Все началось с малой искорки, но огонь едва не пожрал весь город.

Две домохозяйки подрались из-за круглого хлеба.

София была там, на форуме Быка, в десяти шагах от начала очереди. Она прошла через город из-за слухов, что монахи Мирелейонского монастыря в честь дня своего святого выпекают хлеб из собственного зерна и раздают его бедным. И поскольку сейчас почти все в городе были бедняками, София тоже пришла за хлебом. Она стояла в одной из длинных очередей уже два часа, Такос и Минерва с ней; мальчик сжимал свою пращу, выступая гордо, будто страж. Но чем ближе она подходила к трем столам, тем меньше становилась горка плоских хлебов. Каждой семье выдавали только один, хотя много времени уходило на мольбы о еще одном. Уже слышались споры, что члены одной семьи вставали в несколько очередей и получали по хлебу на каждого. Разняли драку двух мужчин, которые утверждали, что другой уже отстоял очередь и вернулся. София видела на всех лицах одну и ту же гримасу, навязанную вездесущим голодом, – сердитый блеск глаз, когда другой получал то, что желал каждый, мрачно поджатые губы, горькие мысли, повисшие невысказанными словами. София знала, что ее лицо выглядит не лучше, что она пялится на тех, кто уже получил и может не ждать, а набить рот хлебом, и что постоянно сглатывает подступающую слюну.

Осталось пять шагов. Минерва опять плачет от голода, Такос надулся… один монах за столом повернулся к другому, тот покачал головой. Осталось только то, что лежало перед ними. По толпе пробежал ропот отчаяния. Кто-то толкнул Софию. Как и прочие, женщина могла только удвоить молитвы, чтобы хлеб не закончился, когда она подошла так близко.

Поэтому София была рядом и слышала все, видела ту искру, что упала на бревно злости и голода; она разжигала ее пламя собственным дыханием. Женщина у стола вытащила небольшой свиток пергамента.

– Моя сестра, – объявила она голосом, в котором угадывался архон, представитель правящего класса из просторных вилл у воды, а не ближайших зловонных трущоб, – слишком больна и не может прийти. Она написала эту записку и молит, чтобы добрые братья пожалели ее и послали ей поддерживающий жизнь хлеб.

Это звучало как речь, кусок из пьесы, которую могли представлять на Ипподроме в более счастливые времена. Но не вызвало смеха, который последовал бы за игрой актера. Вся очередь зарычала. Из горла Софии донесся тот же рык, что из прочих.

Ей ответил монах, чье круглое розовое лицо мало напоминало о лишениях того, кому он служил.

– Увы, кира, у нас осталось совсем мало, и те, кто ждут здесь…

– Какая нелепость! – оборвала его женщина. – Ты знаешь, кто я? Мой муж – Арис Нулис, мегас примикериос. Он посылал щедрые дары твоему монастырю. Поговори с настоятелем. И выдай мне хлеб для моей сестры!

Монах колебался. Но тут заговорила – закричала с грубым уличным произношением – женщина, стоящая перед Софией:

– Ее сестра – шлюха и каждую ночь танцует с венецианцами в таверне Скифия. Если она больна, значит проглотила слишком много итальянских членов.

По толпе пробежал грубый смех, и София посмотрела вниз, но Минерва и Такос были по-прежнему погружены в собственные беды. София не знала, правдиво ли обвинение. Но такое вполне могло быть, и она почувствовала, как растет ее собственная злость на еще одну местную женщину, которая развлекается с «союзниками», приберегающими лучшую еду для себя и позволяющими голодать тем людям, которых пришли защитить.

– Я возьму то, что заслуживаю, – пронзительно заявила богачка.

– Вот чего ты заслуживаешь, – крикнула другая женщина.

Она нагнулась, подобрала с мостовой форума кусок конского навоза и швырнула его той в лицо. Смех стал громче, а метательница выкрикнула:

– Дайте этой сучке одну буханку, и дайте мне мое!

