Зоркий Человек по-прежнему стоял на своем посту над Золотыми воротами.

Прошло больше месяца с тех пор, как он первым в городе заметил четыре христианских судна и закричал об их приближении, к бою колоколов и всеобщей радости. Месяц, когда спали все меньше и меньше, когда турецкие пушки стреляли всю ночь, а враги раз за разом штурмовали стены. Месяц, когда хлебный рацион сократили вдвое, потом еще вдвое, а хлеб стало распирать от опилок. К тому же Зоркий Человек был болен. Крыса укусила его, когда он отгонял ее от упавшей корки, и хотя он убил крысу и поджарил ее на ужин – последнее мясо, которое он ел, две недели назад, – укус воспалился и вызывал лихорадку. Он только что вернулся на свой пост, и его зрение было не тем, что прежде. Щурясь на горизонт, половину времени Зоркий Человек не помнил, на что должен смотреть. И потому он далеко не сразу отличил паруса от чаек или пылинок.

Был тусклый ранний вечер, с грозовыми облаками на западе, поэтому солнце не сверкало на Мраморном море, и в кои-то веки он мог смотреть, широко открыв глаза. Зоркий Человек предположил, что это очередное вражеское судно, ибо они хозяйничали на водах. Потом судно подошло ближе, повернулось бортом, и он увидел, что на нем не одна, но две мачты, меньшая спереди, бо́льшая сзади, оснащенные от носа до кормы.

– Бригантина, – прошептал он, но про себя.

Ему уже приходилось ошибаться, при лихорадке, подставляясь под насмешки товарищей. Кроме того, была одна особая бригантина, которую он высматривал, – та, что была отправлена императором на поиски освободительного флота. Она будет идти под вражеским красным полумесяцем, как и отплывала, чтобы попытаться обмануть бдительных турок. Но развернет на планшире белую ткань, когда подойдет к городу, – сигнал защитникам готовиться принять ее.

Человек ждал, наблюдал, молился. Сейчас он видел ее намного лучше – надежда улучшала зрение. Видел людей на палубе, в тюрбанах и турецких халатах. Видел босоногих матросов на такелаже, поднимающих новые паруса, чтобы поймать ветер-лодос, донесший их от Дарданелл. Увидел наконец-то белую ткань, спущенную с борта, небрежно, будто с нее стряхивали мусор.

– Господин! – крикнул он, но пришлось крикнуть снова, ибо голос стал сухим шепотом.

Офицер медленно поднялся по ступенькам, прикрываясь зубцом стены, – турки пускали стрелы, как только видели блеск брони.

– Ну? – прохрипел он.

– Это она, кир.

– Ты уверен?

Дозорный кивнул.

– Посмотрите сами.

Офицер наклонился, посмотрел, потер глаза, посмотрел еще раз. Его зрение было не настолько острым, но судно быстро приближалось, и он тоже видел его во всех подробностях.

– Одна, – пробормотал он, теребя нестриженную бороду. – Где же флот, который они должны были привести? – Он указал пальцем на дозорного: – Ни слова. – И начал спускаться по лестнице.

Привалившись к каменной стенке, Зоркий Человек закрыл глаза. Теперь он мог немного поспать, ведь его работа сделана. Его не потревожат колокола; эту новость не будут приветствовать радостные карильоны. Сейчас только два человека знали, что судно возвращается. Второй, чьи шаги еще были слышны на лестнице, отправится прямиком к императору и лично сообщит ему. Тогда расскажут еще нескольким, но только тем, кто откроет для посланников бон. Потом, в зависимости от послания, колокола зазвонят, радуясь близкому спасению и множеству христианских кораблей, идущих за бригантиной. Или останутся висеть недвижно – и Константинополь встретит свою судьбу молча, в одиночестве.

Григорий потер глаза и оглядел стол. Лица мужчин, сидящих за ним, бодрствующих или спящих, стали немного яснее. Он понимал, что ничего не может сделать со своим зрением, притупленным ночными дебатами, как и у всех остальных. Глянув на окна, Григорий увидел, что они уже вытравлены светом, и следом, будто в подтверждение часа, услышал колокол монастыря Святого Мануила, ближайшего ко дворцу, призывающего монахов на утреннюю молитву.

Он вновь посмотрел на людей. Спящие были в основном пожилыми и засыпали по возрасту – первым уснул кастилец дон Франциско, следом пожилые советники императора – Георгий Сфрандзи, Иоанн Далматский, Лука Нотарас. За ними пришел черед священников, Леонарда и Исидора, потом Минотто, венецианского байло. Последним уснул сам Командир, Джованни Джустиниани Лонго, силы которого поддерживала его страстность, хотя он был не моложе большинства других. Он не выглядел спящим, подперев голову огромной рукой и полуоткрыв один глаз. Но Григорий не раз видел в совместных кампаниях, как Командир дремлет в такой манере, набираясь сил для новой схватки. Он просыпался при первом же призыве, а в следующее мгновение уже держал в руке меч.

Сон был мечтой, соблазном, которому было почти невозможно противостоять. Но Григорий держался по двум причинам: за столом не спали еще двое мужчин. Император и его собственный брат.

