ВСЕ ЭТИ ГЛУПОСТИ

Центральный атриум «Трокадеро» имеет в высоту четыре этажа и еще открытый цокольный. Это пространство изрезано во все стороны эскалаторами: очевидно, проектировщики посчитали, что тотальная дезориентация и невозможность быстро найти туалет должны стать для посетителей неотъемлемой частью здешнего шопинга. Как мне сообщили позже, Бледная Леди, падая, ударилась спиной о перила одного из эскалаторов. Наверное, хотела приземлиться, но не рассчитала расстояние. От удара ее позвоночник сломался в двух местах, и тем не менее она была еще жива, когда рухнула вниз головой на пол цокольного этажа.

«Мгновенная смерть», — сказал доктор Валид.

Падение со стофутовой высоты со скоростью тридцать два фута в секунду, то есть две с половиной секунды полета, во время которого наблюдаешь, как пол несется навстречу, это, я бы сказал, отнюдь не мгновение.

Подкрепление прибыло через минуту. Они видели, как Бледная Леди упала. И были готовы сразу же оцепить первый этаж и опросить свидетелей. Я успел коротко отрапортовать о случившемся Стефанопулос, а потом Найтингейл сказал, что нам нужно немедленно в больницу. Помню только, что оказался в отделении интенсивной терапии Университетского госпиталя, где доктор Валид был чем-то занят, а посему отрядил какого-то молодого врача меня осматривать. Тот вел себя несколько нервно. Но потом доктор Валид заметил, что Найтингейл слегка побледнел и как-то нетвердо стоит на ногах, и заставил его лечь на койку в соседней палате. Молодой врач заметно успокоился и принялся оживленно болтать, промывая мои царапины и ссадины. Но о чем он говорил, я не помню. Потом он умчался готовить рентген, оставив меня с рыжей медсестрой-австралийкой, которую я помню еще по делу Панчинелло. Она подмигнула мне, стирая кровь с моего лица и замазывая заживляющим гелем царапину на щеке.

Я и не подозревал, что она там есть.

— Да пребудет с тобой благодать реки, — шепнула сестра, когда меня повезли в лабораторию делать снимок.

Там пару раз приложили к рентгеновской установке и прикатили назад в палату, где я провалялся еще час в бесформенном больничном халате. А может, и больше — кажется, я слегка задремал. Поскольку был субботний вечер, по коридору разносились многочисленные пьяные стоны и вопли, а также голоса моих собратьев-констеблей, которые просили «пострадавших» успокоиться и рассказать, что с ними случилось. Ко мне заглянул доктор Валид и сообщил, что Найтингейл останется в больнице до завтра. Я попросил стакан воды. Доктор потрогал мне лоб и вышел.

В соседней палате кто-то с характерным ливерпульским выговором твердил, что хочет домой. Доктор говорил ему, что сначала нужно вправить вывихнутую ногу. Ливерпулец повторял, что он совершенно здоров, а врач объяснял, что нужно подождать, пока не выветрится алкоголь, чтобы можно было сделать анестезию.

— Я хочу домой! — повторил ливерпулец.

— Мы поставим вас на ноги и отпустим домой, — сказал доктор.

— Да нет, — уныло протянул ливерпулец, — хочу обратно в Ливерпуль!

Свет люминесцентных ламп резал глаза так, что начала болеть голова.

Вернулся доктор Валид со стаканом воды и двумя таблетками ибупрофена. И сразу ушел, потому что не мог задерживаться — внизу его ждал свеженький труп. Через некоторое время ко мне снова пришел тот молодой врач.

— Можете отправляться домой, серьезных повреждений у вас нет, — объяснил он.

И я побрел в «Безумие» пешком, благо было недалеко.

Проснувшись утром, я не обнаружил в столовой завтрака. Спустился в кухню выяснить почему и увидел, что Молли сидит на стуле, повернувшись спиной к двери. Рядом с ней расположился Тоби, но он хотя бы обернулся, когда я вошел.

— Что-то случилось? — спросил я.

Молли не шелохнулась. Тоби заскулил.

— Пойду позавтракаю в городе. Где-нибудь в парке, например, — сказал я.

Молли, похоже, не возражала. Тоби спрыгнул на пол и устремился за мной.

— Какой ты меркантильный, — с укором сказал я.

Тоби согласно тявкнул. Наверное, решил, что колбаса — она и есть колбаса, независимо от того, где тебя ею угостят.

Особняк «Безумие» расположен на южной стороне Рассел-сквер, центр которой занимает парк с посыпанными гравием тропинками, большими деревьями (не знаю, как они называются) и фонтанами, как будто специально сконструированными так, чтобы дети и мелкие собаки могли промокнуть там насквозь. На северной же стороне парка находится кафе, где дают сносные сосиски, яичницу с беконом, картошку и кровяную колбасу. Было солнечно и довольно тепло, поэтому я сел за столик снаружи и стал чисто механически поглощать содержимое своей тарелки. Оно было совершенно безвкусное, поэтому я в конце концов поставил тарелку на плитки под столом и позволил Тоби очистить ее.

Потом отправился обратно в особняк и вошел через парадный вход, возле которого лежала пачка рекламных листовок. Как всегда, доставка пиццы и кебабов, да еще аляповатый листок, сообщавший о том, что некий провидец из Ганы готов предсказать будущее и его предсказания непременно принесут удачу. Я сунул все вместе в стеллаж, который Молли специально для этого держит в холле.

Меня замутило, и пришлось пойти в туалет и расстаться со своим завтраком. Потом я вернулся к себе в комнату, лег в постель и снова уснул.

Проснулся я сильно после двенадцати, взмокший и немного осовевший — такое бывает, когда без всяких причин проспишь полдня. Поплелся по коридору в ванную и налил воды в то чугунное эмалированное чудовище на бронзовых ножках-лапах, которое у нас вместо нормального душа. Воду я пустил максимально горячую, насколько мог терпеть, и все равно закусил губу, когда она коснулась ссадин у меня на бедре. Я сидел в ванне до тех пор, пока все мышцы полностью не расслабились, а мне не надоело изображать Луи Армстронга, напевая «Ain't Misbehavin'». Побриться я не мог из-за пореза на щеке, поэтому оставил брутальную щетину и отправился обратно к себе искать какие ни на есть чистые шмотки.

