Глава 23
Воссоединение
Дебаты Совета, идущие в палате императора, были прерваны сначала исчезновением одного брата, а затем, почти сразу, – появлением другого.
Феодор из Каристоса встретил Григория у дверей, ввел внутрь, преклонил – с хрустом суставов – колени рядом с ним у трона. Когда Григорий разыскал его после боя на море, престарелый командир лучников настоял, чтобы младший Ласкарь не прокрадывался незамеченным на укрепления в предстоящих сражениях. «Твое место на виду у всех, парень, там, где ты будешь вдохновлять людей отвагой своего лука, – заявил он. – И по той же причине ты избавишься от своей маски». Когда Григорий стал возражать, Феодор оборвал его: «Ты не можешь предстать перед императором в маске. Мы же не турки! Да и потом, кого это заботит? Война уродует людей, и на службе есть немало мужчин намного безобразней тебя. Кроме того, – заключил он, взяв лицо Григория в руки и резко поворачивая из стороны в сторону, пока рассматривал, – эта штука тебя красит. У Ласкарей всегда были слишком большие носы. Вспомни своего деда. Или отца. Посмотри, да сжалится над ним Христос, на своего брата». Затем опустил руки и рассмеялся.
Вот так, без маски, Григорий и преклонил колени перед троном, склонил голову, выставил свой искусственный нос. Укрывшись снаружи, он смотрел на советников, входящих во дворец, видел несколько новых греческих лиц, но в основном старых – Луку Нотараса, Георгия Сфрандзи и прочих, вместе со своим командиром Джустиниани, за которым тенью шли Энцо Сицилиец и Амир Сириец. Пришли и церковники, которых он не знал.
Увидев Григория, греки задохнулись, обернулись к страже – немедленно схватить изгнанника, казнить на месте за то, что посмел появиться в пределах городских стен. Не удивился только один – ибо Константин был заранее предупрежден командиром лучников. И именно император сейчас заговорил.
– Возвращение блудного сына – всегда счастье. Что сказал наш Господь в притче? – Он поднял руку, улыбнулся двум прелатам, которые выступили вперед, готовясь заговорить. – Господа, это риторический вопрос. Осмелюсь утверждать, что я знаю наши гимны ненамного хуже вас. Простите, архиепископ Леонард, что я знаю их только на греческом, а не на латыни, как предпочитает нынче Папа, наш благословенный отец. – Император прикрыл глаза. – «Я безрассудно забыл твою славу, о Отец». Ведь так?
Он, по-прежнему улыбаясь, обернулся к двум мужчинам, на коленях стоящим перед троном.
– И пусть все свидетельствуют, что я приветствую нашего блудного сына, вернувшегося к своей матери, городу, равно как и к другому отцу в моем лице. – Константин посмотрел вниз, указал на обезображенное лицо. – Я всегда надеялся найти тебя и возместить это… поспешное правосудие. Но пришло слово, что ты мертв. Однако, милостью Божьей, ты здесь, вернувшийся к нам. Блудный сын и Лазарь в одном лице.
Император встал с трона, спустился по ступенькам и поднял Григория на ноги.
– Сим поцелуем я отменяю лишение тебя прав и восстанавливаю твое имя, Григорий Ласкарь.
Он наклонился и поцеловал изнанника в обе щеки и в лоб.
Не многое могло потрясти Григория на пылающей палубе или в проломе стены. Долгие годы он утверждал в себе, что Григорий – имя мертвеца, а Ласкарь – случайность рождения. И потому был удивлен водой, которая затопила глаза и вырвалась за их пределы. Константин, отодвинувшись после поцелуя, был все же достаточно близко, чтобы заметить эту воду. Он улыбнулся, сжал руки младшего мужчины.
– Ты вернулся к нам, как ты сам знаешь, в доброе время. Время героев. Ты был вторым после моего достойного командира, твоего наставника Феодора, в обращении с луком. И сейчас ты вновь будешь примером для других. Как я слышал от нашего храброго земляка Флатенела, ты уже показал такой пример на палубе его судна, во время нашей недавней победы. – Он обернулся. – И мой добрый Джустиниани, прославленный воин, рассказал мне, что под именем Зорана из Рагузы ты стал не просто солдатом, но прекрасным командиром. Не так ли, благородный генуэзец?
