Часть шестая. Песня в тональности Кью

Джона как неприкаянный бродит по улицам. Он все еще на больничном, его сны искромсаны кошмарами о костях, увядших цветах и мутной воде. Он вспоминает аквариум в оранжерее и пожилую чету, что таращилась на него, как на ненормального; получается, он тогда разговаривал сам с собой? Правда неудобоварима. Джона вновь посещает психолога, и тот очень логично ему разъяснил, что у людей, страдающих бессонницей, часто бывают галлюцинации.

– Вы видели девочку после особенно тяжких бессонных ночей? И только тогда?

– Да.

Бледные ресницы Пола Ридли легонько дрожали. Все объяснялось достаточно просто: подсознание Джоны знало о гибели Милли и связало ее с его собственным горем. Ему все померещилось: и девочка в парке, и мужчина у озера. Олицетворение его собственных маний. Подспудные опасения и навязчивые идеи, воплотившиеся в зримых образах. Но загадка таинственного незнакомца из дневника Одри так и осталась неразгаданной. Она никак не поддавалась разумному объяснению.

Его преданность Одри по-прежнему ощущается совершенно ненужной и неуместной, но ему не дает покоя одна странная мысль. Гарри был на могиле Одри и на островке с Милли, словно некий загадочный ангел смерти. Джоне порой начинает казаться, что он сходит с ума, уподобляясь тем полоумным бомжам, которых он видит в метро. Они ковыряют ногтями в ушах, пытаясь избавиться от донимающих их внутренних голосов. Он снова воссоздает в памяти этого человека в оранжевом шарфе Одри, потом перебирает в уме доказательства существования Милли: как она шлепала губами, изображая рыбу клоуна, как теребила в задумчивости мочку уха.

Джона не может иначе; он идет в сады Кью. Над крапивой у озера кружат стрекозы, водомерка бежит по воде, не ведая о том, что совершает чудо. Кругом все гудит и жужжит. Джона сует в уши наушники и слушает «Концерт для двух скрипок в ре миноре» Баха, но плач струнных кажется отстраненным, далеким. Ему нужно другое. Ему нужно тепло человеческого существа. Он находит в контактах номер Хлои. Хочет ей позвонить и рассказать о Милли, но не доверяет своим воспоминаниям. Ловца снов, отягощенного потерянными и найденными вещами, уже убрали из оранжереи, но Джона читал о работах Хлои в газете, ее художественная карьера расцвела, как орхидеи. Интересно, думает он, что с ней стало теперь, и с удивлением понимает, что желает ей только хорошего. Пусть у нее все получится.

Он идет прочь от озера и воспоминаний о тонущей девочке, барахтавшейся в воде. Он пытается сбросить с себя ощущение подступающего безумия, что преследует его наподобие головной боли. Сумрачная прохлада в Секвойной роще приносит некоторое утешение. Сев на скамейку, Джона погружается в блаженный покой, создаваемый этими американскими гигантами. Деревья большие, он маленький, и другой правды нет.

Джона чувствует запах дыма. В воздухе тает едва различимый шепот. Кто-то гладит его по вискам. Ласково, бережно – легкими, успокаивающими круговыми движениями. Аромат табака… Одри? Жизнь поломала его изрядно, и теперь Джона сдается. Он плачет и вспоминает крошечный эмбрион у себя на ладони, лицо жены, изрезанное осколками лобового стекла, осколки, блестевшие у нее на щеках, как холодные острые слезы. Он вспоминает запах ее дневника, слегка отдающий плесенью. Вспоминает желтую тканевую обложку, захватанную пальцами Хлои – женщины, вдыхающей жизнь в бумагу. Потом его мысли обращаются к бесконечному снегопаду и маленькой девочке, не оставлявшей следов на снегу.

Слезы накатывают волнами. Что остается от человека, когда рушится все, во что он верил раньше? Все его убеждения рассыпаются в пыль, и он вдруг понимает, что вышел за рамки скорби. Боль отступает. Он сидит, совершенно измученный, опустошенный, в тишине, которая не требует ничего. Тишина не дает никаких ответов, но принимает его в объятия. Она качает его, убаюкивает, словно лодка, плывущая к берегу. Джона вытирает лицо рукавом, размышляя о том, что, может быть, слезы – это самое необходимое в жизни. Если Бог все-таки существует, может быть, слезы – его величайший дар людям.

