Едва все огни погасли, началось песнопение, два слова на выдохе, потом резкий вдох.

«Исми джелал». Вдох. «Исми джелал». Вдох. «Исми джелал». Вдох.

Ахмед не присоединился. Он делал это прежде, перед другими атаками, чувствуя, как жар поднимается в нем, пока на коже не выступал пот. Распевая слова снова и снова, подпитывая короткими вдохами, выбрасывая на выдохе. Наполняя правоверного ненавистью, делая его сильнее, яростнее, укрепляя решимость убить всех неверных или погибнуть мучеником, с одним из девяноста девяти имен Бога на губах, остальными в сердце.

Ахмед не испытывал ненависти к людям, которых будет пытаться убить. Он думал, что они такие же, как он, и сражаются за свою веру. Он всегда делал то, что должно, не нуждаясь для этого в ярости. Что же касается Бога, Ахмед примирялся и взывал к Нему трехдневным постом, когда остальные постились один день; только преламывал хлеб и ел мясо на закате, как во время Рамазана. И он носил под халатом единственный доспех, который имел кроме щита, – два имени, его и Аллаха, соединенные в восьми прямоугольниках, вышитые посредине его жилета.

И вот, пока Рашид, одноглазый Фарук и другие из их отряда, дожившие до этой минуты, разжигали в себе убийственную ярость, Ахмед бормотал свое имя, соединенное с одним из имен Аллаха. Потом, когда вдоль шеренги прошел офицер в шапке с плюмажем, подгоняя их встать с колен и взять в руки оружие, Ахмед перешел к другому распеву:

«Йа даим. Йа даим. Йа даим».

Он выпевал это на полях во время косьбы, снова и снова; ритм помогал ему держаться далеко за гранью усталости, до тех пор, пока работа не была закончена, поля пусты, а будущее его семьи ждало, когда его соберут, обмолотят, смелют, превратят в дающий жизнь хлеб. Сейчас пред ним лежало то же самое. Султан обещал три дня на разграбление. Рашид все время твердил, какие богатства ждут их, когда город падет. Золото, которое можно содрать с церквей неверных, с самих городских мостовых. Рабы, которых можно продать.

Ахмед не желал богатства. Он не хотел, как другие, вернуться в свою деревню и стать ее повелителем. Он хотел лишь позаботиться, чтобы дети в его семье больше никогда не умирали от голода. Ради этого, ради Аллаха и султана он убьет столько, сколько должен. Он станет косить своим ятаганом греков, стоящих между ним и этой надеждой.

Они стояли, потом пошли вперед, вниз по склону, через речку, вверх на холм. Потом их тычками развернули кругом и построили в неровные шеренги. Только когда Ахмед занял свое место, он поднял взгляд и посмотрел поверх голов лучников и пращников, поверх колесных заслонов, за которыми они укрывались, на то, что лежало дальше. Они были на месте – остатки стены; выщербленные зубцы торчали, будто зубы во рту старика, дыры между ними забиты деревом, бочками и землей. Ахмед видел все это в свете греческих факелов, ибо его армию все еще окутывала тьма.

Сзади послышался робкий шепот.

«Исми джелал». Вдох. «Исми джелал». Вдох. «Исми джелал». Вдох.

Он оглянулся на Рашида. Тот пытался собрать ярость, но его взгляд метался в страхе. Рука, обожженная драконом в башне, судорожно дергалась – сплошные шрамы и багровая плоть. Жаркое дыхание дракона забрало то немногое мужество, которое было у коротышки.

Перед ними прошел Фарук; он тыкал своим бастинадо в каждого второго, его единственный глаз не отрывался от глаз мужчин.

– Каждый, кого я коснулся, возьмет лестницу, когда мы пойдем вперед. Вы приставите лестницы к греческому палисаду, а следующие за вами заберутся по ним.

Палка уткнулась в грудь Ахмеда и задержалась там.

– Но у тебя, великан, и всех мужчин отсюда и до конца шеренги будет другая задача. – Командир шагнул назад, нагнулся, что-то поднял с земли. – Вот, – сказал он, показывая длинный шест с железным крюком на конце. – Вы, парни, возьмете эти штуки и будете растаскивать греческий палисад. Вытаскивать торчащие бревна. Опрокидывать бочки. Ясно?

Ахмед взял шест, взвесил его в руках, кивнул. Взглянул на Рашида, который перестал петь и выглядел сейчас еще сильнее испуганным – он оказался в числе тех, кто должен был лезть по лестнице и сражаться. Когда Фарук двинулся дальше вдоль шеренги, раздавая задачи и шесты, Ахмед прошептал:

– Держись за мной. Никто не заметит.

Рашид кивнул, сглотнул; его губы опять двигались, но беззвучно. Потом оба вздрогнули от внезапно накатившей волны неистовой музыки – грохотали барабаны, звенели цимбалы, пели дикую песню трубы. Фарук вновь был перед ними, прямо посредине отряда. Выхватив меч, он воздел клинок к небу и заорал, перекрывая грохот музыки:

– Аллах акбар!

Крик, подхваченный тысячами голосов, пролетел по шеренгам, отражаясь от холмов, от вод Золотого Рога до Мраморного моря, заглушил даже оркестры-мехтеры. Потом, разом, десять тысяч башибузуков бросились к стенам Константинополя.

Перед ними были люди, которые уже вступили в бой, стреляя из кулеврин; их трубы вспыхивали пламенем, выплевывали пули, которые зарывались в землю, рикошетили от бочек, уходили в дерево, иногда – в плоть. Десятки лучников натягивали и стреляли, натягивали и стреляли, медленно двигаясь вперед за колесными укрытиями, которые встали только у рва. Пращники раскручивали свои веревки, выскакивали из-за укрытия, чтобы метнуть камень, и ныряли обратно. Но многих, как и многих лучников, настигали десятки пуль, стрел и камней, летящих из-за палисада и с башен за ним.

Они остановились, когда остановились укрытия. Теперь, когда их стрелки посылали свои снаряды в цель, а они стояли вровень с ними, когда музыка за спинами стала еще громче, когда тысячи глоток повторяли имя Бога и возглашали Его величие, раздался приказ:

– Вперед!

Ахмед ходил на стены уже раз шесть, днем и ночью. Ночь была лучше – ибо грекам было труднее видеть цель и убивать. Ночь была хуже – ибо смерть приходила из темноты незримой и внезапной. Он сделал все, что мог. Проверил, что ятаган хорошо держится в перевязи за спиной. Высоко поднял большой круглый щит, надетый на левое предплечье, прикрывая себя как можно лучше, оставив защищать неприкрытую часть своего имени, сплетенного с именем Бога. Сжал в руках шест, левая кисть посредине, правая – у самого конца.

За десятки дневных и ночных штурмов ров был заполнен почти вровень с самой внешней, низкой стеной. Пробежав по небольшому склону, Ахмед заскочил на остатки стены. Спрыгнул вниз, присел. Повсюду десятки мужчин уклонялись и увертывались от потока металла и камней.

– Наверх! – заорал Фарук.

Он побежал вперед, подняв над головой щит, на который градом сыпались метательные снаряды. Мужчины вокруг него устремлялись к стене с лестницами и шестами. Многие погибали на бегу; их ношу подхватывали и тащили дальше. Турецкие лучники стреляли поверх голов, летящая смерть выхватывала людей на башнях, те кричали и падали. Ахмед увидел дыру между двумя бочками, внезапно пустую, подбежал к ней, вскинул шест, вонзил крюк в ствол забитой между бочками толстой ветви, налег всем весом, дергая шест на себя. Ветвь изогнулась, потом вылетела из палисада, и Ахмеду внезапно пришлось увертываться от нее; фонтан земли забил ему рот, он подавился, замолчал, и только сейчас понял, что все это время яростно ревел.

Отплевываясь, Ахмед отскочил, пнул ветвь, отбросив ее подальше. Посмотрел в сторону, где Рашид, пытаясь казаться занятым, вырывал лестницу из рук мертвеца. Фарук кричал, но его слова терялись в гвалте множества языков – греческого и итальянского защитников, турецких диалектов большинства атакующих, но не всех, ибо атаковало палисад не меньше христиан, чем защищало. Ахмед слышал вопли венгров, гортанное бормотание болгар, крики наемников и вассалов. Слышал, как мужчина рядом с ним крикнул на османском: «Эй, грек, я сплету из твоей бороды собачий поводок!» Слышал ответный крик на том же языке: «Иди сюда, узнаешь, как я кусаюсь!»

Смешение языков в проклятиях и молитвах.

Раз за разом Ахмед тянулся, выискивал торчащие части палисада, стягивал их вниз; по щиту гремели камни, волшебный жилет оберегал от стрел. Пока гвалт не пронзил вопль, один, понятный всем: «Ради любви к Аллаху! Бежим! Бежим!» Никто не остановился задуматься, скомандовал ли это офицер. Крику просто повиновались; все разом повернулись и побежали.

Они бросали шесты и лестницы, бежали назад, преследуемые насмешками и камнями, через низкую стену, скользили вниз, в грязь заваленного рва. Тысячи мужчин бежали, и все они смеялись, смеялись, что живы и выбрались из ада. Рашид смеялся громче многих – пока не щелкнуло, и его смех сменился болезненным вскриком. Перед ними выросла неплотная шеренга мужчин, несущих кнуты с утяжеленными концами и деревянные дубины.

– Назад, псы! – кричали они, хлестали, били. – Назад!

Ахмед присел поднять Рашида; тот держался за лицо, между пальцами сочилось красное. Ахмед с криком выпрямился, и трое мужчин перед ним отшатнулись.

– Да как вы смеете!.. – взревел он, шагнул вперед, вытянул руки.

И тут его ударили сзади, по спине, сильно. Он обернулся… перед ним стоял его офицер, Фарук, занеся ятаган для нового удара плашмя.

– Думаешь, мы уже справились, великан? – заорал он. – Назад, пес султана! Назад, пока твой хозяин не возьмет тебя на поводок. Или ты пройдешь через этих и встретишься с теми!

Он указал мечом за спины чавушей с кнутами, туда, где горели факелы и пламя сверкало на рядах воинов – мужчин в высоких белых тюрбанах, стоящих стройными шеренгами.

– Янычары! – сплюнул Фарук. – Эти только изобьют тебя, а те просто убьют, если ты попробуешь сбежать, не выполнив свою задачу.

Свежие толпы башибузуков появлялись из проходов, оставленных в строю янычар, и бежали в атаку, мимо них, на врага. Фарук проводил их взглядом.

– А теперь пошли! Давай, вы все! – Он повернулся, смеясь, указал мечом в ту сторону, откуда они сбежали. – За мной, в рай!

Ярость затопила Ахмеда, ярость, которую он никак не мог вызвать в себе – до этой минуты. Сейчас эта ярость была направлена, нацелена его офицером, который развернул великана, подтолкнул, наклонился поднять и пихнуть следом хнычущего Рашида. Оба, спотыкаясь, побежали, набирая скорость на склоне, увлекаемые людьми, которые уже сражались впереди, с криком, рвавшимся из всех глоток:

– Аллах акбар!

Снова перескочить заваленный ров и низкую внешнюю стену, спрыгнуть, пробежать по заваленному телами пространству, которое греки называли паратихионом. Они вновь оказались у палисада, но на этот раз в руках Ахмеда не было шеста. На этот раз он подпрыгнул, ухватился ручищами за торчащее бревно, сильно оттолкнулся ногами от остатков камней под ним и дернул. Ахмеда обдало землей, и он с размаху грохнулся на спину, все еще сжимая бревно в руках. Над ним была дыра, и враг – грек, судя по длине его бороды, – качаясь, пытался удержаться над внезапно открывшейся щелью. Не смог. Он споткнулся, взмахнул руками и провалился в нее. Упал в двух шагах от Ахмеда, вскочил на ноги с ужасом в глазах, обернулся к палисаду, бросил меч, начал цепляться руками за покрытую землей стену. Мимо Ахмеда пронеслось копье, ударило сильно, воткнулось в грека; тот заорал, не оборачиваясь, все еще пытаясь карабкаться вверх. Потом к нему бросились мужчины, среди них Рашид; взлетели мечи. Грек завизжал под ударами, не в силах избежать их, по-прежнему пытаясь залезть на палисад, к безопасности. Каким-то чудом ему удалось подняться до середины, но тут Рашид бросил меч, схватил мужчину за ноги и стащил вниз. Ахмеду в глаза брызнула кровь, и он перестал различать людей.

