Конь взбрыкнул. С каждой милей нашему доходяге-спасителю приходилось все тяжелее и тяжелее везти нас двоих. Если бы кто-то увидел, как жеребец с огромным трудом пытается идти галопом, то подумал бы, что даже парнокопытное жаждет священного убиения Йозефа Менгеле. Однако до Варшавы путь был неблизок.

Через два дня нам преградили дорогу танковые колонны; мы поневоле развернулись и по причине отсутствия выбора оказались в Познани. Город нашего дедушки: здесь он преподавал в университете. «Познань, – любил говаривать зайде, – это алмаз преданности науке, кузница величайших умов, поклонников искусства». Впрочем, теперь здесь преподавали одну жестокость, и ничего более. Солдаты вермахта прохаживались по городу; пустынные улицы то и дело оглашались предупредительными автоматными очередями и отголосками немецких песен, грубых и вульгарных, – так нацисты собирались с духом перед наступлением русских.

Опасаясь, что эти вояки могут отвлечься от своих песнопений и попробовать развлечься пыткой Коняшки и двух беженцев, нам пришлось спешиться и максимально слиться с местностью. Феликс взвалил на себя наши котомки, а я вела под уздцы Коняшку. Пробираясь гусиным шагом по улице, заваленной фонарными столбами, напоминавшими выкорчеванные сорняки, мы избежали встречи с серыми мундирами, однако наткнулись на беженца, который, завидев нас, стал тянуть руку.

Этот незнакомец посчитал нас достаточно состоятельными, способными поделиться с ним продуктами или звонкой монетой. Однако у нас был свой интерес.

– Кусок хлеба взамен на дату, – огласил условия сделки Феликс.

– Февраль, – ответил попрошайка. – Число шестое или седьмое. Мне бы горбушку. – И продолжил: – Знайте: русские идут. Бегите из города немедля. Мой вам совет. И заметьте… – он откусил еще, – за эти сведения доплаты не требую!

С этими словами он заковылял прочь, а мы остались гадать, что за строение маячило позади.

Оказалось, это самый настоящий старинный музей, только с обрушенными стенами, зазубренной кирпичной кладкой, разновысокими колоннами. Уцелевшие оконные проемы зияли дырами, некоторые были затянуты грязной пленкой. Величественный портал не выдержал штурма, и сквозь рваную брешь я мельком увидела развалины зала. Можно было подумать, внутри нет ничего, кроме обломков. Но, заглянув еще дальше, в собственную память, я смогла увидеть прекрасное здание, где бродят дедушка и Перль, а я поспеваю следом. У меня на глазах моя семилетняя сестра приподнималась на цыпочки перед каким-то полотном, а зайде объяснял ей, что такое перспектива.

Память – вот что привело меня в этот музей.

Солгав и себе, и Феликсу, я сказала, что внутри могут найтись кое-какие припасы. Если честно, припасы меня не интересовали; главное – что внутри рядом со мной окажется зайде. Я даже услышала, как он насвистывает. Я даже втянула носом запах нафталина от его пальто.

Итак, верхом на коне, с высоко поднятой головой, мы приготовились к восшествию в эти руины. Коняшка предельно аккуратно поднимался по крошеву ступеней, и в сумеречном свете его белые бока отливали серебром. На расколотом мраморном пороге у него разъехались передние копыта, он едва удержался на ногах, и жалобное ржание эхом прокатилось по разрушенному вестибюлю, после чего Коняшка, по своему обыкновению, собрался с силами и двинулся дальше.

В музее положено висеть картинам. На них можно увидеть реальность и вымысел, пейзажи, людей. Но в этом музее реальность свелась к одним лишь руинам. У нас над головами через прореху в скате крыши ураганом вылетела стая черных голубей. Разверзнутый пол грозил нас поглотить. На уцелевших островках стояли черные лужи. Сквозь щели в стенах с содроганием пробивался последний свет дня. Из нор проповедовали крысы.

– «Блаженны крысы, ибо они утешатся кровию», – нараспев провозгласил Феликс. – Так сказал бы сейчас мой отец-раввин.

Словно разгневанные такой заповедью, крысы прибавили громкости.

– Разворачиваемся. – Феликс содрогнулся. – Так сказал бы мой брат. Разворачиваемся!

Но разворачиваться я не стала, потому как среди этих обломков меня ожидал настоящий клад. Здесь сохранились дедушкин сочувственный образ мыслей, его воля, его наука – все, что он любил. А то, что любил зайде, нельзя ни разбить, ни сжечь, ни украсть. Это и было мое истинное наследство.

В этом варварском хаосе мы не теряли бдительности. Коняшка впотьмах поблескивал глазами. Ориентирами нам служили следы медной утвари, оброненные грабителями монеты, куски проволоки. Рассыпанный по полу гравий приоткрывал частицы древности. Наконец мы оказались в зале, где уцелела люстра. Коняшка заставил нас вздрогнуть, раздавив копытом фарфоровую чашку, и мы поняли, что здесь когда-то было очень приличное кафе, в каком мечтала посидеть, как культурная барышня, наша бледная подруга, пока Таубе не свернул ей шею.

Эти руины, как никакие другие, напомнили нам, что мы покамест живы, а нашей подруги больше нет. Из уважения к ее памяти мы спешились.

– Хочу выкупить еще один день для милой Бруны, – шепнул Феликс небесам.

Ветер не смог предложить ничего.

– Я не принимаю твоего ответа. – Голос Феликса опасно возвысился над шепотом. – Она была храбрейшей девушкой во всей Польше, а ты позволил бренному миру ее погубить.