Когда я рос, единственным способом помешать маме заходить ко мне в комнату могла бы стать стальная дверь с кодовым замком. Но даже и она не факт что помогла бы. Поэтому я привык без лишней щепетильности относиться к тому, что кто-то может войти ко мне в спальню, особенно если этот кто-то хочет навести порядок и забрать белье в стирку. Я надел хлопковые брюки цвета хаки, строгую рубашку и хорошие кожаные ботинки. Потом посмотрел в зеркало. Майлз Дэвис одобрил бы — недоставало только тромбона. Когда выглядишь так классно, порядок дальнейших действий не подлежит сомнению, и я, взяв телефон, позвонил Симоне.

Телефон не работал: микропроцессор сдох, когда я попытался наслать чары на Бледную Леди.

Я достал из ящика комода запасную «Нокию» с сим-картой без абонентской платы. Все любимые номера были там сохранены. Я добавил номер Симоны и набрал его.

— Привет, детка, — сказал я, — прошвырнуться не хочешь?

Отсмеявшись, она сказала, что будет очень рада.

По воскресеньям в клубы ходят только студенты и приезжие из Бэзилдона, ну а мы с Симоной отправились в «Ренуар» смотреть «Синдром лестницы» режиссера Доминика Боди. Несмотря на субтитры, это оказалась романтическая комедия. «Ренуар», в котором крутят артхаусные фильмы, находится под торговым центром «Брансуик», оформленным в светло-кремовых тонах и напоминающим вывернутую наизнанку ацтекскую пирамиду. От «Безумия» до него всего две минуты ходу. И там еще сохранились старомодные кресла, где можно сидеть, обняв свою девушку и не опасаясь при этом намять руку о держатель для стакана.

Симона спросила меня, откуда царапина на щеке, и я ответил, что ввязался в драку.

После кино мы поужинали в «Йо! Суши» — Симона, как выяснилось, там никогда не бывала, хотя возле ее дома тоже есть такая забегаловка.

— Я не в силах изменить «Кондитерской Валери», — выдала она в качестве объяснения.

Ей понравились маленькие разноцветные горшочки, ползущие на подвижной ленте, и вскоре она уже сложила их горкой рядом со своей тарелкой, словно курган из диковинных черепов. Ела она довольно изящно, но размеренно и целеустремленно. Я взял порцию острого риса с лососем. Желудок мой еще не вполне успокоился, но я с удовольствием наблюдал, с каким восторгом она пробует каждое блюдо. К счастью, суши-бар закрылся до того, как заказы Симоны превысили лимит моей кредитки. Вывалившись из «Брансуик», мы побрели по Бернард-стрит к станции метро «Рассел-сквер-2». Пока мы были в кино, прошел дождь, и теперь мокрые улицы дышали свежестью. Симона остановилась и, обхватив меня за шею, притянула мою голову к себе для поцелуя. Ее губы пахли соевым соусом.

— Не хочу домой, — прошептала она.

— Может, пойдем ко мне?

— К тебе?

— Ну, вроде того.

Каретный сарай, конечно, не самая лучшая вписка, но я категорически не хотел знакомить Симону с Молли, тем более учитывая настроение нашей домоправительницы. Не обратив никакого внимания на две моих главные ценности из разряда бытовой электроники, Симона сразу прошла в мастерскую, туда, где в потолке было прорезано окно.

— Кто это? — спросила она, показывая на портрет обнаженной Молли на шезлонге и с вишнями.

— Она работала здесь много лет назад, — ответил я.

Симона бросила на меня озорной взгляд.

— Отвернись, — скомандовала она, — и закрой глаза.

Я подчинился. Позади меня послышалось тихое шуршание снимаемой одежды. Потом сдержанное ругательство, потом звук расстегивающейся молнии, стук подошв туфель по полу, шорох шелка, соскальзывающего с кожи. Потом последовала долгая пауза, закончившаяся скрипом старой мебели — Симона устраивалась поудобнее.

— Можешь повернуться, — сказала она.

Она полулежала на шезлонге, обнаженная и прекрасная. Вазочки с вишнями под рукой не было, и она просто запустила пальцы в спутанную гриву своих темных волос. Она была такая соблазнительная, что я даже не знал, с чего начать.

А потом я увидел в уголке ее рта маленькое красное пятнышко, вроде винной родинки. Я подумал, она испачкалась чем-то, когда ела, но, пока смотрел на это пятно, оно вдруг прорвалось, и челюсть с отвратительным хрустом раскололась. Неровный треугольник кожи оторвался с лица, обнажая мышцы, жилы и кость. Кость лопнула, и отвалившаяся челюсть повисла, как у сломанной куклы.

— Что такое? — спросила Симона.

Ничего. Ее лицо снова стало прежним, круглым и красивым, но улыбка угасла оттого, что я отшатнулся назад.

— Питер?

— Прости, — выдохнул я, — сам не знаю, что на меня нашло.

Опустившись на колени рядом с шезлонгом, я бережно подложил ладонь под щеку Симоны и слегка сжал. Кости внутри были целыми и твердыми, и это успокаивало. Я поцеловал ее, но она уклонилась.

— Что-то случилось?

— Одно неприятное происшествие, которое разруливал в том числе и я, — ответил я. — Были жертвы.

— О, — выдохнула она, обнимая меня, — что случилось?

— Мне нельзя рассказывать, — сказал я и скользнул ладонью по ее бедру, надеясь, что это ее отвлечет.

— Но если бы было можно, ты бы мне рассказал? — спросила она.

— Конечно, — кивнул я.

И, разумеется, соврал.

— Бедный ты мой, — прошептала она, целуя меня.

Теперь, когда я крепко прижимал ее к себе, жутких галлюцинаций больше не было. В какой-то момент шезлонг угрожающе заскрипел под нами, и я даже услышал треск ломающегося дерева. Мы поспешно поднялись, но только для того, чтобы я кинул на пол несколько подушек и поверх них плед. Потом Симона толкнула меня, и я упал на спину, а она оседлала меня и… все было резко, страстно и просто восхитительно, и потом она в изнеможении опустилась мне на грудь, мокрая и скользкая, словно рыбка.

— Вот странно, — сказала она, слегка отдышавшись. — Вообще-то я никогда не отказываюсь, когда зовут погулять. Но с тобой мне совсем не хочется никуда идти.

Скатившись с меня, она скользнула ладонью по моему животу и ниже, мягко обхватила яйца.

