– Ты хоть что-нибудь видишь?

– Будь я котом, Зоран, мой взгляд пронзал бы эту темень лучше твоего.

Григорий хмыкнул. Силуэт Амира был одной из немногих вещей, которые он мог разглядеть, и то благодаря светлому плащу друга. Шафранового цвета, в точности правильного оттенка, и хотя в молодости плащ был красивее, Амир не собирался от него отказываться. Он носил этот плащ с тех дней, когда был торговцем пряностями, водил караваны верблюдов по арабским пескам, и все то время, когда командовал галерой, где с ним и познакомился Григорий, ибо он был рабом на судне, а Амир – его хозяином. Хотя в действительности они не «знакомились», пока галера не загорелась в морском сражении у Трапезунда, и цепи сняли, чтобы рабы могли попытать счастья в воде. Григорий считал, что шансы невелики, слишком много раздутых трупов уже плавало в воде, и когда увидел, что капитан галеры – в своем приметном плаще – не собирается бросать свой корабль, как другие, а остался бороться с огнем, Григорий тоже остался и присоединился к нему. Удача, усилия мужчин и благословленная Аллахом огромная волна погасили пожар, но корабль был слишком серьезно поврежден. Двое мужчин не могли управиться с ним, и потому они неделю дрейфовали, не имея никого иного в качестве компании и собеседников. За это время они выяснили, что оба наслаждаются как радостями Бога, так и беззакониями человека. И когда появился генуэзский флот наемников, под командованием некоего Джованни Джустиниани Лонго, Григорий представил себя и Амира как два наемных клинка – если генуэзец любезно согласится взять их. Их приняли, и Амир счел роль отступника ничуть не хуже своих прежних – связанных приметным поношенным шафрановым плащом.

– Я скажу тебе, человече, что пронзает эту тьму… – Григорий потянулся и хлопнул друга по плечу. – Когда ты собираешься постирать эту штуку?

В темноте слабо блеснула улыбка Амира.

– Как всегда, когда кампания выиграна или закончена, – ответил он. – Смыть его защиту раньше времени – к несчастью.

Григорий покачал головой. Солдаты суеверны. Многие носили амулеты, другие отращивали бороды или одевались для боя в строго определенном и неизменном порядке. Из окружающей темноты до него доносилось бормотание людей, заклинания, отвращающие опасность, которая встретится в предстоящем бою, обращения к Богу, каким бы они Его ни видели. София рассердилась бы на него за сравнение молитвы с суеверием. Но с того дня, когда Григория изуродовали, в его жизни не было времени для Бога. Он предпочитал верить в фальшион, висящий на боку, в арбалет под рукой и свое умение обращаться с ними. Ласкарь неохотно оставил свой турецкий лук на берегу, но для темноты, близкого боя и предстоящей горячей схватки болты подходили лучше стрел.

До рассвета оставалась еще пара часов, и атака была назначена на это время. Григорий слышал, как Амир опустился рядом на колени и начал молиться, и в это же время до него донесся мягкий шорох кожаных сапог по гистодоку, центральной палубе. Мужской голос громким шепотом приказал: «К веслам!»

Григорий наклонился к шафрановому плащу.

– Скажи одну за меня, брат, – шепнул он.

Амир прервал молитву на арабском.

– Аллах присмотрит за Его верным чадом, – пробормотал он, – а дьявол позаботится о тебе, Зоран, как всегда.

Григорий рассмеялся, прислушался к знакомому плеску весел. Он был рад, что не сидит за одним из них, что ему не придется грести и сражаться, а только сражаться. Ибо ни один из мужчин на веслах не был рабом; каждого лично отбирал Коко, их венецианский капитан, как моряка и воина. Это было справедливо и для команд остальных судов их маленького флота: каждый мужчина был свободным венецианцем, генуэзцем или греком, каждый – исключая Амира – христианином. Рабы могли придумать, как помешать кораблю в бою. Рабы-мусульмане могли криком предупредить своих соотечественников. А единственная надежда на успех этой безумной вылазки заключалась в тишине и для большинства людей здесь – в вере.

Григорий скорее ощущал, чем видел, тяжелые силуэты судов, выходящих из гавани Галаты. Он был на том собрании и знал, что они – два больших весельных транспорта, на чьи борта густо навесили шерстяные и хлопковые тюки, дабы укрыть быстрые триремы, биремы и фусты. Мелкие корабли были набиты горючими материалами и тщательно оберегаемыми горшками с огнем. Если план удастся, если они смогут незамеченными подобраться близко к турецкому флоту в восемь десятков судов, стоящему в заливе у азиатского берега, у них хватит огня, чтобы уничтожить врагов. Если враги не знают об их приближении.