Джона уходит не сразу. Еще час он сидит, ждет, когда успокоятся чувства и в голове прояснится. Потом резко встает и идет прочь. Скамья остается стоять под секвойями, табличка на спинке поблекла от времени, забытая практически всеми.

В мае Хлоя едет в сады Кью. Она не была здесь с тех пор, как убрали ее инсталляцию, но сейчас возвращается, чтобы проверить свою убежденность, что она полностью излечилась от Джоны Уилсона. Почти полгода назад она в последний раз вышла из его квартиры, придавленная чувством вины, но в одинокое Рождество вина обернулась яростью и обидой. Чтобы заглушить боль, она съела целую коробку печенья. Потом развела все мосты и сосредоточилась на работе.

Пол устилали огромные квадраты бумаги. Ей пришлось звать помощников, чтобы одновременно поднимать уголки с разных сторон. С каждым новым загибом листы становились все меньше и меньше. Невзирая на сложные математические вычисления, складки проглаживались коленями и локтями. Хлоя отчаянно сражалась с хрупкой папиросной бумагой, которая рвалась и вздымалась волнами. Но в конце концов из упрямой бумаги сложилась цапля почти в метр ростом.

После успеха в Кью у Хлои появилось множество новых заказов. Теперь она подрабатывает в конторе всего один день в неделю. Она неспешно прогуливается по Лощине рододендронов. Ее волосы отросли, теперь она носит длинное «рваное» каре. Она чуть поправилась – обеды и ужины с творческой элитой не прошли даром. Но когда Хлоя выходит из лощины, яркий свет солнца тускнеет. Мать и ребенок сидят на траве, держась за руки, заключенные в кокон своего маленького мирка, где есть место только для них двоих. Воздух между ними пронизан безусловной любовью. Хлое становится завидно.

Чуть позже она идет в заповедник рядом с коттеджем королевы Шарлотты. Девушка-экскурсовод что-то рассказывает группе школьников, гул пролетающего самолета заглушает ее слова. Хлоя слышит названия растений: щавель красивый и клевер полосатый.

– Здесь мы не убираем упавшие деревья, оставляем их для насекомых. Не выпалываем крапиву и куманику. Мы, конечно, следим за порядком, но это порядок самой природы.

Многие юные слушатели держат в руках палки, подобранные по пути. Кто-то трогает ствол ближайшего боярышника, водит пальцами по коре. Хлое нравится наблюдать, как они познают окружающий мир. Потом какой-то мальчишка пытается пнуть проходящего мимо гуся, и Хлоя идет прочь. Ее внимание привлекает влюбленная пара, выходящая из рощи. Они словно светятся изнутри. Каждое их движение пронизано радостью бытия. Хлоя смотрит на них, и ей тоже хочется оказаться в этой аллее под сенью высоких деревьев, в этом солнечном коридоре, прорезающем море синих колокольчиков. Здесь очень красиво. Царство дикой природы. Необузданной. Первозданной. Среди синевы зеленеют островки смирнии пронзеннолистной с мелкими желтыми соцветиями и белеют крошечные цветы, пахнущие чесноком. Людей здесь немного, и все стоят совершенно ошеломленные, странно притихшие, на мгновение выпавшие из привычной суеты.

Хлоя достает из сумки фотоаппарат. Она так очарована видом, который хочет запечатлеть, что не замечает первых капель дождя. Она садится на корточки, чтобы снять колокольчики крупным планом, и тут небо обрушивается на землю потоком воды. Хлоя быстро убирает фотоаппарат, пока он не промок. Все остальные бегут из рощи, держа над головами газеты и сумки. Небо затягивается чернотой. Хлоя остается одна. Подняв руки, она стоит под дождем. Платье вмиг намокает, тонкая ткань липнет к телу. Вода течет по ее лицу, запрокинутому к небесам. Она постепенно утрачивает свою плотность, растворяясь в дожде – на минуту, на год, на всю жизнь, – а потом ливень вдруг прекращается. Небо мнется еще секунду, не зная, на что решиться, а затем делает выбор и вновь заливается ярким светом. Капли дождя на лепестках колокольчиков искрятся на солнце.