Богачка ахнула, стерла навоз с лица, а потом набросилась на свою обидчицу, выставив длинные ногти. Они сцепились, визжа, и София почувствовала, как ее охватывает ярость, волна, заставляющая броситься вперед вместе с другими. Очередь распалась со всеобщим криком: «Дай мне мое!»

– Нет! Нет! – закричал монах, когда толпа, набросившись на стол, расхватала немногие оставшиеся буханки.

София, бывшая совсем рядом, схватила одну, но ее тут же выхватил рычащий беззубый мужчина. Она ударила его, сильно, ухватилась за хлеб, тот разломился. Спрятав то, что ей досталось, под платье, она обернулась к детям… но они исчезли, растворились в хаосе. Повсюду люди дрались за драгоценные круги, упуская хлеб в грязь и навоз, откуда его вновь выхватывали мужчины и женщины, совали в рот, даже не обтерев. Столы монахов опрокинули, перевернули тележку, откуда они доставали хлеб. Две женщины катались в грязи, не замечая ничего, кроме своей ссоры.

– Минерва! Такос! – кричала София, расталкивая теснящихся людей.

Потом она заметила сына.

– Такос! – снова закричала женщина и бросилась к нему, распихивая всех, кто стоял на пути. – Где Минерва? – крикнула она, схватив мальчика.

– Я не знаю, – всхлипнул он, по лицу текли слезы. – Я держал ее за руку, а потом…

София лихорадочно оглядывалась, выкрикивая имя дочери. Но ее голос терялся в реве толпы.

Не потерялся другой. Другой, громкий и низкий, как рев быка, прорезал шум, и даже София, которая выглядывала дочь, посмотрела на крупного мужчину в запятнанном мясницком фартуке, который стоял на фонтане Афродиты, широко разведя руки.

– Греки! Греки! – кричал он. – Горожане! Я знаю, где есть хлеб. Я знаю, где есть хлеб!

Повторенная фраза умерила шум настолько, чтобы можно было слышать.

– У ублюдочных чужеземцев есть склады, набитые зерном. Они каждый вечер жрут жареных барашков и перепелов, пока мы голодаем!

Эти слова были встречены громкими криками; все больше людей прекращали свою возню и прислушивались.

– Это наш город, верно? – продолжал мужчина. – Так почему венецианцы едят мою пищу? – Он взмахнул кулаком и взревел: – Дай мне мое!

Эти слова кричала женщина из очереди, но теперь их подхватили все. На форуме было около двух сотен людей, и все, как один, бросились к северному выходу, на улицы, ведущие к анклавам чужеземцев. София, сжимая Такоса, не двигалась, надеясь, что когда форум опустеет, она увидит дочь. Но когда последний вопящий человек исчез, остались лишь избитые монахи, перевернутые столы и растоптанный хлеб.

– Пойдем, – сказала София, потянув Такоса за собой.

Она могла только идти за толпой. Минерва затерялась в ней.

– Мама, – произнес Такос, показывая пальцем.

София опустила взгляд. Из-под ее платья выглядывал край хлеба. Она вытащила кусок, разломила его на три части, бо́льшую часть отдала сыну, кусок поменьше припрятала. Они ели на бегу, догнав толпу на перекрестке широкой улицы Мезе.

– Минерва! – кричала София снова и снова.

Но толпа сейчас стала больше – мужчины и женщины выбегали из переулков бедного квартала, который они пересекали, и каждый подхватывал крик, ставший лозунгом ярости, утопивший все прочие слова.

– Дай мне мое!

Феон был с Константином – смотрел, как тот молится у гробницы своего отца в церкви Христа Пантократора, – когда вбежал солдат. Его шпоры звенели по каменному полу, нарушая тишину и, казалось, заставляя святых на фресках хмуриться еще сильнее. Феон отвел его в сторону, и когда запыхавшийся мужчина немного отдышался, выслушал необходимый минимум его сообщения.