Воздух вернулся в его легкие вместе с яростью. Он вскочил на ноги, обогнул корчащееся на земле тело, выхватил ятаган и побежал к палисаду, к той дыре, которую проделал в нем. Вскочил на какие-то обломки, левая рука со щитом взлетела, ухватилась за торчащую деревяшку. Подтянулся, отталкиваясь правым локтем от стены, закинул ноги наверх. Внезапно оказалось, что он сидит на выступе вала, в дыре между двумя бочками. Ахмед не знал, кто поражен сильнее, – он сам или двое мужчин, которые уставились на него. Возможно, они, – и их потрясение росло по мере того, как Ахмед выпрямлялся во весь рост. Он уже стоял там однажды, несколько недель назад, – заслужил за этот подвиг золото, которое его братья, в оружии и в Аллахе, пропили и растранжирили. Он видел перед собой лица, рты широко раскрыты в воплях бешенства и страха. Но слышал он только музыку оркестра-мехтера, барабан, колотящий, как его сердце, севре, звенящую, как кровь в его ушах.

– Аллах… – начал Ахмед.

Остановился, когда что-то взрезало ему грудь, вспороло жилет прямо там, где его имя соединялось с именем Аллаха, прошло через левую руку и пришпилило плоть к дереву. Его развернуло силой удара, нога поскользнулась на шаткой опоре. Ахмед ухватился за бочку, пытаясь предотвратить падение, обхватил ее рукой. И рухнул вниз, вырвав бочку из палисада, лишь в падении ухитрившись отклонить ее в сторону.

На этот раз он упал мягче, на какое-то тело; голова дернулась и сильно ударилась о землю. Ошеломленный, Ахмед мгновение лежал, пока зрение не прояснилось. На него смотрели глаза другого человека, те, что он видел наполненными страхом, а сейчас – только смертью. Упавший грек таращился на него сквозь кровавый глянец, и Ахмед посмотрел дальше, на свою откинутую левую руку. Кожаные ремни по-прежнему держали щит, но сейчас он выглядел как-то иначе. Ахмед не сразу понял, что из щита торчит стрела.

Он лежал так, из руки текла кровь, пока в легкие медленно возвращался воздух, пробуждая чувства. Мимо бежали люди, кричали, падали. Рядом с ним тяжело рушились куски камня, остатки разрушенных стен. Один ударил Ахмеда в бок, резкая боль наконец-то стряхнула туман с глаз. Послышались слова, кто-то обхватил его за грудь. Над ним согнулся Рашид:

– Ты ранен. Давай!

Они ушли недалеко. Ползли, скользили по грязи и телам, добрались до низкой внешней стены, укрылись у ее подножия. Еще больше мужчин бежали мимо них в атаку, взывая к Богу всеми Его разными именами, к Христу Воскресшему, к святым, матерям, любимым. Один офицер попытался поднять их и отправить назад к палисаду, но Рашид поднял левую руку Ахмеда, показал торчащую из нее стрелу – и офицер побежал подгонять других.

– Лежи спокойно, – прошептал Рашид, отрывая кусок ткани, чтобы остановить текущую кровь. – Мы уже достаточно сделали.

Люди снова и снова шли в атаку. Кто-то возвращался – некоторые добирались лишь до стены, за которой укрылись они, и выкашливали рядом остаток жизни. Многие бежали, и их кнутами и дубинками возвращали в бой. Позже, намного позже, среди музыки и криков послышался другой звук, пронзительный, одинокий зов трубы. В нем было что-то знакомое. Ахмед часто слышал его, научился узнавать и в конце концов вспомнил, а слова над ухом подтвердили:

– Нас отзывают. Наша задача выполнена. Пошли. Пошли!

Они поднялись. Мимо пробегали, шатались и ползли другие мужчины. Низко пригнувшись, ибо камни и стрелы по-прежнему летели и сзади, и спереди, они пробрались по склону к своим линиям, зашли за них. Чавуши с кнутами и дубинами исчезли. Их встретили совсем другие люди – водоносы с кувшинами, лекари в сиреневых тюрбанах и серых халатах; их помощники спешили навстречу мужчинам, которые сейчас падали без сил на землю.

– Как поживает великан?

Ахмед поднял взгляд. Над ними стоял Фарук. Рашид поспешно вытянул руку своего товарища, тот застонал.

– Он ранен, смотрите сами. Он больше не может сражаться.

Фарук нагнулся, его забрызганное кровью лицо почти уткнулось в рану. Единственный глаз сверкнул, изуродованное лицо перекосилось в улыбке.

– Да, великан, неплохо, можешь лежать здесь. Но называть это раной?.. Ты снова стоял на их валу, принимая все, что они могли выдать, – и получил только это? – Он указал на пустую глазницу: – Вот это рана! – Дернул половину уха: – Вот это рана! – Рассмеялся, выпрямился и позвал мужчину в тюрбане, стоящего неподалеку: – Господин, у меня тут раненый герой.

Лекарь подошел, встал на колени, бережно поднял руку вместе со щитом, опустил.

– Хмм! – задумчиво произнес он. – Ты благословлен Аллахом, милостивым и милосердным. Она прошла сквозь плоть ниже предплечья, но я не думаю… – Наклонил руку. – Да, – сказал он, постукивая по щиту. – Держи это. – Его помощник взялся за щит. – А теперь…

Он вытащил из сумки острые щипцы, перекусил стрелу ниже наконечника и отложил щит в сторону. Потом, когда Ахмед откинулся назад, лекарь ухватился под оперением и выдернул древко из раны. Он махнул рукой, и помощник стал лить воду из кувшина на рану, пока лекарь промывал ее. Потом достал из сумки длинную полоску чистой ткани, обмотал рану, завязал концы. Поднявшись, кивнул:

– Отдыхай. Держи рану замотанной. Промывай каждый день. Если повезет, от нее останутся только воспоминание и шрам, чтобы пугать внуков.

Он пошел к другому мужчине, стонавшему рядом. Рашид ткнул пальцем ему вслед:

– Господин, вы слышали, что он сказал. Мой рекрут должен отдохнуть.

– Твой рекрут? И вербовщик вместе с ним, я полагаю? – Фарук покачал головой. – Ладно, Рашид, я не думаю, что тебя снова призовут показать свою храбрость. Похоже, наше время сражений закончилось. Пришел черед других.

Он поднял взгляд: музыка, умолкшая после сигнала к отступлению, снова заиграла.

– Сейчас пойдут другие. А ты можешь отвести нашего раненого героя в вашу палатку.

Он ушел. Рашид подался к Ахмеду:

– Он думает, что мы будем сидеть в палатках и ждать, пока стены не возьмут и все трофеи достанутся другим? Нет уж. – Он засунул руку под здоровый локоть Ахмеда, побуждая того подняться. – Пошли.

Земля казалась Ахмеду самым подходящим местом.

– Куда? – со вздохом спросил он.

– Подальше от этого места, где падают стрелы. – Рашид ухмыльнулся. – Я слышал, Фарук говорит, что стены со стороны Рога самые слабые, а сразу за ними – дворцы и богатые церкви. Когда они падут, Фарук будет там, и мы вместе с ним. Пойдем.

Ахмед встал, застонал. Кажется, у него болело все тело, и рука была наименьшей заботой.

– Вот это правильно, герой. – Рашид улыбался, хотя сам он и его голос еще подрагивали. – А теперь пойдем и добудем нашу долю трофеев.

Пока его товарищи-лучники издевались над бегущими врагами, Григорий сбросил со стены башни веревку с завязанными узлами. Убедившись, что она крепко привязана к зубцу, перелез через край и быстро, узел за узлом, спустился в периболу. Он был первым, но остальные скоро последуют за ним с той же целью – пополнить колчаны, опустевшие за долгую атаку. Ласкарь протолкался через толпу мужчин, восхвалявших Господа, Деву и друг друга за свою победу, восхвалявших и себя за подвиги в сражении и смелость. За чудо выживания.

Григорий направился к палисаду, присел, когда подошел близко, хотя от вражеских линий сейчас долетали только случайные стрелы. Повсюду лежали и свисали тела, и прежде чем греки выгребут у них все ценное, Григорий хотел получить свою долю сокровищ. Турецкие стрелы или свои, безразлично – лишь бы у него было чем встретить тех, кто придет следом.

Он собирал урожай, иногда пользуясь ножом, чтобы вырезать глубоко засевший наконечник. Когда Григорий подошел к тому месту в палисаде, где не хватало бочки, он рискнул быстро выглянуть наружу, вниз, но не увидел там тела огромного турка. Возможно, его завалило другими телами – их было много. Однако Григорий чувствовал, что промахнулся, – по крайней мере не убил. Он видел, как великан падает, но и всё на этом. Он предпочел бы вернуть ту стрелу, чтобы в следующий раз получше позаботиться о своей цели.

Колчан был почти полон. Григорий присел у последнего тела, когда кто-то похлопал его по спине.

– Ты жив, рагузанец.

Он посмотрел вверх.

– Жив, сицилиец. И я – константинополец. Особенно сегодня.

– Слишком много слогов. Как в Гри-го-ри-е, – ухмыльнулся Энцо. – Я предпочитаю Зорана. – Он протянул руку, помог Григорию подняться. – Тебя зовет Командир.

Джустиниани стоял среди маленькой группы офицеров в глубине периболы, прямо у канавы, из которой добывали землю для вала. Канава была почти заполнена телами; их стаскивали отовсюду и кидали в нее, друзей и врагов, равных в смерти. Командир кивнул Григорию, собирался заговорить, но его отвлекло появление другого человека.

– Мы побеждаем? – крикнул император, проходя мимо склонявшихся людей и жестом предлагая им встать с колен.

– Ваше величество ранены?

Джустиниани шагнул ближе, чтобы посмотреть на запятнанный нагрудник, но Константин отмахнулся.

– Это не моя кровь, – отрывисто сказал он. – Разных людей, ибо они всё шли и шли. – Взглянул на канаву, в которую упало очередное тело. – Как и здесь, полагаю. И вдоль всех линий. Ибо я получил сообщения из дворцов: там тоже был жаркий бой, и враг тоже не преуспел. В разных точках вдоль Рога пытались высадиться, но тоже были отбиты. Вы что-нибудь слышали о других местах?

Джустиниани указал на испачканного сажей офицера, тот отдал честь:

– Ваш кузен, Феофил Палеолог, приветствует вас, ваше величество, и говорит, что ворота Пеге держатся. Он также посылает весть, что достойный Кантакузин отбил нападение у Золотых ворот.

Те, кто стоял поблизости и слышал его слова, разразились радостными возгласами.

– Командир, так мы победили? – спросил Константин. – Они хотели застать город врасплох и отошли после неудачи?

Джустиниани ткнул рукой в сторону Григория:

– Скажи своему императору, Риномет. Скажи ему по-гречески; пусть он не думает, что только итальянские вороны каркают дурные вести.

Григорий повернулся к императору:

– Ваше величество, если посмотрите на тела, вы увидите, что там нет людей первого ранга. Яйи. Иноземные воины. Башибузуки.

Джустиниани оборвал его:

– Они послали первую волну ослабить нас перед теми, кто пойдет следом. Крестьяне из Анатолии. Балканское отребье. – Он сплюнул. – Убоинка.

Константин поморщился, сглотнул:

– Этого я боялся больше всего… И кто, по-вашему, пойдет следом?

Командир жестом предложил Григорию продолжать. Тот колебался. И пока думал, раздался звук. Визгливый рев труб, бряцание цимбал, низкий рокот кос-барабанов.

– Вот оно, василевс, – сказал Григорий.

Вся группа подошла к палисаду, вглядываясь в темноту. Через вершину холма – там вновь запылали огни – потекла темная масса; сквозь гам боевой музыки донесся новый звук, ритмичное топанье обутых ног по земле. Следом послышался стройный распев, неизбежное обращение к гневу и к Аллаху.

– Подсветите их, – приказал Джустиниани.

