НИЧУТЬ НЕ ВАЖНО
Я увидел ее — она сидела на тротуаре рядом со входом в салон пирсинга около «Кей-Эф-Си». Должно быть, она заметила меня издали, потому что резко поднялась, постояла несколько секунд, затем повернулась ко мне спиной и двинулась прочь. Но на таких каблуках далеко не убежишь, и я без труда догнал ее. И окликнул по имени.
— Не смотри на меня, — сказала она.
— Не могу.
Она остановилась, и я, не дав ей опомниться, обнял ее, прижал к себе. Она тоже меня обняла, спрятала лицо на моей груди. Всхлипнула, потом глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться.
— Что это было, черт побери? — спросила она.
— Моя мама иногда сущий порох, — сказал я.
Слегка отстранившись, она взглянула мне в глаза.
— Но что она говорила… не понимаю, как ей могло прийти в голову, что я… в чем она меня обвиняет?
— Она на антидепрессантах, — сказал я.
— Не поняла, — сказала Симона, — а зачем?
— Она не вполне здорова.
— Ты хочешь сказать… она сумасшедшая?
Я сделал вид, что глубоко подавлен.
— О, — прерывисто вздохнула Симона, — бедняжка! И бедный ты! Нам, наверное, не стоит возвращаться.
Я обнаружил, что посетители «Кей-Эф-Си» глазеют на нас. Вероятно, решили, что мы актеры уличного театра и устраиваем представление.
— А я так хотела послушать, как играет твой папа, — грустно сказала она.
— У него будут еще концерты, — заверил я, — а пока позволь предложить тебе провести вечер в частном клубе «У Питера».
— Нет-нет, только не шезлонг, — возмутилась она, — у меня до сих пор спина ноет.
— Я запасся пирожными, — подмигнул я.
— Это подозрительно, — нахмурилась она. — Как будто ты знал заранее, что после концерта придешь домой не один. И кого же, интересно, ты собирался пригласить в гости?
Я обнял ее за плечи, и мы двинулись по улице в сторону Ковент-Гардена.
— Ваши домыслы, юная леди, меня не волнуют, — сказал я.
— А где купил пирожные? — спросила она. — В забегаловке на углу?
— В «Марксе и Спенсере», — ответил я.
Ее рука крепче сжалась на моей талии.
— Как ты хорошо меня знаешь, — вздохнула она.
Чтобы добраться до «Безумия», я тормознул кэб — так было быстрее и безопаснее.
Когда мы дошли до каретного сарая и поднялись ко мне, Симона первым делом заглянула в маленькое зеркальце, в которое я смотрю, когда бреюсь.
— Я выгляжу ужасно, да? — спросила она. — Извини, но это зеркало такое микроскопическое, что я просто не могу ничего в нем разглядеть.
Я сказал, что она прекрасна, — и это было правдой. Пятно на щеке, оставшееся после маминой пощечины, в кэбе было еще ярко-красным, но теперь начало бледнеть. Губы она тоже уже успела подкрасить заново. Маме не удалось разодрать до конца ее прозрачную блузку, и теперь, глядя на нее, я сгорал от желания это сделать. От страсти меня бросило в жар и слегка замутило. Я сосредоточился на папке с музыкой в айподе, выбирая нужные песни, потом проверил, подключены ли наушники.
— Я обещал пирожные, — сказал я, когда Симона шагнула ко мне.
Но отвлечь ее было не так просто.
— Пирожные — потом, — шепнула она, обвивая руками мою талию.
Скользнула ладонью под рубашку. Я слегка отстранился и включил проигрыватель айпода.
— Что это? — спросила она, когда начался первый трек.
— Коулмен Хокинс, — ответил я, — «Body and Soul».
Трек был не тот, что надо: первой я хотел поставить эту песню в исполнении Билли Холидей.
— Да? — удивилась Симона. — А знаешь, в записи звучит как-то неестественно.
Просунув руку под ее жакет, я притянул ее к себе. Кожа под моими пальцами была горячей.
— Так лучше, — мурлыкнула Симона и вдруг, наклонив голову, скусила верхнюю пуговицу с моей рубашки.
— Э-эй, — возмутился я.
— Око за око, — улыбнулась она.
— А ты что, слышала его вживую? — спросил я. — Коулмена?
— О да, — выдохнула она. — Публика каждый раз просила его спеть эту песню, и он всегда по этому поводу ужасно злился.
С этими словами она откусила вторую пуговицу и поцеловала меня в грудь. Ее язык коснулся моей ключицы.
И тогда я почувствовал. Сначала аромат цветущей жимолости, потом запах битого кирпича и ломаного дерева. Как я мог принимать это за духи?!
— А Сайрес когда-нибудь играл «Body and Soul»? — спросил я.
— Кто такой Сайрес? — томно спросила она, откусывая третью пуговицу. «Если так пойдет дальше, — подумал я, — их у меня вообще не останется».
— Ты встречалась с ним, — напомнил я, — и жила в его доме.
— Разве? Мне кажется, это было так давно, — сказала она, снова целуя меня в грудь. — Мне так нравилось смотреть, как они играют.
— Кто «они»?
— Все мои красавчики-джазмены, — ответила она. — Когда они играли, я чувствовала себя счастливой. Мне нравилось быть с ними рядом, заниматься любовью, но истинное счастье — это только слушать их игру.
Следующий трек заставил меня мысленно застонать от досады. Это был Джон Колтрейн. Неужели я по ошибке включил случайный порядок песен? Под «Body and Soul» в аранжировке Колтрейна танцевать медляк совершенно невозможно. Он придерживается оригинальной мелодии только на первых пяти нотах и после пары тактов уходит от нее в музыкальные дебри, доступные только страстным ценителям вроде моего папы. Не выпуская Симону из объятий, я стал потихоньку перемещаться в сторону холодильника, чтобы получить возможность незаметно нажать «следующий трек». Слава богу, на сей раз это оказалась Нина Симон, совсем еще юная, с голосом, способным растопить даже ледяную скульптуру на съезде шотландских банкиров.