— А знаешь, чего мне сейчас хочется? — мурлыкнула она.

— Пирожные в холодильнике, — ответил я.

У меня снова встал, и я направил ее ладонь выше.

— Ты просто чудовище, — сморщила она нос. Несколько раз двинула пальцами вверх-вниз, словно проверяя мою готовность, потом наклонилась, быстро поцеловала головку. Встала и направилась к холодильнику. — Япошки, конечно, хорошо готовят, — сказала она, — но в сладостях, я тебе скажу, они ничего не понимают.

Позже, совершенно измотанный, я тем не менее не мог уснуть и лежал рядом с Симоной под окном в потолке, глядя, как дождь заливает стекло. Симона снова положила голову мне на плечо, по-хозяйски закинула ногу на мое бедро и еще обняла за талию — словно хотела быть уверена, что я никуда не смоюсь посреди ночи.

Я не плейбой, но раньше мои отношения с девушками никогда не длились дольше трех месяцев. По мнению Лесли, мои бывшие чувствовали, что после определенного момента мой интерес к ним начинал ослабевать, а посему старались бросить меня первыми. Мне это виделось несколько иначе, но Лесли божилась, что может запросто составить календарь моей личной жизни. Циклический, уточняла она, как у майя, — и с аналогичным апокалипсисом в конце. Лесли иногда обнаруживает просто потрясающую эрудицию.

С другой стороны, думал я, глядя на Симону, уютно устроившуюся у меня под боком, даже при самом плохом раскладе у меня есть еще два месяца. Потом, разумеется, та часть моего сознания, в которой всегда живет полицейский, снова задалась вопросом, не причастна ли Симона к смертям джазменов. В конце концов, она же жила с Сайресом Уилкинсоном. Правда, Генри Беллраш на момент своей гибели жил с женой… И вот еще более интересный вопрос: если Симона действительно создание ночи и соблазняла музыкантов с тем, чтобы потом выпить из них жизненную энергию, зачем же она спит со мной, которому не досталось не только отцовского таланта, но даже и вкуса к хорошей музыке? Да и на тех фотографиях сорок первого года я ее не видел.

На самом деле в колледже нам читали лекцию на эту тему, и большинство успешно пропустило ее мимо ушей, так как она не входила в темы зачетов и эссе. Но я все же припомнил, что лектор предупреждал нас о возможности быстрой трансформации естественных инстинктов полицейского в неконтролируемую паранойю. Жизнь — невероятно сложная штука, говорил он, и совпадения будут подстерегать вас на каждом шагу. «Если утром подозрения будут мучить тебя по-прежнему, — сказал я себе, — ты просто проверишь ее алиби по всем подозрительным смертям прошлого года». Ничто ведь так не укрепляет отношения, как допрос с пристрастием во время завтрака.

Подумав так, я погрузился в сон, а утром, обнаружив, что Симона с первым лучом солнца улизнула, оставив меня сладко спать, понадеялся, что это не было дурным предзнаменованием.

В то утро меня вызвали в Центр Джона Пила в Хендоне, где два офицера отдела профессиональных стандартов должны были со мной «побеседовать». Беседа проходила в переговорной, за чаем, кофе и относительно съедобным печеньем из «Сейнсбери». Короче, вполне цивилизованно. Установив, что у меня была официальная причина находиться в тот день и в то время на соответствующем этаже участка Центрального Вест-Энда, они принялись задавать мне вопросы относительно погони за подозреваемой до центра «Трокадеро» и ее последующей гибели вследствие падения с балкона верхнего этажа. Запись камер видеонаблюдения была, видимо, очень четкой: меня не было рядом с подозреваемой, когда она упала за перила, и, соответственно, я не мог ни столкнуть ее туда, ни, напротив, удержать ее и предотвратить падение.

Удовлетворившись моими показаниями, офицеры разрешили мне вернуться к работе, но предупредили, что только начинают расследовать данный случай.

— Позже у нас к вам могут возникнуть еще вопросы, — сказали они.

Я был почти уверен, что мне предложат воспользоваться психологической поддержкой, но мне не предложили. И очень жаль, потому что как раз это бы мне сейчас не повредило. Но правила, к сожалению, ужасно строги. Будучи мужественным офицером полиции, ты вправе принять психологическую помощь, только когда тебе ее навязывает какой-нибудь инспектор по социальным проблемам, обчитавшийся газеты «Гардиан». Мне вовсе не нужна помощь, говоришь ты коллеге, но разве можно переспорить бюрократа, к тому же сентиментального? Ну а потом ты, залпом выпив свою пинту, возвращаешься к службе, не уронив таким образом своего достоинства храброго полисмена.

Помимо рапорта для отдела профессиональных стандартов, я должен был еще составить отчеты для файлов в базе. Их я решил загрузить из своей техкаморки и выслал предварительно на проверку Лесли. Она предложила намеренно сделать несколько ошибок, ибо ничто так не выдает попытку скрыть кое-какие факты, как идеально составленный отчет. И я написал, что просто случайно оказался там и плохо помню детали. Лесли также дала мне понять, что преследовать подозреваемую в «Трокадеро» в одиночку было не только глупо, но и непрофессионально. Сказала, что очень сожалеет, что не может быть рядом и держать в узде мои дурные привычки, вследствие чего я стремительно деградирую. Я не перебивал и не возражал, отчасти потому, что хотел доставить ей удовольствие: она ведь так любит читать мне нотации.

Потом я пообещал впредь быть внимательнее.

Днем доктор Валид отпустил Найтингейла домой, и он вернулся только затем, чтобы переодеться, а потом сразу отправился в клуб руководить работой криминалистов. На вопрос, нужен ли я ему, он ответил «нет» и выдал мне список литературы, в котором, кроме всего прочего, значился латинский глоссарий Бартоломью. Думаю, наставник надеялся, что я проведу за чтением весь день, с книгой в одной руке и словарем в другой. Но я просто загрузил текст в соответствующий раздел электронного словаря, после чего мне оставалось только довести до ума ахинею, которую он мне выдал.

Бартоломью, похоже, предполагал, что с помощью магии можно насильно соединить в одном организме качества двух совершенно разных существ, в нарушение «великого закона бытия» — той всеобщей иерархии, внизу которой находятся черви, а на вершине — ангелы. На полях моей книги кто-то оставил комментарий, тоже на латыни. «Человек — это природа, а природа — это человек» — так перевел его мой электронный помощник.