Приказ побежал криками к ближайшему бастиону. Через несколько мгновений со стены взлетел по высокой дуге большой огненный шар. Там стояло несколько мангонелей, осадных пращей, которые стали практически бесполезными с появлением больших пушек. И хотя осталось совсем мало нафты – почти все ушло шотландцу на его греческий огонь, – ее все же хватило на этот шар. Он пролетел по небу и упал куда-то в середину надвигающейся черной массы. Огонь ненадолго осветил длинные шеренги мужчин в доспехах – и в середине их рядов одинокое желтое знамя.

– Анатолийцы, – мрачно объявил Джустиниани. – Возвращайтесь на свою позицию, господин. Скоро начнется настоящая битва.

Константин вздохнул, отсалютовал, развернулся и ушел, гвардейцы бегом последовали за ним. Командир посмотрел на Григория:

– Ты тоже иди на свою, Безносый. Мне нужны твои стрелы.

Григорий повернулся, но Джустиниани окликнул его:

– Эй, ты видел того здоровенного проклятого турка, который плясал на палисаде?

– Да.

– Почему ты не убил его?

– Я старался, господин.

– Ладно… в следующий раз старайся лучше. – Джустиниани ухмыльнулся. – Убивай их десятками!

У веревки толпились люди, и Григорию пришлось дожидаться своей очереди, чтобы залезть наверх. Пока он ждал, стрелы из-за палисада полетели гуще; зарявкали кулеврины, их пули плющились о стену. Музыка приближалась, мехтер анатолийцев шел с ними до самого рва, свирепо ревели трубы. Но у христиан была своя музыка. Все колокола города били тревогу, призывая жителей сражаться, взывая к Господу. Где-то поблизости стонал водяной орган, издавая подобие гимна.

Когда пришел его черед, Григорий быстро залез наверх, перевалился через край стены, схватил лук, надел на палец подогнанное кольцо и наложил стрелу. Чуть высунувшись из-за зубца, он смотрел, как палисад дергается и пляшет, будто живой, под шестами и крюками врагов. Взгляд привлекла лестница, первая из десятков, улегшихся на палисад.

– Давай, – прошептал он, и когда над стеной показалась голова в шлеме, выпустил свою первую стрелу.

Потом стрелять стало трудно. Анатолийцы в своих черных доспехах и генуэзцы в своих смешались в одну длинную, колеблющуюся, качающуюся массу вдоль слабо освещенного вала, друзья и цели были близки друг к другу, как любовники. А сам он и другие лучники на бастионе тоже стали мишенями для турецких лучников, пращников и кулевринщиков, сгрудившихся всего в шестидесяти шагах, на той стороне рва. Стрелы отбивали от зубцов крошащуюся известку; пули разбрасывали осколки камня, летящие не хуже свинца. Высунуться, чтобы сделать выстрел, означало окунуться в смертоносную бурю. Однако стрелки делали это, снова и снова – и расплачивались полной мерой. Люди отлетали от стены с древком в руке, в горле, в груди; с пулей в легких, которые быстро заполняла кровь, оставляя время выкашлять последнюю мольбу о прощении. Григорий чувствовал, как смерть проходит рядом – сбоку, сверху, снизу. Один раз что-то ужалило его в висок; он ощупал влажную кожу, размазал пальцами кровь, вытер о куртку. И все же Ласкарь высовывался чаще, чем любой другой, дерзко, вызывающе; он жаждал убивать, выискивая новую цель для следующей стрелы, еще одного турка, который не сможет ударить мечом его друзей, пробиться в город, угрожать тем, кого он любит. Он искал, стрелял, промахивался, искал, стрелял, убивал; потом его колчан опустел, и он потянулся к чужим, мертвых и умирающих людей рядом. Когда эти стрелы тоже кончились, он огляделся, заметил падающего арбалетчика со связкой болтов и выхватил его оружие прежде, чем мужчина рухнул на площадку. Арбалет был большим, тяжелым, без стремени, но у стены стоял ворот. Григорий приложил его, натянул тетиву, уложил болт и снова шагнул из укрытия, глядя вниз.

Там было достаточно огня. Греки лили с вала горящий деготь. Пылало все – лестницы, дерево палисада, люди. Турки стреляли со своих позиций огненными стрелами, и Григорий увидел пылающую дугу одной из них – безупречную параболу, которая закончилась в бочке палисада, разбрызгивая пламя по дереву. Темная масса людей вдоль укреплений вздымалась, когда дисциплинированные анатолийцы снова и снова лезли по лестницам; многим удавалось забраться на палисад. На мгновение там не оказалось ни одной подходящей цели, и Григорий снова посмотрел в темноту, где должны были стоять вражеские лучники. Когда там вспыхнула новая огненная стрела, он прицелился на две ладони левее и нажал на спуск. Стрела дернулась, потом упала в грязь.

В ночи раздался резкий, высокий зов трубы. Сплошная линия у палисада разделилась на две: анатолийцы отходили, греки бросали оскорбления и несколько случайных камней в черно-доспешные спины. Григорий даже не пытался достать новый болт, подстрелить еще одного отступающего воина. Он сомневался, что сможет еще раз взвести арбалет, даже с воротом.

После того одинокого призыва музыка умолкла – все звуки доносились с этой стороны палисада; стрелы и металлические шары тоже перестали прилетать, и Григорий мог спокойно выглянуть и посмотреть на людей внизу. Многие стояли на коленях от усталости, многие всхлипывали. Он выискивал своих ближайших товарищей – и нашел их вместе. Энцо помогал снять большой шлем Командира. Сицилиец посмотрел вверх и, найдя взглядом Григория, поднял большой палец. Ласкарь ответил тем же жестом, потом осел у стены, дотянулся до кувшина с водой и вдоволь напился. Оглядел мертвых и измученных людей вокруг. Радовало, что живых больше, чем мертвых, и раненым уже оказывали помощь.

Он снова поднял кувшин… и замер. Поставил кувшин обратно, с трудом встал, выглянул в промежуток между двумя зубцами и уставился в темноту, которая двигалась за палисадом.

– Что не так, брат? – послышался голос снизу.

Григорий поднял руку, призывая его к молчанию, продолжая всматриваться, пытаясь расслышать вражескую тишину за шумом своих соратников.

Что-то действительно было не так. Анатолийцы, сердце вражеской армии, гордые воины с наследством триумфов и верой в Аллаха, отступили или были отведены намного быстрее, чем дикие, недисциплинированные отряды, которые атаковали первыми. Это было бессмысленно. Если только не погиб один из их главных командиров. Или если…

Григорий не хотел думать о другой причине, пытаясь укрыться от мысли за непривычными молитвами. Он молился в битвах только тогда, когда молились все.

– Святая Мария, благослови нас. Защити нас, твоих слуг. Огради нас своим светом. Поддержи нас…

Он перестал бормотать, напряг слух ради того, что не хотел слышать… и услышал. Катится что-то тяжелое, как камень по металлическому склону. Скрип ткани, слишком много пытаются засунуть в узкое пространство. Плеск воды, опрокинутое ведро.

А потом в темноте, примерно там, куда он отправил свой последний болт, Григорий увидел пламя. Не огненную стрелу, зажженную и выпущенную, но огонь, который медленно поднимался, будто кто-то карабкался с ним по склону. Вот он остановился, завис…

В одно мгновение Григорий оказался у бокового проема.

– Командир! – заорал он, стараясь, чтобы его расслышали среди гула молитв, стонов, колоколов. – Энцо! Это…

Он видел, что Энцо услышал его, вопросительно поднял руку, пожал плечами. И Григорий выкрикнул последнее слово, но оно растворилось в действии того, о чем он кричал.

– Пушка!

Он обернулся – и увидел огромную вспышку пламени, вырвавшуюся из гигантского круглого жерла. Не прошло и секунды, как громадное ядро врезалось в палисад, смело целую его секцию, и люди за ней, человек десять или больше, просто исчезли. Григорий увидел дыру, широкий пролом, а в следующую секунду его скрыло из виду густое облако черного дыма.

На несколько долгих мгновений наступила тишина, потом ее сменили крики боли и ужаса. А следом пришел другой звук – тысячи голосов разом закричали во всю мощь глоток:

– Аллах акбар!

Анатолийцы снова пошли на приступ.

Из облака, созданного огромной пушкой, в пролом, сделанный ею, над разрушениями, причиной которых она была, наступали турки, по двадцать в ряд, бесконечно простирающиеся в глубину. Все защитники, которые стояли в этом месте палисада, исчезли, будто сметенные десницей Бога. Некому было остановить наступление, а оставшиеся в живых были оглушены, ослеплены, ошеломлены. Григорий видел, что первые ряды турок, уже миновавшие стену, расходятся, расширяют фронт, чтобы уступить место все новым и новым воинам.

А потом он услышал другую трубу, и узнал ее – Константин. Он пытался что-то разглядеть за расходящимися шеренгами турок, но дым и темнота скрывали все. Но тут ответила другая знакомая труба – Джустиниани. Григория звали император и Командир. Его город. Его товарищи. Григорий быстро отошел к дальней стене, сбросил толстую стеганую куртку лучника. Под нее он заранее, предвидя подобный случай, надел поддоспешный дублет. Затем нагнулся к своим доспехам.

– Эй, ты! – крикнул он молодому лучнику, стоявшему неподалеку. – Помоги мне.

Юноша подошел; его губы шевелились, не издавая ни звука. Однако неуклюжие пальцы справлялись с делом, которое указывал ему Григорий. Он надел нагрудник, приказал юноше пристегнуть переднюю часть к задней, пока сам натягивал наручи и налокотники. Судя по крикам и звону стали снизу, на все остальное времени не оставалось. Ноги, плечи и шея останутся открытыми. Ласкарь наклонился к латным перчаткам, надел их.

– Шлем, – приказал он.

Юноша поднял шлем, надел ему на голову. В отличие от заимствованного шлема, который Григорий носил в морском бою, этот был барбютом, с открытым лицом. В ночном сражении хороший обзор будет намного полезнее защиты, которую дает забрало.

Он задумался, что оставить, и неохотно отказался от щита в пользу пары оружия – шестопера и нового фальшиона, которым он заменил утерянный в море. Засунув оба оружия в петли на боках, как раз когда юноша застегнул последнюю пряжку, Григорий перебросил веревку через стену.

Он перевел дыхание, снова взглянул вниз. Бой был в разгаре. Еще не разгром, ибо анатолийцы разошлись лишь немногим шире, фронтом в сотню человек, – все, что дали им пролом и первый рывок. Но Григорий видел, что они медленно теснят генуэзцев и греков, все еще пытавшихся сплотиться, а за первыми шеренгами появляются все новые и новые воины.

Ласкарь прикусил губу. Чем он тут может помочь? Потом вновь услышал с дальней стороны схватки отчетливый зов императорского рога. И на этот раз увидел мельком, в свете факелов, летящего над людьми двуглавого орла Константинополя. Увидел, как продавилась вражеская линия с той стороны.

Григорий посмотрел на основание башни. На краю сражения толклись люди. Прямо под ним был пустой клочок земли. Он перелез на веревку и скользнул вниз, быстрее, чем в первый раз, подгоняемый весом доспехов.

Ласкарь приземлился среди десятка мужчин, его земляков, судя по длинным бородам и сборным доспехам, оттесненных к краю схватки тяжеловооруженными и лучше обученными генуэзцами. Греки обернулись, всполошенные его внезапным появлением; кто-то вскинул меч.

– Я грек! – заорал Григорий, потом указал выхваченным шестопером в ту сторону, откуда опять послышался звук рога. – А там – наш император!

Он достал фальшион, высоко поднял оба оружия и, крикнув: «За Христа и страну!», бросился в бой.

Ласкарь целился в угол, прямо за неровную вражескую первую шеренгу. Он не прислушивался, подчинились ли ему, следуют ли за ним люди. Его звали трубы. Он просто ударил турка, стоявшего к нему вполоборота, который уже поворачивался, поднимал щит, но не успел отразить падающий шестопер. Григорий не успевал выдернуть оружие из продавленного шлема, а другой анатолиец уже обернулся и ударил – его ятаган летел по широкой дуге над щитом, вниз, целясь в незащищенное плечо грека. У Ласкаря не было времени печалиться об отсутствии собственного щита; он мог только извернуться, выдергивая шестопер, и закрыться фальшионом, вскинув его эфес над головой и опустив лезвие. Широкий клинок был коротким, но прочным, ятаган ударил в него и со скрипом металла скользнул вниз. Турок немного качнулся вперед, опустил щит, и Григорий ударил тупым концом шестопера в открывшееся лицо. Удар был не смертельным, он только ошеломил, но фальшион успел уйти назад, развернуться и ударить по короткой дуге; выщербленный клинок вскрыл горло турка.