– Все так и есть, господин, – ответил Джустиниани, выйдя вперед. – И мой отряд печалится без его умений. Если вы направите меня в самую жаркую битву, я бы хотел, чтобы он по-прежнему был рядом со мной, если вам это угодно.
Константин повернулся к Григорию:
– Будет ли тебе это угодно, «Зоран»?
– Ваше величество…
Григорий замешкался, потом продолжил:
– Поскольку вы восстановили мое имя, государь, оно вновь принадлежит мне… как и мой дом. Я больше не Зоран, но Григорий из Ласкарей. И я буду сражаться за него и за вас там, где смогу послужить вам лучше всего: под красным крестом Генуи или двуглавым орлом Константинополя.
– Что ж, – произнес император, оглядывая остальных, – у тебя будет возможность послужить и мне, и своим старым товарищам. – Он обернулся к Григорию. – Тебе известно о новой угрозе, турецком флоте в Роге?
– Я видел их, господин. Как и все остальные, я не мог поверить своим глазам.
– Это угроза, с которой должно справиться, и быстро, – сказал Константин уже без улыбки, обращаясь ко всему собранию. – Вражеские пушки так сильно повредили материковую стену, что мы вынуждены возводить валы из дерева и бочек. Их трудно защищать, и нам нужен там каждый человек. Мы не можем выделить людей для морской стены, однако турки, под защитой своего нового флота, начали возводить мост через Рог, который нацелен прямо сюда, к нашему дворцу. – Он махнул рукой на север. – Если они смогут штурмовать нас и с этой стороны, последствия будут фатальными. – Покачал головой. – Нет. Мы должны изгнать их корабли из наших вод. Наши венецианские друзья – а эти приготовления угрожают их безопасным гаваням не меньше, чем нашему городу, – предлагают некую тайную меру, и не позднее чем завтра. Я прямо сейчас отправляюсь в церковь Святой Марии в венецианском квартале, чтобы выслушать их планы.
Константин повел рукой, включив в этот взмах Джустиниани:
– Хотя он их соперник, даже венецианцы признают великое мастерство нашего командующего в военном искусстве. Они допустят его на совещание. Но если, как я подозреваю, они предложат использовать в этом деле только своих земляков, я буду настаивать, чтобы мы, греки, тоже были представлены там. – Он улыбнулся Григорию. – Ты уже выказал свою доблесть на воде, молодой Ласкарь. Не сделаешь ли ты это снова ради чести своего города?
У Григория стянуло живот. Он не думал, что ему придется сражаться так скоро. Рана на бедре воспалилась, и он не очень хорошо двигался. Кроме того, он всегда предпочитал укрепления палубе. Но Григорий восстановил свою репутацию именно в сражении на море. И если это предложение неким образом испытывало его решимость, он не должен провалиться.
– Ради чести моего города, вашей чести, василевс, и моей собственной, – ответил он с поклоном.
– Хорошо. Тогда давайте отправимся в венецианскую церковь и посмотрим, что они предлагают. – Константин посмотрел куда-то поверх головы Григория. – Но прежде мы будем радостными свидетелями воссоединения братьев, наших собственных Кастора и Поллукса!
Григорий одеревенел, обернулся. Каина и Авеля, подумал он, увидев в дверях Феона, заметив потрясение, промелькнувшее на его лицо и тут же скрывшееся под такой же непроницаемой маской, как и та, что носил Григорий. Феон широко улыбнулся, пошел вперед, разводя руки. До него уже должны были дойти слухи о возвращении Григория и его действиях на имперском судне. Но, возможно, он не ожидал, что его близнец, младший лишь на мгновение, так быстро будет принят императором.
– Я слышал о твоем прибытии, брат, – сказал он, обнимая Григория и целуя его в обе щеки, – и рад видеть тебя живым и вернувшим свое – наше – имя.
– Брат, – только и вымолвил Григорий, только и смог сказать – пока.
Возможно, Константин, стоя рядом, почувствовал невысказанное. Когда братья разошлись, он сменил тему.
– И что, Феон, сказал посланник Мехмеда о нашем ответе?
Феон с облегчением отвернулся от вызывающего взгляда Григория.
– Он болезненно воспринял нашу невежливость, господин. И опасается, что посланный нами ответ приведет его владыку в ярость.
– К которой, по слухам, тот и так склонен, – заметил Константин.
Он повернулся, подозвал слуг; те накинули на императора плащ, пристегнули к сапогам шпоры.