Настоящие девушки-кошки, подумал я. Стрип-клуб доктора Моро. Интересно, каково спать с мохнатым жилистым существом вроде тигра? Владелец клуба, кем бы он ни был, наверняка сколотил огромное состояние. Прежний маг с ограниченными понятиями об этике благодаря старшему инспектору Джонсону мог не опасаться за конфиденциальность своей деятельности, но его преемник и, возможно, ученик, тот самый Безликий — он-то каким образом рассчитывает сохранить свое заведение в тайне?

На следующее утро Найтингейл взял меня с собой на экскурсию в стрип-клуб доктора Моро. Лестничная площадка и гардероб превратились в довольно сносную раздевалку, где криминалисты надевали и снимали свои защитные костюмы. Доктор Валид уже ждал нас и попросил внимательно смотреть под ноги. По ступенькам сбегали километры удлинителей, аккуратно прикрепленных к стенам при помощи клейкой ленты.

— Мы решили не пользоваться электропроводкой самого здания, — сказал доктор Валид. — Из соображений безопасности.

Он провел меня вниз, в холл. Там я обнаружил, что шкаф Ларри исчез, как и ноги, которые в прошлый раз молотили по ковру.

— Я был вынужден попросить у больницы дополнительную площадь, потому что впервые имею дело с таким количеством материала, — сказал доктор.

Бархатные портьеры больше не закрывали вход в зал. Мы шагнули в проем. Я увидел само помещение клуба, где были бы и сцена, и танцпол, если бы не привинченные к полу клетки. На вид они были совсем новые и очень напоминали те, в которых биологи держат подопытных животных.

— Да, они точно такие же, — кивнул доктор Валид, когда я высказал свое наблюдение вслух. — Клетки для животных фирмы «Боллинтек». У нас в больнице тоже такие есть. Эти были установлены менее года назад.

— Люди Стефанопулос как раз проверяют их серийные номера, — сказал Найтингейл.

Клетки были пусты, однако я ощущал резкую вонь звериного дерьма. Все поверхности, которых мог касаться хозяин обитателей клеток, покрывал дактилоскопический порошок.

— Сколько их было? — спросил я.

— Всего пять, — ответил доктор. — Я еще не закончил исследования, но, по-видимому, все они были химеры.

Определение этого термина я искал и нашел накануне вечером, когда переводил Бартоломью. Химерой называется существо, часть клеток которого несет один набор ДНК, а часть — другой. У млекопитающих этот феномен встречается крайне редко — так происходит, когда две яйцеклетки оплодотворяются разными сперматозоидами и затем сливаются до того, как образуется плод. Бартоломью, конечно, не мог ничего знать о тетрагаметической химероидности: когда он писал, не только основатели генетики Крик и Уотсон, но даже и их отцы еще не появились на свет. Он описывал химер как ущербные плоды противоестественных слияний, созданные при помощи самой черной, самой гнусной магии. И у меня возникло ужасное предчувствие, что в нашем случае эти два определения могут совпасть.

— Среди них были живые?

Доктор Валид неуверенно посмотрел на Найтингейла.

— Да, одна была жива, — кивнул тот, — но умерла сразу после транспортировки.

— Она что-нибудь говорила?

— Нет, она все время была без сознания.

Мы пришли к выводу, что, поскольку клетки совсем новые, установил их скорее Новый Маг, нежели Старый.

— Мы ведь полагаем, что Старый Маг — это Джеффри Уиткрофт, верно? — спросил я.

— У нас нет никаких доказательств, что его что-то связывает с этим местом, — сказал Найтингейл. — Кроме того, мне представляется маловероятным, что он вел двойную жизнь — делал научную карьеру и одновременно был управляющим ночного клуба.

— Но он же был наставником Нового Мага? Безликого? — спросил я.

— О, это несомненно, — ответил Найтингейл.

— Хорошее определение — «Безликий», — заметил доктор Валид. — Сами придумали?

— Вероятно, у него был сообщник, — предположил я. — Например, адепт магии, который контролировал дела в Лондоне. Как вы считаете, это возможно?

— Вполне, — кивнул Найтингейл. — Хорошо соображаете, Питер.

— Или даже несколько сообщников. Возможно, целая… — как назвать банду, состоящую из магов? Шайка? Или, может быть, шабаш?

— Сообщество, — проговорил доктор Валид. — Преступное магическое сообщество.

Мы оба посмотрели на доктора. Тот пожал плечами.

— Вам обоим следует читать побольше самой разносторонней литературы, — сказал он.

И этот человек считается экспертом-консультантом «Европейского журнала по гастроэнтерологии и гепатологии»!

— Клика, — нашелся Найтингейл. — Это называется «магическая клика».

— И она действует у нас под носом, начиная с шестидесятых годов, — добавил доктор.

— Не сыпьте соль на рану, — вздохнул Найтингейл.

— Тогда я немедленно начну прорабатывать контакты, собранные в Оксфорде, и искать их возможные связи с известными нам группировками Сохо, — предложил я.

— Нет, прежде я должен показать вам кое-что еще, — сказал Найтингейл.

Тут я похолодел. Когда мы сюда пришли, я был очень рад, что криминалисты все убрали, и теперь был совершенно не готов увидеть «что-то еще». Найтингейл повел меня дальше в помещение клуба. За клетками обнаружилась еще одна дверь с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», которая вела в небольшой коридор. В конце него было несколько комнат — очевидно, раньше они служили офисом либо складом. Обстановка в комнатах была в основном одинаковая: грязные матрасы на полу, одежда и обувь всех стилей и размеров, напиханная в картонные коробки, DVD-плеер и старомодный громоздкий телевизор. Слабая попытка как-то оживить стены выражалась в двух плакатах — с котятами и с Джастином Тимберлейком. Картина, печально знакомая каждому, кто хоть раз участвовал в обыске конспиративной квартиры преступников, занимающихся торговлей людьми.

— Сколько? — спросил я.

— Мы обнаружили здесь довольно много образцов ДНК, — сказал доктор Валид. — Кровь, сперма, волосы. По ним мы идентифицировали восемь особей, все они были химеры.

— Боже! — вырвалось у меня.

— Должно быть, у него есть еще одно логово, — сказал Найтингейл, — но мы не знаем, где его искать.