Люди действительно последовали за ним в открытую им брешь. Один сразу лишился руки с мечом, отрубленной ударом ятагана, но второй пробил копьем вражеский щит и вонзил наконечник в турка. Грек был велик – не все великаны сражались с той стороны, – и когда понял, что не может выдернуть копье, просто нагнулся, крякнул, поднял и стал толкать. Воющий турок превратился в таран; люди разлетались в стороны, боковая шеренга врагов вдавилась внутрь строя.

– Давай! – заорал Григорий и бросился за ним.

Здоровяк ревел, размахивая в разные стороны своей ужасной живой ношей. Потом сбоку ткнулось копье, распоров ему ногу ниже колена. Грек пошатнулся, продолжая реветь, но его собственное копье опустилось, и над ним тут же блеснули клинки. У Григория было достаточно пространства, чтобы свалить двоих, одного фальшионом, другого шестопером. Но тут другое копье дернуло голову великана назад, и Ласкарь потерял его из виду, занятый собственными врагами.

Он увидел мужчину, офицера с затейливым калафатом из павлиньих перьев на шлеме, который пытался заткнуть дыру, пробитую рывком могучего грека. Григорий подбежал к нему, ударил шестопером в поднятый щит, упал на колени и взмахнул фальшионом параллельно земле. Сапоги офицера прикрывал доспех, но тяжелый клинок вдавил металл в ногу. Мужчина пошатнулся, вскрикнул от резкой боли; Григорий, вскочив, сильно врезал плечом в большой квадратный щит и, укрываясь за ним, толкнул офицера на его людей.

И тут он почувствовал, как враги внезапно поддаются. И дело не в том, что офицер отскочил назад, заставив Григория упасть на колени. Перед ним открылось пустое пространство, с каждым мгновением оно ширилось – враги начали бежать. Григорию доводилось видеть такое у птиц, когда стая вдруг разворачивалась в воздухе, будто какая-то одна птица управляла всеми остальными. Возможно, враги тоже почувствовали себя птицами; налетевший двуглавый орел обратил их в добычу, а значит – в бегство.

– Константин!

Этот рев заглушил шум битвы. И Григорий увидел под самым знаменем императора, ведущего своих гвардейцев, прямо в центре врагов, которые только что были там, а сейчас исчезали, скрывались за проломленным палисадом, скатывались по склону из тел и грязи.

Преследовать их не было ни нужды, ни сил. Тишина не наступила – было слишком много стонов, – но музыка смолкла, а у людей не хватало дыхания на насмешки.

Григорий, задыхаясь, опустился на колени, как и большинство мужчин вокруг. Но Константин, во главе своих гвардейцев, стремительно подошел к остаткам палисада. Мгновение орел парил над головами защитников, потом залп из луков и кулеврин заставил их пригнуться, отойти.

– Туда! Туда! – послышался знакомый голос.

Джустиниани шел к палисаду, направляя к бреши с десяток мужчин, кативших бочки или волочивших бревна.

– Не бойтесь! – крикнул Командир, увидев, что люди опасаются выйти на открытое место. – Большая пушка стреляет только раз в два часа. Заваливайте, парни. Эй, Энцо, приведи людей!

Григорий видел, как Энцо бежит впереди двух десятков мужчин в доспехах, которые присели за выкаченными на место бочками. Другие тащили на носилках землю, несли ветви деревьев, сети, набитые виноградной лозой. Вскоре пролом, оставленный пушкой, был более-менее завален.

Константин поднял забрало и подошел к генуэзцу.

– Это твоя кровь или вражеская? – спросил он.

Джустиниани снял перчатку и вытер лицо:

– Моя, проклятье всему. Думаю, осколок камня… Энцо! – взревел он. – Принеси мне тряпицу.

– Тебе не… – начал Константин, запнулся. – Тебе не нужно отойти, чтобы позаботиться о ране?

Джустиниани заметил его заминку. Император знал – все знали, – какой эффект произведет уход Джустиниани. Он был сердцем обороны. Без него люди падут духом, и быстро.

Генуэзец тоже знал об этом – и покачал головой.

– Нет. Я не уйду отсюда, пока меня не вынесут.

Энцо принес ткань и начал стирать кровь, а Джустиниани уставился на Григория.

– Ты должен был сидеть наверху, – сказал он, будто грек был виноват во вражеском прорыве.

Ласкарь улыбнулся.

– И упустить всю славу? К тому же вам требовалась помощь.

– С этими мы справились, – пробормотал Джустиниани, морщась от прикосновений ткани, – и справимся снова.

Константин, который пил воду из кувшина, резко уставился на него:

– Но теперь-то турки наверняка побиты?

– Побиты? Нет. – Джустиниани смотрел на тряпицу. – Еще придется пролить немало крови.

– Еще? Но… – начал Константин, но его прервал крик:

– Где император?

– Он здесь.

Кричавший протолкался сквозь одоспешенных генуэзцев, такой же испачканный и окровавленный, как любой из них. Он опустился на колено, не только из уважения, но и от усталости.

– Государь, – выдохнул он. – Враги водрузили свои флаги над Малым Влахернским дворцом.

Хотя он говорил тихо, по толпе солдат быстро пробежал шепоток. Все обернулись на север, вглядываясь в темноту, хотя даже при свете никто не смог бы разглядеть дворец за вершиной холма, увенчанной Харисийскими воротами.

– Я должен… должен идти туда, – сказал Константин.

– Нет! – крикнул Джустиниани, потом понизил голос. – Мы обсуждали это, василевс. Мы не можем бросаться на каждую тревогу. Каждый командир должен держать свою позицию, отбивать ее, если потребуется. Наша позиция – здесь. Здесь! – Он ударил в нагрудник, заставив доспехи звенеть. – Ибо они скоро опять придут, поверьте мне.

Константин закрыл глаза, сглотнул, кивнул.

– Ты прав. И у нас там есть хорошие люди, решительные. Байло Минотто. Несравненные братья Бокьярди. – Он опустил взгляд, заметил Григория, все еще стоящего на коленях, улыбнулся. – И твой брат, Феон Ласкарь.

– Мой… брат?

Григорий вдруг припомнил слова Софии, что-то насчет политика и соглашения с врагом. Его потный лоб похолодел. Ласкарь встал.

– Мой государь, – хрипло произнес он. – Феон…

– К оружию! К оружию! Они идут! Они опять наступают!

Крики заглушили его предостережение. Люди вокруг хватались за оружие.

– Возвращайтесь на свое место, господин, а мы вернемся на свои, – распорядился Джустиниани, в последний раз вытирая все еще текущую кровь. – А ты иди на свое, Зоран.

Это верно. У каждого человека есть своя позиция. И он точно так же не может бежать сквозь толпы воинов к старому дворцу в надежде отыскать Феона, как Константин не может спешить туда на помощь защитникам. В этот день у каждого человека была своя судьба, на беду или на счастье. Григорий выпрямился.

– У меня закончились стрелы, Командир. Так что я вполне могу постоять рядом с вами.

Джустиниани улыбнулся:

– Хорошо. Тогда займи свое место. – Он оглядел Григория сверху донизу. – Но ради сладости Христовой, надень остальные доспехи. Ты выглядишь как башибузук.

Забили барабаны, зазвучали колокола и трубы. Григорий обернулся к бастиону и вздохнул. Веревка казалась сейчас непреодолимой; ему было тяжело просто поднять свое оружие.

– Эй, ты! Ты! Нико! – крикнул он.

Юноша, который помогал ему надеть доспехи, посмотрел вниз.

– Привяжи остальные мои доспехи к веревке. Спусти их мне.

Пока Григорий ждал, он смотрел на север. Небо чуть просветлело. Скоро рассвет. Но даже когда рассветет, он не сможет увидеть отсюда Малый Влахернский дворец и развевающийся над ним зеленый флаг Пророка.

– Феон? – пробормотал Григорий. – Брат?

– Мегас примикериос! Люди слышат шум снизу. Возможно, они снова наступают.

– Хорошо. Я устал ждать.

Феон медленно, со стоном, поднялся с земли, стараясь не пользоваться левой рукой, висящей на повязке. Он потратил много времени, создавая впечатление сильной боли, и не хотел развеять его перед своим зорким младшим офицером. Кроме того, он не поднимал головы. Тик, который начался у левого глаза, перекашивал все лицо.

– Иди, – сказал он. – Я пойду следом.

Но он не сделал этого. Вместо этого подошел к передней бойнице бастиона и выглянул в нее. Турки снова погасили факелы – обычно это сулило беду. И музыка умолкла – сущее благо, если б это тоже не было дурным знаком. Она заиграет снова, после выстрела пушки и огненных стрел, освещающих ночь, как раз перед тем, как они начнут штурмовать усеянный щебнем и телами склон, оставшийся от соседнего, обвалившегося бастиона.

Турки ходили на приступ пять раз. Каждый раз их отбрасывали. Но каждый раз погибало все больше из немногих защитников. До сих пор Феону удавалось избегать передней линии: уже раненый офицер вышел из боя, но продолжает командовать. Однако долго это не продлится, даже если он нацепит еще одну повязку. Скоро, возможно, останутся только раненые офицеры.

Феон посмотрел на отцовский меч, стоящий в углу каменной комнаты. Проклятая вещь, подумал он, завещанная ему проклятым человеком, поскольку именно он был старшим из близнецов, пусть всего на несколько мгновений. Феон ненавидел своего отца, хотя почти не знал его. Солдат, всегда где-то далеко, защищает съеживающиеся границы империи. Грубый мужчина, вечно отпускающий ядреные шутки, которые он, по очевидным причинам, разделял с младшим из братьев. Когда с очередной войны вернулся только его меч, было столь же очевидно, кому из братьев должно достаться это прекрасное оружие. И потом Феон настоял на своем праве рождения и радовался бессильной ярости Григория.

Он едва поднимал эту штуку. Он был не тем сыном, которым гордился бы его покойный отец. Хотя он обладал многими другими умениями, лучшим оружием, чем какой-то ржавый клинок. Навыками дипломатии. Интеллекта. Навыками выживания. Он возвысился до точки, где император назвал его ойкейосом. И все эти умения должны умереть с ним, потому что он не владел другими? Не владел мечом, грубейшим из всех инструментов? Это было несправедливо – и в равной степени глупо.

Было очевидно, что случится дальше. Возможно, здесь, во время следующей атаки, к которой готовятся турки. Возможно, где-то еще, вдоль долины Лика, где стоял хлипкий палисад.

Не просто очевидно. Определенно. Даже для человека, который не является солдатом. Феон вспомнил о своей встрече с Хамза-беем, о прогулке по аллее иудиных деревьев. Турок задал тогда вопрос: «Что происходит, когда разумный человек обретает уверенность?» И сам же ответил: «Ему следует принять меры».

И сейчас Феон вытащил на свет и стал обдумывать свои возможности. Выйти наружу с мечом, который он едва может поднять? И умереть в бреши, которую все равно возьмут штурмом, защищая город, обреченный пасть? Или…

Он подумал о флаге Хамзы. Вывесив его на доме, он защитит свою собственность, семью, себя самого от грабежей, насилия и рабства. Но только если сделает то, чем заслужит защиту. Ибо только тогда эта защита будет действовать. Обезопасит его семью, само имя Ласкарей.

Что сказал турок при их первой встрече в Генуе? У них больше общего друг с другом, чем у греков с католиками. Что они оба люди Востока. «Вы останетесь в городе и вновь увидите его великим… Помогите нам восстановить его величие, сделать его средоточием империи, которым он был раньше и будет снова».

Это было правдой. Феон коротко рассмеялся, потер дергающееся лицо. Он собирался отдать свою жизнь за неупокоенный труп. А Мехмед обещал возрождение и терпимость, без насильственного обращения в ислам… или католицизм. Православные греки в сердце этого возрождения. Люди с умениями, с интеллектом. Разумные люди вроде него.