За последние недели Константин, возможно, спал меньше, чем любой житель города… потому что это был его город. Именно он вел дебаты, которые бушевали всю ночь, с той минуты как капитан бригантины в полночь предстал перед Советом и поведал свою печальную историю. Именно император со спокойным достоинством поддерживал в людях мысль, что они могут принять разные решения, но сдача Константинополя туркам в их число не входит, просто не может войти. Как его спасти, какие военные, религиозные и снабженческие возможности у них есть, – вот что он готов выслушать. И каким-то образом ему удавалось сдерживаться там, где остальные раз за разом теряли спокойствие и обвиняли собратьев в нехватке истинной веры, истинной храбрости, истинной верности; католики осуждали православных, венецианцы оскорбляли генуэзцев, и почти все презирали греков. В глубине сердца Григорий всегда считал Константина компетентным и не более того. Но он видел, как этот человек растет со своей миссией. Не надуваясь высокомерием. Держась наследия своих предков. Он был поставлен здесь во время кризиса, чтобы сделать все возможное. И он это делал.

Однако Григорию, даже в большей степени, чем императору, не давал уснуть другой бодрствующий человек – ибо как он мог закрыть глаза перед лицом брата? Феон сидел напротив, почти не смотрел на него, ни разу не заговорил. Оба Ласкаря говорили мало. Они не были вождями обороны, но претворяли в жизнь принятые вождями решения. Однако по мере того как ночь двигалась к рассвету, Григорий поймал себя на том, что все чаще и чаще поглядывает на своего близнеца, желая, чтобы тот осмелился посмотреть на него, встретиться с ним взглядом, увидеть вопросы в его глазах и, возможно, даже прочитать в них правду. Усталость и осознание того, что осада близится к кульминации, что все их судьбы будут решены в ближайшие несколько дней, делали Григория безрассудным. Ему хотелось перегнуться через стол, щелкнуть пальцами перед лицом брата, заставить его поднять взгляд и сказать: «Твой сын – мой. Твоя жена все еще любит меня. И я собираюсь вернуть их себе». Всю ночь за столом говорили о близком кризисе, о том, что на горизонте нет спасительного флота, о неудаче Папы и королей собрать помощь, об обороне, растянутой до предела, и врагах, которые не желают остановиться, и с каждым новым словом Григорию становилось все важнее другое: потребовать себе свое. Победить не турок, но собственного брата.

Возможно, он бы так и сделал, в тишине, наступившей за последним, тихим обещанием Константина продолжать, когда все прочие остановятся, если б эту тишину не нарушила открывшаяся дверь. Вошел сановник, с некоторым удивлением посмотрел на спящих людей, подошел к императору, поклонился, что-то прошептал на ухо и вручил свиток. Константин сломал печать, протер глаза, прочитал.

– Ты был прав, Феон Ласкарь, – сказал он. – Даже если лазутчики султана не донесли ему, что христианский мир бросил нас, это сделали наши собственные люди. Но я поражен. С момента, когда причалила бригантина, не прошло и десяти часов. Неужели слухи и вправду распространяются с такой скоростью?

– Это возможно, василевс.

Феон покачал головой.

– Хотя морякам приказали молчать, они всё же люди. Они могли рассказать своим семьям, те пересказали новости соседям, соседи – лавочникам, лавочники рассказали генуэзским торговцам из Галаты, которые их снабжают… и которые с той же готовностью снабжают турок. Даже с большей, поскольку у турок больше золота. – Он вздохнул. – Могу ли я спросить, государь, откуда вам стало известно, что Мехмед уже знает об этом?

Константин поднял свиток.

– Он говорит здесь об этом. Как брат-государь, он опечален моим разочарованием. Но, чтобы порадовать меня, посылает эмиссара-грека, не менее чем своего вассала, некоего Измаила из Синопа, сына принца этой провинции. Этот Исмаил несет новое мирное предложение, которое должно, как кажется султану, согреть мое сердце.

Слабая улыбка тут же перешла в зевок.

– Ну, – продолжил он, – должны ли мы пробудить спящих и послушать, какие же условия нашей капитуляции предлагает сейчас Мехмед?

Григорий подался вперед.

– Господин, – произнес он. – Пусть они спят. А еще лучше разбудить их и отправить в более удобные кровати. Равно как и нам пойти к нашим. Мы знаем, чего хочет Мехмед, как бы щедро он ни разукрашивал свои предложения. Он хочет наш город. И потому давайте отдохнем и освежимся, прежде чем отвечать его эмиссару, а не встретим его немытыми и небритыми, с той яростью, что сопутствует усталости. – Он улыбнулся. – И чем больше это займет времени, тем лучше. Возможно, пока Мехмед будет ждать нашего ответа, его пушки не будут так стараться пробить наши стены. Мы сможем заделать бреши, собрать оружие и дать солдатам отдохнуть.

Феон кивнул.

