Колокола на Башне Христа не звонили, но этим и ограничивалась сдержанность, которую проявляли генуэзцы Галаты, празднуя победу их флота. Здесь было не меньше бражничества, не меньше пения, молитв и вина, подозревала Лейла, чем в большом городе по ту сторону Рога. Она спала мало, потом вдруг проснулась от тишины, тревожащей сильнее, чем предшествующий ей шум. Выбралась из кровати, которую делила с дочерью торговца зерном, и встала рядом с ней у окна.

– Что случилось, Валерия? – спросила она, глядя вниз на напряженные лица людей, торопящихся по улице.

– Не знаю, – последовал ответ. – Когда я встала с кровати, все еще смеялись. А сейчас… – Она указала вниз. – Смотри, там Себастьяно. – Распахнула окно. – Эй, Себе! Себастьяно! Эй!

Призванный ею юноша подбежал; его лицо было багровым от обилия вина и безуспешных попыток застегнуть на выпирающем животе пояс с мечом.

– Куда все бегут? – крикнула Валерия.

– На стены, – последовал краткий ответ.

– Мария, Матерь Божья! На нас напали?

– Может быть. Там турки на хребте, тысячи турок. Мне нужно идти.

Он, пошатываясь, поспешил прочь. Валерия обернулась – но Лейла уже одевалась.

Она влилась в поток людей, бегущих по переулку, который выходил на широкую улицу. Улица была запружена толпой – в основном солдаты, но и обычные горожане, – как река, текущая к западным стенам. Вся судачили о внезапном появлении турок, и во множестве, о страхе, который может за этим крыться: турки решили покончить с так называемым нейтралитетом Галаты после возглавляемой генуэзцами вчерашней победы. Было и немало бравады, ибо галатцы гордились своими стенами не намного меньше, чем греки по ту сторону Рога – своими.

Ближе к северо-западному краю города толпа стала еще плотнее. Пробираясь к стене, Лейла решила срезать путь по переулку. Там, между двумя домами, стоящими высоко на склоне, была щель, за нею – лестница. Другие люди тоже знали об этом месте; Лейла была не одинока. Однако, расталкивая или протискиваясь мимо, она сумела пробраться к зубцам стены и выглянуть наружу.

Внизу под прямым углом к стене шел хребет; его южные склоны, которые омывала вода, были испятнаны полями и виноградниками, северные по большей части заросли лесом. Вдоль хребта двойной шеренгой стояли солдаты; одна толстая шеренга виднелась посредине, прямо на полях, еще одно скопление людей занимало небольшое открытое пространство на склоне и исчезало среди деревьев. Эти центральные шеренги, напоминающие перекладину христианского креста, были взбудоражены; скрытые рядами копейщиков люди напряженно занимались какой-то работой. До них было не больше выстрела из лука, и Лейла хорошо видела в рассветных лучах, как поднимаются и опускаются инструменты – мотыги, лопаты, рычаги, – слышала удары металла о дерево и фоном ритм, заданный кос-барабаном. Люди скандировали в этом ритме одно слово: «Тяни! Тяни! Тяни!» Сосредоточившись на криках, Лейла проследила рябь, пробегающую по той линии мужчин, которая уходила в лес, будто они были единым телом, выдыхали и вдыхали.

Потом она заметил другую рябь. Двойная шеренга около центрального скопления людей расступалась; мужчины падали на колени, прижимались лбом к земле. В проходе показалась группа всадников. Во главе ехал мужчина в сверкающих доспехах, краснеющее небо за ним резали два стяга – Пророка и его собственная тугра.

– Мехмед, – пробормотала Лейла.

Впервые с того дня в Эдирне, год назад, она видела этого мужчину своей судьбы и потому перегнулась через парапет, чтобы рассмотреть получше.