Феон оттолкнулся от бойницы и звуков надвигающегося штурма. Это не просто очевидно. Это неизбежно. Более того, таков его долг. Перед семьей. Перед верой. Перед городом. И он не может доверить это дело Софии, испуганной женщине, которая прячется вместе с детьми… Нет, он должен сам обо всем позаботиться. Ему нужно быть дома.

Но сначала нужно кое-что сделать. Доказать свою ценность.

Он уже был у двери бастиона, почти вышел на стену, когда в него едва не врезался – так он торопился обратно – молодой офицер-грек.

– Простите, мегас… – начал он.

Феон поспешно прервал его:

– Я оценил ситуацию. Я иду к Минотто. Здесь нужно больше воинов. Отправляйся на свой пост.

Он повернул в противоположную от боя сторону, направился к лестнице вниз. Юноша за спиной позвал:

– Мегас примикериос…

– Делай, что тебе приказано! – рявкнул Феон, ускоряя шаг.

– Но, кир… вы забыли свой меч.

Он замер. Посмотрел вверх – на юношу на верхней площадке, державшего в руках проклятый предмет. Протянул руку, схватил его и побежал вниз.

– Отправляйся на пост! – крикнул он. – Удерживайте брешь до моего возвращения.

Ответ юноши исчез в реве пушки. Их собственные трубы заиграли сбор. Мимо побежали люди в позвякивающих доспехах.

Феон спустился на нижний уровень, быстро прошел еще пятьдесят шагов, ища нужное. Слева была аллея иудиных деревьев, их розовые лепестки давным-давно осыпались. Справа – глубокая тьма. Он выхватил из подставки факел и начал спускаться по лестнице. Почти сразу услышал резкий лай пушечных выстрелов, а секунду спустя почувствовал дрожь – где-то поблизости врезались в стену огромные каменные ядра. С потолка посыпалась пыль, факел начал трещать и разбрасывать искры. Феону пришлось опереться о стену.

Все было так, как он помнил, когда провожал Хамзу с последнего посольства, – пустая комната, шага четыре, не больше. Простая толстая дубовая дверь, сама Керкопорта, заложенная крест-накрест железными запорами, перед ней загородка из высоких бочек. Он огляделся, воткнул факел в крепление, прислонил меч к стене и подошел к ближайшей бочке.

– И чем же ты тут занимаешься?

Голос был негромким, но Феон задохнулся и отскочил назад. Он трижды промахнулся мимо ножен, прежде чем смог достать кинжал.

– Кто… кто там? – тонким дрожащим голосом спросил он.

Тень вышла из мрака лестницы.

– Я, – вновь послышался голос.

Потом в мерцающем свете появился мужчина. И Феон узнал его.

– Иоганн Грант, – прошипел он, голос его все еще подрагивал.

– Хватит и Джона, – ответил шотландец, сходя с последней ступеньки.

Феон уже имел дело с этим парнем. Как можно меньше, ибо тот все время требовал каких-то редких химикатов или дорогостоящих товаров. Требовал на ужасном, хоть и свободном греческом, щедро сдабривая слова кощунственными непристойностями. Неблагородный человек, хотя он был полезен государству – и над, и под землей. Пока Феон переваривал внезапное появление шотландца, Грант заговорил:

– Ты здесь по той же причине, что и я?

На одно безумное мгновение Феон подумал, что это может оказаться правдой. Если один разумный человек собирается предать город, почему бы это не сделать двоим? Но прежде чем он успел произнести вслух эту мысль, Грант продолжил:

– Я сражался вместе с этими безумными венецианцами, братьями Бокьярди. Христос на кресте, они просто наслаждаются резней, уроды этакие. Мы только что отбросили очередную атаку, все радовались, как улепетывают турки, и тут мне пришла в голову одна мысль… Вот так просто взяла и пришла.

Он прищелкнул пальцами.

– Я всегда считал это слабым местом, ты понял; хоть его и не видно спереди, оно спрятано в изгибе стены. И все равно… – Он наклонился и сплюнул на пол. – Никак не мог отделаться от мысли, ну и решил сходить проверить. А ты?

Феону стало чуть легче.

– То же самое. – Он указал на руку, которую вернул в повязку. – Получил рану и ходил к лекарю. А когда возвращался на пост, мне пришла в голову мысль…

Ударило новое ядро, еще ближе, оба мужчины взмахнули руками, чтобы устоять. С лестницы донесся рев музыки и громкие хвалы Аллаху.

Грант обернулся на звук.

– Эти ослолюбы опять идут. Я лучше вернусь, чтоб не пропустить все веселье. Ты со мной, Ласкарь?

Феон кивнул.

– Да, как только сделаю, зачем пришел. Проверю запоры и петли на двери.

– Ага. Займись. И передавай мой привет своему брату, если увидишь этого безумца.

Он ушел. Феон прислонился к бочке, тихо ругаясь. Его видели здесь, ну что за проклятое невезение? Но он мало что мог поделать – не бежать же за Грантом, чтобы ударить его кинжалом? К тому же этот грязноротый шотландец вполне способен за себя постоять. Кроме того, он подарил Феону оправдание. Проверить слабое место. И мало ли что может случиться после того, как они оба уйдут…

Вытащив руку из повязки, Феон наклонился и обхватил ближайшую бочку. Она была набита кусками камня и песком; тяжелее, чем отцовский меч. Но если наклонить бочку и поставить на окованную железом кромку, он может ее сдвинуть. Потом Феон откатил еще две, расчистив путь к двери. Запорами недавно пользовались, и потому они легко сдвинулись. Петли скрипнули, когда он открыл дверь, но звук затерялся в шуме битвы, криках и проклятиях, музыке и ударах. Феон распахнул дверь, выглянул. Шотландец был прав; калитка располагалась у изгиба стены, и потому ее не было видно от вражеских позиций. Но раз Хамза просил открыть ее, скорее всего он предупредил кого-то, что она может быть открыта.

Откуда-то поблизости послышался пронзительный крик боли. Потом Феон услышал за дверью тихий, но отчетливый шепот. На османском. Они идут.

Ласкарь дернулся внутрь, схватил меч, спотыкаясь, бросился вверх по лестнице, не чувствуя под собой ног. Керкопорта – слишком холодное место для смерти, а турки, которые сейчас войдут в дверь, тут же убьют его. Но его лошадь рядом, а тепло – в нескольких минутах езды.

Призыв к оружию был излишним. Турки не вышли из темноты… пока. Григорий успел надеть оставшиеся части своего доспеха, так что теперь он был экипирован как генуэзский наемник, каковым и являлся, покрыт гладким черным металлом от барбюты до сабатона. Потом у него нашлось время снять шлем и опереть голову на сломанную бочку. Повсюду вокруг него воины в доспехах пытались отдохнуть в таких же неудобных позах, пока самые зоркие смотрели в ночь – задача, которая становилась все легче по мере того, как светлел мир. Но хотя турки не пришли, их деятельность не утихала. Пушка по-прежнему стреляла, откалывая куски камня от непрочной внутренней стены, снося участки спешно возведенного палисада, которые так же спешно восстанавливали. Стрелы по-прежнему летели в каждого, кто осмеливался высунуть голову. Мехтеры по-прежнему играли, гулкие барабаны и цимбалы держали ритм для визга семинотных севре, криков флейт, плача труб. Хотя он проспал не одну бомбардировку, сейчас сон, такой желанный, не шел, и вскоре Григорий поднялся, потянулся, чтобы расслабить скованные мышцы, посмотрел по сторонам. Шагах в двадцати сидел Джустиниани, поставив рядом шлем, и аккуратно вынимал хребет из скумбрии. Григорий направился к нему.

Командир устроился на маленьком походном стуле.

– Угощайся, – сказал он, указывая на ведерко, где лежало с десяток покрытых синеватыми пятнами созданий.

Рыба была одним из немногих продуктов, которые постоянно поступали в город, ибо даже турки не могли отогнать косяки рыб от города, и каждый солдат, не занятый на сухопутных стенах, стоял на береговых и забрасывал в воду лесы и сети. Хотя Григорий редко завтракал до полудня, он принялся за еду, не зная, увидит ли еще один полдень и когда сможет поесть в следующий раз.

Генуэзец помахал ему хребтом.

– Как ты думаешь? Они закончились?

Григорий, понимая, что его спрашивают не о том, что он жует, ответил просто:

– Нет. Они придут снова. И скоро.

Джустиниани, кивнув, швырнул через плечо кости в канаву у внутренней стены, где лежали вперемешку тела турок и греков.

– Согласен. Мехмед должен почувствовать, как нас прижали. Он попытается снова, еще один раз. И попытается здесь. – Он наклонился, сплюнул. – Пока ты там мечтал о нагих гуриях, пришли вести – турки повсюду потерпели неудачу. Помнишь те флаги над дворцовыми бастионами? Они уже сорваны. В одном месте враги прорвались, никто не знает как, и какое-то время дела были плохи. А потом эти безумные ублюдки, братья Бокьярди – они почти вернули Венеции доброе имя – вышибли турок и снова подняли орла города и стяг Святого Марка.

Со стоном и звяканьем брони Джустиниани поднялся.

– Нет. Последняя попытка будет здесь. Удержимся – и мы победили. Наверняка в сегодняшнем сражении. Возможно… вообще. Моли Бога, чтобы я был прав.

– Аминь. – Григорий тоже встал, посмотрел прямо в глаза Командира, черные, почти как его доспехи. – И кто, по-вашему, поведет этот последний штурм?

Черные глаза прищурились.

– Ты и сам знаешь.

– Да. – Григорий кивнул, перекрестился. – Да защитит нас Господь.

На этот раз «аминь» произнес Джустиниани. И в то же мгновение непрерывная музыка оборвалась. Она достигла кульминации в завываниях севре, грохоте цимбал, непрестанном рокоте полусотни кос-барабанов, взорвалась пушечным выстрелом. Люди вздрогнули, многие пригнулись, будто ожидая какого-то удара, но вражеские линии охватила полная тишина, такая же жуткая, как прежний шум. Григорий и Командир, к которым присоединился Энцо, пошли к палисаду и осторожно высунули головы.

Там, где прежде летело двадцать стрел, не прилетело ни одной. И из всех странных зрелищ, которые доводилось видеть Григорию, это было страннее всего.

Передовая вражеская линия, у заполненного теперь рва, была почти пуста. За колесными укрытиями, где обычно прятались сотни лучников и стрелков, в вечно суетливой траншее, укрепленной деревом, ничто не двигалось. Никто не двигался и на их стороне. Как и Григорий, все просто смотрели на пустынный пейзаж, простиравшийся от траншеи до вершины холма в двух сотнях шагов за ней, на неизменно заполненную людьми землю, все эти недели гудящую жизнью. Смотрели и думали, что им предвещают эти тишина и запустение.

Пока один из мужчин не выразил вслух надежду каждого.

– Они уходят! – закричал он, юный голос взлетел к небу. – Уходят! Мы победили!

За этим возгласом последовало шумное одобрение, облегчение людей, заполняющее жуткую тишину.

Но Джустиниани оборвал все своим бычьим ревом:

– Заткнитесь, псы! Придержите свое тявканье!

Тишина вернулась. Но всего на мгновение. Она закончилась оторопью, когда на вершине холма показалась одинокая фигура. Мужчина, высокий, даже слишком; может, чудовище, ибо в ширину был не меньше. Потом он немного повернулся, и все увидели, что это не огромный распухший живот, а висящий на нем отец всех кос-барабанов. Увидели, как он высоко поднимает двойные палочки. Увидели, как они падают. Услышали удар дерева в натянутую кожу.

Какое-то время слышался только этот звук, ибо мужчины молчали – тысячи, идущие сейчас с вершины холма. Они шли не строем, но двигались неторопливым, тренированным шагом, и солнце, которое вставало за спинами защитников, высвечивало их ношу – раздвижные лестницы, шесты с крюками, стволы кулеврин. И почти у всех наконечники стрел.

– Солаки, в белых тюрбанах, – прошептал Григорий. – Лучники личной гвардии султана.

– Пейики, в желтых, – произнес Энцо. – Тоже гвардия, ближайшие соратники Мехмеда. Часть с алебардами, остальные с лестницами.