Последнее большое «если», подумал Григорий – и вздрогнул от этой мысли и прохладного ветра, задувшего, когда они вышли на открытую воду. И тут же в темноте зажегся огонек.

– Комета, – пробормотал Амир, прервав свою молитву. – Благословение нашему предприятию?

Свет не вспыхнул и погас, как свойственно кометам. Он горел, мерцая достаточно долго, чтобы Григорий сообразил, откуда он исходит.

– Это вершина Башни Христа, в центре Галаты, – прошипел он, – и если только я не ошибаюсь, это свет предательства. Кто-то сообщает о нашем отплытии. Кто-то предупреждает…

Он умолк, услышав шипение с гистодока. «Удвоить темп», – приказал капитан, и весла ускорили свои удары.

– Это нехорошо, – произнес Амир, бывший капитан галеры.

– Нехорошо, – отозвался Григорий, бывший галерный раб.

Оба знали план – действовать единым флотом, чтобы высокобортные транспорты с навешенными тюками прикрыли остальных от береговых пушек врага, а быстрые корабли могли в нужный момент вырваться вперед и учинить разгром. Но фуста Коко, на которой они шли, имела семьдесят два гребца и формы поджарой борзой. На транспортах было сорок восемь гребцов, а формой они напоминали быка.

– Мы оставим их позади, – сказал Григорий, поднимаясь. – Я схожу к капитану.

Он спустился по трапу с кормовой палубы, пробежал по гистодоку, миновал боцмана, как раз когда тот прошипел: «Тройной темп». Рывок едва не сбил Григория с ног, но он устоял, побежал дальше и наконец поднялся на носовую палубу. Там он увидел массивную тень группы мужчин. Нос корабля зарывался в волны, палубу накрывали брызги.

– Капитан, – прошипел Григорий, но уже не так тихо, как раньше; шум тройного темпа весел был здесь хорошо заметен. – Что вы делаете?

Он был уже рядом с мужчинами, которые расступились на его голос, и встревожился, осознав, что различает их лица – а значит, с неба уже просачивался свет.

– А, недавний герой Константинополя, – произнес самый низкорослый из мужчин, его темное лицо было еще темнее от бороды, начинавшейся у высоких скул и доходившей до груди. – Что ж, мы, венецианцы, тоже герои! – Он обвел рукой стоящих рядом офицеров. – Мы первыми нападем на врагов, и вся слава будет нашей!

– Капитан… – горячо начал Григорий, но умолк.

Хотя у него был статус человека императора, он не мог выказывать свое раздражение, тем более перед всеми офицерами капитана. «Проклятый венецианский хвастун», – подумал Ласкарь и сделал глубокий вздох.

– Капитан, – продолжил он более рассудительным тоном, – план предусматривал, что мы подойдем вместе, нападем вместе. Впереди восемьдесят с лишним врагов, и их защищает…

– В восемьдесят раз больше чести, а? – громко перебил его Коко. – Остальные скоро нагонят нас. И будут сражаться с врагом, которого мы грубо пробудили от сна… Нет! – Он возвысил голос и поднял руку, прерывая Григория. – Не советуй нам осторожничать, грек… или генуэзец? – с усмешкой произнес капитан. – Нам, венецианцам, это слово незнакомо. Мы…

Странно было смотреть в лицо человеку, а в следующее мгновение уставиться на обрубок его груди. Странным было и обращение звука и зрелища, ибо Григорий осознал, что должен был услышать звук пушечного выстрела прежде, чем увидит его результат. Его окатило кровью, как прежде брызгами, ему пришлось протереть глаза, и он вновь открыл их как раз вовремя, чтобы увидеть, как ноги подламываются и обрубок тела падает на палубу. Исключительно удачный первый выстрел турок разрубил Коко пополам и снес бо́льшую часть его офицеров. Потрясенный Григорий отвел взгляд от мертвых и умирающих и успел заметить новую вспышку на востоке. Этот выстрел был хорошо слышен, и Григорий бросился вниз, на доски, скользкие от крови и внутренностей, но ядро успело ударить в судно первым. Послышался громкий треск дерева, разрываемого каменным шаром. Григорий сообразил, что ядро выпущено с расстояния не больше двухсот шагов, определенно с берега. Это объясняло точность стрельбы – и огонек, который он видел на Башне Христа. Турки знали, что они идут, и хорошо устроили свою засаду.