Всадники выехали к небольшому возвышению у центра «креста». Люди вокруг опускались на колени, выражали почтение, поднимались. К стремени султана подошел офицер, заговорил, указывая на деревья. Мехмед кивнул, поднял руку. Все работы замерли, барабан умолк. По-прежнему держа руку поднятой, султан медленно оглядел молчаливые шеренги войск, стоящие до стен Галаты, потом перевел взгляд на Золотой Рог и стены Константинополя. Лейла видела, что все зубцы там тоже усеяны торчащими головами.

Тишина длилась… и вдруг закончилась – султан опустил руку. В ту же секунду вернулся шум – завывание десятков труб, стук множества больших барабанов, крики тысяч голосов, все свидетельствующее о каком-то триумфе…

… который явился и заставил задохнуться каждого наблюдателя – из леса выплыл корабль.

Хотя способности видеть сквозь завесу вещей были даны Лейле с рождения – и даже прежде, сказала бы ее мать, ритмичные толчки Лейлы в живот отвечали на множество разных вопросов, – она все еще удивлялась, когда ее видения воплощались настолько буквально. Ибо она видела все это – весла, гребущие по земле, паруса среди деревьев. И вот оно перед ней: фуста, чьи весла загребают воздух, а паруса раздувает ветерок. По гистодоку шел офицер, щелкая кнутом над головами гребцов. Лейла видела, что вместо рабов на веслах сидят воины, в кольчугах и шлемах, гребут и смеются. Кажется, все, кто смотрел на это невероятное зрелище с турецкой стороны, и впрямь смеялись. Лейла вновь взглянула на Мехмеда, и он хохотал, а вместе с ним – все его спутники, беи, паши и имамы. Судно достигло вершины холма. На мгновение оно застыло, весла все еще двигались над землей. Потом послышалась команда, пять пар быков – Лейла только сейчас их увидела – распрягли, и судно вновь двинулось, опустив нос, по склону. Оно катилось вниз так же медленно, как поднималось, удерживаемое канатами, привязанными к кницам; множество мужчин, сильно откинувшись назад и напрягаясь изо всех сил, медленно спускали фусту по переднему склону, через поля. Из-за деревьев показалась новая группа быков, за ней последовало еще одно судно – весла роют воздух, паруса наполнены, кнут щелкает, люди смеются.

Лейла не смогла сдержать улыбку. Но улыбка скрылась, едва девушка, посмотрев по сторонам, увидела потрясение на лицах людей. Большинство бормотали молитвы, крестились. Многие закрыли глаза. Лейла, разумеется, не могла разглядеть людей по ту сторону воды, но знала, что, если в Галате воцарилось уныние, в Константинополь пришел ужас. Не нужно быть Цезарем, чтобы понять: фланг христиан изогнулся. Их бон обошли, и ятаган сейчас вонзается им в спину.

Когда второе судно перевалило через гребень и начало спускаться по склону, первое уже входило в Рог, скользя по салазкам из бревен. Весла теперь окунались не в воздух, но в воду; трубы пели, барабаны удвоили ритм, а люди на холме ликовали. Из леса начало выезжать третье судно, но Лейла уже повернулась к лестнице. Ее время в Галате закончилось. Было приятно какое-то время вновь побыть христианкой, заниматься своим ремеслом там, где никто не станет ворчать на ее распущенные волосы. Но теперь пришла пора вернуться в турецкий лагерь, а значит, снова прибегнуть к маскировке.

Ее видения не говорили, что будет дальше. Мощная атака на отчаявшихся людей, которая позволит пробиться в город? Капитуляция, когда император-христианин осознает свое безнадежное положение? Она должна быть готова. Год назад, в Эдирне, Лейла сказала Мехмеду, что придет за платой накануне падения города. Она знала, что ей нужно: отряд солдат, сопроводить ее к библиотеке монастыря Мануила. Но ее дневные видения подсказывали следующую часть: Григорий уже там, читает на древнегреческом; он ведет ее к проходу, где ждет сочинение Джабира ибн-Хайяна.