Все погружается в восхитительную тишину. Хлоя идет через рощу, где теперь нет ни души, и ей кажется, будто весь мир дышит в ритме ее дыхания, или это она дышит в ритме огромного мира. Она на миг останавливается у покосившейся старой скамейки.

Хлоя вдыхает запах влажной земли, вбирает в себя ослепительную синеву омытых дождем лепестков. Потом она замечает мужчину, сидящего на скамейке. Он то ли дремлет, то ли просто сидит с закрытыми глазами. Это единственная скамейка, расположенная в таком месте, где только солнечный свет и нет ни пятнышка тени. Его лицо запрокинуто к солнцу, как чаша цветка, тянущегося к теплу и свету. Кажется, его совершенно не беспокоит, что скамейка намокла, но, подойдя чуть ближе, Хлоя нерешительно замирает. Его брюки заляпаны грязью, и даже на расстоянии ей слышен запах старости, исходящий от его костюма: прелые листья и промозглая сырость подвального магазина подержанных вещей.

Хлоя достает фотоаппарат и делает снимок, но щелчок получается слишком громким. Спящий мужчина испуганно вздрагивает и открывает глаза. Хлоя пытается его успокоить. Наконец ей удается поймать его взгляд. У него потрясающие глаза: ослепительно-голубые, они словно светятся изнутри, но есть в них и тяжесть, и неизбывная грусть – это глаза человека, который слишком много видел.

– Прошу прощения, я вас потревожила, – говорит Хлоя.

У нее слегка кружится голова, как будто мир вокруг движется слишком медленно, или ее мысли летят слишком быстро. Его переменчивый взгляд подобен стае воробьев, постоянно меняющей очертания в воздухе. Он открывает рот, но не произносит ни слова. Все получается очень неловко. Хлоя извиняется еще раз и уходит.

Но этот мужчина с пронзительными голубыми глазами никак не идет у нее из головы. Его же могли обокрасть, забрать кошелек или кепку. Его кепка… старая твидовая кепка, лежавшая рядом с ним на скамейке, как верный друг. Хлоя резко замирает на месте. Хватает фотоаппарат, включает просмотр, но в центре снимка лишь смазанное пятно. Видна только кепка, колокольчики и освещенная солнцем скамейка. Хлоя мчится обратно, сердце бешено бьется в груди.

– Гарри? Мистер Барклай?

Там никого нет.

– Подождите!

Хлоя бежит со всех ног, но его нет ни у коттеджа королевы Шарлотты, ни у пруда с кувшинками. Она возвращается в рощу, подходит к скамейке, где он сидел. У нее за спиной раздается глухой удар. Она оборачивается и видит ботинок, лежащий на земле. Второй ботинок падает на гравийную дорожку. Хлоя так и не поняла, откуда он появился. Как будто свалился с неба.

Может быть, это балуются детишки из той группы школьников? Хлоя смотрит по сторонам, но поблизости никого нет. Никто не прячется среди деревьев, никто не хихикает. Она возвращается на дорожку и поднимает ботинок. Растрепавшиеся кончики шнурка обмотаны скотчем, кожа сморщенная и потрескавшаяся, в протектор подошвы забилась земля. Хлоя поднимает второй ботинок и ощущает странную резь в груди, словно ее душа зацепилась за что-то острое, и если сейчас резко дернуться, она порвется. Она опускается на скамейку, прижимая к груди два грязных ботинка. Если это был Гарри, что же любила в нем Одри? Свою фантазию? Мужчину? Или что-то, что ощущалось как ее собственная смерть?

Все это время Гарри ходил следом за ней. Сначала бросил один ботинок, потом второй. Все бесполезно. Еще двадцать минут назад, в колокольчиках и дожде, Хлоя была настолько открыта миру, что сумела его увидеть. Он хотел столько всего рассказать, он уже мысленно репетировал свою речь, подбирая правильные слова, и когда Хлоя ушла, он рванулся вдогонку. Он кричал, звал ее. Но она его больше не слышала.

Она прижимает к груди его грязные ботинки и вся дрожит. Солнцу еще не хватает тепла, чтобы высушить ее платье; она вся покрылась гусиной кожей. Гарри садится с ней рядом и с трудом сдерживает себя, чтобы не прикоснуться к ее щеке. Может быть, и хорошо, что она его больше не видит. Он сейчас не в лучшей форме, весь всклокоченный, неопрятный. С тех пор как Милли ушла, он ни разу не причесался. По подкладке его пиджака расползлась плесень.