Григорий почувствовал сквозь сырую палубу, услышал – судно разваливалось. Это подтвердили крики.

– Матерь Божья! – закричал кто-то. – Мы тонем!

Иисусе, спаси нас, мы тонем!

Григорий вскочил и оглянулся на судно. При вспышке следующего турецкого выстрела он понял, что случилось, – фуста получила ядро у миделя, и каменный шар прошел насквозь, пробив дыры в обоих бортах. В гаснущем свете Григорий видел, как люди уже бросаются с бортов в воду, большинство молча, некоторые – призывая Бога спасти их. «Если б я имел привычку молиться, – подумал Григорий, скидывая с себя немногие доспехи, – мне хватило бы времени всего на десяток “Отче наш”».

И тут пришла другая мысль. «Амир!» Но мусульманин остался молиться на кормовой палубе, а гистодок уже заливала вода. Григорию придется предоставить друга Аллаху и надеяться, что отыщет его в воде. Он сбросил нагрудник, последнюю часть доспехов, ругаясь, что не может оставить даже фальшион, подбежал к фальшборту и спрыгнул. Падать пришлось недолго.

Как всегда, вода хлынула в щель на его лице. Ласкарь перевернулся на спину, выплюнул воду.

– Прокляни их, прокляни их всех! – громко плевался он, отплывая подальше. – Иисусе Христе, прокляни каждого капитана, который берет меня на борт, а потом пытается утопить!

Он глотнул морской воды и поперхнулся. «Если я выживу, – подумал Григорий, – то, клянусь святым Антонием, если мне куда-нибудь понадобится, я пойду пешком».

Среди бурлящей воды, где затонул корабль, появлялись головы других людей. Григорий не знал, насколько хорошо они умеют плавать, и потому постарался держаться от них подальше. Человек мог утопить других ничуть не хуже, чем себя самого; Григорий выучил это за свои два приключения.

Но куда ему следует плыть?

Вспыхнуло жерло другой пушки. Ласкарь развернулся в воде. Где же он – кроме того, что неподалеку северный берег Золотого Рога? Грек посмотрел вдаль, в противоположную от вспышки сторону. Он должен держаться примерно востока, ибо массивные очертания Константинополя, слегка подсвеченные восходящим солнцем, лежали за горизонтом. Григорий прищурился, сплюнул воду. Они шли по Рогу на запад, на веслах, под конец – тройным темпом из гавани Галаты. Значит, они могли доплыть…

Он искал во мраке – и нашел, или подумал, что нашел. Дальше, вдалеке от рассвета, на константинопольском берегу словно возвышался кусок тьмы. Фанар, маяк, пламя которого потушили, чтобы не давать указаний врагу. До него сотни четыре шагов, если мерить по земле. Течения в Роге всегда были опасными, но ближайший берег принадлежал туркам, и Григорий не для того вернулся в свой город и заявил свое имя, чтобы сейчас сдаться врагам. Рабство, самое меньшее. Но скорее всего смерть.

Он перевернулся на живот и поплыл, загребая руками перед грудью, отталкиваясь ногами. Хотя волны были слабыми и он высоко держал голову, каждые двадцать взмахов ему приходилось останавливаться, чтобы отдышаться, сплюнуть воду, проверить направление. Было трудно сказать, приближается ли он к цели, или течение сносит его к западу от города. Если его протащит мимо стен, то выбросит на вражеский берег. Глубоко вдохнув, Григорий перевернулся на спину и снова начал сильно отталкиваться, держась под углом к усилиям прилива. Когда он посмотрел еще раз – руки и ноги уже пылали, – маяк был более-менее впереди. Ласкарь вновь рванулся вперед – и вскоре болезненно ударился рукой обо что-то твердое; ободрал плоть об одну из скал, о которых в мирные времена предупреждал маяк. Он подтянулся на камень, сопротивляясь усилиям течения оторвать его. Но прохладный ветер заставлял дрожать не меньше усталости, и вскоре Григорий снова сполз в воду.

Он лишился всех чувств, кроме тех, что помогали двигаться в воде и сплевывать ту, что затекла в нос. Ласкарь уже не был уверен в направлении и только надеялся, что придерживается выбранного и плывет к Фанару. Потом, когда он уже думал, что нужно просто развернуться в воде, принять ее объятия, нога ударилась о камень. Григорий посмотрел вверх и увидел над собой башню и волны, плещущие на берег, на котором она стояла. Последним усилием он рванулся к земле, коснулся ее, выбрался, не замечая острых камней. Отполз от воды туда, куда не доставал даже край прилива, и рухнул на песок.