Однако плохие новости на этом не закончились. Чуть позже позвонила Лесли: у нее созрел совершенно новый план, как мне загнать себя в угол. Произошло это в процессе проработки оксфордских контактов. Прямой связи между Уиткрофтом и Александером Смитом она не нашла, но…

— Угадай, чье имя мне попалось на глаза?

— Принца Гарри?

— Не пори чушь, Гарри учился в Сэндхерсте, — сказала Лесли. — Нет, это была некая студентка последнего курса по имени Сесилия Тайберн Темза.

— Леди Тай была знакома с Уиткрофтом? — спросил я.

— Да нет же, идиот, — фыркнула Лесли, — но…

Разговор прервался: Лесли раскашлялась. Она отодвинула руку с трубкой подальше ото рта, но я все равно слышал, как она кашляет и чертыхается. Потом несколько секунд было тихо: она, наверное, решила хлебнуть воды.

Я спросил, все ли в порядке, и Лесли ответила, что да. На конец года ее врач запланировал еще одну операцию, которая должна показать, насколько можно будет восстановить функции речевого аппарата.

— Но, — продолжила она, — во-первых, Тайберн училась в Оксфорде примерно в то же время, что и Джейсон Данлоп. А во-вторых, ты как-то говорил, что одна из ее сестер почувствовала в тебе мага.

— Это была Брент, — сказал я. — Ей четыре года.

— И это означает, что данная способность у нее врожденная, — намекнула Лесли.

Я заметил, что Тайберн, даже если чувствовала в Оксфорде магию, вряд ли захочет рассказывать об этом мне.

— Тебе просто не хочется снова с ней встречаться, вот и все, — насмешливо проговорила Лесли.

Да, черт побери, мне не хотелось снова встречаться с Тайберн! Я унизил ее в присутствии матери — и даже если бы я кнутом прогнал ее голую по Кенсингтон-Хай-стрит, это вряд ли взбесило бы ее сильнее. Но спорить с Лесли можно по поводу всего двух вещей, и ни одна из них не имеет отношения к работе полиции. Попытаться стоит, решил я.

Я знал, что у Тайберн есть дом в Хэмпстеде — в прошлый свой визит туда я разнес вдребезги один очень ценный старинный фонтан. Исключительно в рамках самозащиты: Тайберн пыталась управлять моим сознанием. Но там располагался лишь источник ее реки. Жила же она, как я слышал, где-то в Мейфэйре.

У самых богатых слоев населения и самых бедных есть одна общая черта: и те и другие — источник огромного количества информации. Богачи — в прессе, бедные — в обширных и громоздких базах данных государственных контор. Но богачи, желая избежать публичности, имеют возможность предпринять некие шаги, чтобы обеспечить себе анонимность, — например, статья о леди Тай в «Википедии» выглядит так, словно была составлена пиар-агентом, ибо Тай наверняка его наняла, чтобы поддерживать эту статью в нужном ей виде. Или, что еще вероятнее, кто-то из ее людей заключил договор с пиар-компанией, которая наняла фрилансера, а тот состряпал эту самую статью за полчаса, стремясь поскорее разделаться с ней и вернуться к написанию романа.

В статье сообщалось, что леди Тай замужем, причем не за кем-нибудь, а за инженером-проектировщиком, и что у них двое замечательных детей. Сыну уже восемнадцать — достаточно взрослый, чтобы водить машину, но достаточно юный, чтобы все еще жить с родителями.

Если служишь в полиции, постоянно приходится прибегать к запрещенным приемам. Например к поиску в Национальной компьютерной системе полиции личных данных, которые даже самые богатые и влиятельные граждане обязаны предоставлять государству. В данном случае это была информация об экзаменах на водительские права. Стивен Джордж Маккалистер Темза сдавал их в январе, его удостоверение зарегистрировано по адресу: Мейфэйр, Честерфилд-Хилл.

Это был классический особняк эпохи регентства, с фасадом, отделанным граненым камнем, и изящной кованой оградой. Такие дома и у самого прожженного риелтора способны вызвать слезы восторга. Располагался он меньше чем в миле от «Трокадеро». Путь туда лежал по улицам, которые выглядели бы гораздо уютнее, если бы весь их колорит не истерся за те десятилетия, что этот район оккупирован толстосумами.

Дверь мне открыл высокий юноша-метис. Я узнал его: именно его фото было на скане водительского удостоверения, который я смотрел. От отца он унаследовал весьма неудачные уши и шевелюру, про которую моя мама сказала бы: «Получше, чем у тебя». А от матери — кошачий разрез глаз. И не только.

— Мама! — закричал он куда-то в недра особняка. — Тут к тебе какой-то маг пришел!

Затем, на случай, если я не понял, что он еще подросток, он улепетнул обратно, стремясь вернуться к какому-то занятию, от которого я так бесцеремонно его оторвал. Его мать разминулась с ним в коридоре, подошла к двери и встала на пороге, скрестив руки на груди. Секунд десять она молча смотрела на меня, потом спросила, что мне нужно.

— Я хотел узнать, не согласитесь ли вы помочь мне в моем расследовании, — сказал я.

Тайберн провела меня на кухню, отделанную французским дубом и бледно-зеленой плиткой, и предложила чаю, от которого я из соображений безопасности отказался. Себе она налила белого вина.

— И что же это за расследование? — спросила она.

Я попросил ее припомнить последний год обучения в Оксфорде.

— Оксфорд, — проговорила она. — Там я получила свой диплом с отличием. Впрочем, я не считаю это таким уж большим достижением. По мне, гораздо важнее было просто родиться там, откуда видно Биг-Бен.

С этими словами она допила свой бокал и наполнила его снова.

— Когда вы учились в Оксфорде, — начал я, — вы случайно не замечали, чтобы кто-нибудь практиковал магию?

— Это как-то связано с происшествием в «Трокадеро»? — спросила она.

— Да, — ответил я, — а также с нападением на Эша.

— Интересно, — прищурилась леди Тай, — почему вы решили, что я вам что-то расскажу?

— Так, значит, магию там вы все же чувствовали.

— Почему вы так думаете?

— Потому что вы уверены, что знаете нечто важное для меня.

— Это малость иррационально, готова признать, — проговорила она, — но у меня все еще есть стремление послать вас к черту. И почему я должна вам помогать?

— Обещаю немедленно покинуть ваш дом, если вы мне расскажете все, что знаете, — сказал я.