Ему не верится, что он выбрал эти деревья, эти сорные травы, отказавшись ради них от Милли. Он вновь и вновь вспоминает ее грустное личико, потухший взгляд, устремленный в землю. «Хал, что я ни делаю, получается только хуже». Он сам столько раз ей говорил, что им нельзя вмешиваться, но ему надоело ждать, стоя в сторонке. Ведь можно хотя бы попытаться помочь. Может быть, если ему хватит смелости, Хлоя выслушает его. Но он совершенно не представляет, как открыться перед другим человеком. Даже когда он был жив, он изливал всю свою нерастраченную любовь на деревья и книги, потому что они не требовали от него откровенности. Они вообще ничего не требовали. Он замкнулся в себе, потому что так было спокойнее и безопаснее: притворяться самодостаточным человеком, непроницаемым, неуязвимым, ни от кого не зависящим и ни в ком не нуждающимся – но чтобы все это объяснить, надо начать с самого начала.

Он мог бы рассказать Хлое, что родился в тот год, когда закончилась Первая мировая война. Его отец погиб в бою вскоре после зачатия Гарри. Когда Гарри вырос, он едва не повторил отцовскую судьбу – в Эль-Аламейне. Он мог бы рассказать Хлое о бомбежках Лондона в сорок втором, когда его мама погибла в разрушенном доме, в котором прожила всю жизнь. В том же году был убит его брат, воевавший в Европе. Когда Гарри вернулся в Лондон, там никого не осталось. Даже соседей.

Эти сады стали его спасением. Многие здания были повреждены при бомбежках и требовали ремонта. Растения высаживались заново, ландшафт восстанавливался, гербарий вернулся из временного хранилища. Во время войны в садах Кью велась колоссальная работа в поиске альтернативных решений: кокосовая вода вместо физраствора для капельниц, белладонна как антидот нервно-паралитических газов, стебли крапивы для армирования авиационного пластика. Сады Кью тесно сотрудничали с Комиссией по британским военным захоронениям, рекомендовали растения для новых кладбищ. Гарри входил в команду, изучавшую воздействие взрывной волны на деревья. Спящие почки вдруг прорастали зеленью, и эта упорная тяга к жизни его вдохновляла. Он начал верить, что вместе им ничего не страшно: и он сам, и растения переживут все невзгоды.

Он мог бы рассказать Хлое о праздничных мероприятиях в честь двухсотлетней годовщины – как он был представлен королеве. Но история, которой ему действительно хочется поделиться, начинается десятью годами позже. В то апрельское утро в 1969 году он рыхлил клумбы на удаленном участке садов. Он хорошо помнит, как рухнул на землю. Как его сердце забилось в странном, хаотичном ритме. Он смотрел в небо, расчерченное ветвями деревьев, и мир кружился в пьянящей эйфории, и Гарри совершенно не чувствовал боли. А потом его сердце остановилось и больше не билось. Господи, что это было за небо! Гарри клянется, оно подмигнуло ему: голубое тяжелое веко на миг опустилось и тут же поднялось вновь. Птицы, дрожавшие на ресницах небес, были похожи на крошечные блестки. Гарри помнит, что было дальше. Он задумался об артериях, что вырастают из сердца и оплетают его изнутри, и почувствовал, как растворяется в солнечном свете. Но ему не давала покоя мысль, что надо починить шланг. Мысль буквально свербела в мозгу, и он отвернулся от света и, сделав свой выбор, сразу почувствовал под собой землю. Потом он поднялся и занялся тем, чем занимался всегда: замотал изолентой дырку на прохудившемся шланге и принялся подрезать ветки.

Он и раньше, бывало, мог ни с кем не общаться если не месяцами, то неделями точно, поэтому даже не сразу понял, что произошло. Он по-прежнему ощущал вкусы и запахи, по крайней мере, он помнил эти ощущения, но постепенно утратил интерес к еде и напиткам. У него осталась привычка ходить в туалет, но это было чем-то сродни фантомным болям в ампутированной конечности. К нему домой пришли какие-то люди, собрали все его книги и вынесли на помойку. В дом вселилось семейство Банерджи.