– Что ж, посмотрим, не сможем ли мы отравить ему кое-что еще, и довести его до удара, который разорвет ему сердце.
С этими словами, в сопровождении свиты император вышел из зала. Джустиниани, проходя мимо, пожал Григорию руку. Амир, его тень, улыбнулся и постучал по собственному носу. Вскоре все ушли, оставив в зале только двоих братьев.
Несколько мгновений оба мужчины молча смотрели на открытую дверь. Наконец, не глядя, Феон пробормотал:
– Дом нашей семьи открыт для тебя, брат, – конечно, если ты захочешь остановиться там.
Предложение было простой формальностью, не подразумевающей сути.
Григорий обернулся.
– После того, что было сказано в последний раз, Феон? После того, что твой… твой сын… – он сделал паузу, – после того, кем меня назвал Такос? Как ты можешь позволить предателю спать под твоей крышей?
Феон тоже обернулся, оба брата стояли лицом к лицу.
– Он узнает, что всегда считавшееся правдой не является таковым. Теперь он узнает другую историю. Теперь, когда император и город вновь приняли тебя в свое сердце.
Григорий услышал в этих словах оттенок горечи и не сдержал улыбку:
– Наш император не процитировал оставшуюся часть библейской истории, – сказал он, – и я вряд ли вспомню точные слова. Но припоминаю, что брат блудного сына был столь же огорчен его возвращением, как и ты – моим.
В течение многих лет полагая Григория мертвым, Феон редко задумывался о своем брате. Но сейчас он понял, что его близнец по-прежнему обладает властью пробуждать в нем ярость, как никто другой.
– Возможно, тебе стоит спросить мою благочестивую жену, – прошипел он, – и она назовет тебе даже главу и стих.
Григорий, не моргнув, ответил ему взглядом. Он видел гнев брата – но видел и его страх. А солдат привычен пользоваться страхом другого человека, испытывать его слабость.
– О, поверь мне, Феон, – спокойно сказал Григорий, – я спрошу Софию о многом.
Глаза, такие похожие на его собственные, прищурились еще сильнее. Но разговор прервал крик от двери.
– Зоран, Командир зовет тебя… Ох, мне нужно отучиться называть тебя этим именем, верно?
Оба брата медленно развели взгляды. Амир, стоящий в дверях, смотрел то на одного, то на другого, чувствуя неладное.
Младший Ласкарь подошел к двери, взял друга за руку.
– Тогда веди меня к нему, – сказал он.
Они вышли из зала, и Григорий так и не обернулся, чтобы увидеть, как Феон стряхивает с рукава розовые лепестки.
28 апреля
Григорий сидел на поваленной колонне, открыв свою рану яркому солнечному свету. Таким способом он вылечил многие, что подтверждал его обнаженный торс – карта, сложенная вдвое и заполненная реками и расщелинами, нарисованными наконечниками стрел, пулями и клинками. Спина выглядела хуже всего, ибо принимала кнуты надсмотрщиков, когда Григорий был прикован перед мачтой. Новая рана, изогнутая, как нанесший ее ятаган, соединяла две поверхности и рассказывала о его жизненном пути.
Эта, последняя, заживала хорошо; ее очистил старый семейный врач, и стежки кетгута уже не ощущались зудящим проклятием. Безотлагательная операция по уничтожению турецкого флота в Роге – о которой приняли решение на той вечерней встрече – была отложена на пять дней, и это дало Григорию передышку, необходимую, чтобы он вновь мог свободно двигаться. Теперь Ласкарь мог безболезненно натянуть лук, мог пользоваться фальшионом.
Он развернул корпус, почувствовал слабую боль, но ничего серьезнее. Потом нахмурился. Задержка имела и другие последствия – в операцию оказалось вовлечено слишком много людей. Внезапный налет в первую ночь, в котором участвуют только венецианцы – и несколько греков, ради чести города, – имел определенные шансы на успех. Но как только прочие генуэзцы потребовали права разделить эту честь – не Джустиниани, он был готов отдать венецианцам все потери и всю славу, если им удастся избавить город от угрозы, – шансы стали падать с каждым новым человеком, оповещенным о плане. Лазутчики были повсюду, по обе стороны стены. А итальянцы хвастались больше, чем любой другой народ мира. Будет чудо, если Мехмед не узнает об опасности и не подготовит контрмеры.