– Я согласен с… Я согласен, господин. Отдых и все церемонии, которых ожидает эмиссар, дадут нам хоть какую-то отсрочку. И покажут нас непоколебимыми. Возможно, к нам идут другие армии – сербы или венгры Хуньяди. Можно распространить слухи, что они где-то рядом. А что касается эмиссара, – он облизнул губы, – отправьте меня, господин.

Константин улыбнулся.

– Ах, мои верные братья Ласкари… Возможно, мне следует послать вас обоих?

Феон напрягся, но ответил императору Григорий:

– Василевс, мой брат разбирается в тонкостях дипломатии. Он искусен в хитростях и обманах.

Он почувствовал, что Феон наконец-то посмотрел на него, на мгновение встретился с ним взглядом и продолжил:

– Я же – солдат. Я могу пойти туда, куда не сможет он, увидеть то, чего он не увидит. Не тонкости впечатления, которое стараются произвести вожди, но чувства простых солдат. Они слушают рассказы о нас, а мы послушаем рассказы о них. О людях, которые уже семь недель сидят в мокром поле и смотрят, как величайшая из когда-либо собранных армий разбивается о наши стены, погибает десятками и сотнями. – Он снова улыбнулся. – Генуэзские торговцы работают по обе стороны стен, а я, хотя бы частично, тоже генуэзец. Господин, отправьте меня туда, где я смогу принести больше пользы: выяснять, насколько сильно недовольство в армии Мехмеда. Отыскивать, где он слаб, а где силен.

Константин мгновение смотрел на него, потом кивнул.

– Да будет так. Отдыхайте, потом идите, каждый со своей задачей. Я разбужу остальных и тоже постараюсь поспать.

Он зевнул, наклонился к столу и закрыл глаза.

Братья уже выходили… но император остановил их.

– До меня доходят не только слухи о войне, – произнес он. – Я слышал и другое: что, хотя вы были рождены почти в одно и то же мгновение, из одного чрева, между вами нет любви. Что вы не разговариваете. Это правда?

Двое мужчин, полуобернувшись, замерли в дверях. Оба молчали.

– Итак, это правда… – Константин поднялся из-за стола, подошел к ним. – Я знаю, что такое иметь братьев. У меня есть три… было, ибо наш последний император, мой брат Иоанн, умер. Что касается двух других, то Фома любит меня, а Димитрий… – Он вздохнул. – Димитрий потребовал себе корону. Много раз я желал, чтобы он тогда получил ее. Чтобы он стоял здесь, а я был в Морее, собирал войска на помощь городу. Но он… Он меня ненавидит, так что сомневаюсь. Мог бы я что-то сделать? Хотелось бы верить, но… – Полуулыбка, быстро угасшая. – Но если он придет, если он встанет здесь, я скажу ему то, что говорю вам, что говорил ссорящимся итальянцам, расколотым христианам. Есть время для раздоров между братьями. Однако сейчас другое время. Сейчас время только уповать на Бога и защищать Его город. Просить прощения за любую обиду, нанесенную другому, ибо вред от нее почувствуют оба. И идти в праведный бой, гневаясь только на врагов Господа.

Он подошел ближе, обнял мужчин.

– Разве я не говорю правду?

Они были пойманы между императором и дубовой дверью. Тут мало что можно было сделать. Феон первым протянул руку, Григорий принял ее. Впервые за долгие годы братья коснулись друг друга, и Константин, вскрикнув от радости, прижал их к себе. Но он не видел их глаз, взглядов, которые встретились, удержались, разошлись.

– Идите теперь, – сказал император, – в братской дружбе и с Божьим делом.

Он повернулся, громко призывая слуг. Отдернув руки, будто от заразы, Феон и Григорий вышли из зала. В узком коридоре им пришлось посторониться, пропуская слуг, которые спешили на зов Константина.

– Что ж, брат, – произнес Феон, – прислушаешься ли ты к словам нашего государя? Расстанешься ли со мной миром?

Григорий оглянулся. Слуги прошли, они были одни в темном коридоре.

– Я прислушаюсь к некоторым, Феон, – столь же тихо ответил он. – Есть только один враг, с которым должно сражаться – сейчас. Однако знай: устоит город или падет, но оба мы избежим грядущего, я найду тебя, и тогда наступит расплата. – Он подался ближе, сжал руку брата совсем другой хваткой. – Ибо у тебя есть то, что принадлежит мне.

Как ни странно, Феон не чувствовал страха. Еще когда оба были детьми, он уяснил, что никогда не сможет превзойти брата в силе. Но узнал также, что есть много способов победить человека.

– Тогда иди, Григорий. Иди к началу или концу мира. И узнай еще раз, что есть связи, которые не способен разорвать даже сильнейший из мужчин.

С этими словами он вышел в дверь, которую оставил приоткрытой слуга. Григорий дал ему уйти, прислушался к звукам за спиной, к голосам взрослых мужчин, разбуженных внезапно и потому столь же капризных, как дети. Потом он услышал за ними другой звук – грохот, принятый поначалу за выстрел пушки, но сообразил, что это низкий раскат грома. «Идет буря», – подумал Григорий, пожал плечами и пошел ей навстречу.