А как насчет Чертенка Гранта? — задал я вопрос, который не мог не задать.
— А, ему удалось от нас ускользнуть, — сказала Симона. — Говорили, он может стать английским Клиффордом Брауном, но он твердо решил уйти со сцены — и ушел. Шери была в ярости. Она вроде как имела на него виды. И как-то рассказала, что чуть не закадрила его, но он от нее сбежал. — Симона улыбнулась своим воспоминаниям. — Вообще, мне кажется, я была больше в его вкусе, и кто знает, чем бы все кончилось, если бы он не завел себе эту ужасную жену.
— Ужасную?
— Да, просто кошмар какой-то, — содрогнулась она. — Но тебе ли не знать, она же твоя…
С этими словами Симона замерла в моих объятьях и, подняв на меня взгляд, нахмурилась, но я снова вовлек ее в ленивый медляк. И смотрел, как воспоминания постепенно гаснут где-то в глубине ее глаз.
— Ты всегда любила джаз?
— Всегда, — кивнула она.
— Даже когда училась в школе?
— О, у нас была просто невероятная учительница музыки, — сказала Симона. — Ее звали мисс Пэттернест. Она иногда приглашала нескольких любимчиков к себе на чай — там мы слушали разные пластинки и «приобщались к музыке».
— Ты тоже была ее любимицей?
— Разумеется, — проговорила она, снова скользнув ладонью мне под рубашку, — меня всегда все любят. И ты тоже меня любишь, разве нет?
— Конечно, — сказал я. — А Шери и Пегги тоже были ее любимицами?
— Да, тоже, — кивнула Симона. — Мы втроем практически жили в гостиной у мисс Пэттернест.
— То есть вы с сестрами учились вместе?
— На самом деле они мне не сестры, — покачала головой Симона. — Они мне стали как родные, заменили сестер, которых у меня никогда не было. Мы познакомились в школе.
— Как она называлась? — спросил я.
Зная название школы, можно без труда установить личности всех троих.
— «Косгроув-Холл», — ответила Симона. — Это где-то на окраине Гастингса.
— И что, хорошая была школа?
— Да вроде нормальная, — пожала плечами Симона. — Учителя не слишком зверствовали, и потом, там была собственная конюшня с верховыми лошадьми и, конечно, мисс Пэттернест — как ее можно забыть! Она обожала Элизабет Уэлш. Особенно ей нравилась ее «Буря». Иногда она заставляла нас ложиться на ковер — у нее был прекрасный восточный ковер, скорее всего, персидский — и рисовать в своем воображении картины.
Я спросил, какие пластинки они слушали. Оказалось, это почти всегда был джаз: Флетчер Хендерсон, Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер и, конечно, Билли Холидей. Мисс Пэттернест объясняла своим ученицам, что джаз — это величайший вклад чернокожих в мировую культуру и что, по ее мнению, пока они дарят миру такую прекрасную музыку, то могут спокойно жарить и есть миссионеров сколько захотят. В конце концов, говорила она, на свете сотни миссионеров, еженедельно сходящих с конвейеров разнообразных социальных сообществ, — а вот Луи Армстронг только один.
Припомнив папину коллекцию, я сообразил, что некоторые из этих дисков по эту сторону океана достать было весьма затруднительно. И спросил, где же они их брали. Симона в ответ рассказала о Сэди, приятельнице мисс Пэттернест.
— Случайно не помнишь ее фамилию?
Симона замерла, перестав вытягивать мою рубашку из брюк.
— Зачем тебе это? — спросила она.
— Я же полицейский, — напомнил я, — мы от рождения любопытны.
Симона сказала, что, насколько они с сестрами знали, подругу мисс Пэттернест всегда все звали просто Сэди.
— Так ее нам представила мисс Пэттернест, — добавила она.
Профессия Сэди никогда вслух не обсуждалась, но по нескольким фразам, оброненным в ходе бесед, девочки поняли, что она работала в киноиндустрии Голливуда и что они с мисс Пэттернест состояли в душевной переписке больше пятнадцати лет. И каждый месяц, в дополнение к ежедневным письмам, она присылала мисс Пэттернест посылки, завернутые в коричневую бумагу и туго перетянутые бечевкой. На упаковке была пометка «Обращаться осторожно». Это были бесценные пластинки, записанные на студиях «Вокалион», «Оке» и «Геннет». Раз в год Сэди приезжала сама, обычно перед пасхальными выходными, уютно располагалась в квартире мисс Пэттернест — и с вечера до раннего утра там звучал джаз. Это неприлично, в один голос твердили все шестиклассницы. Но Симоне, Пегги и Шери было плевать.
— Толченые жуки, — вдруг проговорила Симона.
— Какие жуки? — переспросил я.
Теперь я отчаянно жалел о том, что испортил заклинанием свой айфон. Потому что на айпаде вслепую войти в звукозаписывающее приложение никак не получалось.
— Для глазури на именинном торте, — пояснила Симона.
Оказалось, в пансионе «Косгроув-Холл» самым главным подарком на день рождения ученицам была возможность самостоятельно выбрать цвет глазури для праздничного торта. И для каждой именинницы было делом чести измыслить самый что ни на есть невероятный цвет. Особенно популярны были фиолетовый и оранжевый в голубую крапинку. Повара всегда как-то умудрялись добыть нужные красители, но девочкам внушали, что для фиолетовой глазури берутся толченые жуки.