Он мог бы отдохнуть там, уйти в тишину, которую едва не нашел под волнами. Но за каждой стеной следили, а этим утром, когда все надежды города были связаны с водой, – тем более. И потому Григорий не удивился, услышав голос, который спрашивал по-итальянски:

– Ты жив?

– Едва, – ответил он и снова закрыл глаза.

– Все кончено. Они расходятся.

Григорий вздохнул. Он почти заснул, несмотря на неудобный каменный угол, в который он вклинился, и непрерывные проклятия мужчин, стоящих рядом. Пока он смотрел, битва в Роге приобрела тот же характер, что и та, в которой он участвовал, – рой мусульманских судов вокруг немногих христианских с высокими бортами. Турки непрерывно пытались пойти на абордаж, христиане их отбивали. Григорий уже пережил это, причем совсем недавно, и не желал видеть это снова. К тому же он здорово устал.

Но крик Феодора – Григорий добрался до берега неподалеку от дворца, где стоял на страже старый лучник – заставил его собраться.

– Мы победили? – спросил он, протирая глаза.

– Как видишь, – ответил Феодор, – они больше никого не захватили. Но их флот по-прежнему удерживает Рог.

Григорий посмотрел туда. Корабли расходились, небольшие турецкие фусты и биремы направлялись к своим новым причалам на севере бухты, под укрытие береговых батарей, потопивших корабль Коко. Христианские суда разделились, генуэзцы и венецианцы шли к Константинополю и собственным гаваням.

Григорий присмотрелся, протер глаза, всмотрелся еще раз.

– А где галера Тревизьяно? – спросил он.

– Потоплена, два часа назад, – ответил кто-то из мужчин. – Да спасет его Господь.

Другие пробормотали схожие молитвы. Григорий только покачал головой. Коко был хвастуном и глупцом, город переживет его потерю. Но Тревизьяно, второй командир экспедиции, был одним из выдающихся венецианских капитанов, первым предложившим свой меч императору «ради чести Господа и всего христианского мира», как он сказал. И по всем отзывам, он с честью носил этот меч. Не только его земляки будут в серьезном смятении. Когда вражеские суда в Роге глубоко ранят надежды города, потеря двух кораблей воинов и этого храброго капитана сделает рану еще глубже. Григорий видел на лицах стоящих рядом мужчин то, что утром будет на каждом лице в городе: отчаяние.

Другая мысль всплыла, пока он закутывался в одолженный плащ. Ласкарь понимал, что это нелепо, но все равно посмотрел вдаль, на берег Галаты, куда шел вражеский флот. Берег был так близко, что Григорий мог разглядеть отдельные фигуры. Но нигде не видел шафранового плаща.

– Аллах присмотрит за тобой, друг мой, – пробормотал он, касаясь рукой лба, губ и сердца с мыслью об Амире.

Феодор уставился на него.

– Парень, ты превратился в турка? – раздраженно хмыкнул он. – Тебе следует благодарить Христа за спасение. Тебе следует призывать проклятия на тех псов-предателей, что предупредили врагов о нашем приближении – наверняка это тот сукин сын, подеста Галаты. Ты должен…

Крик, который пробежал по стенам, прервал тираду, заставив обоих посмотреть вдаль.

– Что ты там видишь, парень? – спросил Феодор. – Мои глаза не те, что раньше.

Корабли быстро расходились, каждый к своему причалу. Теперь Григорий заметил небольшую группу людей, сидящих на песке под охраной стражей с копьями и алебардами.

– Я вижу команды наших кораблей – тех, кто выжил, – сказал он.

Потом посмотрел дальше, привлеченный каким-то движением на хребте. С него медленно спускались всадники. Посредине виднелось приметное знамя с конскими хвостами.

– И я вижу султана.

На них накатил звук – радостные кличи тысяч людей, приветствовавших своего вождя, глубокий гул кос-барабанов, визг семинотных севр. Мехмед ответил на приветствия, подняв руку.

– Что он делает? – спросил Феодор, подавшись к зрелищу, которое не мог разглядеть.

– Он подъехал к берегу. Слез с коня. Люди целуют ему ноги. Он поднимает их, отходит назад. Кажется, что-то дает им – наверное, золото… Ты слышишь их крики. – Григорий облизнул губы, потрескавшиеся, распухшие, соленые от морской воды. – А сейчас он подходит к пленникам.