Григорий ничего не мог сказать. Его восстановленная репутация все еще была хрупкой. Он присоединится к ним в темноте и поплывет в Рог. Но не наденет свой прекрасный доспех, востребованный у отряда наемников, – только те непарные части, которые не жалко утопить. Он не возьмет с собой лук. Григорий боялся, что еще до света ему вновь придется плавать.
От этой мысли он вздрогнул, хотя грело солнце, – слишком свежи еще были воспоминания о недавнем кораблекрушении. Было бы хорошо остаться под прекрасным апрельским солнцем, вернуться сюда завтра и нежиться, как ящерица, которая живет в развалинах некогда прекрасного дома… Возможно, так и будет. Возможно, все будет хорошо. Возможно, у него будет шанс продолжить занятие, которому он предавался впервые в жизни.
Смотреть, как играет его сын.
Хотя «играет» было не совсем удачным словом. Когда он, Феон, София и другие сбега́ли на развалины вроде этих – в редких случаях, когда воспитатели давали им свободу, – они занимались примерно тем же, что и мальчишки перед ним: тоже делали пращи и метали камни, соревнуясь в стрельбе по мишеням или охотясь на птиц – хотя София плакала в те немногие разы, когда им действительно удавалось кого-то подбить. Но это была игра, детская возня, полная криков и смеха. А вот шестеро мальчиков в возрасте от семи до десяти, на которых смотрел Григорий, были тихими и серьезными. Когда стреляла огромная турецкая пушка и даже здесь, в удаленной части города, вздрагивала земля, они замирали, переглядывались с внезапным страхом. Самый младший даже расплакался, и его забрали домой. Но остальные угрюмо продолжали свое занятие, не связанное ни с мишенями, ни с охотой на воробьев.
Они учились убивать людей.
Праща была древнейшим и простейшим оружием. Она не нуждалась в усовершенствованиях. Веревка, кусок кожи, камень. Она не требовала выкованной годами обучения силы, позволяющей натянуть тетиву. Даже мальчишка со слабыми мышцами и приличным везением мог убить человека со… скажем, с двадцати шагов. И поскольку силы города были малы, Совет распорядился, чтобы мальчиков вооружали и тренировали с этим простым оружием. Если турки побегут по улицам, возможно, им удастся убить одного-двух.
Григорий покачал головой. Раз – с печалью, что мальчишек вынуждают раньше времени становиться воинами. Второй раз – видя их неумелость. Оружие было простым, но в нем все же крылась хитрость, и мальчики ее не знали. Они – не угроза ни туркам, ни воробьям.
Похоже, большинство мальчишек были с ним согласны, ибо пятеро внезапно бросились бежать. Шестой кричал им вслед, но они не вернулись. Мальчишка остался один посредине пустыря и повесил голову.
– Такос, – негромко окликнул Григорий.
Голова поднялась. Такос обернулся. Он видел своего дядю с той минуты, когда Григорий пришел поваляться на солнышке. Его появление вызвало немало перешептываний, несколько любопытных взглядов. Но подойти мальчик не рискнул. Сейчас, когда Григорий позвал его второй раз, Такос подошел и остановился у основания колонны, беззастенчиво разглядывая карту шрамов.
– Дядя, – произнес он.
Григорий опустил взгляд. Светло-каштановые волосы мальчика, его веснушчатое лицо напоминали ему не… одного из родителей Такоса, а его собственную мать. Левый глаз был заметно больше правого, оба сейчас широко распахнуты. У матери Григория был замечательный смех, грубый и хриплый, который будил эхо по всему дому и который якобы не одобрял его отец. Интересно, унаследовал ли мальчик и этот смех… На улицах города, который вел войну, редко смеялись дети. Будто их радость снесло выстрелами огромной пушки.
Григорий скользнул по колонне и встал рядом с мальчиком. Они не разговаривали с той ночи, когда встретились впервые и Такос назвал его предателем. Ему рассказали об изменении статуса Григория – по крайней мере, в отношении его предательства. Все знали о возвращении блудного сына, новости широко разошлись по городу – немного света во тьме, которая пала, когда турки появились в Роге. Но больше мальчик не знал ничего, и не Григорию рассказывать ему обо всем.
Они стояли, глядя друг на друга, Григорию было неловко. Когда он в последний раз общался с мальчишками? Его собственное детство растворилось в суровом жизненном опыте. Более того, он понятия не имел, каково быть отцом. Однако у дяди есть определенные преимущества…
– Можно, я взгляну на нее? – сказал он, указывая на пращу.