Затем он подошел прямо к императору.

– Ваше величество…

– Новая атака?

– Нет. Ну, в каком-то смысле. Атака изнутри.

Феон пересказал донесение. Константин выслушал, кивнул:

– Я боялся этого. Насколько велика толпа?

– Несколько сотен человек. Но солдат говорит, что она растет с каждой минутой.

– Они остановятся в Амальфийском квартале, как ты думаешь?

– Нет. Они знают – все знают, – что за ним лежат венецианские склады, самые богатые в городе.

Константин повернулся, пошел к двери.

– Их нужно остановить. Если мы потеряем венецианцев… – Он сглотнул. – Я должен остановить их.

– Ваше величество, прошу вас.

Его голос остановил императора, заставил обернуться. Тихо, ибо рядом были другие люди, Феон продолжил:

– Вас любят, это правда. Но не все. Многие считают, что павшие на нас несчастья вызваны не только алчностью чужеземцев, но и проклятием Бога. Потому что мы покинули нашу святую церковь и заключили союз с Римом.

Константин хотел заговорить, но Феон поднял руку:

– Я так не думаю. Но бунт может обернуться по-всякому, и если какие-нибудь вожаки увидят вас, обвинят вас… – Он покачал головой. – Ваше величество, позвольте пойти мне. Если понадобится взять на себя вину, пусть ее возьму я.

Константин несколько мгновений смотрел на него, потом кивнул.

– Ты прав, как всегда, ойкейос.

Он взял Феона за руку, вывел наружу, где тут же стали по стойке «смирно» десять воинов личной императорской гвардии.

– И ты можешь взять нечто большее, чем вину. Возьми моих гвардейцев. Их казармы по пути. Задержись там, собери больше людей, – он сжал руку, – и сокруши этот бунт. Раздави их вожаков, как ядовитых змей.

– Да, василевс.

Феон воспользовался старым военным титулом верховного полководца империи, обрадовавшись, что Константин впервые назвал его ойкейосом. Он был счастлив стать «кином» императора. Феон был полезен с самого начала осады. Но чтобы подняться выше, ему нужно доказать свою ценность не только в вопросах списков и подсчетов.

«Я никогда не выделюсь, сражаясь с турками на стенах, – думал он, идя к своей лошади. – Но горстка трущобной грязи, бунтующая на улицах?..»

Он уселся в седло, оглянулся на всадников в кольчугах, с копьями и мечами. Константин уже переговорил с командиром стражи, и тот сейчас смотрел на Феона. Люди были готовы к бою. И Феон был рад повести их в бой и наблюдать за их триумфом – с безопасного расстояния.

Он пришпорил лошадь.

– Вперед!

София все еще не нашла Минерву. И в густеющей толпе это было все труднее. Она разрывалась – бежать дальше, предполагая, что девочку увлекла за собой толпа, или вернуться назад и искать, где дочь заблудилась? Женщина пошутила, разговаривая с Григорием, что Минерву можно оставить в чужом городе, и она сама найдет выход из положения. У девочки действительно была уверенность в себе, редкая для пятилетнего ребенка. Но София просто шутила, а Константинополь за пределами узких улиц, окружавших их дом, был тем самым чужим городом.

– Минерва! – снова и снова кричала она, зная, что это бесполезно, но не могла остановиться; рядом всхлипывал Такос.

Поглядывая за спину, где выплюнутые толпой мужчины и женщины тащили вещи из разграбленных лавок, София торопливо пошла дальше. Толпа сейчас рвалась на северо-восток, и безутешная мать чувствовала, что ей остается только идти туда. Сборище людей разрасталось с каждым перекрестком, широкие византийские проспекты давали толпе течь быстро, и разграбленные по пути склады практически не замедляли ее. Амальфийцы, другие итальянцы, не обладали богатством своих соотечественников, и их запасов не хватало, чтобы утолить голод толпы – которая жаждала не только еды. Старого еврея вытащили из его масляной лавки и избили до полусмерти. Хотя он и его семья жили в городе столь же долго, как любой из нападавших, этот еврей был чужеземцем и отвечал за все их беды.