– Святая Дева, защити их, – пробормотал Феодор.

Григорий протер глаза. Сейчас он увидит, стоило ли рисковать утонуть, лишь бы не попасть в плен. Эта война уже была отмечена резней невинных селян в отдаленных районах, солдат в фортах за стенами, плененных, убитых. Во время вылазок, прежде чем подошла основная часть турецкой армии, некоторые греческие командиры поступали так же с турецкими деревнями. Это был один из способов ведения войны, ее ужас. Но был и другой путь, и многие командиры выборочно прибегали к нему – проявить милосердие к плененным врагам. Кроме того, на христианских галерах, как и на мусульманских, в основном гребли рабы. Он сам был одним из них. А у ног Мехмеда сидело около сотни отличных моряков из Венеции и Генуи.

Толпа вдоль стены затихла, только бормотала молитвы. Венецианская галера, только из боя, пришвартовалась у причала сбоку Фанара; команда толпилась у борта, глядя на своих земляков на противоположном берегу. Все, на дереве и на камне, видели серебристую вспышку, когда Мехмед вынул ятаган. Те, чьи глаза были острее, смотрели, как изогнутое лезвие медленно поднимается к небу, а потом быстро падает, будто прорубив черту посредине пленников. Турки тут же бросились вперед, разделяя людей по обе стороны неподвижного меча султана. Тех, что слева, увели вверх по склону. Тех, что справа…

– Святой Отец на Небесах, – пробормотал кто-то рядом, по всей длине укреплений пробежал стон.

– Что там? – резко спросил Феодор.

Григорий попытался собрать слюну, смочить рот, заговорил.

– Половину людей увели, половина осталась. И к ним несут… – Он сглотнул. – Несут деревянные колья.

Стоны перешли в крики, отрицания, призывы к Богу, Матери, ее Сыну. Но ничто из них не повлияло и не замедлило приготовлений по ту сторону воды.

– Что теперь? – прошептал Феодор.

Григорий обернулся к нему.

– Ты сам знаешь, что теперь, – резко сказал он. – Ты же видел, как сажают на кол, верно?

– Нет, – послышался тихий ответ. – Господь уберег меня прежде, а теперь… – он махнул рукой на свои слезящиеся глаза, – он снова избавил меня от этого. – Феодор выпрямился. – Пойдем, парень. Нам нужно поспешить к императору. Он на это ответит. Он должен.

Григорий уже собирался уйти, когда услышал, как барабаны вдруг замерли, услышал первый жуткий крик. Он не хотел оборачиваться, но ничего не смог с собой поделать. К несчастью для своих сновидений, ему доводилось видеть сажание на кол, и он знал, что эта казнь бывает двух видов – медленное проникновение в задний проход, долгая и мучительная смерть; или резкий удар в грудь или спину, жестокий и быстрый конец. В любом случае все заканчивалось воткнутым в землю колом, на котором дергалась жертва.

Он посмотрел – и увидел, что Мехмед распорядился о быстром способе. Несомненно, желая потрясти криками умирающих тех, кто умрет следом. И не стал затягивать их ожидание – должно быть, решил, что лучшее потрясение готовится быстро. Один человек задергался и умер, потом еще пять, еще десять; колья поднимали и втыкали в землю, будто лес, внезапно выросший на берегу.

Григорий уже почти отвернулся, когда заметил что-то вроде вспышки красноватого цвета. Отвернулся, пробормотал: «Нет, нет, нет». Посмотрел еще раз. Увидел.

Он никогда особо не молился за себя, и сейчас не мог выдавить ни одной молитвы за своего друга Амира, висящего на колу, истекающего кровью, вдыхающего последний раз, только шафрановый плащ хлопал на ветру. Григорий закрыл глаза, стараясь отгородиться от этого воспоминания… совсем как Сириец, который заворачивался в свой плащ и отмахивался от недоброжелателей. Ни один палач не счел плащ достойным кражи, и на мгновение Григорию показалось, что это печальнее всего.

Им не пришлось далеко идти, чтобы отыскать императора. Константин смотрел на залив с самой северной башни своего дворца, над водными воротами под названием Ксилопорта. Но они не смогли приблизиться к нему, так тесно столпились вокруг люди. Все галдели – на итальянском с венецианским и генуэзским акцентом, на греческом, – выкрикивая недвусмысленное послание.