«Гебер» – так христианские алхимики называли этого араба, и он больше любого другого осветил их тьму. Бывший любовник и защитник Лейлы, Исаак, трясся от возбуждения, которого никогда не испытывал в ее объятиях, когда думал об этом священном тексте, где пометки оставила рука самого Гебера. Еврей считал, что этот труд содержит не меньше, чем формулу самого аль-иксира. И этот эликсир позволит человеку превратить любой неблагородный металл в золото.

Лейла не понимала химию. Но, идя по ступеням, она внутренне улыбалась. Потому что алхимики из Базеля или Парижа, с которыми Исаак переписывался, заплатили бы за текст Гебера целое состояние. Так бумага превратится в золото, и эту формулу девушка вполне могла понять. Бумага осуществит трансмутацию неблагородного металла ее жизни, и Лейла больше никогда не будет зависеть от мужчины.

Любого мужчины… Она замедлила шаг, улыбка исчезла. Удивительно, как на нее подействовала простая мысль о Григории. Эта мысль не ограничивалась его пользой. Лейла чувствовала его близость с того момента, два дня назад, как появились генуэзские суда. Она бормотала строфы, чтобы защитить его в бою, и радовалась вместе со всеми галатцами, когда генуэзцы прорвались. Теперь он вернулся, она знала точно, в Константинополь. Ждет ее желаний. Ее разных желаний, призналась себе Лейла, и улыбка вернулась.

Вновь пойдя быстрее, проталкиваясь через угрюмую, притихшую толпу, она услышала глубокий звон далекого колокола. Лейла недолго пробыла в греческом городе, но научилась узнавать этот мрачный бой.

Колокол призывал всех к Айя-Софии, молиться об избавлении.

– Итак, – заключил Хамза, – Мехмед, султан Рума, повелитель всех нас, делает это последнее и самое щедрое из предложений своему брату императору, равно его вассалу: Константин Палеолог покидает город вместе со всеми, кто захочет уйти с ним, и отправляется прямо в Морею, править этой прекрасной землей, которой после него будут править его сыновья, и так навечно. Чтобы тем самым жить в согласии с Мехмедом, его суверенным повелителем и собратом-императором. Чтобы посредством этой благородной жертвы спасти от ужасного жертвоприношения всех в стенах Константинополя, избавить его граждан от унижений, которые неизбежно последуют за отказом от такого великодушия, – потери всего, чем они владеют, включая их жизни, осквернения их храмов, насилия над женами, обращения в рабство детей.

Хамза смягчил тон, перевел взгляд с Константина на дворян и церковников, на представителей Венеции и Генуи, окружавших его в зале Малого Влахернского дворца.

– И знайте также, что ко всякому, кто решит остаться, будут относиться с тем уважением, которого заслуживает достойный противник. Он сохранит свою собственность и свое золото, сможет торговать, как прежде, и наслаждаться защитой этой торговли Османским домом. Он сможет прославлять Бога как пожелает, в самых древних и ортодоксальных традициях.

Подчеркивая это слово, Хамза посмотрел на папских легатов, потом на знакомого ему Луку Нотараса, крючконосого, с яростным взглядом, мегаса дукса и самого решительного противника капитуляции перед Римом.

– Он обещает все это, – продолжил он, возвысив голос, – и, кроме того, чтить славную историю Константинополя и возродить прежнюю славу, вновь сделав его величайшим городом мира.

Хамза коснулся лба, губ и сердца, поклонился в христианском стиле, отступил. Поскольку он приехал на следующий день после входа флота в Рог, с ним обращались формально и вежливо. Он не предполагал встретиться с оскорблениями или открытым пренебрежением, не предполагал и услышать ответ. Он знал, что ответа придется ждать.

Хамзу немного удивило, что Константин ответил сам, – обычно он разговаривал только через посредников, иногда нескольких. Зачастую непостижимые протоколы греков всегда осложняли любые отношения с ними. Но император поднял руку, и все умолкли.

– Мы благодарим суверенного повелителя Мехмеда за доброту, которую и следовало ожидать, зная его репутацию, – произнес Константин. – Если благородный Хамза-бей соизволит подождать, пока мы обсуждаем щедрость его владыки, я уверен, что мы предоставим ему… должный ответ, и скоро.