– На нее? – переспросил Такос и посмотрел вниз, будто удивившись, что держит в руке. – Конечно.
Григорий взял пращу, поднял к свету, покрутил, хмыкнул. Оружие было простейшим, однако и его конструкция требовала определенных правил.
– Веревка слишком длинна для тебя, – сказал он. – Она должна быть чуть короче твоей руки. Вот откуда у тебя проблемы. А здесь… – он указал на один из концов веревки, – должна быть петля.
– Правда, кир? Почему? – Такос уставился на то, что показывал ему Григорий. – А ее можно исправить?
– Конечно, можно. Ты позволишь?
Мальчик кивнул, и Григорий забрал у него веревку, замерил длину, потом достал кинжал и отрезал лишнее от обоих концов. Затем присел на корточки, расплел один конец на четыре отдельные пряди, скрутил их попарно, потом, натянув, сделал петлю в три пальца, завязал узлы выше и ниже. На другом конце сделал три тугих узла, смастерив из них один. Потом вложил большой палец в кожаную чашечку, взял обе веревки в другую руку и крепко растянул.
– Уже лучше, – пробормотал он, протягивая мальчику пращу.
Такос взял ее.
– Можно, я попробую, кир? – возбужденно спросил он, засовывая руку в звякнувший мешочек на боку.
– Погоди. – Григорий встал и вышел на открытое пространство перед покосившейся стеной. – Прежде чем мы станем рисковать жизнью с капризными камнями, давай посмотрим, как ты обращаешься с ней без них.
Такос вышел вперед. Григорий встал рядом.
– Эта петля для двух первых пальцев, видишь? Это все равно что… изгиб на моем арбалете. Она натягивает веревку, когда ты держишь другой конец, вот этот узел. – Он натянул завязанный конец и прижал его к петле. – Теперь приложи большой палец к чашке. Чувствуешь усилие? Вот так будет чувствовать себя камень. Теперь продолжай натягивать… и стегни ею!
Мальчик послушался… и Григорий слишком поздно отступил назад. Хлоп – веревка ударила его по голой спине.
– Ой! – вскрикнул он.
– Простите, дядя, – произнес Такос с озабоченным лицом.
– Я сам виноват, – ответил Григорий, потирая спину, потом с сожалением указал на свои шрамы. – Ты видел их и наверняка решил, что я уже научился увертываться от веревки!
Мальчик рассмеялся, и Григорий вместе с ним. Потом, отойдя на безопасное расстояние, он скомандовал:
– Теперь пробуй.
После пары взмахов послышалось жужжание.
– Погоди! – крикнул Григорий и, когда веревка опустилась, подошел.
– Здесь шире, – сказал он, расставляя ноги мальчика, пока те не встали на ширину плеч. – Вот твоя цель.
Он встал рядом и указал на остатки фрески – полустертую фигуру на стене шагах в двадцати от них.
– Крути, пока не услышишь гул, потом крутани еще два раза – и бросай туда узел.
– Узел?
– Если петля – это изгиб, то узел – спуск и прицел моего арбалета.
Он встал позади Такоса, положил руки поверх его рук; праща была по-прежнему растянута между ними. Медленно раскручивая ее над головой мальчика, он продолжал:
– Когда прицелился, ты швыряешь узел в то, что хочешь поразить.
Он быстро отступил. Мальчик раскрутил пращу, хлестнул. Завязанный конец рванулся прямо, потом опал.
– Хорошо, – заметил Григорий. – Теперь с камнем.
Такос возбужденно полез в сумку и вытащил зазубренный кусок кладки.
– Погоди! – снова скомандовал мужчина, подходя ближе. Он взял камень, отшвырнул его в сторону и начал осматривать землю. – Снаряд почти так же важен, как техника броска… Ага! – Наклонился, поднял камень, показал: – Смотри. Гладкий, почти круглый, не слишком велик. Похож на голубиное яйцо. – Перебросил камень из руки в руку. – Должен хорошо летать.
– Так же хорошо, как ваши стрелы? – спросил Такос с сияющими глазами. – Моя мама говорит, что вы – замечательный лучник.
Правду говорит, подумал Григорий, но вслух сказал только:
– Возможно. – Он бросил камень, и мальчик поймал его. – Давай посмотрим.