— Звучит заманчиво, — вздохнула она.

— А еще потому, что в Лондоне, по нашему мнению, орудует черный маг, который учился в Оксфорде — в тот же самый период, что и вы. Вы даже могли быть с ним знакомы, — добавил я, глядя ей в глаза.

— Нет, я бы почувствовала, что он маг, — сказала леди Тай, — так же, как сейчас чувствую вас.

— И что же от меня исходит?

— Честолюбие, тщеславие и гордыня, — пожала она плечами. — Запах жареных бананов и жимолости. Не спрашивайте почему.

— Кто они были? — спросил я. — Те, кто практиковал магию в Оксфорде? Я же знаю, что вы знаете.

Она долго отпиралась — но, в конце концов, есть секреты, которые как раз и существуют для того, чтобы ими делиться.

— Там был обеденный клуб. Вы знаете, что это такое?

Конечно, я знал: это повод, по которому студенты собираются вместе, чтобы хорошенько выпить. Возможность вступить туда зависит от множества критериев, основанных на благосостоянии и общественном положении. Тайберн вряд ли пыталась вступить в этот клуб, а я, учись я в Оксфорде, не смог бы туда вступить, даже если бы очень захотел.

По ее словам, клуб назывался «Крокодильчики». Был он сугубо мужским, и, хотя принадлежность к конкретному колледжу не была обязательным условием, состоял в основном из студентов колледжа Святой Магдалины. Их считали очень занудными, недостаточно аристократичными для тех, кто рвется в высшее общество, и недостаточно распутными для тех, кто уже в нем находится.

— Компания эта меня не интересовала, — сказала Тайберн, — но пару раз я встречалась с ними на вечеринках, и от них тоже исходило это… — Она помахала ладонью перед носом. — Запах пота, ощущение тщеславия — как будто кто-то работает изо всех сил, стремясь чего-то добиться.

— Вы помните, как их звали?

Она помнила — способность помнить, кто есть кто, была у нее в крови. Всего она назвала полдюжины имен бывших «Крокодильчиков».

— И вы уверены, что в этом обеденном клубе занимались практической магией?

— Я целенаправленно присмотрелась к нему повнимательнее, чтобы отследить магию каждого из его членов, — сказала Тайберн. — Я полагала, они как-то связаны с профессором Постмартином и вашим боссом. И что «Безумие» таким образом пытается распространить свое влияние на Оксфорд.

Поболтав бутылкой, она вылила в бокал остатки вина.

Я решил, что настал подходящий момент, чтобы откланяться. Поэтому поблагодарил ее, положил блокнот в карман и поднялся.

— Пятьдесят лет никто ничего не делает — и тут на тебе, появляетесь вы, — буркнула Тайберн. — Как это понимать?

— А знаете, Тай, какой запах я ощущаю от вас? Запах бренди, сигар и старой пеньковой веревки, — сказал я.

— Джонатана Уайльда повесили на виселице Тайбернтри, — сказала она. — А ведь он считал себя главным охотником за ворами во всей Британии.

На это я ничего не ответил: гораздо важнее было поскорее оказаться за дверью, целым и невредимым.

На следующее утро за завтраком я рассказал Найтингейлу обо всем, что узнал от Тайберн. И после завтрака он решил, что настало время нам отправиться в подвал и угрохать еще пару-тройку мишеней. На самом деле, я думаю, он запланировал это практическое занятие некоторое время назад. Однако вслух он этого не сказал.

За несколько месяцев беспорядочной пальбы огненными шарами я совершенно изничтожил наш запас картонных солдат времен Второй мировой и теперь заказал по Интернету несколько мишеней стандартного натовского образца. Шлемы, похожие на ведра для угля, навсегда покинули наш подвал вместе со свирепыми фашистами из картона, а на смену им пришли фигуры с оскаленными лицами, напрочь лишенные какой бы то ни было национальной принадлежности. Очевидно, это означало, что НАТО принимает к себе бумажных солдат из любой страны.

Найтингейл послал три огненных шара в центр самой левой мишени.

— Почему вы решили, что леди Тай расскажет вам все, что ей известно? — спросил он.

— Она бы все равно не удержалась, — ответил я. — Первое правило сплетника: нет смысла что-то знать, если никто не знает, что ты это знаешь. И потом, думаю, она придерживается такого низкого мнения о нас, что не сомневается: рано или поздно мы… полностью провалим наше дело, и тогда-то она восторжествует и возьмет все в свои руки.

— Учитывая наши достижения, вряд ли эти слова можно назвать пророческими, — пожал плечами Найтингейл.

— А Министерство магии? — спросил я. — Неужели она правда хочет, чтобы оно было создано?

— Глубокий вдох, — скомандовал Найтингейл, — и — пли!

Секрет правильно созданного огненного шара в том, что он представляет собой «спаянную» форму. Заклинание, о котором не нужно задумываться. Я выпустил три огненных шара и видел, как они перемещаются. Уже одно это было не очень хорошо, зато я хотя бы попал в мишень, то есть в одну из мишеней. Еще я забыл тотчас же «отпустить» шары, и они, прежде чем взорваться, еще некоторое время пошипели на поверхности мишени.

— Вы вообще отрабатывали это заклинание? — поинтересовался Найтингейл.

— Конечно, босс. Вот, взгляните, — сказал я и бросил скинни-гранату, которая попала прямо в «яблочко».

— С меткостью стало лучше, — кивнул Найтингейл, — жаль, что пока не получается отпускать…

Граната взорвалась и снесла верхнюю половину мишени.

— А что это было? — спросил Найтингейл. Он далеко не всегда одобрял мои отступления от жестких правил, которые он установил для отработки заклинаний. Его девизом было «Дурные привычки могут привести к гибели».

— Скинни-граната, — ответил я. — Берете «Скиндере» — как в связке «Люкс-Импелло-Скиндере», только в конечной точке получаете не источник света, а взрывчатый снаряд.

— Скинни-граната? — поднял брови Найтингейл.

— От слова «Скиндере», — пояснил я.

Мой наставник покривился.

— Каким образом вы рассчитываете время?

— Чаще всего наугад, — признался я. — Провел несколько экспериментов и установил, что время варьируется от десяти секунд до пяти минут.

— И вы не можете точно определить, в какой момент произойдет взрыв?

— По правде говоря, нет.

