Глава 29
Гром
24 мая: сорок восьмой день осады
– Обрушится ли эта буря на нас, друг мой, или пройдет мимо?
Хамза не сразу обернулся на вопрос Мехмеда. Стоя у входа в большой отак своего владыки, он перевел взгляд с выходящего Совета – Кандарли Халиля и Исхака-паши, уходящих с заговорщицкими улыбками на запад.
– Там уже играют молнии, благороднейший. Но пока она не движется сюда. – Он опустил полотнище, когда донесся новый удар грома. – Однако я предпочел бы, чтобы она пришла. Сам воздух требует ее. Кажется, будто весь мир готов взорваться.
– Ты хочешь еще дождя? – покачал головой Мехмед. – Разве ты не слышал, что десять моих янычар погибли, когда на них обрушилась мокрая траншея? – Он вздрогнул. – Плохой знак, когда люди тонут на суше.
Хамза повернулся к столу, посмотрел на сидящих за ним двоих мужчин. Заганос-паша, самый верный военачальник султана, самый пылкий сторонник войны, почти незаметно покачал головой. «Не позволяй ему читать знаки. Не дай ему уйти во мрак еще глубже».
Хамза перевел взгляд на другого мужчину. На Мехмеда. Тот изменился за семь недель осады. Его напряженное лицо истончили борьба и сомнения. Но сильнее всего перемены виднелись в его действиях, его поступках. Если б два советника, которые сейчас вышли из шатра, призвали его к снятию осады, возвращению в Эдирне и роспуску армии несколько недель назад, Мехмед выгнал бы их из шатра криком и даже, возможно, ударами бастинадо. Все видели, как он обошелся с опальным Балтоглу. Вместо этого султан отпустил Халиля-пашу и Исхака-пашу – осторожных людей, которых он ненавидел, людей его отца – с пожатием плечами, иншалла, бормоча, что обдумает их добрый совет.
Хамза не хуже Заганоса знал, что нельзя позволять султану надолго задумываться над такими знамениями, как утонувшие янычары. Его – как и любого человека – настроение могло измениться с одной мыслью, с фокусом на успехах вместо неудач. И в этом Мехмед тоже удивлял своего главного сокольничего, ставшего адмиралом. Хамза считал его наивным в путях войны, владеющим только книжным знанием, лишенным практики опыта, мечтающим о великих героях прошлого, Александре и Цезаре, не понимая, как стать похожим на них. Однако за семь недель Мехмед показал себя их достойным соперником. Именно он разделил свои силы, чтобы атаковать город со всех сторон; он командовал кораблями, которые прошли по земле в Рог и обошли греков с фланга; он изучал действие пушек и рассчитал углы и траектории, необходимые для обстрела охраняющих бон кораблей поверх стен нейтральной Галаты. Он принимал советы от мастеров – еще один признак хорошего командования и взросления, – но побуждение, толчок, команда исходили от него.
Мехмед стал солдатом. Вырос в мужчину. Однако же, как и многие, кто сбрасывал жар молодости ради холодного рассудка, он был весьма склонен к сомнениям. Минуло семь недель – а все его побуждения и изобретения не привели к успеху. Бон по-прежнему не дает самым большим кораблям войти в Рог. Стены, которые разрушают его пушки, заделывают деревянными палисадами, и греки защищают их с той же энергией, что и камень. Его галереи обнаружили и взорвали, его башню пожрал огонь. Воины Аллаха волнами бросались на штурм, но знамя Пророка взвилось над бастионом только раз… и всего на мгновение.
Хамза смотрел на султана, размышляя, как начать, как побороть сомнения, оставленные двумя старыми пашами, как мешок мусора на столе. Он колебался, подыскивая слова… и тут в лагере почти одновременно начали свой призыв два муэдзина. У обоих были прекрасные голоса – один с огнем молодости, с драматичной страстью в восходящих нотах; второй, старший, с голосом как шелк, чей призыв звучал почти обольщением. У каждого были свои сторонники. И когда трое мужчин сняли тапочки, встали на колени, коснулись лбами пола и начали шептать молитву: «Господь велик. Господь велик. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – Пророк Его», – Хамзе показалось, что смесь этих призывов – именно то, что требуется Мехмеду. Огонь, сдержанный размышлениями. Сталь, обернутая шелком.
Когда молитва закончилась, Хамза был готов. Он рассмеялся.
– Старые козлы! – воскликнул адмирал. – И как только им удается ради своих целей превращать хорошие новости в плохие!
– Хорошие новости, Хамза?