Хамза изучал императора, пока тот говорил. За тот год, когда турок видел его в последний раз, император, похоже, постарел на десять лет; его каштановые волосы заметно поседели, морщины на лице напоминали траншеи. Но слова любезного ответа были проникнуты решимостью, которой раньше не было, и едва скрытым гневом. Хамза всегда считал Константина солдатом, продвинутым происхождением и обстоятельствами за пределы своих способностей, слабым человеком. Но сейчас император выглядел каким угодно, только не слабым, и, глядя в его черные глаза, Хамза видел ответ, который он получит, – и это был тот ответ, которого он на самом деле ожидал.

Однако прочие мужчины вокруг императора выглядели гораздо менее уверенными. Многие уже поворачивались к своему владыке, готовя возражения. Одного из них Хамза узнал. С ним он играл в тавла в Генуе. Феон Ласкарь. Именно он заговорил, когда слуга пригласил Хамзу выйти в переднюю комнату. «Мой господин…» – произнес Феон, потом дверь закрылась.

Эта комната была больше, чем обычная передняя. В ней располагалась свита – священники и монахи в рясах; секретари в плащах писцов; итальянцы в ярких одеждах; солдаты. Один из них привлек внимание Хамзы сразу по нескольким причинам. Доспехи мужчины не подходили друг другу и по размеру своему хозяину; он держал лук, который, как сразу заметил Хамза, украсил бы и его собственную коллекцию. Но в первую очередь он заметил одну странность.

У мужчины был искусственный нос.

Хамза изучал его несколько мгновений – пока мужчина не поднял голову и вернул взгляд. Хамза отвернулся к столу с угощениями. Они были нетронуты, разложены здесь только ради него, и потому стол, как из рога изобилия, покрывали копченая рыба, мясной кебаб, фрукты, хлеб, долма и горшочки, от которых пахло тушеным ягненком. Хамза знал из сообщений лазутчиков, что город пока не голодает, но в нем уже чувствуется нехватка многих продуктов. И по реакции стоящих поблизости людей, по их сосредоточенным взглядам было видно, что никто из них много недель не видел такой роскоши. Им было приказано не есть. Еду зарезервировали для него; это излишество было посланием, даже немного оскорбительным в своей очевидности.

– Прошу вас, – сказал он, возвышая голос, так что все обернулись к нему. – Я пощусь, принося эту маленькую жертву Аллаху, милостивому и милосердному. Но это не причина, по которой таким великолепным кушаньям до́лжно пропасть. Прошу вас.

В первое мгновение никто не шевельнулся. Потом вперед шагнул мужчина, дородный монах. За ним другой. Затем, поначалу делая вид, что никуда не торопятся, но тут же отказавшись от таких попыток, все люди в комнате поспешили к столу.

Все, кроме одного человека, отметил Хамза. Человек с искусственным носом не двинулся; он просто продолжал смотреть на турка. Было в этом что-то нервирующее, напоминающее Хамзе одного из его ястребов. Пожав плечами, он отвернулся, опустился на колени лицом к Мекке и начал молиться, стараясь выбросить из головы жадную трапезу многих мужчин и пристальный взгляд одного.

Он едва дошел до середины своей третьей молитвы, как дверь открылась, и вырвавшийся оттуда взрыв разговоров отвлек его. Он поднял взгляд – и увидел, как к нему идет посланник, с которым Хамза встречался в Генуе. Мужчина пренебрежительно посмотрел в сторону стола, и люди с перепачканными губами тут же разошлись. Посланник подошел к Хамзе как раз в ту секунду, когда тот поспешно пробормотал завершающую молитву и встал.

– Я сопровожу вас к воротам, – безучастно произнес Феон на османском, будто продолжая беседу, прерванную несколько минут назад, – и сообщу вам ответ императора по пути.