— Могу ли я привести хоть какой-то довод, который заставил бы вас отказаться от этих несанкционированных экспериментов? — проговорил Найтингейл.

— Честно? Думаю, нет, — ухмыльнулся я.

— И вынужден спросить вас, — продолжал он, — там, в «Трокадеро», вы ведь использовали «Импелло» — а почему не огненный шар?

— Я не хотел ее убивать, — ответил я, — и потом, «Импелло» у меня пока получается увереннее всего остального.

— Но вы же понимаете, что она нужна была только для отвода глаз, а Александер Смит был убит двумя малокалиберными огненными шарами, попавшими в грудь? — проговорил Найтингейл.

— Я решил, что это пулевые ранения.

— Правильно, он и использовал такие огненные шары, чтобы раны выглядели как огнестрельные.

— Хотел сбить криминалистов с толку, — протянул я. — Хитер, черт бы его побрал!

Потом он, вероятно, покинул здание в то самое время, когда вы преследовали Бледную Леди на улице.

Я бросил еще один огненный шар, который разорвал мишень пополам.

— Гораздо лучше, — одобрительно кивнул Найтингейл, — только нужно увеличить скорость. Если враг будет видеть, как в него летит шар, то лучше уж попросту таскать с собой пистолет и стрелять из него.

— А почему, кстати, мы не используем пистолеты? У вас же их полно.

— Ну, во-первых, — начал Найтингейл, — в последние годы для этого требуется заполнять поистине изнурительное количество документов. Потом, необходимо обеспечивать уход за оружием и его сохранность, а также иметь некую уверенность, что не забудешь его в общественном месте, скажем, в метро. К тому же огненный шар практичнее и ударная сила у него больше, чем у самого лучшего крупнокалиберного пистолета.

— Серьезно? — спросил я. — Даже если это «магнум» сорок четвертого калибра?

— Несомненно.

— А какую самую крупную цель вы поразили огненным шаром?

— Думаю, это был тигр, — сказал Найтингейл.

— Гринпис вас бы не похвалил, — усмехнулся я, — это же исчезающий вид.

— Нет, это был другой тигр, — пояснил наставник. — «Панцеркампфваген зехс аусф Е».

Я ошеломленно вытаращил на него глаза.

— Вы подбили «Тигр» огненным шаром?!

— Строго говоря, два, — сказал Найтингейл. — Должен признать, что на первый ушло три шара — один, чтобы обездвижить гусеницы, один для смотровой щели и один для командирского люка. Качественно подбил, что и говорить.

— А второй?

— С ним у меня не было времени на особые изыски, поэтому я просто фронтальным ударом послал шар туда, где башня соединяется с корпусом. В этом танке, очевидно, везли боеприпасы, потому что он взлетел на воздух, словно целая фабрика пиротехники. Башню оторвало начисто.

— Это произошло в Эттерсберге, да?

— Это был последний бой в Эттерсберге, — помрачнел Найтингейл. — Мы уже отходили, как вдруг из лесополосы появился взвод «Тигров». Мы не знали, что у немцев осталось что-то помимо тылового эшелона, и им удалось застать нас врасплох. Я был в арьергарде и должен был их остановить.

— Вам повезло, — пробормотал я. Но мозг мой безуспешно пытался усвоить тот факт, что огненные шары Найтингейла пробивали броневую сталь толщиной в несколько дюймов. А мои с грехом пополам ломают картонные мишени.

— Никакого везения, — отрезал Найтингейл. — Только упорные тренировки.

Наша тренировка продлилась до ланча — а после него меня ожидала весьма увлекательная работа с документами. Среди них был один особенно длинный протокол, в котором я должен был объяснить, как ухитрился потерять дорогостоящий пистолет-электрошокер Х26 и что сделал с гарнитурой «Эрвейв», начинка которой превратилась в мелкий песок. Сочинение презентабельного объяснения заняло довольно долгое время, и ближе к вечеру, когда позвонила Симона, я только-только освободился.

— Я сняла номер в отеле, — сообщила она и назвала адрес: рядом с Аргайл-сквер.

— Во сколько встретимся?

— Да я уже жду тебя. Голая и вся во взбитых сливках.

— Серьезно?

— Ну, честно говоря, сливки-то я уже съела, — призналась она, — но ты же понимаешь, важна сама идея.

Аргайл-сквер находится примерно в пятнадцати минутах ходьбы от «Безумия». Двадцати, если надо еще зайти в мини-маркет и купить пару баллонов взбитых сливок: подготовиться имело смысл.

Отель оказался самый простой, двухзвездочный. Но кровать была широкая и крепкая, белье на ней свежее — и еще в номере имелся крошечный совмещенный санузел. Стены, правда, были тонковаты — но мы это обнаружили, только когда из соседнего номера застучали, призывая нас вести себя потише. В тот последний раз мы превзошли сами себя — длилось это, по-моему, часа два и на следующий день обеспечило нам обоим странноватую походку.

Потом мы остались в этой жесткой, но удобной кровати и уснули под извечную лондонскую колыбельную, состоящую из полицейских сирен, гудков автомобилей и кошачьих серенад.

— Питер, ты не передумал насчет завтра? — спросила Симона.

— А что насчет завтра?

— Я про выступление твоего папы, — напомнила она, — ты сказал, что мне тоже можно прийти, помнишь?

— Можем встретиться прямо там, — сказал я.

— Хорошо, — шепнула она и мирно уснула в моих объятьях.

У Кэмденского рынка есть одна интересная особенность: никто и никогда не планировал его строительство. Кэмден-таун, до того как его поглотил Лондон, был известен в первую очередь благодаря постоялому двору под названием «Матушка Красный Чепец». На пути в дикие дебри Миддлсекса он служил последним пунктом, где еще можно было приобщиться к пиву, гонорее и разбою. В начале девятнадцатого века серьезные господа во фраках и с пышными бакенбардами заложили здесь восточный рукав канала Регента, к северу от постоялого двора. Я говорю «господа заложили», но на самом деле это проделали две тысячи дюжих ирландцев, которые благодаря своей работе на канале прославились как специалисты по судоходству на внутренних водных путях — а проще говоря, как землекопы. Они, а также те землекопы, пришедшие им на смену, как раз и стали создателями трех главных столпов развития инфраструктуры, которые характеризуют историю технического прогресса: каналы, железные дороги и автомобильные шоссе. Я знаю это потому, что, учась в начальной школе, сделал из пластилина модель того района и был вознагражден золотой звездочкой, похвальной грамотой и лютой ненавистью Барри Седжуэрта, дворового хулигана и вечного неудачника. Рядом с Чок-Фарм-роуд были построены два здоровенных шлюза, которые и дали название рынку — Кэмден-Лок. Вдоль канала тянулись бесконечные склады и широкий торговый ряд, выстроенный из дерева.