Старые добрые времена, подумал я, когда не существовало ни усилителей вкуса, ни технологов пищепрома. Я и сам хотел бы, чтобы эти времена вернулись.
На айподе в этот момент, к счастью, заиграл последний трек моего плейлиста — оригинальная аранжировка «Body and Soul» авторства Кена Джонсона по прозвищу Змеиные Кольца. Снобы вроде моего папы могут думать что хотят, но, когда хочется танцевать, нельзя просто топтаться на месте, даже если мелодия не очень свинговая. Симона, несомненно, разделяла эту идею — она прекратила меня раздевать, и мы принялись танцевать, нарезая маленькие круги по комнате. Она вела, но я не возражал — так и было задумано.
— А его ты когда-нибудь слышала вживую? — спросил я со всей непринужденностью, на какую только был способен. — Кена Джонсона?
— Только один раз, — ответила Симона.
Конечно же — в марте сорок первого.
— Это был наш последний день свободы, — проговорила Симона. — Мы все поступили на военную службу, как только достигли совершеннолетия.
Она сказала, что Шери зачислили во Вспомогательную территориальную службу, а Пегги пополнила ряды Женской вспомогательной службы ВМС. Сама же Симона выбрала Женскую вспомогательную службу ВВС, поскольку кто-то ей сказал, что, возможно, ее возьмут в пилоты.
— Ну, или хотя бы удастся познакомиться с симпатичным летчиком, который пустит меня к себе в кабину.
Дядя Пегги, канадец, привел их в тот день в «Парижское кафе», и Шери заверила его, что они будут вести себя прилично, деньги транжирить не собираются, выпьют только по одному коктейлю и не станут заказывать никакой еды.
Симона прижалась щекой к моей груди. Я тихо гладил ее по голове.
— Хотя столик можно было найти и получше, — сказала Симона. — Он был какой-то совсем маленький и вдобавок не очень удобно расположен. Концерт начинался в шесть вечера, а мы уже в полвторого были там.
В клубе было полным-полно симпатичных канадских офицеров, один из которых прислал на их столик бутылку шампанского. Это вызвало бурную дискуссию на тему того, допустимо ли принимать такой подарок. Пегги, однако, прекратила этот спор, единым махом выпив свой бокал. Вследствие этого началась вторая дискуссия, уже касательно того, нельзя ли будет добыть у канадцев еще одну бутылку. И что, подозрительно вопросила Шери, они рассчитывают получить взамен?
Пегги сказала, что, на ее взгляд, канадцы должны получить все, что только захотят. Она придерживалась мнения, что долг британских девушек перед Отечеством — обеспечить храбрым воинам-союзникам достойный прием, и была полностью Готова исполнять этот долг и думать об Англии.
Но им не было суждено получить вторую бутылку, а канадцы остались без «сладкого». Ибо в этот самый момент группа заиграла «Body and Soul», и девушки уже больше не могли отвести глаз от Кена Джонсона.
— Никто не предупредил меня, что чернокожий мужчина может быть настолько красив, — вздохнула Симона. — А как он двигался! Неудивительно, что его прозвали Змеиные Кольца…
Симона умолкла и, поглядев на меня, нахмурилась.
— Ты уже возмутительно долго не целовал меня.
Она сделала обиженное лицо, и я наклонил голову и поцеловал ее. Вот это была самая большая глупость в моей жизни. Включая тот раз, когда я влетел в высотное здание за полминуты до того, как его должны были снести.
Вестигий обычно очень трудно идентифицировать. Это как чувство тревоги, которое охватывает на кладбище, как полузабытый детский смех во дворе, как знакомое лицо, краем глаза замеченное в толпе. Но то, что я ощутил, поцеловав Симону, представляло собой самый настоящий видеоряд — цветной, в высоком разрешении. И демонстрировал он последние минуты жизни Кена Джонсона и еще сорока с лишним человек, находившихся в тот вечер в «Парижском кафе». Мне очень не понравилась атмосфера этого вестигия. Смех, люди в форме, оркестр — прославленный джаз-бэнд, играющий нежную танцевальную мелодию, — и затем тишина.
В эпоху Возрождения, расцвета искусства, культуры и непрекращающихся кровопролитных войн, некоторые особо отчаянные военные инженеры прорывали оборону крепостей путем вылазки к воротам и закладывания возле них нехитрых взрывных устройств. Но поскольку в те дни такие устройства были скорее предметами искусства, нежели детищами науки, то нередко они взрывались сразу, и незадачливый взрывотехник, не успевший отойти в сторону, взлетал на воздух. Иногда — по частям. Французы, прославившиеся своим тонким и острым, как рапира, умом, называли такие мины «хлопушками» или «пукалками». Выражение «подорваться на собственной хлопушке» до сих пор в ходу и применяется в ситуации, когда человеку причинило ущерб воплощение в жизнь его же замысла.
Это и произошло со мной, когда я заставил Симону погрузиться в воспоминания, а она присосалась к моему мозгу.
Наблюдая со стороны взрыв бомбы, трудно воспринять его сразу — скорее уж потом осознаёшь, что произошло. Со стороны это как криво смонтированная кинолента или бракованная пластинка. Сначала музыка, смех и флирт, а в следующий миг все это сменяет — нет, не боль, а какое-то граничащее с шоком отупение. Запах пыли и ломаного дерева, красно-белое пятно, при ближайшем рассмотрении оказавшееся мужской выходной рубашкой. Под перевернутыми столами — оторванные конечности и безголовые тела. Тромбон с отодранной кулисой стоял, прислоненный к столу, словно забытый кем-то из музыкантов. Рядом на стульях двое мужчин в военной форме смотрели на него пустыми немигающими глазами — взрывная волна убила их на месте.
А потом — шум, крики и вкус крови во рту у Симоны.
Моей крови, как я понял через пару секунд: я прокусил себе губу.