Хамза зачем-то оглядел комнату, но мужчина с ястребиным взором уже ушел. Он вновь сосредоточился на стоящем перед ним человеке – и на собственном удивлении. Быстрота ответа сама по себе была необычной, а манера сообщить о нем – беспрецедентной. Для таких переговоров существовал ритуал, особенно у помешанных на протоколах греков. Хамза полагал, что его еще призовут к Константину, хотя бы один раз, для обсуждения, встречных предложений, пояснений…

Следующие слова Феона, когда он повел Хамзу к внешним дверям, ответили на эти мысли:

– Император выразился прямо и откровенно. Он предлагает султану дань в любом размере, который тот потребует…

Поскольку протокол был отброшен, Хамза прервал грека:

– У него ничего нет. А даже если б и было, нет суммы настолько огромной, чтобы она была принята.

– Императору это известно.

Феон вел Хамзу вниз по лестнице; сзади звенели по мрамору шпоры шестерых гвардейцев.

– По этой причине он не хочет вновь встречаться с вами. Он твердо решил победить или умереть. Либо придет спасение, по суше или по морю…

– Оно не придет.

– Либо оно придет, либо мы будем меряться силами на стенах наших предков. Умрем на них, если так пожелает Господь. Отобьемся, если Он того захочет. Мы в его руках.

Феон легко улыбнулся, они вышли на нижний этаж дворца.

– Таковы его слова. Он просил, чтобы я в точности повторил их.

Хамза был готов резко ответить на такое дипломатическое оскорбление – он вынужден выслушивать ответ от слуги, а не от господина. Но гнев был не тем оружием, к которому он предпочитал обращаться. Гнев резко достигал желаемого. И потому Хамза выдохнул, затем заговорил:

– А вы, Феон Ласкарь, выбрали бы те же слова?

Они вышли из задних дверей дворца на аллею усыпанных розовыми цветами деревьев. Землю покрывали лепестки, поднялся ветерок, и в воздухе метелью закружились новые. Хамзе вспомнился Мехмед в своем саду в Эдирне. Садовник султана высаживал деревья, которые, по его словам, росли на территории дворца в Константинополе. Прежде чем Феон успел ответить на первый вопрос, Хамза задал второй:

– Что это за деревья?

– Эти? Мы называем их иудиным деревом. – Феон протянул руку. – Пройдемся?

Не дожидаясь ответа, он рявкнул приказ страже оставаться у двери, потом пошел по розовой дорожке. Ага, подумал Хамза и последовал за ним.

– Мои слова? – продолжил Феон, как будто разговор не прерывался. – Да, они могут оказаться другими. Ваши суда в Роге могут сделать их другими.

– Вы советовали вашему государю уйти?

– Нет, – ответил Феон, пожимая плечами. – Вы, как и я, знаете, что бывает время, когда взгляды человека можно изменить словами, а бывает время, когда вы просто бросаете слова на ветер… и тратите кредит, которым лучше воспользоваться в другой раз… – Он остановился, посмотрел на Хамзу. – Вы когда-нибудь пытались отговорить султана от нападения на нас?

– Никогда. Легче повесить все эти цветы обратно на ветви.

– Вот именно, – произнес Феон и медленно пошел дальше. – Как люди разума, мы оба знаем, что возможно, а что нет.

– Друг мой, невозможно, чтобы вы выиграли эту войну, – мягко сказал Хамза.

– Почему же? Возможно. Правда, маловероятно. Ваша пушка прямо за этой стеной – постойте здесь час или даже меньше, и вы почувствуете, как вздрагивает земля, когда ядро ударяет в стену. Ваши солдаты, которых вы вновь и вновь бросаете в атаку. Какая разница, если вы потеряете тысячу? Или десять тысяч? Они – мученики Аллаха. Но если мы потеряем тысячу… – он пожал плечами, – мы проиграем. А теперь еще волшебство ваших судов, плывущих по холмам… Умный ход.

– Не мой. Это все Мехмед. Он собирается взять город. И достаточно умен, чтобы добиться успеха.