– Дай мне мое!

Крик домохозяйки на форуме Быка стал голосом бунта. Люди выкрикивали его, когда били, грабили, ломали.

Они вышли на форум Феодосия. Улицы по другую его сторону вели к венецианским причалам и складам. Оказавшись на огромной площади, София сообразила с внезапным глотком свежего воздуха, что делает глупость. Пока здесь правит толпа, она никогда не отыщет свою дочь. Зато рискует в этих поисках жизнью сына.

– Такос! – крикнула она, потянув сына за руку, которую ни разу не выпустила. – Сюда. Мы должны…

Она старалась оттащить его влево, к безопасному краю. Но выходило плохо, вроде попытки плыть поперек весеннего прилива: на каждый шаг вперед ее сдвигали на два вдоль. Ее затягивали на площадь, к выходам на улицы и всему, что будет дальше, – бунтующей толпе, взломанным складам, избитым людям. София сопротивлялась, но тщетно, – когда все вдруг остановились. Она налетела на стоящего перед ней человека, обернулась. По толпе прошла рябь, люди останавливались до самого конца площади. Шум внезапно стих, вся толпа – как и она сама – замерла, переводя дух.

И тут раздался голос – тот, который она хорошо знала, громкий, повелительный.

– Расходитесь! – крикнул ее муж. – Расходитесь немедленно, или вам не поздоровится.

– Феон! – выкрикнула София, слово вырвалось, но его поглотил рев толпы.

– Дай мне мое! – орали люди все как один.

Странно, подумал Феон, всматриваясь сквозь поднятые копья его всадников и алебарды пехотинцев, что какая-то женщина узнала его, когда его лицо полускрыто забралом шлема, а он сидит на лошади позади высоких гвардейцев. На мгновение он встревожился тем, что собирался сделать, тем, что запомнят как его деяние. Потом улыбнулся. Хорошо, что они запомнят его имя, будут знать его, бояться. Если город устоит, когда все возлюбленные воины, стоящие сейчас на стенах, отложат свое оружие, – он будет рядом с императором, возвысившимся человеком, и город будет его бояться. Это лучше, чем быть неизвестным. И намного лучше, чем быть любимым. Если он собирается преуспеть.

Феон оглядел площадь. Пусть он в действительности не был военным, пусть всегда предпочитал Цицерона Цезарю, он выучил достаточно, чтобы устроить хорошую засаду. На всех улицах, ведущих с форума, блестели в два ряда наконечники копий. Свободным остался только тот путь, которым пришла толпа.

Феон посмотрел на вихри перед своими воинами. Мужчины и женщины рычали и скалились, как одичавшие псы, лица их искажали ярость и голод. Некоторые выкрикивали проклятия, другие твердили эту нелепую фразу: «Дай мне мое!» О чем они? Что принадлежит им? Ничего, ибо они просто городское отребье.

Феон дал им немного времени на то, чтобы одуматься и подчиниться приказу. Но никто не собирался этого делать. Напротив, передние ряды толпы, подпираемые людьми, которые продолжали протискиваться на площадь, были уже совсем близко и плевали в двойную шеренгу алебардщиков. Через пару секунд солдаты и толпа встретятся. Этого нельзя допустить. Феон протянул руку, постучал командира стражи по плечу.

– Пора, – сказал он.

– Поверх голов, мегас стратопедарх?

Феон улыбнулся. Обращение к нему как к военному нравилось ему столь же сильно, сколь нравилось «кин» в устах императора. И, как командир солдат, он должен принимать решения. Трудные иногда – хотя это, по правде говоря, было нетрудным.

– Нет. Не стоит тратить пули впустую.