Симона сама оттолкнула меня от себя.
— Как по-твоему, сколько мне лет? — спросила она.
— Что-то около девяноста, — ляпнул я, потому что иногда сначала говорю, а потом думаю.
— Твоя мама была права, — сказала Симона. — Я ведьма.
Я внезапно обнаружил, что слегка пошатываюсь и что рука у меня дрожит. Поднял ее к глазам.
— Это правда, — повторила Симона, — я не человек, я ужасное, отвратительное существо.
Я попытался объяснить ей, что она, вне всяких сомнений, человек и что многие из моих друзей вообще фактически бессмертны. Хотел сказать, что мы что-нибудь придумаем и все будет хорошо — но изо рта вырывалось какое-то нелепое бульканье, как в комиксах про Чарли Брауна.
— Прости, — сказала Симона, — я должна идти, мне надо поговорить с сестрами. Но только они ведь мне не сестры, верно? — горько усмехнулась она. — Я Люси, мы все три — Люси Вестерн.
С этими словами она повернулась и выбежала вон. Я слышал, как ее каблуки стучат по спиральной лестнице. И решил догнать ее, но, едва шагнув вперед, тяжело повалился на пол лицом вниз.
— Это был не самый разумный из ваших поступков, — заметил Найтингейл, пока доктор Валид светил фонариком мне в глаза, чтобы проверить, не пострадал ли мозг. Не знаю, сколько я провалялся на полу у себя в каретном сарае, но как только почувствовал себя в силах воспользоваться телефоном, то сразу же позвонил доктору. Он сказал, что у меня атонический припадок: должен же он был придумать этому какое-нибудь мудреное название, даже если понятия не имел, что же именно со мной произошло. Я очень надеялся получить понятное и правдоподобное определение этого термина до того, как увижусь со своим шефом, но он вошел в кабинет следом за доктором.
— Я хотел убедиться, что она имеет отношение только к делу «Парижского кафе» и никак не связана со стрип-клубом доктора Моро, — начал оправдываться я. — То есть что она не химера вроде Бледной Леди. На самом деле, я думаю, она совершенно случайно стала такой, какая есть.
И я рассказал о мисс Пэттернест и ее образах, создаваемых музыкой.
— Вы полагаете, эти «образы» действовали наподобие форм? — спросил Найтингейл.
— Очень может быть, — сказал я. — В детстве я много чего навоображал, когда засыпал или слушал музыку. Все так делают, а людей в мире миллиарды, и, сколь бы невероятным это ни казалось, если подобное действие повторить много раз, будет результат — магия. Ньютон наверняка точно таким же образом впервые вывел принцип действия магии. А эти девушки просто оказались в неудачном месте в неудачное время, и…
— И что же? — спросил доктор Валид.
— Я думаю, они выжили при взрыве в «Парижском кафе» потому, что «направили» магию, жизненную энергию или уж не знаю что через формы в своем сознании. Но мы знаем, что магия может высвобождаться в момент смерти — отсюда и жертвы.
— Отсюда и вывод: это вампиры, — добавил Найтингейл.
— Они не вампиры, — возразил я, поскольку трактат Вольфе недаром лежал у меня на столе. — Отличительная черта вампира — tactus disvitae, не-жизнь. А то, что творят они, похоже скорее на алкогольную или наркотическую зависимость. И поражение мозга жертвы в этом случае скорее осложнение, как цирроз печени при алкоголизме.
— Но человек все-таки не бутылка коньяка, — нахмурился Найтингейл. — А Вольфе слишком уж большое значение придает классификации. Но как бы то ни было, роза пахнет розой и так далее. Куда, вы говорите, она направилась?
— Скорее всего, домой, на Бервик-стрит, — ответил я.
— Значит, вернулась в логово, — сказал Найтингейл. И таким тоном он это сказал, что мне стало не по себе.
Доктор Валид выдал мне пару таблеток обезболивающего и бутылку диетической колы — должно быть, нашел в холодильнике. Я запил ею лекарство. Она совсем не шипела, когда я открыл крышку, и была абсолютно безвкусная. Видимо, давно выдохлась.
Сев на диван рядом со мной, доктор тронул меня за локоть.
— Если ваш отец когда-то действительно близко общался с Симоной, то, возможно, нам удастся выявить последствия. Поэтому мне нужно, чтобы вы завтра к одиннадцати утра привезли его в Университетский госпиталь. А вы, — повернулся он к Найтингейлу, — чтобы в течение получаса выпили горячего молока, приняли снотворное и отправились в постель.
— Но как же… — попытался возразить Найтингейл, однако доктор Валид не дал ему не то что закончить, но даже и начать толком.
— Если вы не будете следовать моим предписаниям, то, клянусь жизнью отца, я вас обоих отправлю на принудительный больничный, — сказал он. — Я ясно выразился?
Мы дружно кивнули.
Позже, когда мы потребовали от Молли положенных нам горячих напитков и сидели в кухне, ожидая их, Найтингейл поинтересовался моим мнением насчет того, действительно ли доктор Валид имеет право так распоряжаться нами.
— Думаю, да, — ответил я. — Во всех бумагах он значится как официальный консультант нашего отдела по вопросам медицины. Если бы у нас здесь были камеры и узникам вдруг потребовалась бы медицинская помощь, мы также обратились бы именно к нему. А кстати, нет ли у нас случайно камер?
— Теперь уже нет, — сказал Найтингейл. — После войны их все замуровали кирпичом.
— Так вот, — сказал я, — я за то, чтобы не заставлять его демонстрировать нам весь масштаб своих полномочий.
Молли почтительно протянула Найтингейлу кружку горячего шоколада.
— Спасибо, — кивнул он.
— А мне? — возмутился я.
Молли взяла со стула поводок Тоби и выразительно помахала им.