Должно быть отмщение. Неверные должны умереть.

Григорий видел, как толпа становится еще гуще, люди проталкиваются к императору, слишком близко, кричат слишком требовательно, их оттесняют гвардейцы с алебардами. Он видел, как Константин пытается говорить, как его никто не слышит. И в этот момент раздался звук, который весь город слышал каждый день, по нескольку раз в день. Огромная пушка снова выстрелила, и ее рев, за которым последовал сотрясающий землю удар – ядро врезалось в крошащиеся стены, – принес мгновение тишины.

В этот момент Константин и крикнул:

– Друзья! Подданные! Я знаю, что вы чувствуете. Я сам чувствую то же. Наши сыны, наши храбрые союзники должны быть отомщены. Но мы не варвары, как турки. И пусть наш ответ будет скорым, но христианским.

Прежде чем кто-нибудь смог перебить его, император обернулся к стоящему рядом офицеру:

– Сколько врагов мы держим в камерах?

– Больше двух сотен, – последовал ответ.

– Повесьте их, – приказал Константин, – всех и каждого. Повесьте их на стене, по одному на каждый зубец, лицом к тому месту, где отдали жизнь наши храбрые мученики.

Люди, приветствуя это решение, последовали за офицером, который сбежал вниз по лестнице. Внутренние ворота дворца распахнулись в другую толпу, которая выкрикивала те же призывы к мести. Услышав, что их желание будет удовлетворено, они пропустили солдат, развернулись и побежали к городской тюрьме.

Григорий и Феодор подошли, когда рядом с императором осталось всего несколько человек. Григорий узнал старого Сфрандзи, мегаса дукса Луку Нотараса с телом быка и лицом ласки. Между ними стоял его собственный брат. Феон тихо беседовал с ними и не видел приближения Григория. Зато заметил его бывший командир, Джустиниани, который наклонился к императору и что-то негромко сказал. Константин обернулся, увидел Григория, и его озабоченное лицо озарилось быстрой улыбкой.

– Ты был одним из многих, кого мы уже оплакали, Григорий Ласкарь, – сказал Константин, когда оба мужчины приблизились. – Но каким чудом ты выжил?

Взглянув на Феона, Григорий заметил удивленную гримасу, которая тут же сменилась привычной маской политика. Он кратко пересказал свою историю.

– Что ж, – сказал Константин. – Должно быть, Господь приберегает для тебя иную судьбу, раз оказывает тебе такую услугу уже второй раз за месяц. Сейчас останься и присоединись к нашей беседе, ибо я хочу держать рядом столь благословленных людей.

По лестнице взбежал вестник, опустился на колено, протянул лист пергамента. Император взял его, прочитал, порозовел. Затем поманил к себе Сфрандзи, своего старого друга, и они торопливым шепотом начали какой-то разговор.

Джустиниани окликнул Григория. Слева от него стоял Энцо. Место справа, где должен был стоять Амир, пустовало. Об этом Командир и заговорил:

– А где же мой отступник?

– Мертв.

– Утонул?

Григорий покачал головой:

– Его плащ висит на одном из тех кольев, надетый на хозяина.

Энцо вскрикнул, отвернулся, вытер рукавом слезы. Джустиниани побледнел, пару мгновений молчал, только челюсть двигалась, будто пережевывая слова. Наконец он пробормотал:

– Я приказывал ему постирать этот плащ. Тысячу раз приказывал. Говорил, что он омерзительно воняет. А он отказывался, пес. Говорил, эта вонь его защищает. – Он поднял руку, вытер нос. – Что ж, будем надеяться, что какой-нибудь турок скоро наденет его и задохнется. – Обернулся к плачущему сицилийцу. – Хватит, парень, – тихо произнес он, кладя руку мужчине на плечо, – хватит. Мы оплачем его позже и будем искать его уродливую физиономию на дне десятка винных бочек. И мы отомстим. Но не так, – Джустиниани ткнул рукой в сторону города, откуда все еще доносились вопли толпы, – а по-нашему, как пожелал бы сам Амир: на укреплениях в разгаре боя. А раз враги теперь в Роге, и береговые стены тоже будут штурмовать, я думаю, нам представится немало возможностей.

Григорий кивнул. Они уже пережили гибель многих товарищей. Смерть – удел солдата. И оплакивать их следовало по-солдатски – грубо, пьяно. Он поднимет кувшин за павшего друга. И будет убивать врагов до собственного последнего вздоха, чтобы его оплакали в свой черед – если найдется кому.