Офицер прикусил губу, потом кивнул, отдал честь, обернулся к своим людям и выкрикнул приказы. Пешие и конные гвардейцы разошлись в стороны, а они с Феоном отвели лошадей назад. Наверное, передние ряды толпы решили, что им позволили пройти, потому что они с криками бросились вперед, но тут же замерли. Передние попадали, задние толкались – за шеренгами стражи стояли двадцать аркебузьеров: оружие лежит на вилке подпорки, упертой в мостовую, дуло смотрит на площадь, у замка тлеет фитиль.

– Огонь! – крикнул офицер.

Выстрел, подумал Феон, достаточно громок, чтобы его услышали на всей площади, громче даже их безумных выкриков. Краткий миг тишины разорвали вопли раненых, тех, кто не умер сразу, крики людей в следующих рядах, которые проталкивались назад. Дым заставил Феона закашляться, на мгновение закрыл вид. Помахав рукой, он увидел тела; злость на лицах превратилась в ужас.

– Вперед, – твердо скомандовал Ласкарь.

Стрелки отнесли свое дымящееся оружие в сторону; конные гвардейцы, пятьдесят человек, вновь выстроились двойной шеренгой, опустили наконечники копий и двинулись шагом.

Феон выхватил отцовский меч. Только для вида. Он не собирался показывать, насколько неумело обращается с ним.

– Такос! – закричала София.

Толпа оторвала от нее мальчика, словно они были в море, и его унесла волна. Она заметила его перепуганное лицо между двумя крупными, пихающимися мужчинами, потом они разошлись, а Такос исчез. Она снова закричала, попыталась пробиться назад, споткнулась обо что-то мягкое. Под ногами лежала женщина; она вопила от боли и вдруг умолкла – чей-то сапог наступил ей на лицо. София пригнулась, стараясь удержаться на ногах и увернуться от машущих рук, хотела броситься туда, где в последний раз видела сына. Кто-то сильно ударил ее локтем по уху. Внезапная боль и звон в ухе приглушили вопли людей. Приглушили, но не устранили. Она слышала ржание, фырканье, звон копыт по булыжникам. Толпа за ее спиной раздалась, и София увидела вставшую на дыбы лошадь; ее всадник поднял копье, ударил. Он был всего в десятке шагов.

София высвободила ногу, оттолкнулась от тела женщины. «Такос!» – снова закричала она, моля Спасителя защитить ее сына, умоляя Деву Марию спасти мальчика, вернуть его матери.

Ее молитвы были услышаны. Прилив, разделивший их, снова свел их вместе. Такос зацепился ногой за упавшего человека, вскрикнул от боли, когда кто-то другой споткнулся о его вывернутую ногу, и завалился в сторону Софии. Она подхватила сына и с силой, какой сама от себя не ожидала, выдернула его ногу из ловушки.

– Моя нога, – взвыл мальчик.

София подняла его, прижала к себе, огляделась. От площади на юг отходили три дороги, и главная, по которой они пришли, была запружена ордами людей, пытавшихся выбраться отсюда. Ближе к ним была другая, по которой, казалось, можно убежать. Обхватив сына рукой, София наполовину потащила, наполовину понесла его в ту сторону. Люди сбивались в кучи, цеплялись друг за друга, пихались, ломая кости. Женщина и ребенок пробивались сквозь толпу, иногда обходя лежащие тела, иногда наступая на них. Люди уже не кричали, приберегая дыхание для бега. София услышала за спиной грохот копыт, но сын не мог бежать, и она метнулась от машущих рук в сторону, к дверному проему какой-то лавки.

Мимо проскакали кавалеристы вперемежку с бегущей толпой. Потом она услышала ровный топот подбитых сапог, выглянула. По переулку шли алебардщики, отвешивая удары древками упавшим и тем, кто еще держался на ногах.

– Ты можешь бежать? – прошептала она, но Такос только помотал головой, стряхнув ей на платье слезы.