— Ну почему опять я?
— А мне нельзя, — сказал Найтингейл, — у меня постельный режим. Доктор прописал.
Я поглядел на Тоби — он припал к полу, еле видный за широкой юбкой Молли, и нерешительно тявкнул.
— Не подлизывайся, — строго сказал я.
Доктор Валид разрешил мне остаться в кабинете, когда уложил отца в тубу магнитно-резонансного томографа. Он сказал, это аппарат «3.0 Тесла», то есть очень неплохой, но для нужд такого госпиталя, как Университетский, лучше подошел бы более современный.
Внутри тубы есть микрофон, и пациент, если почувствует себя плохо, сразу же даст знать врачу. Папа, оказавшись внутри, принялся негромко напевать.
— Что это за звук? — спросил доктор Валид.
— Папа поет, — ответил я. — «Ain't Misbehavin'». Песня Луи Армстронга.
Доктор сел за панель управления, на вид достаточно мудреную, чтобы вывести с ее помощью спутник на околоземную орбиту или же сделать диджейскую версию какого-нибудь хита. Магнитный барабан томографа начал медленно вращаться с характерным стуком вроде того, который, если исходит из мотора автомобиля, заставляет немедленно свернуть к ближайшему автосервису. Но папу этот звук, похоже, ничуть не тревожил — он продолжал напевать себе под нос и даже слегка сменил ритм, чтобы подстроиться под стук магнитного барабана. Сканирование продолжалось довольно долго, и через некоторое время в динамике раздалось папино тихое похрапывание.
Доктор Валид обернулся ко мне, вопросительно подняв бровь.
— Человек, который способен уснуть, когда с ним по телефону говорит моя мама, — сказал я, — способен уснуть вообще в любой ситуации.
Закончив с папой, доктор Валид велел мне раздеться и самому лечь на стол томографа.
— Зачем? — не понял я.
— Возможно, Симона и из вас высасывала энергию, — сказал он.
— Но я же не играю джаз, — возразил я. — Я его даже не особенно люблю.
— Питер, у вас возникают ложные ассоциации. Вся эта связь с джазом может быть лишь побочным эффектом. Если ваша подруга в самом деле представитель неизвестного вида питающихся магией существ, то мы не можем пока определить, как именно она питается. Нужно больше данных, поэтому я и прошу вас лечь на этот стол. Пожалуйста, для блага науки, — сказал доктор.
Когда въезжаешь в тубу томографа, возникает своеобразное ощущение, что-то сродни клаустрофобии. Крутящиеся магниты поражают своими габаритами и создают магнитное поле, в шестьдесят раз превышающее земное. При этом на тебе одна только широкая больничная рубашка, и сквозняк от кондиционеров, задувая под нее, овевает твои причиндалы.
Хорошо хоть доктор Валид не заставил меня несколько часов ждать результатов обследования.
— Вот мозг вашего отца, — произнес он, указывая на изображение на мониторе. Я заметил посередине пару маленьких темно-серых пятнышек. — Это какие-то небольшие патологические изменения, возможно, вызванные гипермагической деградацией. А вот ваш мозг — не только не замутненный ни единой мыслью, но также и не имеющий каких-либо повреждений.
— Значит, мною она не питалась, — заключил я. — Но отчего же я тогда упал в обморок?
— Готов поспорить, что питалась, — покачал головой доктор. — Но началось это недавно и поэтому не успело вызвать повреждения мозга.
— Она делала это, когда мы занимались сексом, — сказал я. — И сама, можно сказать, в этом признавалась. А можно ли определить, что конкретно она поглощала?
— Повреждения, которые мы здесь видим, соответствуют симптомам начальной стадии гипермагической деградации.
— Значит, она вампир, — медленно проговорил я. — Джазовый вампир.
— Вполне возможно, что джаз для нее — просто приправа, — сказал доктор. — А поглощает она магию.
— Которая по сути своей… что?
— Как вы знаете, природа магии нам до сих пор не известна, — заявил доктор и отправил меня переодеваться.
— У меня нашли рак мозга? — спросил отец, когда мы одевались.
— Нет, доктор просто решил запечатлеть твою пустую голову и сохранить ее для будущих поколений, — ответил я.
— А тебе, как всегда, не повезло с девушкой, а? — не остался в долгу папаша.
Оказывается, это так странно — наблюдать своего пожилого родителя полуобнаженным. Взгляд поневоле притягивает его обвисшая морщинистая кожа с пигментными пятнами, и в голову приходит мысль о том, что настанет день, когда ты увидишь все то же самое, но уже в зеркале. В том случае, разумеется, если тебя еще в молодости не угораздит получить пулю или влюбиться в вампира.
— Помимо инцидента с мамой, как все прошло?
— О, совсем недурно, — сказал папа. — Можно было бы еще порепетировать, но ведь совершенству нет предела, сам знаешь.
Несмотря на то что Национальная медицинская служба все еще обеспечивала папу стерильными шприцами, он продолжал беречь давным-давно исколотые вены. Я было решил, что он теперь делает уколы в вены на ногах, но там тоже не было ни единого следа.
— Когда ты в последний раз кололся? — спросил я.
— Я временно завязал, — ответил отец.
— Давно?
— С лета. Я думал, мама тебе сказала.
— Она сказала только, что ты бросил курить.
— Не только, — многозначительно проговорил папа, застегнул темно-зеленую рубашку с пуговками на уголках воротника и потер руки классическим жестом старого кокни. — Соскочил и с того и с другого, добавил он. — Но, честно говоря, бросить наркотики было куда трудней, чем отказаться от курева.
Я предложил подбросить его до дома на такси, но он заявил, что не только превосходно себя чувствует, но и желает насладиться редкими моментами тишины и покоя, поэтому доберется своим ходом. Солнце уже клонилось к горизонту, и, посадив пану на автобус, я зашагал в сторону Рассел-сквер.