– Похоже на то. Но не определенно. Мы оба, как разумные люди, знаем это.

Грек второй раз упомянул разум. Хамза отвел взгляд, посмотрел на падающие розовые лепестки.

– Так что же делают разумные люди, когда возможность превращается в определенность?

Феон отвернулся, стряхнул с рукава несколько лепестков:

– Они рассматривают другие возможности.

Хамза изучал мужчину, который не смотрел на него, который остановился сейчас посредине аллеи, настолько далеко от солдат в обоих ее концах, насколько возможно. Осторожно, подумал он и сказал:

– Вы все еще играете в тавла?

Феон поднял взгляд.

– Мой сын. На той прекрасной доске, которую вы мне отдали. Он весьма способен.

Хамза рассмеялся.

– Это может испортить ему жизнь… – Он кивнул. – Ваша жена. Она все так же прекрасна?

– Она… да.

Тут явно какая-то заминка. Что-то связано с его женой. Какая-то слабость, которую нужно исследовать. Но не сейчас.

– И у нее по-прежнему есть тот великолепный кот?

– Да, будь он проклят… Ненавижу котов.

– Ах, друг мой, – сказал Хамза, рассмеявшись и положив руку на усеянный лепестками рукав Феона, – вы упускаете одну из истинных радостей жизни.

Рука турка несколько секунд лежала на руке грека, потом Феон взглянул в конец дорожки, на людей, стоящих там, и убрал свою руку.

– Что ж, значит, я упущу ее.

Хамза тоже посмотрел туда, потом, уже тише, продолжил:

– Я возвращаюсь к своему вопросу. Что происходит, когда разумный человек обретает уверенность? Ему следует принять меры. Вам понадобится друг.

Феон кивнул.

– Друг, который, возможно, близок к султану.

Хамза улыбнулся.

– Это наилучший вариант. Друг, способный присмотреть за вашей прекрасной женой и за способным к играм сыном.

– Понимаю. И что же нужно сделать, чтобы заслужить такую дружбу?

– О, – легко бросил Хамза, – разве дружба – не дар, вручаемый без всяких обязательств?

В голосе Феона не слышалось такой легкости.

– Как доска для тавла. Да. Так какой же… дар может быть вручен взамен?

Они двинулись дальше, почти так же медленно, как лепестки у них под ногами, ближе к стене, к башне. Хамза смотрел на нее и думал о двери в самом низу бастионной стены. Калитка, путь, которым осажденные могут выйти и помешать осаждающим. В первые дни, до прибытия основной армии Мехмеда, христиане сделали вылазку и нанесли большой урон. Сейчас она была запечатана, заперта на тройной засов, завалена бочонками с камнем, сдвинутыми, только чтобы пропустить посольство султана. Его. Прорваться через нее силой невозможно.

«Но что, если она снова откроется, тихо, ночью?» – с внезапным возбуждением подумал Хамза. Его повелитель вечно рассуждал о падении Трои – разве это не вид троянского коня?

– А эта дверь, в которую я вошел и через которую выйду? Как она называется?

Если Феона и удивила смена темы, он этого не показал.

– Керкопорта, – ответил он.

– Ага… – Хамза повернулся к нему. – У меня есть кое-что для вас, – сказал он, залезая рукой в сумку на боку.

– Еще один подарок? Разве доска для тавла недостаточно дорога?

– Эта вещь стоит намного меньше. Хотя, возможно, ее истинная ценность… неоценима.

Хамза вытащил сложенный кусок шелка, встряхнул, ткань развернулась. Это был стяг, треугольник синего шелка длиной в руку. По нему, подобно кометам в вечернем небе, неслась вязь больших серебряных букв.

– Вы читаете по-арабски? – спросил Хамза.

– Достаточно, чтобы прочесть ваше имя. Вы называете это своей тугрой, да? – ответил Феон. – Но вот это… не знаю… – Он указал на другое слово.

– Это читается «капудан-паша». Ибо я был назначен командовать флотом султана.