– Бригантина, повелитель горизонта. Она вернулась в Константинополь с горестными вестями – никакой христианский флот не придет, папы и короли покинули их, голодающие греки остались одни – а кастрированный баран Кандарли Халиль и его овца Исхак-паша блеют: мол, флот не нашли, но это еще не значит, что он сюда не идет. Они предпочитают то, чего нет, тому, что есть.
Заганос нетерпеливо подался вперед:
– Истинно блеют! И так всегда с этой парочкой. Блеют «неа» на всё, что вы предлагаете, господин. «Не-еа-аа-аа-аа…»
Албанец растянул губы и высунул язык, очень удачно изобразив животное.
Оба мужчины рассмеялись.
– Это правда. Все, чего я достиг, они приписывают Божьей воле. Все неудачи – моим ошибкам, – сказал Мехмед.
– Именно так, – кивнув, продолжил Хамза. – Но зачем тогда прислушиваться к ним? Даже если флот придет – хотя нет никаких признаков, – с чего нам беспокоиться о еще одной тысяче христиан? К чему беспокоиться о десяти тысячах? На Косовом поле вы перебили в три раза больше, господин, во славу Аллаха. Пусть приходят, так я говорю.
– И я, – стукнул по столу Заганос.
Мехмед порозовел.
– Косово. Да. В тот день мы напоили поле Черных Дроздов их кровью.
– Верно, величайший, – ответил Хамза и наклонился к султану. – И мы напоим их кровью камни. Мы с Заганосом уже поговорили. Мы согласны с вами, господин. Вы призывали этих коз к последнему усилию, одной громадной атаке. Той, которая станет яростью льва в сравнении с прежними укусами мошки. – Он понизил голос. – Еще одна, всеми вашими силами, со всех сторон. Одна ночная атака, и город падет.
Оба мужчины смотрели на султана. На его лице явственно отражалась борьба. Желание, пыл и сомнения сменяли друг друга. Наконец он заговорил:
– Чтобы добиться этого, войска должны верить, что оно возможно. Они должны забыть семь недель неудач и бросаться в бой снова и снова, карабкаться по телам павших товарищей, умирать в свой черед…
Он запнулся, и оба военачальника увидели в его глазах страх.
– Только люди, которые верят, способны на такое. А до меня дошли слухи, что армия отчаялась…
– Еще одно блеяние коз! – вскочив, выкрикнул Заганос и ударил по столу; он поднялся от раба к командующему крылом армии не для того, чтобы бояться, даже султана.
Но Хамза придвинулся ближе, его голос стал шелковым, контрастом с огнем другого.
– Мой друг, ваш верный подданный, говорит правду, господин. Но пусть мы с ним отправимся к вашим войскам и принесем вам новости о них. О крепости их сердец. И помните, господин, что люди сражаются за разную веру. За Аллаха, самого милосердного, и рай, который ждет мучеников. За славу своего народа, лучших солдат на земле. И за то, что им обещает город – поскольку они не стояли бы перед его стенам, зная, что вернутся в свои деревни еще беднее, чем ушли. Позвольте нам пойти к ним, господин, и подтвердить это вам. И давайте не будем больше обращать внимание на блеяние коз, а слушать только то, что скажут наши сердца. – Он взял молодого мужчину за руку: – Еще одна атака, господин. Еще одна.
Мехмед смотрел на него. Потом положил свою руку поверх руки Хамзы и крепко сжал. Выпустил ее, поднялся.
– Тогда идите к ним, оба. Расскажите мне об их сердцах. И если то, во что мы все верим, окажется правдой, – он улыбнулся, впервые за долгое время, – тогда я сам поведу их на стены.
Мужчины опустились на колени; каждый взял Мехмеда за руку, приложил ее ко лбу.
– Как вы прикажете.
От входа в шатер послышался шум. Сначала Хамзе показалось, что это снова ударил далекий гром. Но потом он увидел стоящего у входа управителя султана. Тот откашлялся и, получив разрешение говорить, произнес:
– Господин, ваш эмиссар Исмаил вернулся из города. Он привел с собой грека, некоего Феона Ласкаря.
– Я знаю его, господин, – сказал Хамза. – Он изворачивается не хуже корней ливанского кедра. И если я в нем не ошибся, у него маловато храбрости для сражений. Если вы собираетесь предъявить ему и его императору невыполнимые требования, – он улыбнулся, – тогда позвольте мне еще раз поработать над ним. Мы можем заполучить союзника, который нам не помешает. Не все козы блеют с нашей стороны стен.
– Оставь его мне, – кивнул Мехмед. Он щелкнул пальцами. – Принесите мои доспехи и меч. Пусть вокруг меня выстроится моя личная гвардия.