Вообще я успел уже привыкнуть, что особняк «Безумие» находится в полном моем распоряжении. Поэтому испытал легкий шок, войдя в атриум и увидев полдюжины парней, вольготно расположившихся в креслах. Одного из них — плотного, со сломанным носом — я узнал: это был Фрэнк Кэфри, наш партнер из пожарного подразделения и десантник в отставке. Поднявшись с кресла, он поприветствовал меня рукопожатием.
— Мои ребята, — сказал он, кивнув на остальных.
Я тоже молча кивнул им. Все шестеро, крепкие, коротко стриженные молодцы средних лет, одеты были в штатское. Но по их поведению было видно, что гораздо больше они привыкли носить форму. Они неспешно пили чай, который принесла Молли, однако под столиками и креслами там и тут лежали их прочные черные нейлоновые вещмешки. С прочными ремнями и петлями для ручной переноски — то есть отлично приспособленные для безопасной и относительно удобной транспортировки небольших, но тяжелых металлических предметов.
Я спросил Фрэнка, где Найтингейл.
— Беседует по телефону с комиссаром, — ответил тот. — А мы ждем приказа.
При слове «приказ» меня прошиб холодный пот. Вряд ли согласно этому приказу они должны будут предложить Симоне с сестрами присоединиться к чаепитию. Приложив максимум усилий, чтобы не выдать свой страх, я жизнерадостно помахал ребятам Фрэнка и вышел через заднюю дверь во двор, а потом на улицу через ворота у каретного сарая. Я рассчитал, что Найтингейл хватится меня не раньше чем через десять минут, а если я не стану брать машину, то и через двадцать. Он слишком хорошо меня знает и поэтому сразу поймет, что я собираюсь предпринять. И когда начнет действовать, будет, скорее всего, думать, что защищает меня от меня самого. По иронии судьбы я был убежден, что пытаюсь сделать то же самое с ним.
Итак, двадцать минут, чтобы обнаружить мое отсутствие, и десять минут на сборы и погрузку в микроавтобус без полицейской маркировки (десантники наверняка приехали именно на таком). Еще десять минут займет дорога до Бервик-стрит. Итого — максимум сорок минут.
Я выскочил на тротуар с воплем «Такси!», и как раз в этот момент из-за поворота вывернул черный кэб. Я энергично замахал рукой, но чертов ублюдок сделал вид, что не заметил меня, и на полной скорости просвистел мимо. Я выругался, однако номер машины запомнил, чтобы потом, если представится случай, осуществить маленькую, но весьма сладкую месть. К счастью, из-за угла тут же показался еще один кэб — он остановился около одной из гостиниц на Саутгемптон-роуд, и из него вышли несколько туристов. Я запрыгнул внутрь еще до того, как водитель успел понять, что у него проблемы с системой ночного видения. У него была короткая стрижка, обычная для человека, считающего ниже своего достоинства отращивать и зачесывать волосы, чтобы прикрыть лысую макушку. Чтобы он в полной мере ощутил свое счастье, я показал ему удостоверение.
— Довезешь до Бервик-стрит меньше чем за десять минут — и ни одного штрафа до конца года, — пообещал я ему.
— А у жены?
— Тоже, — кивнул я.
— Заметано, — сказал водитель и воочию продемонстрировал мне диаметр поворота лондонского кэба — совершил абсолютно запрещенный разворот через двойную сплошную и на огромной скорости понесся к Бедфорд-сквер.
Либо он был не в своем уме, либо его жена не просто так нуждалась в том, чтоб ее отмазали от штрафов, но, так или иначе, через пять минут мы были на месте. Я так его зауважал, что даже заплатил по счетчику.
На Бервик-стрит царил пятничный вечер, и в двери небольших секс-шопов на углу Питер-стрит то и дело заходили покупатели. Рынок уже закрылся, но пабы и музыкальные магазины еще работали. Узенький ручеек сотрудников прессы тянулся с работы к метро сквозь толпу гуляющих туристов. Оказавшись рядом с домом Симоны, я поднял голову — и точно, в окне верхнего этажа горел свет.
Мне совершенно не хотелось думать о том, что Симона и ее сестры могут просто погибнуть от рук Кэфри и его парней. Но я все же свято верю в то, что перед законом все равны. Это дело, сколь бы странным оно ни было, находилось в ведении полиции, и я, как принесший присягу констебль, готовился употребить все свои полномочия, чтобы пресечь нарушение общественного порядка.
Ну то есть Лесли, наверное, мыслила бы именно так — а мне, черт побери, было не до этого!
Я принялся набирать различные комбинации кодов, пока в динамике домофона не раздался чей-то голос.
— Любимая, это я. Пришел снять показания счетчика, — сказал я, и дверь открылась.
Сделав мысленную пометку сообщить номер дома в отдел профилактики преступлений Центрального Вест-Энда, а заодно сделать им строгое внушение, я двинулся вверх по лестнице.
Менее крутой она отнюдь не стала. Неудивительно, что общение с Симоной и ее сестрами лишало людей жизненной силы.
Я едва дошел до двери их квартиры и остановился перед ней, чтобы немного отдышаться. И тут кто-то схватил меня сзади за локти. Я почувствовал у горла нож.
— Это он! — прошипел женский голос. — Открывай!
Из-за разницы в росте ей пришлось подняться на цыпочки, чтобы достать до моей шеи ножом — старым кухонным, насколько я мог судить. Ей бы стоило приставить его к спине или к животу, это было бы гораздо убедительнее. Если бы пришлось действовать решительно, я ударил бы ее по руке и оттолкнул от себя. Тогда все зависело бы от быстроты ее реакции и силы желания покончить со мной.