Феон резко выдохнул:

– Это… честь.

– Именно так, – небрежно ответил Хамза и поднял ткань, чтобы показать стяг. – Этот сделали для меня только вчера, чтобы подтвердить мое повышение. – Быстрым движением он сложил стяг и протянул его. – Я бы хотел, чтобы вы его взяли.

Феон не принял тугру.

– Почему? – спросил он на этот раз прямо.

– Потому что, – ответил Хамза, – моя новая тугра будет отмечать все, чем я владею. Любые товары. Любую… собственность. – Он продолжил, уже мягче: – Вы знаете, что случится, если неопределенность станет определенностью: если сыны Исаака штурмом возьмут город. По обычаю, им будет обещано три дня на разграбление, как награда за их жертвы, за их храбрость.

Он вздрогнул.

– Жутко смотреть, как люди превращаются в зверей. Еще ужаснее быть жертвой их… зверств. Однако, когда похоть и ярость будут удовлетворены, люди вспомнят, что больше всего они жаждут денег. И каждый отряд будет иметь такие отличительные знаки, как этот, только сделанные грубее… – он поднял скомканную шелковую тугру, – чтобы заявить свое право. Они будут вешать знаки на дома, и все в этих стенах будет принадлежать им. Женщины – ради удовольствия. Мужчины и дети – чтобы обратить их в рабство, или даже хуже.

Он вновь протянул Феону стяг.

– Но если дом будет отмечен тугрой капудан-паши, никто не посмеет в него вторгнуться. Никто не причинит вреда тем, кто внутри.

Пальцы Феона сжимались и разжимались. И все же грек не брал тугру.

– Это ценнейшая вещь, – пробормотал он. – И что же должен сделать друг, чтобы получить ее?

– О, – сказал Хамза, выпуская стяг и начиная сворачивать его, – всего лишь действовать, как и должно разумному человеку при новой определенности.

Шелк вернулся к форме маленького конуса, и Хамза указал его острием в сторону лестницы.

– И оставить открытой для своего друга маленькую дверь, чтобы тот смог войти в нее ночью.

Феон посмотрел вниз, на ступени, ведущие на бастион. Возможно, он просто смотрел на край одной из тяжелых бочек, которые оттащили в сторону, чтобы открыть Керкопорту. Оттуда на них смотрели стражи. Не оборачиваясь, Феон тихо произнес:

– Нет ли в вашей сумке лишнего куска пергамента?

Хамза нахмурился.

– Есть, но… А, понятно.

Турок засунул шелк обратно в сумку, вложив его между двух листов условий высылки Константина из города, которые составили они с Мехмедом. Хамзе не позволили их представить. Но сейчас от них будет больше пользы, подумал он. Он поднял сверток и заговорил громче, уже на греческом:

– Возможно, ваш суверенный господин соизволит хотя бы прочесть наши предложения?

Феон взял документы и засунул их под плащ.

– Возможно, – так же громко ответил он. – Но я не обещаю. – Он смотрел турку прямо в глаза. – Ничего.

Хамза улыбнулся.

– Достаточно, если их обдумают. Это все, о чем может просить разумный человек.

Турок коснулся головы, губ и сердца.

– Иди с Богом, Феон Ласкарь, – сказал он, потом повернулся и пошел вниз по лестнице.

Стражи-греки смотрели на него с ненавистью. Но они открыли дверцу. Ему пришлось наклониться – дверь была низкой, как и положено. Его собственная стража ждала снаружи, и под флагом перемирия они быстро вернулись к осадным линиям.

Феон стоял и слушал, как на дверцу накладывают засовы, как сдвигают на место тяжелые бочки. Один человек способен сдвинуть одну бочку, подумал он, а потом быстро вернуться в аллею иудиных деревьев. Порывы ветра стряхивали новые облака влажных розовых лепестков. Некоторые оседали на его одежде, но он не пытался стряхнуть их. Их опадало так много, что это было бессмысленно.