Он продолжал надеяться, что у него просто повреждены клетки мозга и он по-прежнему жив, просто что-то случилось с его восприятием мира. Но когда в Секвойной роще установили его памятную скамейку, даты, выбитые на табличке, окончательно расставили всё по местам. Какая-то часть его существа сейчас кормит червей и удобряет ромашки. Где-то на кладбище Мортлейк гниет его тело. Он всегда думал, что после смерти его кремируют, а пепел развеют под его любимым деревом – лириодендроном тюльпановым, – но так и не собрался составить завещание. Он поселился в Секвойной роще, в единственном месте на свете, где у него еще оставалось что-то свое. Лежа рядом с табличкой, на которой было написано его имя, он смотрел на далекие звезды. Стараясь находить удовольствие в простых радостях, что дарили ему сады, он ждал какого-то знака, который направит его и подскажет, что делать дальше.

Поначалу он думал, что его ситуация лишь подтверждает его давнюю догадку: рая и ада не существует. Но шли недели, месяцы, и Гарри начал опасаться, что о нем просто забыли. Сколько ночей он провел, глядя в звездное небо и вопрошая: «Зачем я здесь? Почему?» В поисках ответов он проник в Ричмондскую библиотеку, благо никто и не спрашивал у него читательского билета. Он прочитал все, что сумел разыскать, о смерти и загробной жизни, но нигде не нашел описание опыта, сходного с его собственным. Однажды, листая подшивку старых журналов «Лайф», он наткнулся на фотографию женщины, выбросившейся из окна и еще не достигшей земли. Гарри заворожило это мгновение между жизнью и смертью, застывший во времени миг между двумя ударами сердца. Он не думал о том, как ее соскребали с асфальта; на снимке в журнале женщина была еще жива, и только это и было важно. Заливаясь слезами, Гарри вырвал страницу. Именно тогда он и понял, что еще не утратил способность плакать – горько, навзрыд, как ребенок.

У Гарри не было карты. Но вернувшись в сады, он понял простую вещь: можно либо упиваться жалостью к себе, либо продолжать ухаживать за растениями и наведываться к Виктории. Ежегодный график садовых работ придавал смысл его дням. Он часто работал по ночам, спасая умирающие растения. Каждый раз, исправляя ошибку кого-то из практикантов, он тихо радовался про себя этим маленьким победам жизни над смертью.

Иногда он исследовал участки, где почти не бывал прежде. Однажды ночью он проник в гербарий и понял, что попал в рай. Все трехэтажное помещение было заставлено деревянными шкафчиками с множеством выдвижных ящиков. Более семи миллионов образцов засушенных растений, наклеенных на плотные бумажные листы. Типовые экземпляры в красных папках. Настоящие чудеса. Официальное открытие новых видов.

Самые старые папки были слегка маслянистыми на ощупь, в корке пыли, слежавшейся за сотни лет. Гарри с трудом разбирал рукописные описания на этих древних листах. Многие виды уже давно вымерли. По столу прополз музейный жук. Гарри прихлопнул его ладонью. Вдыхая запах заплесневелой бумаги, он разглядывал эту библиотеку растений. Так много потерянной флоры, собранной в одном месте: ботанический Ноев ковчег.

Гарри часами изучал содержимое ящиков с экзотическими плодами и семенами – такими странными, словно инопланетными. Он нашел коллекцию заспиртованных образцов в прозрачных стеклянных банках. Долго рассматривал замаринованные орхидеи, потом обнаружил экземпляры, собранные Дарвином. Гарри оказался внутри истории эволюции. Он вспомнил старую байку, что во время бомбежки в гербарии пробило крышу, и дождь намочил часть коллекции, и какие-то из засушенных семян проросли. Он представил себе эти нежные зеленые росточки: как они пробиваются из бумаги, вырываются из шкафов. Вымершие виды вновь пробуждаются к жизни.