София колебалась… и тут сзади, сквозь решетку двери, которую она только сейчас заметила, послышался шепот:

– Рядом с вами кто-нибудь есть?

София огляделась.

– Нет, – ответила она.

Лязгнули засовы, звякнула защелка.

– Быстрей, – тихо произнес голос.

Женщина прижала к себе Такоса и вошла во тьму. Дверь захлопнулась, засовы торопливо встали на место. Сначала София скорее почувствовала, чем увидела, силуэты людей. Постепенно в слабом свете, просачивающемся сквозь решетку и закрытые ставнями окна, она разглядела пять или шесть человек, в основном женщин. Одни стояли, другие скорчились на полу; кто-то всхлипывал, кто-то просто уставился в темноту.

– Добро пожаловать в мой дом. Оставайтесь, пока не станет безопасно, – послышался тот же голос.

София обернулась. У двери стоял пожилой еврей: вдоль лица спускаются длинные, черные с сединой локоны, на макушке маленькая шапочка.

– Спасибо, кир, – сказала она. – Спасибо, что спасли меня и моего сына.

Он улыбнулся, кивнул и снова отвернулся к дверной решетке. София нагнулась к Такосу; тот плакал, сидя на полу и сжимая лодыжку. Она осторожно разжала его пальцы, посмотрела, приподняла ногу. Лодыжка уже опухла; растянута, подумала женщина, но не сломана. Прижав к себе сына, она наклонила голову, прислушиваясь к затихающим крикам с улицы, и стала молиться о спасении дочери.

Прошло немало времени, прежде чем крики совсем стихли. Еврей выждал еще, потом отодвинул засовы и боязливо выглянул наружу. Потом отступил в комнату, покивал.

– Я думаю, там уже безопасно, – сказал он, – но вы можете остаться подольше, если хотите.

Кто-то ушел, без единого слова миновав дверь; кто-то остался. София не могла. Поддерживая Такоса, она пошла к выходу.

– Спасибо вам, кир. Вы спасли нас.

Мужчина пожал плечами, потом посмотрел на распухшую лодыжку Такоса.

– Возьмите, – сказал он, доставая из-за открытой двери трость, и протянул Такосу. Тот взял ее и встал сам.

– Еще раз спасибо вам, – сказала София.

– У меня где-то там внук, – ответил еврей, кивнув на улицу. – Я надеюсь, что кто-нибудь предложит трость и ему.

Они вышли. София думала только об одном: вернуться домой, оставить Такоса там, послать за мужем, начать поиски дочери. Где Григорий? Она не видела его с того дня перед неудачной вылазкой против турецкого флота, но муж сказал ей, что Григорий спасся. Вдруг он тоже сможет помочь, он и его товарищи-наемники… Но как его найти?

Живот крутило, голова шла кругом, София шла так быстро, как только мог хромающий сын. Улицы покрывали отметины недавнего бунта: тела людей, окруженные зеваками, потеки крови на мостовой. Но вскоре они прошли эти улицы и вышли на другие, где ничто не говорило о миновавшей буре. Винные лавки открыты, рядом пьют мужчины. Дальше продают скудный выбор товаров. На одной из площадей даже стоял хлебный лоток, перед которым виднелась большая, но упорядоченная очередь. Когда Такос больше не мог идти достаточно быстро, София нашла в себе силы взвалить его на спину.

Она непрерывно молилась, чтобы сдержать страх, пока не сможет хоть что-то предпринять. А потом, едва свернула на свою улицу, все страхи смыло сердитым окриком:

– Мама, ты где была? – Минерва встала с порога, топая ножкой. – Я голодна, я хочу хлеба.

Как ни странно, последний кусок хлеба с форума Быка все еще прятался в платье Софии. Но прежде чем отдать хлеб, она едва не раздавила его, крепко прижав к себе дочь. Минерва посмотрела на Такоса поверх материнского плеча и показала ему язык.

