Султан, выкрикивая непристойную брань, въехал в воду.

Хамза не последовал за ним, равно как и прочие вожди. Гнев Мехмеда напоминал стихию, и хотя сейчас правитель весь сосредоточился на Балтоглу, хорошо заметном на палубе триремы, в среднем выстреле отсюда, его гнев в любой момент мог обрушиться на тех, кто под рукой… или мечом; ибо султан выхватил отцовский ятаган и крутил его над головой, рубя направо и налево, будто находился посреди полчищ врагов.

– Сколько тебе нужно людей, болгарский свинолюб? – орал Мехмед. – Сколько моих проклятых кораблей ты потопишь, пока не докажешь, что у тебя есть яйца? Трусы!

Хамза едва заметно покачал головой. Он сражался с христианами на море и знал, как трудно взять их корабли. У них было огромное преимущество – высота, возможность бросать, стрелять и метать вниз. Как раз в эту минуту он видел, как на одной из вражеских каракк подняли над бортом бочку. Она рухнула на фусту, сцепившуюся крючьями с врагом, раздавила лучника, не успевшего увернуться, и пробила палубный настил. Уже через секунду судно начало крениться, люди стали прыгать в воду – те, кто мог, ибо рабы были прикованы к скамьям, а у свободных не хватало времени освободить их, так быстро тонула фуста. Хамза прикрыл глаза, но не смог избавиться от образа рук, машущих над водой, хватающихся за воздух. Когда он вновь посмотрел на воду, образовавшуюся брешь спешил заполнить другой корабль. Его команда не раздумывала о судьбе затонувшей фусты и торопилась продолжить атаку.

Моряки наверняка видели султана, стоящего позади них на берегу. Его стяг был хорошо виден, а его фигура на таком расстоянии – отлично различима. Но Хамза был рад, что яростные звуки битвы скроют от моряков слова Мехмеда. Они были кем угодно, только не трусами, эти мужчины. И Балтоглу, при всех его грубых манерах и неразборчивой жестокости, бился в первых рядах сражения и делал все, что в его силах.

Хамза взглянул на солнце. Оно быстро садилось и было уже низко. Темнота сыграет защитникам на руку, атаковать станет практически невозможно. И Хамза видел, что по ту сторону бона – огромной цепи, которая прикрывала Золотой Рог и тем самым треть стен города от турецкой атаки – собирается множество судов, готовых прийти на помощь своим собратьям-христианам. Он видел флаги Генуи, Венеции, Крита, даже Константинополя. Они не рискнут опустить бон, опасаясь прорыва турок. Но под покровом ночи…

Однако время еще есть. Доблестный турецкий флот продолжал атаки, свежие суда заменяли потрепанные или потопленные. Христианские руки должны устать. Христианские стрелы, камни, бочки должны подойти к концу.

И тут Хамза почувствовал щекой нежнейшее касание. Взглянул на юг, потом на конские хвосты на стяге султана. Неужели они колышутся? Неужели он слышит слабый звон маленьких серебряных колокольчиков, висящих над ними?

– Аллах, милостивый и милосердный, – взмолился Хамза, – услышь молитву твоего скромного слуги. Не посылай этим неверным Твое сладкое дыхание.

– Балтоглу! – бушевал Мехмед. – Я найду твою мать и трахну ее!

Его конь уже был по брюхо в воде. Море пропитало плащ султана, садящееся солнце било в него, вода и свет превращали красновато-коричневую ткань в темную, кроваво-красную.

Григорий вытер правую руку о ткань на шее, потом достал из колчана две стрелы. Провел костяным наконечником по влажным губам, наложил стрелу, зажал пальцем древко, где оно касалось направляющей из черепахового панциря. Потом лизнул вторую, с наконечником вроде крошечного шлема-тюрбана, и засунул ее под ремень на груди. Подняв лук, одним плавным движением натянул тетиву, подождал, пока судно не поднимется на волне, выдохнул и выстрелил. Стрела прошла верно, между веревкой и оснасткой, и ударила лучнику, прикрывавшему правый бок своего командира, точно в подмышку, когда тот поднимал собственный лук. Григорий не следил, как лучник падает, – рука вытянула вторую стрелу, наложила, а взгляд не отрывался от Балтоглу. Турок, который поднял забрало, чтобы отдавать команды, потрясенно обернулся, глядя на внезапно упавшего стража, на брешь в окружавшей командира стене плоти и стали. Другой воин уже шагнул закрыть эту брешь. У Григория было мгновение, пока судно поднялось на следующую волну: натянуть, прицелиться, выдохнуть и спустить тетиву. Осознав в это мгновение, что цель чуть изменилась, но не осознавая, как именно… Пока он вновь не сфокусировал взгляд и увидел, что какое-то чутье заставило Балтоглу опустить забрало в ту же секунду, когда Григорий выстрелил.