Дверь открылась. На пороге стояла Симона.
— Здравствуй, Симона, — сказал я. — Есть разговор.
Девушка с ножом толкнула меня в спину, и я, осторожно перешагнув порог, оказался в комнате. Пегги тоже была там, бледная и напуганная. Как и в прошлый раз, в широких брюках из саржи и с короткими волосами, торчащими, словно иголки. Значит, нож у моего горла держала Шери. Симона закрыла за нами дверь.
— Заберите у него наручники, — сказала Шери.
Пегги ощупала меня в районе пояса.
— У него их нет, — объявила она.
— Почему ты не взял наручники? — спросила Симона. — Я сказала, что они у тебя будут.
— Я не собирался никого арестовывать, — пояснил я.
— Еще бы, ты собирался нас убить! — прошипела Шери.
— Один? Своими силами? — уточнил я.
Но в голове мелькнула мысль о Кэфри и его ребятах, устроивших чаепитие в «Безумии». Только теперь чаепитие, надо думать, уже закончилось, а ребята погрузились в микроавтобус — скорее всего, «Форд Транзит» без знаков отличия — и в последний раз проверяют исправность системы ночного видения и табельного оружия.
— Я не стану никого убивать.
— Врешь! — бросила Шери. — Он сказал, ты хочешь уничтожить нас!
— А может, стоит позволить им… — проговорила Пегги.
— Мы не сделали ничего плохого! — огрызнулась Шери, и ее нож — слава богу, тупой — случайно скользнул по моей шее.
— Сделали, — возразила Симона. По щекам у нее текли слезы. Поймав мой взгляд, она отвернулась.
— Кто сказал, что я хочу вас убить?
— Тот человек, — ответила Шери.
— Какой человек? Где вы встретились с ним, в пабе? — спросил я. — Можете вспомнить, как он выглядел?
Шери замялась, и тут я все понял.
— Не могу, — призналась она. — Да неважно, как он выглядел! Он сказал, ты работаешь на правительство, а правительство хочет только одного — ликвидировать тех, кто не похож на обычных людей.
Ну что я мог на это возразить? Я, собственно, затем и пришел, чтобы сообщить им примерно то же самое.
— Какого цвета у него глаза? — спросил я. — Он белый или цветной? Хоть что-то вы запомнили?
— Тебе какое дело? — рявкнула Шери.
— Почему вы не запомнили, как он выглядел?
— Не знаю, — сказала она, слегка опуская руку с ножом.
Я не стал ждать, пока она вспомнит, что я у нее как бы в заложниках. Схватив ее за запястье, я вывернул руку с ножом вверх и вбок. Правила обезвреживания человека с ножом гласят, что первым делом следует отвести нож от себя как можно дальше, а потом сделать так, чтобы преступнику стало больно его держать. У меня под пальцами что-то хрустнуло, Шери вскрикнула и выронила нож. Пегги попыталась меня ударить, я увернулся, и ее удар пришелся по лицу Шери.
— Прекратите! — завопила Симона.
Я толкнул Шери к сестрам. Она наткнулась на Пегги, и обе, зацепившись за край кровати, упали на пол.
— Успокойтесь, — сказал я, — я хочу помочь вам. Потому что знаю, что здесь, в Лондоне, есть один злодей, с которым вам совершенно не стоит встречаться.
— Еще бы тебе не знать, ты же на него работаешь! — фыркнула Пегги.
— Мы не виноваты, — сдавленно пролепетала Шери. Симона села рядом и обняла ее.
— Я понимаю, — проговорил я. — Я правда понимаю. Но что бы вы ни думали насчет моего шефа, вовсе не он — тот зловредный негодяй, которого вам следует опасаться. И кстати, почему вы, черт возьми, все еще здесь? Всем и каждому известно, где вы живете!
По моим расчетам, оставалось еще десять минут до того, как явятся Найтингейл с Кэфри и продемонстрируют боевую версию проникновения на труднодоступный объект, а затем и свой, авторский подход к операции «найти и уничтожить».
— Он правильно говорит, — согласилась Пегги. — Нам нельзя здесь оставаться.
— Куда же нам деваться? — спросила Шери.
— Давайте я отвезу вас в гостиницу, — предложил я, — и там мы вместе решим, что делать дальше.
Обращался я в основном к Симоне — та смотрела на меня с какой-то болезненной тоской.
— Симона, у нас нет времени.
Она кивнула.
— Думаю, нам стоит немедленно уйти и больше сюда не возвращаться.
— А как же мои вещи? — запричитала Шери.
— Не волнуйся, добудем тебе все новое, — сказала Пегги, взяла ее за руку и заставила встать.
— Пойду проверю, все ли тихо снаружи, — сказал я и, выйдя на лестничную площадку, нажал крошечную кнопку выключателя.
На потолке зажглась тусклая лампочка в сорок ватт.
С первого этажа донесся грохот — два совершенно отчетливых тяжелых удара, один в дверь снаружи, второй — распахнувшейся дверью по внутренней стене. Причем второй очень неслабый. Затем несколько секунд было тихо: ублюдка, который сунулся в подъезд первым, наверняка шарахнуло дверью так, что он отлетел обратно и шлепнулся на задницу.
Я понял, что опоздал. И не знал, кто там внизу — Найтингейл с Кэфри и его командой или группа вооруженных спецназовцев, посланная сюда сержантом Стефанопулос. В любом случае я должен был прояснить ситуацию до того, как они сюда поднимутся. И велел Симоне с сестрами оставаться в комнате.
— Полицейская операция! — прокричал я. — Нет ни оружия, ни заложников! Повторяю, ни оружия, ни заложников!