– А вон там, – добавил Ласкарь, указывая рукой, – люди в плащах из леопардовых шкур. Серденгечти. Если все прочие просто умрут ради Аллаха, эти страстно, с радостью жаждут смерти.

– Хватит, – проворчал Джустиниани. – Пусть приходят, мы сожрем их. Люди, которые ищут смерти, легко тратят свои жизни. Сражения выигрывают хладнокровные солдаты. А остальные… – Он пожал плечами. – Гвардия султана ни гордостью, ни умениями не лучше анатолийцев, которых мы отбросили. – Прищурился, всматриваясь в вершину холма. – Посмотрим, кто пойдет за ними.

– Посмотрим, – хором пробормотали Григорий и Энцо.

И тут они увидели. Ибо неровная толпа воинов дошла и остановилась у края рва, чудовищный барабан ударил еще раз, и одинокий голос выкрикнул одно слово:

– Вперед!

В безупречном порядке, выверенными рядами, с вершины холма начали спускаться янычары. Они шли молча, шеренга за шеренгой, по четыре сотни в каждой; первые уже дошли до воинов, стоящих на краю рва, а последние ряды только показались на гребне.

– Святая Матерь Божия, защити нас…

Никто не отозвался «аминь» на тихую молитву Энцо. Никто не мог говорить; они просто смотрели, как останавливается последняя шеренга. Перед ними молча стояли десять тысяч человек. Отборные воины турецкой армии, лучше обученные, лучше накормленные, лучше ведомые и самые опытные солдаты из всех. До сих пор их использовали редко, всего в паре штурмов. Их приберегали – до этой минуты.

Какая-то рябь пробежала в самой середине первой шеренги. За двумя высокими воинами, несущими огромные щиты, показался человек. В такой толпе его было трудно разглядеть целиком. Но Григорий разглядел алый кафтан, увидел, как солнце блеснуло на золотых застежках кирасы, заметил серебряный шлем, украшенный золотом. Но даже без этой роскоши, даже если бы на нем был обычный доспех янычара, Григорий все равно узнал бы его по лучникам-солакам рядом – один с луком в левой руке, второй в правой.

И выдохнул имя:

– Мехмед.

Он привел их так далеко, как мог. Он бы повел их и дальше, готовый погибнуть за свое дело, как они были готовы погибнуть за своего султана, и все – за Аллаха. Но ближайшие отговорили его. Хамза-паша, который сейчас, где-то в водах Мраморного моря, атакует береговые стены. Заганос-паша, который яростно штурмует дворцы на севере. И последний, как того следовало ожидать, его духовный наставник, Аксемседдин, предостерегавший от суетности таких действий. Хотя они оба знали, что султан владеет ятаганом не хуже любого янычара, что его гибкое тело борца пригодно для боя не хуже их тел, что он так же молод и быстр, как любой из его гвардейцев, имам напомнил ему о важнейшей обязанности полководца командовать, принимать решения, стоящие выше ударов и выпадов.

Но одно среди своих сомнений Мехмед знал наверняка – прежде чем солнце поднимется к зениту, он все равно может броситься к стенам города, которого так жаждал, и подставить свою жизнь под мечи. Ибо если его главная атака захлебнется, другой он командовать уже не будет. Все те, кто предостерегал против этой войны и брюзжал, пока она шла, окажутся правы. «Иншалла» – так они скажут. Кандарли Халиль и другие старики, окружавшие его, будут радоваться отступлению, роспуску армии, возвращению в Эдирне. А потом, довольно скоро, они найдут способ избавиться от молодого и беспокойного султана.

«Лучше я, – подумал Мехмед, – одолжу леопардовый плащ у одного из моих серденгечти и вручу свою жизнь Аллаху, милостивому и милосердному. Лучше подставить горло греческому клинку этим днем, чем турецкой шелковой тетиве какой-нибудь ночью».

В тишине, которая еще держалась, он еще раз взглянул на стоящих перед ним мужчин, на их сверкающие доспехи, луки, шлемы, копья, мечи. Они – самые яростные воины в мире. Однако султан знал, что всей их ярости, всех умений может сегодня не хватить. Греки и их союзники-латиняне сражались уже семь недель. Отбивали каждый храбрый и продуманный приступ, выбирались из каждой уловки и случайности, которые подбрасывала им война. В двух сотнях шагов отсюда ждет другой монарх, такой же убежденный, пускай ошибочно, что Бог, которому он поклонялся, стоит за его плечом. А еще ближе по-прежнему ревет лев Джустиниани. Какие земли, какие богатства он отдал бы, чтобы этот генуэзец сражался под полумесяцем, а не под крестом… Он удерживал центр в течение всей осады, остановил даже последний ночной штурм. Отбросил тысячи башибузуков, сломал гордую анатолийскую знать. И все еще стоял, ждал последнего броска костей в тавли.

Мехмед вглядывался, надеясь хоть на мгновение увидеть этого вождя, этого несравненного воина. Однако он знал, что, увидев, вырвет лук у одного из своих солаков и попытается выстрелить. «Убить Командира, – подумал он, – и я перережу глотку их обороне».

Разочарованный, султан отвернулся от темного вала и темных людей на нем и посмотрел на светлеющее небо. Все закончится сейчас, знал он, прежде чем солнце поднимется к своей самой высокой точке.

Его разум бездействовал. Он видел, что ага янычаров смотрит на него, ждет. Это молчаливое наступление, эта задержка, все было идеей Мехмеда. Но нельзя долго удерживать борзых на поводке или ястреба в путах.

Мехмед сосредоточился. Сначала на командире, потом на стягах: зеленом Пророка, красном с желтым янычарского корпуса, с раздвоенным мечом Али посредине. И наконец, на собственном мече, который он выхватил. Он перевел дыхание, напел, не открывая рта, чтобы убедиться – голос не подведет. Готов. Мехмед воздел ятаган над головой – все надписи на нем, изысканная вязь его имени, бисмиллы и других молитв, исчезли во вспышке утреннего солнца, превратившей клинок в стержень чистого белого света – и вскричал то, что всегда кричал, что кричали они все. Разорвал тишину всеобъемлющим объявлением их веры:

– Аллах акбар!

Рев десяти тысяч янычаров заглушил рев великой пушки, которая снова выстрелила. В последний раз.

Зрение подсказало Григорию чуть раньше слуха: безупречные шеренги расступились, маленький огонек, почти незаметный при солнечном свете, дернулся вниз.

– Пушка! – заорал он, бросаясь в сторону, вкладывая в бросок весь свой вес, чтобы увлечь за собой бронированную тушу Джустиниани. Многие воины поблизости, услышав предостережение, тоже успели упасть. Тех, кто не успел, смело, когда огромное ядро врезалось в палисад.

Командир мгновенно вскочил, Энцо и Григорий вместе с ним. Не было времени на благодарности – их уже окутывал мерзко пахнущий дым, а из него слышались вражеские крики, будто на нем скакал сам дьявол. На эти крики нужно было ответить, сразиться с этими дьяволами.

– За императора! За город! За Христа! – взревел Джустиниани.

Сотни людей подхватили этот клич, занятые тем, что делали все время, – подкатывали бочки на место тех, которые снесла вражеская пушка, тащили доски и ветви заполнить брешь. А потом, когда дым немного рассеялся, из него пришли новые звуки, и люди закричали:

– Вниз!

Несколько мгновений стрелы и пули еще не падали. А потом на них обрушилась буря, в сравнении с которой все прежние были весенним дождиком, ибо огромная толпа воинов, предшествовавших янычарам – лучники из гвардии султана, стрелки из всех частей армии, – сейчас начала бой, стреляя из луков и арбалетов, больших и малых кулеврин. Снаряды падали, многие отлетали от выступов нагрудников или поспешно опущенных забрал, но одно их число означало, что какие-то отыщут щели между частями доспеха или пробьют плохо выкованную сталь. Люди падали, молча или с криками, истекая кровью из внезапно открывшейся раны, или слабо дергая древко, будто сразу вынутую стрелу можно было не считать.

Скорчившись, глядя в землю, Григорий прислушивался к свисту, рикошету, удару; его тело напрягалось, ожидая вторжения… но его не было. Спустя век дождь из металла прекратился так же внезапно, как заканчивается град. Наступила тишина, она длилась вечность десяти ударов сердца. Ласкарь знал это по толчкам в собственный нагрудник, видел, как она проходит, в глазах человека, скорчившегося рядом. Они уже были там прежде, он и Джустиниани, одни в ждущей тишине. Но пока его сердце отсчитывало мгновения, Григорий думал, что никогда еще не сражался он в таком бою, никогда еще на кон не ставился конец мира.

Потом, на десятом ударе сердца, тишина закончилась другим толчком – ударом огромного барабана.

И вперед пошли янычары.

Григорий мгновенно вскочил. «К бою!» – крикнул он, один из сотен. Окинул взглядом палисад, этот узкий и непрочный заслон между теми местами, где еще стояли остатки внешней стены. Увидел по всей его длине рывок десятков людей, бросившихся на защиту. Справа, примерно в ста шагах, виднелся стяг Константина и города – двуглавый орел устремлялся к переднему краю. Развернувшись в сторону врагов, Григорий уставился на них поверх кромки щита.

Янычары наступали под свою боевую музыку; они шли строем, насколько позволяла неровная земля, заваленная телами и брошенным оружием. Их знамена развевались, и Григорий, который не раз сражался с ними, у Гексамилиона и после, увидел на них символы и припомнил несколько. У каждой орты, когорты янычаров, был свой знак. На красно-желтом фоне шли верблюды, трубили слоны, рычали львы. Григорий всмотрелся, но не увидел красного с золотом янычар личной гвардии султана, лучших из лучших. Они пока сзади, их будут придерживать до последнего момента. Однако, доставая из петли свой шестопер, он знал, что скоро увидит их. Если доживет.

Лестница высунулась из дыры рядом с бочкой, за которой он стоял, и из каждой дыры в палисаде. Слух выделял из оглушительного шума отдельные звуки – рев мужчин, призывающих Бога; вызовы на бой с обеих сторон; звон клинка о клинок, клинка о шлем, нагрудник или щит; крики тех, кто пренебрегал смертью, и тех, кто принимал ее. Мехтер отправлял турок на бой барабанами и трубами, греческие трубы отвечали им, а из каждого святого места хрипели водяные орга́ны и били, гулко или звонко, колокола.

Верх лестницы ушел в землю под весом карабкавшихся по ней мужчин. Нескольких, ибо они лезли плотно, один за другим. Григорий дожидался первого, сжав кожаную обмотку шестопера и, как только показался янычар – бородатое лицо под высоким шлемом расколото боевым криком, – Григорий шагнул к дыре и ударил щитом прямо в этот крик. Мужчина пошатнулся, каким-то чудом удержался, ударил в ответ – ятаган взлетел по широкой дуге, начал опускаться со всей мощью прекрасно выкованного оружия. Григорий подскочил ближе, вздернул щит, высоко перехватывая удар, и врезал шестопером над щитом турка, который тот просто не успел поднять. Враг упал. Но за ним уже поднимался другой.

Последний удар вынес Григория на самый край. Отступая и готовясь атаковать снова, он услышал крик.

– В сторону! – рявкнул Энцо.

Он вытолкнул вперед мужчину – грека, судя по длинной бороде, – который держал в руках здоровенный кусок камня. Тот высоко поднял камень и сбросил его прямо вниз, за стену, на лестницу. Потом отскочил в сторону, а Сицилиец уже подгонял следующих. Двое мужчин держали короткий толстый шест с железным двузубцем на конце. Они уперли двузубец в верхнюю перекладину лестницы и начали толкать. Перекладина хрустнула, поэтому они зацепили край и, вместе с Энцо, сначала медленно, потом быстрее, когда лестница подошла к равновесной точке, оттолкнули ее и опрокинули.