Такос вложил камень в кожаную чашку, растянул веревку на всю длину, раскачал. Григорий поморщился – бывало, камни вылетали под странными, неприятными углами. Но этот удержался. Такос сделал бросок… и камень врезался в стену, хоть и не в полустертую фигуру на ней.
– Неплохо, – проворчал Григорий. – Хотя турок убил бы тебя.
Такос протянул ему оружие.
– А вы можете лучше?
В его разных глазах ясно читался вызов. Григорий улыбнулся.
– Могу попробовать, – сказал он, беря пращу. Нашел подходящий камень, вложил его, встал в стойку, раскрутил, метнул…
– Мимо! – восторженно взвизгнул Такос при виде облачка известки. – Дядя, этот турок убил бы и вас!
Григорий вернул ему оружие:
– Тогда нам лучше убить его первым. И посмотрим, кто с этим справится, а?
Такос нагнулся, схватил камень, зарядил, выстрелил.
– Попал! – радостно крикнул он. – Я выиграл!
Григорий выхватил у него пращу.
– Разве я не сказал, что играем до трех?
Он улыбнулся, потом нагнулся к земле, стал искать. Такос тоже нагнулся, и началась новая игра. Оба бродили кругами, пытаясь отыскать подходящие боеприпасы, сталкивались друг с другом, смеялись. Сквозь собственный смех Григорий услышал смех мальчика и подумал: «Он смеется, как моя мать!» Потом схватил камень, на секунду раньше Такоса, выпрямился, раскрутил, метнул.
– Попал! По турку у каждого, играем дальше.
Такос схватил оружие, встал неустойчиво, промахнулся. Григорий встал как надо, раскрутил и попал. Мальчик глубоко вздохнул, выждал, раскрутил веревку до гула, метнул.
– Вот так, – крикнул он, – отшиб ему нос!.. – Осекся, сообразив, что сказал, открыл рот. – Я… я прошу прощения. Я… – Сглотнул, посмотрел на мужчину. – Это больно?
– Ну…
Григорий подошел ближе, его лицо было мрачной тучей. Потом, рассмеявшись, он одной рукой коснулся своего костяного носа, а другой – выхватил пращу.
– Не так больно, как будет турку – если только я найду подходящий камень, чтобы прикончить его… – Он указал мальчику под ноги: – Вон он!
Такос нырнул, Григорий резко протянул руку, оба ухватились за гладкий камень. Тот выскользнул. Смеясь еще громче, оба нагнулись, Такос пнул камень, отшвырнув его далеко, к полуразвалившемуся дверному проему дома – и оттуда послышался голос:
– Таки, что ты там ловишь? Это мышь?
Они остановились, посмотрели туда. Под разрушенной аркой стояла София, держа перед собой дочь.
Мальчик и мужчина медленно выпрямились.
– Мама, – крикнул Такос, – мой дядя сделал мою пращу лучше, видишь?
Он указал на оружие, и Григорий поднял его.
– И сейчас я его победил.
– Правда?
Григорий видел, что София одновременно улыбается и хмурится.
– У твоего сына меткий глаз, – сказал он и дернул мальчика за густые волосы.
Такос вскрикнул, выхватил пращу и, счастливый, отбежал на безопасное расстояние.
– Да? – сказала София. – Что ж, ему хватает меткости и на учебу. На которую он опаздывает. Опять.
– Прости, мама, но я… – Такос посмотрел на Григория. – Я учусь сражаться.
– Да, – ответила София. – А сейчас ты пойдешь учить геометрию.
Такос застонал, но шагнул к ней.
– Подожди! Покажи Минерве свое поле боя. Мне нужно поговорить с твоим… дядей.
Действительно ли она сделала небольшую паузу между последними словами или это только почудилось Григорию? В любом случае тот смотрел, как сестра погналась за братом среди упавших камней.
– Я сказал правду, – пробормотал он, глядя на бегающих детей, – у него меткий глаз.
– Правда и то, что его ум хорошо справляется с учебой. Он уже проявил способности к риторике, к латыни…
– Как и его отец, – шепотом произнес Григорий.
Такос зарядил пращу, быстро рассказывая что-то замершей на месте Минерве. Потом поднял чашку, раскрутил веревку, метнул. Из груди фигуры вырвалось облачко известки и сухой краски.
– Как оба его отца, – тихо сказала София.