– Все сделано, как вы и приказывали, василевс.

Феон поклонился, отступил. Он отчитался прямо как солдат, подавив желание пересказать подробности. Он не стряхнул с доспехов ни пыль, ни грязь от конских копыт. По правде говоря, он решил, что недостаточно грязен, и добавил немного из конюшни.

Его слова и поведение возымели результат.

– Ты хорошо потрудился, Феон Ласкарь, – сказал Константин. – Двадцать мертвых и прочие, со сломанными руками и ногами, покажут улицам хороший пример. Толпа больше не поднимется.

– И все же это возможно, господин, – хрипло произнес старый советник, Георгий Сфрандзи. – Люди, которые все время голодны, которые сражаются на стенах днем или чинят их по ночам, которые мало спят, а едят еще меньше, будут возмущаться знатью. Теми, кто имеет больше и показывает это. – Он указал на собственный объемистый живот. – Святой Отец знает, что у нас слишком мало граждан, чтобы защищаться. И если они впадут в отчаяние, потеряют всякую надежду, сколько мы протянем?

– Я бываю повсюду, виден всем. И, могу поспорить, сплю и ем так же мало, как любой житель города.

Сфрандзи поднял руку, успокаивая рассерженного государя:

– Господин, мне это известно. Но голодные люди склонны помнить только о своих пустых животах.

Константин вздохнул, взъерошил свои седеющие волосы.

– Ты как всегда прав, старый друг. Мы должны принять меры.

Рявкнула пушка, послышался глухой удар. Император взглянул вверх: с потолка посыпалась пыль.

– Мы должны отреагировать на их негодование. Мы должны экономно расходовать наши ресурсы, убедиться, что они распределены справедливо… и показать, что все защитники Константинополя едины. – Он обернулся к другому человеку, стоящему рядом: – Мегас дукс, возглавишь ли ты комиссию по распределению еды?

– Я? – Высокий седовласый Лука Нотарас собрал все свое презрение в один слог. – Я буду посредником для черни? Что я знаю о списках и мерах зерна?

– Лука, нам нужно имя. Ты – второй человек в городе. Все организуют Сфрандзи и Ласкарь. Но твое имя будет стоять на бумагах, и ты будешь выходить к людям, когда начнут раздавать собранное.

Нотарас выглядел так, будто вновь собирается ответить грубостью. Однако Феон, внимательно следивший за ним, увидел, как мегас дукс удержал обидные слова, как в его взгляде вспыхнула хитрость. Он тоже хотел вознестись еще выше. Все знали, что Нотарас был не прочь примерить на себя пурпур. И все сейчас понимали – за исключением Константина, который, по мнению Феона, не чувствовал таких тонкостей, – что Луке Нотарасу только что вручили подарок. Если наступит день, когда он решит стать кем-то большим, чем мегас дукс, ему понадобится за спиной толпа, как бы он ни презирал этот сброд. Константинопольская чернь возводила императоров на трон – или сбрасывала их оттуда.

Высокий мужчина сложился вдвое в глубоком поклоне.

– Как прикажет василевс, – произнес он.

Константин еще мгновение смотрел на него, потом обернулся к двум церковникам.

– Архиепископ Леонард. Кардинал Исидор. Вы должны помочь мегасу дуксу, ибо именно к Церкви мы должны пойти за теми фондами, в которых сейчас нуждаемся. И мы начнем с глав всех святых домов, мужских и женских монастырей. Я лично приду к ним и буду просить о пожертвованиях. Нам нужно золото, чтобы покупать зерно на чужеземных складах.

Послышался ропот, и император поднял руку.

– Да, покупать. Они – наши друзья, и мы зависим от их оружия, их поддержки. Но они еще и торговцы. Не бойтесь. – Он коротко улыбнулся. – Я знаю, как торговаться, и получу хорошую цену. Как только добудем зерно и организуем пекарни, мы начнем регулярно выдавать хлеб и справедливо распределять его. Бесплатно. Да?