Янычары шли и шли, не замечая обрушенной на них ярости, не считая потерь. Они шли, как львы, каковыми и были, по грудам своих мертвецов, под взглядом своего султана и вечно глядящего на них Бога, с двумя именами на губах, которые выкрикивали даже перед смертью. И Григорий изу-млялся им, этому неослабевающему мужеству, даже когда убивал их, закрывая бреши, когда этого не мог другой, нанося удары в шлем, в тюрбан, в рычащее лицо. Все звуки – труб, колоколов и пуль, стали о сталь, рева, вызовов и молитв – слились для него в один непрерывный пронзительный вопль. Его рука поднималась, опускалась и убивала, пока он не перестал ее чувствовать, пока рука и зажатое в ней оружие не превратились в цельную дубину, которую он ухитрялся поднимать и опускать, снова поднимать и снова опускать. В какой-то момент – и Григорий не помнил как – шестопер исчез, его место занял фальшион; он падал иначе, но с тем же результатом. Турки гибли, Ласкарь не представлял сколько, – кто-то на лестницах, на пути вверх; другие, залезшие на палисад или вытолкнутые за него, умирали на земле, истоптанной ногами и скользкой от крови.

Он делал это, видел, как это происходит. Видел гибнущих соратников, которые слишком устали, чтобы поднять щит или меч, и опускали головы, как быки под молотом мясника.

Времени не существовало. Было только убийство, и оно длилось и длилось.

А потом Григорий почувствовал – даже когда уклонялся от ятагана, летящего в голову, и втыкал кончик меча в чужую шею, между кольчужной рубахой и подбородком, – почувствовал, как раньше с анатолийцами, небольшую податливость, крошечную заминку, мысль, которая проявляется в одном разуме и разбегается по многим. Люди, ведомые тем же инстинктом, что и птицы, вдруг разом засомневались. Горло Григория не давало выразить это в словах – голос пропал в дыме, криках и крови. Пригнувшись, он взглянул в обе стороны вала и увидел сброшенные знамена орт, поваленные лестницы и все так же реющего орла. И задумался, позволил себе задуматься о немыслимом.

«Неужели мы выиграли? Несмотря на все… неужели мы спасли город?»

Он повернулся к палисаду. Накатывалась новая волна. Ему показалось или они и вправду кричали уже не с тем рвением?

Ласкарь поднял щит, посмотрел поверх кромки. Еще несколько убийств, а потом… он поклянется больше никогда не убивать.

Этого будет достаточно. Милосердный Отец в небесах, пусть этого будет достаточно.

Он только недавно овладел этим искусством, ибо отчасти искусством оно и являлось. Выбранный за свою меткость с арбалетом, молодой янычар должен был иметь хороший глаз для совсем другого оружия. Не для заряжания, этим занимался другой человек в их парном расчете. И пока тот трудился, янычар мог только ждать, лежа ничком в неглубокой траншее, над которой иногда пролетали греческие стрелы.

Порох забит в казенник. Теперь пришло время снаряда. Маленький каменный шар заложен в ствол, выпущен, катится вниз, и даже сквозь жуткий шум юноше кажется, что он слышит, как журчит, будто струйка воды, круглый камень, сбегающий по металлу.

Пришло его время. Приподнявшись над краем траншеи, напарник воткнул в землю короткую раздвоенную подставку. Молодой янычар глубоко вздохнул, потом поднял кулеврину – само по себе подвиг, ибо металлическая труба была длинной и толстой. Он делал все быстро, желая присоединиться к своему напарнику, который сейчас растянулся в грязи. Посмотрел поверх голов своих сражающихся товарищей, в неожиданно открывшийся проем. Там поднялась рука. Она держала меч. Прицелившись чуть ниже и правее, юноша выдохнул, поднес тлеющий конец фитиля к казеннику, зажмурился, опустил голову…

…и послал ядро, которое изменило историю, в тело Джованни Джустиниани Лонго.

– Они слабеют! Они подаются! Еще раз за Господа! За Константина! За Геную!

В таком гвалте слышали только те, кто стоял рядом. Но Григорий был одним из них, видел, как Джустиниани поднимает над головой меч. Это давало ему силы поднять свой. Джустиниани чувствовал то же, что и он, – атака слабеет.

– Еще раз! – крикнул Григорий, шагнул к генуэзцу, встать у правого плеча, как Энцо встал у левого, и призрак Амира в шафрановом плаще завершал троицу, оберегая спину их предводителя.

Потом все изменилось. Джустиниани выпустил меч. Яростная усмешка исчезла, свет битвы ушел. Его лицо озадаченно сморщилось, огромное тело начало оседать, колени подогнулись. Григорий и Энцо были рядом и только поэтому успели подхватить Командира и не дать ему рухнуть на землю. Огромным усилием им удалось удержать генуэзца, подставить плечи ему под руки. Внезапная тяжесть сблизила мужчин, их головы были совсем рядом, как у заговорщиков, нашептывающих какую-то измену.

Но прошептал ее Джустиниани.

– Святая Мать, – прохрипел он. – В меня попали. – Потом зашипел: – Поднимите меня. Они не должны видеть, что я падаю.

Люди уже оборачивались. Григорий и Энцо подперли Джустиниани, поставили его на ноги – и генуэзец издал ужасный стон.

– Ах, Христос! Назад! Оттащите меня назад!

Они оттащили его недалеко, к небольшому клочку чистой земли у канавы, под внутренней стеной, опустили там. Позади новая волна турок обрушилась на вал по всей его длине. Энцо бросился в толпу на поиски, Григорий встал на колени и попытался расстегнуть ремни, стягивающие переднюю и заднюю части кирасы. Но ремни были скользкими от крови, синеватой и блестящей, и ему пришлось достать кинжал. К тому времени, когда он снял доспех, под непрерывные стоны Джустиниани, вернулся Энцо, таща за собой длиннобородого грека. Тот тоже встал на колени, разрезал дублет и нижнюю рубаху, начал искать рану на ощупь, ибо все было залито кровью, собиравшейся лужицей под мышкой генуэзца.

– Я… я не могу найти… – Лекарь пощупал еще, потом заговорил громче, перекрывая стоны: – Пуля, кажется, все еще внутри.

Люди умолкли среди окружающего гвалта, только беспомощно переглядывались. Потом молчание нарушил один голос. Непохожий на себя, высокий, жалобный.

– Принесите ключ. Откройте ворота, – взмолился Джустиниани. – Мне нужно уйти.

Все ахнули. Григорий посмотрел на Энцо, тот покачал головой. Оба знали, все знали, что это значит. Одной из причин, по которым защитники сражались с таким упорством, было отсутствие выбора, отсутствие путей к отступлению. Ворота заперты. Защитники должны победить или умереть. Но если ворота откроют… более того, если человек, который во многих смыслах был обороной города, сбежит…

– Господин, – произнес Григорий, наклонившись к генуэзцу, – если мы это сделаем…

Но ему не пришлось спорить, ибо прибыл тот, кто мог.

– Что случилось? Что?

Люди расступились, император подошел, замер, когда увидел, кто распростерся на земле, а в следующее мгновение уже стоял на коленях рядом с Джустиниани.

– Друг мой! Что случилось?

– В меня попали, василевс. Плохая рана. Мне… – Его голос стал выше, задрожал от боли. – Мне нужно уйти. К моему лекарю. На ту сторону ворот.

Глаза Константина расширились.

– Друг мой… не делай этого.

Джустиниани поднял руку, схватил Константина за горжет на шее, потянул к себе. Двое имперских гвардейцев быстро шагнули вперед, но император отмахнулся от них.

– Я оставлю вам моих людей, – прошептал генуэзец, – но я уйду. Я вернусь, когда о моих ранах позаботятся.

– Брат, не надо!

Константин обхватил рукой в кольчуге окровавленную руку Командира, заговорил так тихо, как только позволял шум битвы:

– Мы на переломе. Ты – скала, к которой пришвартован наш корабль. Если ты уйдешь, люди узнают об этом и падут духом – здесь, сейчас, как раз когда нам нужна вся их сила. – Он наклонился еще ближе, зашептал на ухо: – Останься. Поднимись. Люди будут поддерживать тебя. Пусть все видят, что лев жив. Только одну атаку. Одну, последнюю!

Джустиниани открыл глаза. В них был страх, в них, никогда не знавших страха, и каждый, кто это видел, в свой черед погружался в него.

– Нет, – выговорил он сквозь кровь на губах. – Я не могу. Я сделал достаточно. Ах, спаси меня Христос, как больно!..

Он застонал, взгляд и хватка обратились на Энцо и Григория, голос окреп:

– Я приказал вытащить меня отсюда. Принесите ключ.

Сицилиец взглянул на Григория… тот пожал плечами, встал, повернулся к бастиону. Рука схватила его, развернула.

– Куда ты идешь? – сказал Константин. – Не…

– Ваше величество, я не могу не подчиниться приказу своего Командира, – ответил Григорий, посмотрел вниз, вздрогнул. – Может, это его последний приказ.

– Но как же твой город? – взмолился Константин.

– Я останусь. Я отдам за него свою жизнь. Но я не могу требовать того же от Командира. Он и так уже сделал много. – Он посмотрел на удерживающую его руку. – Василевс, пожалуйста. Если я не принесу ключ, это сделает кто-то другой.

Император еще мгновение держал его, потом со вздохом отпустил. Григорий побежал к основанию бастиона. Люди высовывались между зубцов, смотрели на суматоху внизу; среди них был и молодой лучник, которому Григорий доверил место ключа.

– Сбрось мне ключ! – крикнул он.

Парень ахнул, потом повиновался. Через несколько секунд с башни полетел блестящий предмет, и Григорий поймал его.

– Продолжай стрелять! – крикнул он и побежал обратно.

Энцо и еще два чернодоспешных генуэзца подняли Командира, который обмяк у них на руках. Константин заступил им дорогу к воротам, лицо под поднятым забралом было белым.

– Брат, куда ты идешь? – воскликнул он.

Джустиниани поднял голову. Его голос внезапно стал спокойным, почти нормальным.

– Куда меня посылают Господь и турки, – ответил он.

Ворота открылись. Энцо помог Командиру пройти, но тут же вернулся.

– За ним присмотрят другие, – сказал он, подбирая свой меч и щит. – Я останусь сражаться вместе с тобой.

Константин уставился на ворота. Несколько человек пытались закрыть их, но им мешал поток людей, уже устремившихся наружу. Император повернулся.

– За Бога и Константинополь! – крикнул он, опустил забрало и, взмахнув мечом, бросился к палисаду.

Мехмед уже отчаялся.

Не пришло ли время? Сбросить богатые одежды, серебряный с золотом шлем, все, что выделяет его как султана. Раздеться до желаби, оставить отцовский меч своему младенцу-сыну, подобрать чей-нибудь иссеченный щит и старый ятаган и броситься в бой простым гази, предлагающим себя Аллаху, милостивому и милосердному? Через мост аль-Сират, где мучеников ждет рай. Если он не может добиться на земле того, что сильнее всего жаждет, он сможет получить это на небе.

Он потерпел неудачу. Каждый воин его армии, способный держать оружие, атакует их стены, а они все равно держатся. Каждая посланная им волна была отбита. Даже самая лучшая часть его армии, янычары, которые сражаются, как герои, не могут пробиться в город. Двуглавый орел по-прежнему парит над палисадом. Стяг с красным крестом отмечает место, где все еще ревет генуэзский лев.

Султан посмотрел на людей, стоящих рядом. Большинство отводили глаза. Только Аксемседдин, его духовный наставник, встретил его взгляд, заговорил. Произнес одно слово:

– Иншалла.

Мехмед отвернулся. Да, такова воля Бога. Пришло время пойти и встретиться с Ним.

И тут он замер, вгляделся в линию палисада. Для многих это выглядело бурлящей толпой, но Мехмед смотрел на нее семь недель, и с восхода солнца едва отрывался от нее на час. Как рыбак, который понимает любое движение моря, знает, что предвещают его оттенки, Мехмед знал ее бесконечное разнообразие. И сейчас она была… другой. Какая-то слабина, там, прямо в центре, куда больше всего стреляла его огромная пушка, где бой всегда был самым ожесточенным. Чуть меньше защитников. Его люди чуть дольше держатся наверху, прежде чем их срубят.

Он не только видел, он чувствовал. Мехмед вскочил на своего белого коня, выхватил ятаган. Он не станет снимать свое великолепие, пока нет. Пока за ним еще стоят три свежие орты янычарской гвардии. Он сам поведет их, лучших из лучших, прямо ко рву. И только если они не справятся, он вскарабкается по их телам и перейдет мост Сират.

– Они дрогнули! – сильным голосом вскричал он. – Тысячу золотых человеку, который водрузит наше знамя в их сердце!