Григорий повернулся посмотреть на нее, когда она подошла, встала рядом и продолжила, не отрывая взгляда от детей:
– Ты не заходишь к нам.
– Да.
– И все же, – София указала на сына, – ты отыскал его.
– Это было нетрудно.
– Но ты не пересказал ему то, – она сглотнула, – что я говорила тебе?
Григорий покачал головой:
– У него есть отец. Единственный, которого он знает. И я не верну его таким способом.
София взглянула на него.
– А ты собираешься его вернуть?
– Возможно. Не знаю, – ответил он и в свою очередь посмотрел на нее. – Возможно, я собираюсь вернуть не только его.
София отвернулась от его ястребиного взгляда, шагнула в глубь развалин.
– Ты вернул свое имя. Я рада за тебя. За твою семью.
– И за себя?
Сейчас она полностью обернулась к нему, впервые посмотрела по-настоящему.
– Я никогда не сомневалась в твоем имени.
Теперь пришла его очередь смутиться.
– Ну, – пробормотал он, касаясь носа из слоновой кости, – есть вещи, которые я никогда не смогу вернуть.
– Ой, да ладно, – почти беспечно сказала София, – ты действительно хочешь вернуть свой нос? Тот нос?
– Почему это, – зарычал Григорий, – все клевещут на мой утраченный нос? Не прошло и недели с тех пор, как этим же занимался мой старый учитель, Феодор. Неужели он был таким некрасивым?
– Нет. Он был просто очень… большим. Определенно не лучшая твоя особенность.
– Что, правда? – рассмеялся он. – Тогда скажи, какая же лучшая?
София прищурилась, ее взгляд ненадолго остановился на его обнаженной груди, потом вновь уперся в него.
– Господин, я замужняя женщина, – ответила она, ее голос стал чуть глубже. – Откуда мне знать?
Она была там – наконец-то вернулась в сиянии глаз, в изгибе губ; София, которую он помнил и которую не видел семь лет. Дразнящая. Соблазнительная. Очаровательная. Прежде чем он смог вспомнить слова, она снова заговорила тем же голосом, с той же улыбкой:
– Ты знаешь, я не имею в виду…
– Нет-нет. Конечно, нет, – улыбнулся Григорий. – Женщина, которая молится так много, как ты…
– Ошибка, которую вы делаете, господин, ошибка, которую делают большинство мужчин, – так же мягко сказала София, – считать, что женщина, стремящаяся к Святому Духу, должна отвергать человеческую плоть.
Казалось, будто он снова видит ее, ту, какой она была в тот день на камне, прежде чем он отправился на войну, с которой так и не вернулся.
– София, – произнес Григорий, шагнув к ней.
Визг заставил ее обернуться.
– Мама! – закричала ее дочь. – Смотри! Смотри на меня!
Оба посмотрели. Минерва держала пращу и сейчас раскручивала ее над головой. Такос испуганно пригнулся, но выпущенный камень ударил в стену.
– У нее неплохо вышло, – пробормотал Григорий.
– У Минервы?
София рассмеялась:
– Если мой сын в основном разум, дочь полностью плоть и дух. Ей всего пять лет, но оставь ее на улицах чужого города, и к ночи у нее будет еда, крыша и защита. – Она возвысила голос: – Идемте, дети. Мы должны идти. – Обернулась к Григорию. Предыдущий разговор остался только в цвете ее щек, не в словах. – Ты пойдешь сражаться на стенах?
– Не сегодня. Этим вечером они придумали для меня кое-что другое.
– Что-то еще опаснее?
Григорий пожал плечами. Слишком много людей знали о ночной экспедиции, а Софии и так было о чем беспокоиться.
Она посмотрела на него:
– Тогда будь осторожен. И зайди к нам, когда освободишься. Такос будет рад.
Дети были уже почти рядом.
– А ты? Ты тоже будешь рада?
Жар вновь вспыхнул на ее щеках.
– Буду, – ответила София, потом взяла его за руку. – Иди с Богом.
Затем повернулась и пошла к арке.
Такос на прощание помахал пращой, и Григорий поднял руку. Когда они скрылись за углом и она не оглянулась, Ласкарь подобрал свою рубашку, натянул ее, повесил на пояс фальшион.
– Иди с Богом, – пробормотал он ее слова, ныряя под разрушенную арку, – но танцуй с дьяволом.