Константин огляделся, дождался кивков и продолжил:

– О чем еще говорилось? – Он умолк, потер переносицу.

Феон задумался, когда император в последний раз спал всю ночь. Должно быть, еще в Морее.

Константин поднял глаза:

– Мы говорили о недовольстве и отчаянии, не так ли? О том, как они подрывают желание людей делать то, что должно. Первое… да, я понимаю, как может разжечь недовольство вид сытых дворян и церковников, которые не участвуют в защите города. Нам нужно показать примеры. – Он вновь обернулся к Леонарду и Исидору. – У нас в городе много мужчин, которые, возможно, делают слишком мало. Монахи. Когда мы будем говорить с настоятелями о золоте, мы поговорим и о рабочей силе. Пусть монахи чинят стены, которые рушат турки.

– Не лучше ли им заняться другим, ваше величество? – прохладным тоном заметил архиепископ Леонард. – Идти к людям и призывать их правильно молиться Святой католической церкви и ее отцу в Риме. Чтобы они шли в соборы и молили Бога об избавлении, а не избегали церквей, будто это заразные дома.

Константин вздохнул.

– Если мы пытаемся уменьшить недовольство, нам не стоит принуждать людей молиться чуждым им образом. – Он поднял руку, предупреждая возражения церковника. – Я уже сделал в этом отношении все, что сейчас мог. Мы вернемся к этой теме в мирное время, после нашей победы. Сейчас мы должны заботиться только о том, чтобы достичь ее.

Он отвернулся от прелатов.

– Полагаю, нашим благородным семьям тоже стоит показать свое участие. Моя дорогая сестра приходила в одну из ночей на стены вместе со своими дамами и помогала заделывать брешь. Это вдохновляло всех, кто был рядом. Возможно, кто-то из членов ваших семей сделает то же самое?

Феон понял, что кивает вместе с другими царедворцами. «В отличие от большинства, – подумал он, – моя жена сочтет это своей обязанностью и первой придет на стены». Его всегда раздражала способность Софии жертвовать собой.

– Теперь перейдем к отчаянию.

Константин подошел к окну. Отсюда была видна часть Рога, и Феон знал, на что смотрит император: турки, владеющие сейчас морем, строили мост. Когда тот достигнет городского берега, неподалеку от дворца, они смогут перебрасывать по нему свежих людей и атаковать эти стены. Судя по темпам строительства, ждать этого оставалось недолго.

– Нам нужна весть надежды, – не оборачиваясь, произнес Константин. – И поскольку со времени прорыва наших генуэзских героев мы не получили ни одной, пришло время выйти и отыскать ее.

Он обернулся, посмотрел на своего советника Сфрандзи.

– Пусть снарядят быстроходное судно, с командой из умелых людей. Оно должно отплыть ночью, под турецким флагом. Пусть отыщут венецианский флот, который должны были отправить три месяца назад. Если они не встретятся с флотом у Архипелага, пусть рискнут доплыть до Эвбеи. Если они не встретят его и там, пусть возвращаются и скажут нам… и мы найдем способ справиться с нашим отчаянием – знанием и молитвой.

Он потер глаза.

– Я должен поспать, друзья мои. Хотя бы попробовать. Пусть мои приказы будут исполнены. И давайте встретимся здесь же завтра поутру, чтобы обсудить дальнейшие действия.

Император поднял руку, прощаясь со всеми, повернулся. Теперь люди могли разойтись. Хотя Феон тоже устал, он знал, что этой ночью ему будет не до сна. Сфрандзи уже манил его в переднюю комнату, Нотарас шел впереди. Феону наверняка понадобится абак – оружие, которым он владел намного увереннее, чем выхваченным сегодня мечом. Однако оба взращивали его влияние при дворе. Если они выживут, он займет в городе новое положение. И тогда…

– Дай мне мое, – пробормотал Феон и улыбнулся.