Услышав эти слова, оркестр-мехтер, чей пыл уже поугас, вновь заиграл с прежней энергией. Послышался крик: «Аллах акбар», и гвардейские орты, ведомые своим красным с золотом знаменем и своим султаном, начали спускаться со склона. Они шли в атаку на палисад.

Он получал удары по нагруднику, шлему, поручам, поножам. Появлялись раны, но он был жив. И пока он жив, он будет убивать. Энцо был рядом, тоже убивал. Сицилиец понимал то же, что и грек. Отряд генуэзцев уменьшался с каждым штурмом. Все больше турок появлялись над палисадом или успевали забраться на вал; каждый держался чуть дольше, чуть медленнее продавал свою жизнь, и все новые его товарищи лезли вверх.

Однако над этим кровавым валом все еще парил двуглавый орел. И пока он там, Григорий не ослабнет. Он был на стене, которая рухнула, на Гексамилионе в Морее, семь лет назад. Видел последовавший за этим разгром. Был обвинен в нем, лишился носа из-за ошибочного обвинения. Тогда он отвернулся от своего города, своего императора, от всех, кого любил. Но сейчас он здесь – и больше не отвернется.

Григорий смотрел, как оно поднимается, рывками, с человеком, карабкающимся по стене тел. Это было знамя, не такое, как прежние, – красное с золотом. Григорий знал его, видел раньше, издалека. Орта янычаров из личной гвардии султана пришла испытать свою еще неиспытанную силу.

Он был огромен, человек, несущий знамя, держа его в одном кулаке с ремнем щита. Другим он сжимал огромный ятаган – и смахнул им первого грека, который побежал к нему, выбил копье из его рук, полоснул по шее. Воин упал; другой защитник попытался – погиб. Знамя уже развевалось, воткнутое в землю, и турок, широко разведя меч и щит, заорал боевой клич, вызывая на бой камни, стрелы и клинки.

Энцо был ближе и быстро двинулся к турку. Он сражался мечом-бастардом, легким и хорошо закаленным, пригодным для одной руки и неудержимым в двух. Однако турок удержал его, принял на щит и отбил в сторону. И возможно, Сицилиец удивился, или же просто слишком устал, – но он пошатнулся, и Григорий, еще в двух шагах, мог лишь смотреть на размашистую дугу ятагана.

Он успел подхватить друга и опустить на землю, был рядом и услышал последние слова, которые прошептал умирающий.

– Передай Командиру… – вот и все, что он успел сказать.

Великан сейчас припал на колено и тряс головой, будто от удивления. Что-то ударило его в лоб – наверное, брошенный камень, – и по лицу текла кровь. Но он стер ее, улыбнулся и начал подниматься. Фальшион Григория был коротким, но меч Энцо лежал рядом. Подхватив его, грек воткнул меч прямо между коленей турка, под кольчужную юбку. Удар опрокинул великана, отбросил назад. Он изогнулся, исчез, меч остался в нем, вырвавшись из ослабевших пальцев Григория. Но воткнутое им знамя по-прежнему развевалось, и Григорий не мог пробиться к нему, когда столько янычаров перебиралось через палисад.

Мусульмане разворачивались, как птицы на лету, единый разум управлял всеми. Теперь то же самое делали христиане. Там, где только что было двое врагов, вставало десять. Потом пятьдесят. И Григорий, потеряв брошенный фальшион, отступал вместе со всеми. Он не побежал к воротам, немедленно забитым и заткнутым кричащими людьми. Там можно было рассчитывать только на резню. Кроме того, над этой волной все еще летел орел, до него было шагов тридцать, не больше. Каким-то чудом Григорий преодолел их, отпихивая в сторону людей, умирающих рядом, ныряя под удары или принимая их на быстро поднятый щит.

Всего тридцать шагов до другого мира. Константин стоял в окружении пятерых одоспешенных гвардейцев, рядом с ближайшими соратниками – Иоанном из Далмации, пожилым кастильцем доном Франциско, Феофилом Палеологом, добравшимся сюда от Золотых ворот, Феодором из Каристоса, старым наставником Григория, лук которого был в руке, как всегда, хотя колчан опустел. Палисад перед ними еще держался.

– Государь, – выдохнул Григорий, преклонив колено скорее от усталости. – Пора идти.

– Куда, Ласкарь? – Константин огляделся.

– В город, господин. На корабль. Еще есть время. – Он посмотрел на мужчин вокруг императора. – Пробьем дорогу через…

Константин поднял руку, призывая к молчанию. Он говорил громко, поверх шума, но не кричал.

– Нет. Если Господь решил, что городу суждено пасть, то Он решил, что я паду вместе с ним. Это моя судьба и Его воля. – Он оглянулся на своих слуг и приказал: – Начинайте, ибо я не хочу, чтобы они осквернили мое тело.

Люди быстро избавили его от всех императорских регалий: перчаток с двуглавым орлом, плаща с ним же, тонкого золотого обруча на шлеме – боевой короны. Пока они занимались этим, а гвардейцы задерживали каждого, кто оказывался поблизости, Константин огляделся.

– Я не прошу никого сопровождать меня. Я освобождаю вас от ваших обязательств. Спасайте себя, если сможете.

Иоанн из Далмации подошел ближе:

– Я с вами, государь.

– Кузен, – сказал Феофил Палеолог, – я тоже.

– И я, – объявил кастилец дон Франциско, пробравшись вперед; он хрипло дышал, но говорил отчетливо и с улыбкой. – Какая нежданная удача в моем возрасте – умереть с мечом в руке. – Он поднял и поцеловал свой окровавленный толедский клинок. – Вряд ли я смогу прожить лучший день, чем сегодня.

Вскоре на Константине уже не было никаких знаков, выдающих в нем императора. Орлиный флаг опустился, император поцеловал его и толкнул вверх. Теперь здесь стоял простой рыцарь, и его взгляд уперся в Григория.

– А ты, Ласкарь? Есть ли у тебя что-то, ради чего или кого стоит жить?

Григорий колебался. Он видел Софию, Такоса в месте, где они могут быть в безопасности. Но он нужен им, он должен убедиться, что они там. Он кивнул.

– Да, василевс.

Константин улыбнулся:

– Тогда иди. Ты уже сделал достаточно для своего города.

Его взгляд на мгновение задержался на костяном носу, потом метнулся в сторону внезапно усилившихся криков. Все обернулись к стене, усеянной знаменами янычаров.

– Иди. Каждый человек – к своей судьбе. И все мы в руках Господа.

С этими словами последний император Константинополя поднял меч и, окруженный ближайшими соратниками, бросился на самую густую волну турок.

Над ухом Григория послышался голос.

– Я с тобой, – сказал Феодор из Каристоса. – У меня только что родился правнук, и я хочу увидеть его перед смертью.

Ласкарь сжал руку своего старого наставника.

– Тогда пошли, – сказал он, глядя поверх толпы.

Люди повсюду сражались или бежали. Но последняя атака императора оттянула на себя многих врагов – на себя и от бастиона, с которого Григорий вечность назад пускал стрелы. С одного из его зубцов все еще свисала веревка с узлами.

– Держись поближе и беги быстро, – предупредил он, наклонился подобрать чей-то кинжал и перекинул щит на правую руку, чтобы прикрыть ту сторону.

Между ним и его целью толпа была не такой плотной. И турки, охваченные безумием завоевателей, которые наконец-то схватили своих врагов за горло, предпочитали жертв полегче, нежели двое быстро бегущих решительных воинов. Григорий разбрасывал людей щитом, воспользовавшись кинжалом лишь один раз – полоснуть по руке мужчины, от удара которого он только что увернулся. Потом второй раз – разрезать ремни своей кирасы, как он поступил с кирасой Джустиниани.

– Старик, ты сможешь залезть по ней? – крикнул он Феодору.

– Смотри и завидуй, – проворчал Феодор, надел лук на шею, ухватился за веревку сильными руками лучника, которым был всю жизнь, и начал быстро забираться наверх.

Сбросив оставшиеся доспехи, Григорий проверил веревку и обернулся, держа кинжал перед собой. Но бо́льшая часть толпы сосредоточилась у ворот, греки и генуэзцы пытались бежать через них; турки били в открытые спины людей, которые сбились в плотную кучу и не могли пошевелиться. Однако бежали не все. Кучки христиан еще сражались, и сейчас туркам только мешала масса людей, набившихся в периболу. Многие живые падали в канаву к мертвым.

Крик. Феодор вскарабкался на башню. Григорий бросил щит, зажал кинжал в зубах и подпрыгнул. Он видел, что к нему уже бежит человек. Ласкарь качнулся к стене, оттолкнулся от нее и ударил мужчину в лицо. Турок пошатнулся, снова дернулся вперед – и тут в его шею вошла стрела. Он упал, и Григорий, быстро перебирая руками, полез вверх, пока Феодор наверху накладывал вторую стрелу.

Забравшись на бастион, Григорий несколько секунд лежал, пытаясь отдышаться. Из-за спины Феодора смотрели вниз несколько выживших лучников, на их молодых лицах был написан страх. Остальные были мертвы. Переведя дыхание, Григорий посмотрел на внутреннюю стену, к которой примыкал бастион. Часть турок уже разворачивалась на том, что не уничтожила их огромная пушка. Казалось, они устроили состязание, кто первым поднимет зеленое знамя Пророка на следующем бастионе, и убивали греков, которые все еще пытались остановить их.

Григорий обернулся к выжившим.

– Наложите стрелу, если она осталась, – сказал он, подбирая свой лук; в колчане, который он накинул на плечо, было лишь две стрелы. – И держитесь поближе ко мне.

Они спустились по лестнице до уровня стены. Григорий отодвинул засовы на двери и шагнул наружу. По всей длине укрепления были турки, и еще больше поднимались сюда по широкой лестнице. При виде греков они заорали. Но с другой стороны пока никто не поднимался.

– Стреляй! – скомандовал Григорий.

Из десятка пущенных стрел три попали в цель, остальные ушли выше или были встречены торопливо поднятыми щитами. Турки разбежались. Григорий повернулся и быстро повел своих людей в противоположную сторону.

Вскоре вниз пошла другая лестница. С ее верхней площадки Григорий видел людей, бегущих в город. Пока только греки и их союзники, но скоро за ними последуют турки. Сейчас он видел, что происходит по обе стороны стены. На некоторых бастионах еще развевались флаги защитников города, Венеции, Генуи. На других уже подняли зеленое знамя Пророка или знамена орт. Вести о поражении распространялись быстро, и люди бежали или держались в зависимости от своей воли или случая.

Голос за спиной отозвался на его мысли.

– Теперь каждый сам по себе, – сказал Феодор из Каристоса. – Иди с Богом, сынок.

Старик последний раз пожал Григорию руку и исчез. Исчезли и остальные лучники, присоединились к тем, кто сейчас бежал по стенам в город. Но Григорий задержался, вглядываясь в периболу. Она кипела. Он знал, что султан привел огромную армию. Он сам какое-то время ходил среди них. Но эта орда внизу!.. Она была неисчислимой, и каждый человек из нее стремился попасть в город; эта масса на время закупорила все входы.

Все кончено. Константинополь пал. Хотя его предсмертная агония еще будет длиться какое-то время, пока его опустошают завоеватели, – вскоре на труп ляжет саван, и тысяча лет истории, Рима Востока, Византии, будет погребена в его священной, легендарной земле.

Григорий поднял руку – к влаге на лице. Розоватая от крови, но все же вода. «Что ж, – подумал он, пожимая плечами. – Одна слеза для моих родителей. Одна для моих предков. И остальные – городу, моей матери, величайшему из всех».

Он в последний раз взглянул вниз, туда, где некогда парил двуглавый орел, а сейчас не было ничего. Потом повернулся на север и вытер глаза.

– Пусть у меня больше не будет причин плакать, – вслух произнес Ласкарь, молитву и решение разом.

Его путь лежал туда, на встречу в церкви. Две встречи, вспомнил он, если обе женщины сдержат слово. Григорий не знал, как будет объяснять одной присутствие другой. Но если обе они будут в безопасности и он сможет уберечь их, этого будет достаточно – пока.

Ласкарь повесил на плечо лук и побежал вниз по лестнице.