Слуги начали поспешно разбегаться.
– А вы двое идите – и отыщите сердце моей армии.
Мужчины вышли через задний ход шатра. Отойдя подальше от любых ушей, присели, накинули капюшоны от брызг дождя.
– Ты думаешь, мы найдем, что ищем, Заганос? Станет ли армия сражаться так, как нам нужно?
Албанец кивнул.
– Станет. Ты сам сказал: предложи им Бога, славу и золото, и большинство станет сражаться за то или иное.
Хамза кивнул. Посмотрел на запад, где грохотал гром и пронзали землю молнии. Потом взглянул на восток, на верхушку башни у ворот Святого Романа. Даже отсюда она казалась огромной. Было душно, но мужчина вздрогнул.
– Но сможем ли мы победить? – шепотом спросил он.
– Сможем. И победим.
Заганос встал с хрустом суставов, повернулся и пошел прочь.
– Не превратись сам в козу, Хамза-бее-ее-ей.
Блеяние было безупречным. Хамза рассмеялся.
– Иди с Богом! – крикнул он вслед, повернулся и пошел в противоположную сторону.
* * *
Григорий почувствовал первые капли дождя и резко взглянул вверх, радуясь, что буря наконец-то пришла, и жуткое ожидание – воздух стал таким плотным, что им можно было подавиться, молнии били вниз яркими копьями, раскаты грома приближались, будто шаги титана – закончилось. Однако облака, на которые он смотрел, не темно-серые, но ржаво-коричневые, затянувшие небо сплошной пеленой от далеких вод Мраморного моря до Золотого Рога, мчались сейчас к городу, и Григорий быстро опустил взгляд. Он не слишком прислушивался к историям о знаках и знамениях. Однако ни над одним полем битвы, где ему доводилось сражаться, он не видел такого неба, полного крови, чьи жирные капли стучали сейчас по его капюшону, будто над ним висели тела с недавно перерезанной глоткой.
Ласкарь плотнее закутался в плащ, хотя было жарко. Ему требовался воздух, и он поднял маску, чтобы глубоко вдохнуть, почувствовал его мерзкий вкус, сплюнул железо. Подумал, не снять ли маску совсем, но оставил по той же причине, по которой надевал ее в большинстве мест, – искусственный нос привлекал взгляды, иногда оскорбления, внимание.
Ему не требовалась маскировка. Особенно когда рядом с ним было столько собратьев-христиан. Первых он сопровождал из Галаты – присоединился к группе генуэзских торговцев из этого города, которые собирались торговать с турками, проехал на их вьючной лошади длинную дорогу по суше вокруг Рога и оставил торговцев перед высящимися стенами Влахернского дворца, из которого вышел восемь часов назад. Но сейчас вокруг было еще больше христиан, ибо заметная часть армии султана поклонялась Кресту. Поднимаясь на холм, беспрепятственно миновав осадные траншеи, которые шли параллельно городским стенам, он слышал речь валашских конников, венгерских пушкарей, сербских минеров, гортанный говор болгарских азапов. Потом, когда он перешел вброд речку Лик, текущую в долине между двумя холмами, языки сместились на восток. Здесь слышалось множество восточных языков, в большинстве незнакомых Григорию. Но многие говорили на османском, который он хорошо знал. Река отмечала границу между европейскими рекрутами армии султана и ее анатолийским сердцем.
Она отмечала и другую границу. И вид отсюда на город заставлял Григория задыхаться не меньше, чем зловещее небо над головой. Бессчетные орды врагов – одно дело. Их могучая пушка, чьи выстрелы заглушали гром, даже когда он переходил брод, – совсем другое.
Но стена…
Григорий глубоко дышал, отыскав немного сладости среди витающей в воздухе мерзости. Он не может поддаваться отчаянию. Он пришел сюда, чтобы высматривать, доложить. И потому он снова взглянул…
…на внешнюю стену, среднюю из трех, которую генералы решили защищать, поскольку самая высокая, внутренняя, была в ужасном состоянии, а первая, у рва, – слишком низкой. И здесь, где карабкались друг на друга два холма и бежала река, здесь Мехмед поставил свою самую большую пушку и здесь сосредоточил свои атаки. Григорий знал об этом, поскольку стоял на укреплениях, в трехстах шагах от того места, где стоит сейчас, и мог разглядеть своих товарищей, греков и генуэзских солдат под красным крестом. Он сражался рядом с ними, помогал отбивать каждую атаку.
– Как? – пробормотал он. – Святой Отец, как?