Запрыгнув на пьедестал, лишенный статуи, он принял скульптурную позу, поиграл бицепсами и погрозил кулаком божеству, в которое верил. Глядя на сей памятник нашему гневу, я поняла, что мы еще дети, но дети небескорыстные, недобитые смутьяны, у которых от голода разыгрались неслыханные новые аппетиты. И невольно задумалась: а как же выглядят такие дети? Тогда я пошла бродить среди раскуроченных бархатных кресел в поисках какого-нибудь подобия зеркала. Но в беспощадной темноте осколки стекла не давали ни малейшего представления о внешности. Я что-то сказала Феликсу насчет таких густых сумерек, но ответа не получила. Заметив, что пьедестал пуст, я начала в панике озираться. Всякий раз, когда Феликс хотя бы на миг исчезал из моего поля зрения, меня покидали все чувства, кроме ощущения утраты. В ужасе я стала высматривать медвежью шубу.

Тут мне постучали мне в спину. Причем с музыкальным звоном.

А когда я обернулась, надо мной уже был занесен серебряный кулак рыцаря в доспехах. Кулак покачивался у меня над головой; пальцы в латной перчатке пронзали небо. Охваченная смятением, я подумала, что этот воитель прослышал о моем сговоре с Менгеле. Всей своей статью рыцарь свидетельствовал о любви к справедливости, а также о знании моих нечаянных преступлений.

От растерянности я не сообразила позвать Феликса. Я даже не сообразила, что скажу в свою защиту. А ведь можно было указать на мою высокую цель, на планы уничтожения Менгеле, заметить, что моей сестре тоже была обещана заветная инъекция.

Но вместо этого я рухнула на колени прямо в россыпь осколков и согнулась в поклоне, подставив голую шею карающей деснице. В такой смиренной позе я молила этого воина вынести мне самый суровый приговор, какой только был в его власти. Лучше уж смерть, объявила я, чем разлука с сестрой. Будь у меня побольше сил, я бы и сама себя убила, чтобы только перенестись к Перль!

– А вот я бы никогда не смог тебя убить! – раздался невероятно жуткий голос, подходящий для такого устрашающего спектакля.

Этот скрипучий голос, без сомнения, принадлежал Феликсу. Как такое возможно? Неужели я настолько отчаялась, что спутала своего обходительного друга, облаченного в доспехи, с божественной фигурой правосудия?

– Разыграть тебя хотел. – Феликс вопросительно смотрел на меня. – Думал, после наших злоключений посмеяться не вредно. Да вот только… – Он озадаченно покачал серебряной головой.

– …почему-то не смешно, – подхватила я.

К счастью, Феликс так увлекся своим приобретением, что продолжил этот спектакль. Он повернулся спиной, чтобы я могла получше разглядеть его в обличье летучего гусара, но доспехи громко скрипели и плохо держались. Панцирь болтался и хлопал поверх медвежьей шубы, а когда Феликс сделал шаг, коленный щиток отцепился и с грохотом упал на пол. Тем не менее мой дорогой друг заслуживал похвалы за свой свирепый облик.

Кроме шуток: я так и сказала, что выглядит он бесподобно.

– Будь я фрицем, от одного твоего вида я бы уже драпала в противоположном направлении, скидывая сапоги.

Феликс необычайно обрадовался. Жаль, что я не могла разделить его восторг: меня терзала душевная боль. Угадав мое настроение, Феликс решил ободрить меня с помощью другой находки, отрытой им среди камней и земли. В воздух взметнулась изящная фляжка. Схватив ее обеими руками, я глотнула. Внутренности обожгло огнем – это была не вода.

– Водка, – констатировал Феликс, забирая у меня фляжку. – Пойдет на обмен, да и нам самим тут хватит.

Он сделал большой глоток, и я поспешила отобрать у него находку. Но как только я завинтила крышку, до меня долетел голос дедушки, произносящего тост:

– За Перль – хранительницу времени и памяти!

Грешно было за это не выпить, и я разрешила Феликсу хлебнуть чуток вместо меня. Но он так не привык. Он привык себе не отказывать. Выпитая на пустой желудок водка быстро ударила ему в голову. Шатаясь как слабоумный, он сделал пару шагов и опрокинулся вместе с грудой серебра. Я испугалась, как бы мне не пришлось тащить его волоком. Но Феликс с явным отвращением стянул с себя доспехи и сумел взобраться на Коняшку, который недоверчиво покосился на хмельного седока.

– Ты же не усидишь на лошади, – ужаснулась я, но он и слышать ничего не желал.

А что еще нам оставалось? Только ехать. Городским патрулям не было дела до состояния тринадцатилетнего пацана.

– Ладно, – смирилась я. – Поехали.

Позади оставались руины, впереди всплывали далекие деревни. Увязая копытами в липкой грязи, Коняшка огибал черные на белом оспины проталин. Та же самая Луна, что равнодушно созерцала нашу неволю, осветила нам путь, но вскоре юркнула за облака. Суждено ли ей было пережить свой стыд? Я понадеялась, что нет. Быть может, во мне говорила мелочность. Но нас, голодных, изможденных, растерянных, гнали вперед только наши утраты и лишения. Из-за ввода советских танковых войск в Познань мы не могли выбирать направление; на пути в Варшавский зоопарк нас то и дело разворачивали куда придется. Оставалось только молить наших высочайших покровителей (Феликсу – своего бога, мне – судьбу), чтобы у нас достало сил уничтожить того, кто вживил столько лютой злобы в наши сердца.