Острая стрела ударит, но не пробьет. Ласкарь возлагал большие надежды на притупленный наконечник. Но немного неудачный угол, легкий наклон шлема, колебания моря или касание ветра – ибо сейчас он чувствовал ветер, прохладу на вспотевшем лице – заставили стрелу ударить в стальное забрало, но не пробить его. Голова мужчины дернулась назад, ноги подкосились, Григорий почти чувствовал удар тяжелого тела о палубу соседнего судна. Потом Балтоглу исчез за стеной его стражи – а Григория отвлекли крики снизу. Бо́льшая часть последней вражеской волны осталась на палубе, мертвыми или умирающими, остальные прыгали обратно за борт.

– Христовы… кости, – выдохнул Флатенел, опускаясь на колени на палубу. – Как я… постарел! – Он привалился головой к фальшборту. – Они опять идут? Посмотрите, кто-нибудь.

У Григория, с высоты его площадки, был наилучший обзор. Он посмотрел и понял: если сможет отыскать давно утерянные слова и веру, пришло время молиться.

Корабль Балтоглу уже отходил, унося своего измученного и покалеченного вождя. Но его место уже готовился занять другой, набитый нетерпеливыми и свежими воинами. За ним ждал другой, за ним – следующий; суда кружили со всех сторон, как волки, ждущие, когда добыча ослабеет. Григорий посмотрел налево и направо, на генуэзские каракки, сцепленные с баржей. Их окружало не меньше вражеских судов. Он вновь посмотрел на палубу баржи, на греческие тела среди турецких. Сколько еще человек они могут потерять? Сколько еще времени вымотанные люди смогут сражаться со свежими?

Ухватившись за веревку, Григорий скользнул на палубу.

– Капитан… – начал он, остановился, стараясь подобрать слова для таких вестей.

Но Флатенел все равно не слушал. Он поднял забрало шлема и потянул носом воздух, словно пес. Попытался подняться.

– Помогите мне! – крикнул он. – Поднимите меня.

Трое мужчин бросились на помощь, подняли его на ноги. Старик оглянулся, лизнул палец, поднял его вверх.

– Божье дыхание, – воскликнул он.

– Аминь, – отозвался кто-то.

– Нет, человече, – ответил Флатенел, уже ухмыляясь. – Ветер. Он вернулся.

Григорий обернулся на юг, туда, откуда они приплыли. Ему не требовалось поднимать влажный палец, он и так чувствовал ветер на потном лице. Ветер, который так быстро донес их от Хиоса, а потом бросил врагам, когда до цели оставалось не больше выстрела из лука, действительно возвращался.

– Как мы воспользуемся им, кир? – спросил он, обернувшись к капитану.

– Как? А вот так!

Флатенел стряхнул руки, которые все еще поддерживали его, подошел к передней части кормовой палубы, посмотрел вниз, на чрево своего судна, и, приставив руки ко рту, начал выкрикивать команды. Но даже Григорий, стоящий рядом, не мог разобрать их сквозь шум боя, бой барабанов, вопли труб и крики воинов. Флатенел сообразил это, обернулся и крикнул своим офицерам:

– Идите к своим людям! Пусть развернут каждую пядь парусов. И пусть каждый человек, владеющий луком, держит этих мерзавцев подальше.

Офицеры побежали. По всей длине судна людей хлопали по плечам, выкрикивали команды, те слышали их и выполняли. Солдаты вновь становились моряками, сбрасывали неудобные доспехи, чтобы легче было карабкаться на мачты. Некоторым пришлось остаться охранять борта, хотя было похоже, что после выхода из строя командира и отбитой атаки на палубу враги ненадолго приостановились.

Григорий знал, что передышка надолго не затянется. Турки уже стреляли по новым целям – людям на мачтах. У него возник соблазн вернуться за луком, но он помешает морякам в их работе – к тому же арбалет по-прежнему под рукой, а стреляет он не намного медленнее. Накинув колчан на плечо, Григорий поставил ногу в стремя и натянул тетиву. Один болт в паз, второй – в зубы, вскинуть арбалет, выцелить лучника, нажать на спуск. Григорий едва заметил, как упал лучник, – он уже снова натягивал, закладывал, искал цель, стрелял. Привычный поток движений, и ни одной мысли, кроме мыслей стрелка. Только когда потянулся к колчану и ничего не нащупал, он остановился. Руки и спина горели. Шум, которого он все это время не слышал, вернулся полной силой. Однако сейчас он казался другим. Бо́льшая часть барабанов умолкла, а вой труб звучал… с каким-то отчаянием. Как и крики врагов. Григорий стер пот с глаз, поднял взгляд…

Паруса! Они снова наполнились ветром, почти как раньше. Бастони и другие генуэзские капитаны сделали то же, что и грек. Каждое христианское судно развернуло все паруса; моряки рубили веревки, которые связывали суда в плавучую крепость. Разделившись, суда рванулись вперед. Отчаяние, которое слышалось во вражеских голосах, удвоилось: их весла превращались в щепки, борта обдирались, веревки вырывало из рук.