Ибо там больше не было укреплений. Средней стены не существовало.
В сердце своем Ласкарь уже знал об этом. Он видел, какие повреждения наносят большие вражеские пушки. Он помогал чинить стены. Но только стоя здесь, за вражескими линиями, он видел размах этих повреждений и этого ремонта. На четыре сотни шагов стену заменила ставрома. Палисад был сделан из камней бывших бастионов, досок разрушенных зданий и старых лодок, стволов и ветвей деревьев. Ящиков, набитых соломой и виноградной лозой. Сзади все засыпали землей и плотно стянули шкурами. Такая преграда поглощала часть ярости пушечных ядер, чего не могла сделать твердая каменная стена. Поверх всего, на месте прежних зубцов, торчали бочки, набитые землей и камнями.
Григорий все это знал. Он сам копал, набивал, затягивал, складывал. Однако сейчас, с вражеской стороны, все это казалось хрупким, не прочнее игрушечной крепости, возведенной ребенком. Он не понимал, почему огромные вражеские силы, выстроенные здесь, сосредоточенные прямо напротив палисада, не подойдут и просто-напросто не сдунут его с места.
Дождь уже превратился в ливень, и палисад размывался перед глазами, исчезал, как только что представил себе Григорий. Он отвернулся, уже осознав слабость своей страны. Теперь пора заняться делом и оценить силы ее врагов.
Но под таким ливнем он не мог ничего разглядеть, не говоря уже о каких-то подсчетах. Со склонов, сбивая с ног, текли потоки жидкой грязи. Перед глазами сверкнула молния, расколола одно из немногих оставшихся здесь деревьев. С него брызнул огонь, пылающие ветки обрушились на силуэты, которые с криками выскакивали из-под былого убежища. И мгновение спустя, когда в глазах еще сиял отпечаток молнии, на уши обрушился удар грома. Сейчас Григорий был в самом центре бури, и ее сила заставила человека упасть на колени.
Он не мог оставаться здесь, на открытом месте. Он знал, что на вершине холма, лицом к воротам Святого Романа, в центре армии, поставил свой шатер Мехмед. Вокруг его шатра разросся целый полотняный город, разбегавшийся в разные стороны. Найдется ли где-то в его извилистых переулках человек, который даст Григорию убежище?
Пригнув голову, Ласкарь пошел вверх по скользкому склону, навстречу дождю. Добравшись наконец до вершины, он почувствовал, как дождь чуть приутих, услышал за спиной раскат грома и понял, что буря проходит мимо, к городу. Он уже видел справа стяг Мехмеда, мокрые конские хвосты свисали под покрытыми водой колокольчиками. Григорий двинулся в сторону, подальше от стражи, которая могла остановить любого, подошедшего слишком близко, и направился к узкому прямому проходу, идущему между палаток; одна из артерий лагеря, которые турки оставляли свободными для прохода вестников. Под каждым навесом сгрудились люди, перед ними каскадами падала вода, и кто-то впереди уже проталкивался в укрытие. Григорий шел дальше, ища какой-то знак, промежуток, куда можно втиснуться.
Он вышел на импровизированный перекресток, замешкался. Справа, на северо-востоке, были европейские рекруты, среди них много христиан. Возможно, они примут своего единоверца, выкажут немного милосердия? Но потом Ласкарь вспомнил, кто эти люди, на чьей стороне и против кого они сражаются, и пошел дальше.
Новый перекресток, новый выбор. Он посмотрел налево – и увидел. Перед маленькой палаткой стоял шест. Сверху был привязан свиток пергамента, сейчас насквозь мокрый, и чернила стекали с него каплями черной крови. Странное зрелище, и Григорий подошел к шесту, дотронулся пальцем, немного развернул пергамент и увидел прямо под пальцем знак Зодиака, его собственный символ Близнецов, расплывавшийся на глазах.
– Маг, – пробормотал он.
Знак приглашал обратиться за советом. У Григория в кошеле было три золотых иперпира. Они были предназначены для взяток, если таковые потребуются. Одного будет слишком много даже для самого одаренного провидца. Однако это – убежище, возможность укрыться от дождя. Григорий наклонился к входу в палатку.
– Ты здесь? – крикнул он. – Могу я войти?
Он подождал немного. Потом ответил женский голос, ясно и разборчиво:
– Я ожидала тебя.
Откидывая ткань у входа, Григорий улыбался. «Какая колдунья, стоящая золотого иперпира, не заметит, как я подхожу», – подумал он.
Он ступил внутрь… и улыбка его исчезла.
На ковре, посередине палатки, сидела Лейла.