Потом умолк, прислушиваясь. И, как мне показалось, расслышал далеко внизу чье-то хихиканье, а потом низкий голос с присвистом произнес: «Превосходно». А затем — топот ног вверх по ступенькам. Я поднял руки на уровень груди, ладонями наружу, чтобы показать, что безоружен. Совсем нелегко было принять такое решение: одна из целей, которые преследует лондонская полиция, когда учит своих сотрудников разрешать конфликты словесно, — преодолеть обычное для нас, лондонцев, стремление к самообороне.
За спиной у меня внезапно сам собой щелкнул выключатель, и стало темно. Я поспешно нажал на него, ибо толпа людей с оружием может наломать дров и при свете, а в темноте наломает в два раза больше.
Шаги зазвучали на предпоследнем этаже. Из-за угла выскочил какой-то темный силуэт. И так же, скачками, этот кто-то начал подниматься по лестнице.
Вот тут способность мыслить здраво меня покинула. Что бы там ни говорили, далеко не всегда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Мозг должен осмыслить и сопоставить уйму различных фактов — и только после этого он соблаговолит сообщить сознанию, что же, черт побери, происходит. Если перед тобой вдруг предстает нечто совершенно непривычное — например изуродованное человеческое лицо или машина, летящая по воздуху прямо на тебя, — в общем, что-то реальное, но не совсем, — понадобится некоторое время, возможно, даже несколько секунд, чтобы разум успел это воспринять. И эти секунды могут оказаться роковыми.
Например, в случае, если вверх по лестнице прямо на тебя мчится химера.
Это был самец — мускулистый, обнаженный по пояс, так что было видно короткий рыжий мех, покрывающий тело. Волосы у него были длинные, черные и взлохмаченные. Нос вообще не напоминал человеческий — он был черный и влажно блестел, как у здорового кота. Скачками поднимаясь по ступенькам, химера широко раскрыла пасть. Я увидел острые белые зубы и длинный розовый язык, высовывающийся между челюстями. Но полностью я это все осознал, только когда он кинулся на меня. И успел только резко отпрянуть и как следует его пнуть.
«Мартенсы», кожаные ботинки на толстой и тяжелой кислотоустойчивой подошве, абсолютно незаменимы в случаях, когда жизненно необходимо отвесить кому-нибудь пинка. Полиция и скинхеды рекомендуют.
Как я и предполагал, Тигра приземлился на лестничную площадку как кошка — изогнув спину и на все четыре лапы.
— Лезьте на крышу! — крикнул я через закрытую дверь.
Тигра помотал головой и широко раскрыл пасть в довольной кошачьей ухмылке. У него были очень красивые янтарные глаза, раскосые, как у кошки, и наверняка приспособленные для охоты в темноте.
Я услышал, как открылась дверь и Пегги с Симоной потащили все еще хнычущую Шери вон из комнаты и вверх по лестнице, на крышу. Отвести взгляд от Тигры я не решился: он только и ждал, чтобы я отвлекся.
— Кто это, черт возьми? — спросила Симона.
— Не важно, — ответил я.
Тигра зашипел. Дернул хвостом, и я невольно задумался, пришлось ли ему прорезать сзади в трусах дырку для хвоста.
— Ах ты мышонок, что же ты не подскакиваешь? — прошипел он. — Люблю, когда мышата подскакивают и мечутся, так смешнее!
Выключатель щелкнул снова. Свет погас, и Тигра бросился на меня.
Я швырнул ему в лицо световой шар.
Я много тренировался и теперь уже мог создать шар, по яркости явный фотовспышке. Зажмурившись изо всех сил, я все равно видел его, словно свет проникал сквозь веки. Поэтому сейчас он прежде всего должен был поразить замечательные, приспособленные к темноте глаза Тигры.
Тот взвыл. Я бросился к нему и теперь уже исхитрился задействовать для ударов оба своих тяжелых ботинка. Весил я, наверное, меньше своего противника, но на моей стороне был Исаак Ньютон со своим законом всемирного тяготения, а потому, когда мы вместе покатились по лестнице вниз, Тигра пересчитал ребрами все ступеньки, а я сидел на нем верхом. Вроде бы.
На лестничную клетку мы приземлились слишком быстро и слишком жестко. Где-то в районе моих ступней щелкнули зубы, левое колено пронзила острая боль. Я заорал, он зарычал от боли.
— Точно! — выдохнул я. — Смешнее, когда подскакиваешь!
Ни веревки, ни наручников у меня не было, поэтому я просто пополз обратно вверх по лестнице, стараясь не обращать внимания на дергающую боль в колене. Тигра жалобно подвывал, а главное, не пытался меня преследовать. Я выскочил на крышу, увернулся от неумелого удара Пегги и захлопнул за собой дверь.
— Извини, я думала, это он, — сказала Пегги.
Я глянул на сестер. Они обнимали друг друга, пытаясь поддержать. У всех был заторможенно-ошарашенный вид, какой бывает у свидетелей взрыва или серьезной автокатастрофы.
— Нам туда, — произнес я, указывая на север. — Лезьте через балюстраду и переходите на правую сторону крыши. Там пожарная лестница, она ведет на Дак-лейн.
Лестницу я заметил в ту ночь, когда мы с Симоной предавались здесь страсти, и еще подумал, что она может стать идеальной лазейкой для грабителей. Это лишний раз доказывает, что лондонский констебль всегда несет свою службу, даже когда на нем нет трусов.
Но сестры не последовали за мной. И вообще двигались как-то замедленно и вяло, словно были пьяны или чем-то одурманены.
— Пошли, — сказал я, — надо убираться отсюда.
— Помолчи, — отозвалась Пегги. — Не видишь, мы разговариваем.
Я обернулся и увидел позади себя черного мага.
Назад: ВСЕ ЭТИ ГЛУПОСТИ[51]
Дальше: ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ[61]