Григорий посмотрел за борт. Их судно догнало самую большую трирему и сейчас проходило мимо нее. На палубе, беснуясь, выкрикивая бесполезные команды, стоял Балтоглу. Его непокрытая голова была наискось перевязана, над глазом расплывался другой, кровавый. До него можно было добросить камнем, но Григорий не двигался. У него не осталось болтов, а руки внезапно так устали, что он сомневался, сможет ли вообще поднять арбалет. Похоже, судьба не предложила ему жизнь турецкого адмирала. На сегодня хватит и его глаза.

Стряхивая прицепившихся врагов, лавируя, четыре судна прошли Галату и повернули к Константинополю. В этот момент, во внезапной тишине вражеского отчаяния, Григорий услышал другой голос. Он подошел к дальнему краю палубы и посмотрел на песчаную полосу под стенами Галаты. Ему было неплохо слышно и отлично видно мужчину на коне, которого тот практически заставил плавать. Мужчина в серебряном шлеме, в сравнении с которым шлем Балтоглу выглядел обычной железкой, извергал поток непристойной ругани, от которой покраснела бы и хозяйка борделя. Позади него, на берегу, стоял стяг с девятью хвостами.

– Мехмед, – выдохнул Григорий.

Он потянулся к колчану и вновь обнаружил, что тот пуст. В любом случае это был бы длинный выстрел при боковом ветре. Возможно, представится и лучший шанс.

Немного позже, когда солнце уже нависло над горизонтом, а бешено гребущие турки так и не смогли догнать парусные суда, Флатенел и один из его офицеров отыскали Григория, глядящего на стены Константинополя.

– Скоро ты сойдешь на берег, – сказал старый грек. – Когда опустится ночь, турки поймут, что не смогут захватить нас, а флот моих земляков уже стоит у бона, готовясь поднять его и впустить нас.

Он взял Григория за руку.

– Я рад, что сын моего старого друга вернулся в час нужды родной страны. Нам нужна твоя сила, нужно твое мастерство, которое я видел в сегодняшнем бою. Это ведь ты подстрелил турецкого командира, верно?

Григорий кивнул, и Флатенел, сжав ему руку, продолжил:

– И я скажу всем, от Высшего совета до последней куртизанки, что сегодня видел поступки истинного сына нашего города, а не предателя.

Такой влиятельный человек, как Флатенел, бесспорно мог помочь восстановить репутацию Григория и сгладить путь к отмене его изгнания.

– Что ж, – кивнул Григорий, – я благодарю тебя. Не уверен насчет Совета, но будет хорошо, если мою сторону вновь примут шлюхи.

Флатенел рассмеялся и пошел заниматься своим делом. Его помощник остался, подошел ближе. Только сейчас Григорий заметил, что тот держит в руке, – лук, оставленный на платформе.

– Он принадлежал моему отцу, – сказал офицер, – но у меня никогда не было его мастерства. И уж подавно нет твоего. – Он протянул Григорию лук и колчан. – Я почту за честь, если ты возьмешь его и воспользуешься им ради нашего города.

Григорий мгновение смотрел на изумительное оружие, потом взял его.

– Это честь для меня, – ответил он. – Как тебя зовут?

– Архимед. Моим отцом был Танос из Ферапии.

– Я помню его – и его умение. Я буду стремиться быть достойным его. И я верну его тебе, Архимед, когда мы победим. Если доживу до этого.

Офицер улыбнулся, кивнул и ушел. Григорий вновь обернулся к городу. Садящееся солнце заставляло его пылать, купол Святой Софии казался ярким багрово-красным пламенем. «Наш город», – подумал он. Григорий сражался с турками за золото и сражался с ними за Константинополь, и хотя всегда сражался хорошо – ибо любил сражения, – он заново открыл то, что укрепляло сердце и заставляло петь тетиву.

Причину. Настоящую причину.

Суда снова сошлись, дожидаясь, когда сядет солнце и в темноте поднимут бон. Имперская баржа была близка к «Стелла Маре». Достаточно близка, чтобы Григорий расслышал звонкий смех. Мальчишка, Бартоломео, невредимый, на кормовой палубе каракки размахивал перед своим отцом ятаганом, военным трофеем. И, глядя на отца с сыном, держа в руках оружие, принадлежавшее отцу и сыну, Григорий вспомнил, что за этими высокими стенами есть и другие причины – и что он наконец-то готов с ними встретиться.