В шестидесятые в департаменте планирования Совета Лондонского графства (чьим негласным девизом было «Закончим то, что начали „Люфтваффе“») решили, что городу если что и необходимо, так это кольцевые автодороги, которые непременно должны проходить через самое его сердце. Бездарная планировка, ставшая результатом этих умозаключений, привела к тому, что часть города, которая могла бы приносить прибыль, если бы на ней построили многоуровневые парковки или очередной муниципальный крольчатник, была отдана на откуп трем предприимчивым лондонцам в дубленках. Эти ушлые ребята построили на месте старых деревянных лавок новый рынок, который стал работать по выходным. Там можно было купить и продать что угодно. К середине восьмидесятых рынок растянулся по всей Чок-Фарм-роуд до самого клуба «Электрик Болрум». И только тогда Совет Кэмдена прекратил попытки прикрыть его. На сегодняшний день эта точка Лондона занимает второе место по популярности среди туристов. И именно здесь расположен джаз-клуб «Арки», где мой папа собрался играть после долгого перерыва совместно с музыкантами Сайреса.

Те, к моему удивлению, заметно нервничали, зато папа сохранял полное хладнокровие.

— Я выступал и на более крупных мероприятиях, — пояснил он. — А однажды играл с Джо Хэрриотом в подвале Кэтфорда. И с тех пор больше никогда не боялся выходить на сцену.

Джаз-клуб «Арки» в начале существования Кэмденского шлюза представлял собой очень сомнительный подвал бывшего склада, находящегося под кирпичным железнодорожным мостом в форме арки — отсюда и название. Когда рынок начал разрастаться, клуб переехал в одно из помещений в западной его части, рядом с пешеходным мостом. Теперь посетители в ожидании концерта могли посидеть снаружи, за столиком кафе, и выпить, наслаждаясь видами канала и шлюза. Папа говорит, в те времена в канале уже довольно редко плавали дохлые собаки.

Чертенок Грант и «Добровольный джазовый патруль» должны были выступать на разогреве у основного коллектива. На сцене Дэниел и Макс проводили финальный саундчек. Народу в зале пока было немного, в основном все тусовались на улице с выпивкой и сигаретами. Я спросил ребят, где Джеймс.

— Блюет в туалете, — ответил Дэниел. — Перенервничал.

Я увидел маму — она была в своем самом нарядном платье и нервно переминалась с ноги на ногу. Помахала мне рукой — я в ответ жестом показал, что пойду на улицу ждать Симону. Мама кивнула и направилась следом за мной.

Был конец сентября, и к семи часам сумерки уже совсем сгустились. Но в разрыве между тучами неожиданно проглянуло заходящее солнце, и его последние лучи окрасили кирпичный верх шлюза в теплый оранжевый цвет. Я увидел Симону — она свернула с Чок-Фарм-роуд и, радостно помахав мне рукой, направилась к нам. На ней были туфли на шпильке и с открытыми мысками — моя мама периодически покупает такие, но никогда не надевает. Симона явно решила, что это будет вечер в стиле восьмидесятых, так как волосы она убрала под широкополую шляпу, а жакет, надетый поверх прозрачной блузки, застегнула на все пуговицы.

Я повернулся к маме.

— Мам, познакомься, это Симона.

Мама ничего не сказала — я, по правде говоря, ожидал какой-то другой реакции. Но потом она сжала кулаки и бросилась вперед.

— А ну пошла отсюда, сука! — завопила она.

Симона резко остановилась, бросила ошарашенный взгляд на летящую к ней маму, затем на меня. Не успел я сделать и шага, как мама уже подскочила к ней и отвесила такую пощечину, что Симону аж назад качнуло.

— Убирайся! — крикнула мама.

Симона сделала пару шагов назад, прикрывая бледной ладонью щеку, по которой уже расползалось красное пятно. Лицо ее выражало изумление и возмущение. Я бросился к ней, но опять не успел: мама ухватила ее левой рукой за волосы, а правой вцепилась в воротник жакета. Симона кричала и билась, пытаясь вырваться, а мама ногтями рвала ее прозрачную блузку.

Маму бить нельзя, даже если она внезапно принимается колотить твою девушку. Нельзя зафиксировать ее регбийным захватом, бросить на пол, заломить руки — в общем, нельзя применить ни один из приемов, которыми нас учили усмирять буйных преступников. В итоге я просто ухватил ее за запястья и крикнул прямо в ухо:

— Прекрати!

Она отпустила Симону — та сразу же поспешила отойти подальше — и резко повернулась ко мне.

— Ты что творишь? — гневно спросила мама, яростно вырвалась и ударила меня наотмашь по лицу. — Что творишь, я спрашиваю?

— Я?! Это ты что вытворяешь, черт побери?

За это я получил новую затрещину — правда, послабее, словно для проформы, так что в ушах у меня на сей раз не зазвенело.

— Как ты посмел притащить сюда эту ведьму?

Я оглянулся, но Симона к этому моменту успела благоразумно ретироваться.

— Да объясни же, в чем дело? — рассвирепел я.

Мама отрывисто сказала что-то по-креольски — я таких слов раньше точно от нее не слышал. Потом расправила плечи и сплюнула на землю.

— Держись от нее подальше, — сказала она. — Это ведьма. Она преследовала твоего отца, а теперь липнет к тебе.

— То есть как — моего отца? — переспросил я. — Папу? В каком смысле?

Мама бросила на меня уничижительный взгляд — так она смотрела всегда, когда я просил объяснить мне нечто, на ее взгляд, абсолютно элементарное. Теперь, когда Симоны рядом не было, она вроде бы начала успокаиваться.

— Она преследовала твоего отца, когда мы с ним встретились.

— Где встретились?

— Когда познакомились, — пояснила она. — До твоего рождения.

— Мам, послушай, Симона моя ровесница, — сказал я. — Она никак не могла застать время вашего с папой знакомства.

— Вот об этом я тебе и твержу, — сухо бросила мама. — Она — злая ведьма.