Наутро Гарри проснулся с обновленной верой, что он здесь неспроста. У него есть особая миссия, которую надо осуществить. Временами ему не хватало маленьких удовольствий: выпить чашку горячего чая, опорожнить мочевой пузырь, – но каждый день он делал записи в своей записной книжке. Он хотел сохранить все сезонные изменения в природе, каждый цветок, даже себя самого. Он записывал свои мысли об измененных состояниях сознания, позволявших живым его видеть – в частности, его видели пьяные, или люди, страдающие бессонницей, или совсем маленькие дети. Он описывал смерти, происходившие у него на глазах. Каждый раз, сидя рядом с бездыханным телом, он задавался вопросом, почему с ним все иначе. Если тот японский турист задержался здесь на какое-то время лишь потому, что Гарри вмешался и пытался, как мог, его реанимировать, то почему же сам Гарри не может уйти? Никто не пытался вернуть его к жизни, не бил его в грудь, стараясь запустить сердце, не вырывал его душу из тела. Под крики и плач родственников очередного покойника Гарри сделал неутешительный вывод: когда пришло его время, о нем никто не скорбел.

Хлоя, сидящая рядом с ним на скамейке, достает альбом для эскизов. Он пытается объяснить, что значит пребывать в вечности, выбиваясь из времени.

– Я изгой, Хлоя. И там, и здесь.

Но она его не слышит. Она рисует колокольчики, потом среди заштрихованных лепестков пишет записку самой себе. Что случилось с Одри?

Одри не знала, что будет делать, когда увидит Гарри. Накричит на него или будет просто стоять, вбирая в себя его свет. Может, его не окажется дома, говорила она себе, подводя губы помадой. Или выяснится, что он женат и у него шестеро детей.

Она промокнула губы салфеткой, взяла ключи, потом почему-то вдруг вспомнила, как в начале недели Джона купил тюльпаны. Она взяла вазу и пошла набирать воду, но остановилась у открытой двери в ванную. Джона изучал свое отражение в зеркале. Он внимательно рассмотрел шрам у себя на руке, потом втянул живот и скорчил рожу. Она не хотела смеяться. Она хотела обнять его и прошептать, что любит его со всеми недостатками. Что она может опять научиться ценить милые мелочи семейной жизни. Но она не сказала ни слова. Стоя в дверях, глядя на мужа, она любила его безупречно, без его ведома. Иначе они бы испортили все.

Это воспоминание наполнило ее предчувствием счастья. Она пообещала себе, что вернется к мужу сразу после того, как увидится с Гарри. Садясь в машину, Одри была исполнена решимости. Но стоило только отъехать от дома, как ее мысли обратились к Гарри. К его глазам, к его губам. Она ехала сквозь ясное утро и пела вместе с магнитолой: «О, прекрасные твари, неужели вам непонятно…»

Они мчались навстречу своей трагедии. Гарри несся по улице, чтобы успеть к своему старому дому раньше Одри; бог знает, что ей наговорят эти Банерджи. Он планировал встретить Одри на улице – якобы он здесь живет, но как раз собрался уходить, – и увести ее прочь от дома и правды. Но никакого расчета в его мыслях не было. Было только желание быть рядом с ней.

В доме у бабушки с дедушкой на Мортлейк-роуд Джеймс Хопкинс справлял день рождения. Ему исполнилось девять. Ему подарили скейтборд, и родители разрешили прокатиться на нем прямо сейчас. Мальчик вышел на улицу, встал на доску и, оттолкнувшись одной ногой – еще не очень уверенно, но в полном восторге, – поехал по тротуару, чуть не упал, но сумел восстановить равновесие. Краем глаза он видел машину, ехавшую к Т-образному перекрестку. Потом перед ним на дороге возникла кепка, упавшая прямо из воздуха. Он так и не понял, откуда она взялась.

Когда машина Одри подъехала к перекрестку, Гарри еще не успел добежать до дома. Одри посмотрела в его сторону, и он так растерялся, что уронил кепку. Мальчик на скейтборде вильнул в сторону, чтобы объехать препятствие, и именно эти несколько дюймов решили все. Мальчик промчался прямо сквозь Гарри. Это было как плотный ветер, пробивший ребра. Гарри согнулся пополам, хватая ртом воздух, и вдруг услышал визг тормозов. Пронзительный вопль Вселенной. У него до сих пор болят уши при одном только воспоминании.

Заметив Гарри, Одри хотела остановиться, но решила сначала свернуть. Потом она увидела, как мальчик на скейтборде проехал прямо сквозь Гарри. Что это было? Обман зрения? Машина уже заворачивала направо, сердце Одри рвалось налево… автомобиль потерял управление, и осталась лишь бесконечная паника: нескончаемая секунда, пока Одри пыталась вывернуть руль. Белая стена угрожающе надвигалась, и Одри почувствовала знакомую дрожь в животе. На той стороне лобового стекла показалось лицо ребенка с трепещущими ресницами, а потом все растворилось в сияющей белизне. Ее последняя мысль: это и есть вечный покой?

Весь мир смялся в искореженный шар из стекла и металла. Но магнитола по-прежнему играла песню как ни в чем не бывало. Какая-то женщина выскочила из «Ниссана» и закричала страшным голосом. Подъехало еще несколько машин. Кто-то вызвал скорую. Остальные спорили, стоит ли вытащить Одри из разбитого автомобиля или надо дождаться врачей.

– Она въехала прямо в стену, – сказала женщина из «Ниссана». – Все случилось так быстро, я…

Гарри заглянул в машину. Лицо Одри было изрезано осколками стекла, шея свернута под невообразимым углом. Глаза открыты. Если бы он оказался с ней рядом чуть раньше, может быть, он сумел бы вырвать ее из тела. Господи, миленький, пусть она здесь задержится хоть на минутку. Но Одри застыла во времени, ее последние минуты повторяются вновь и вновь, как фрагмент записи на заевшей пластинке, игла цепляется за одну и ту же секунду. Глядя на ее бездыханное тело, Гарри впервые за тридцать четыре года почувствовал себя человеком. Маленьким, слабым. Ни на что не способным.

Пока врачи извлекали тело из искореженного автомобиля, Гарри чувствовал на себе жалостливый взгляд небес, а потом понял, что мальчик со скейтбордом таращится на него во все глаза.

– Куда ты смотрел?! – закричал Гарри. – Надо смотреть, куда едешь, дубина!

Он понимал, что парнишка ни в чем не виноват, но сказанного не воротишь. Они оба смотрели на Одри, и Гарри хотелось сказать мальчику ее имя. Ему хотелось признаться – эта женщина так и не узнала, как сильно я ее любил, – но мальчик видел только разбитый автомобиль и мертвую незнакомую тетеньку. Они оба были случайными орудиями в руках судьбы – не преступники, а пострадавшие.

Джеймс раньше не видел этого человека, но узнал его кепку. Она только что лежала на асфальте, а теперь тот человек нервно мял ее в руках. Что сейчас произошло? Кепка упала прямо перед ним, потом у него было чувство, словно он проехал сквозь плотную пелену, которая пахла цветущими яблонями… и комьями земли на крышке гроба. Визг тормозов, серебристая машина, глухой удар, как будто мир не осмелился повторить его эхом, а лишь затаил дыхание, как сам Джеймс. Время запнулось и встало.

Вокруг было много людей. Его родители подлетели к нему с двух сторон. Он видел бабушку, застывшую на крыльце дома. Но этот мужчина с кепкой в руках… его как будто никто не видел… Слезы текли у него из глаз, капали с подбородка, словно он превратился в человека, сделанного из дождя.

– Куда ты смотрел?! – кричал он себе. – Куда ты смотрел…

Джеймс уткнулся лицом в мамину грудь, но мама так крепко его обнимала, что ему было нечем дышать. Когда он посмотрел снова, того человека уже не было. Родители отвели его домой. Джеймс чувствовал, что после увиденного сегодня его уверенность поубавится, его озорное сияние обернется сумрачной робостью. Он откуда-то понял, что каждый день, как по часам, будет кататься на своем скейтборде по улицам в ожидании, когда ему снова встретится тот человек с кепкой. Он не знал, почему это важно и когда это произойдет. Может быть, еще очень нескоро, в день его смерти, когда тот человек вдруг появится рядом – как кошмарное видение или как друг.

Солнечный свет золотит колокольчики. Гарри сидит на скамейке, мучаясь чувством вины. Если бы он открылся Одри, все могло быть иначе.

Хлоя смотрит в цветочную синь. Когда она рисовала лепестки колокольчиков, каждый штрих возвращал ее к известным границам цвета и перспективы. Может быть, это не важно, что Хлоя не слышит. С каждым произнесенным вслух словом Гарри становится легче. Может быть, это нужно не только ему. Может быть, это нужно деревьям и небу. Вот она, его история, легкая, словно свет. Его исповедь.