Глава 10

После завершения реконструкции в Кремле Брежнев почти перестал появляться в своем кабинете на Старой Площади: небольшом и аскетичном, прокуренном еще трубкой Сталина.

Посмеиваясь, Ильич объяснял:

— Здесь третий этаж повыше того пятого будет, а я люблю высоту, — так к комплексу под крышей Сената приклеилось это название — "Высота".

Главный кабинет страны просторен, словно баскетбольный зал. За стеклами было облачно; рассеянный дневной свет стекал на город с равномерно белесого неба. Из окон было видно не много: зеленая крыша Арсенала надежно закрывала город, лишь МИД и высотки Нового Арбата обозначали присутствие столицы.

Впрочем, собиравшимся в этом кабинете было не до видов Москвы. Из семи сидящих за столом шестеро были членами Политбюро, но сегодняшний вопрос был не по линии этого конклава гражданской религии. В том был не осознаваемый никем из них плюс: ошибочно когда-то приняв, что общественные науки являются столь же объективными, как и естественно-научные, руководители СССР собственноручно заточили советское общество в жесткий каркас нелепых условностей и тем отсекли великое множество разумных решений. Эта мировоззренческая ошибка со временем стала для страны фатальной — развязать какой-нибудь важный узел стало возможно лишь вынеся обсуждение во внеидеологическую плоскость, но такое было возможно далеко не всегда.

Сегодня, однако, был как раз тот самый редкий случай, и даже Суслов, похоже, это понимал.

Леонид Ильич занял место во главе уходящего вдаль стола; справа сел Андропов, за ним Устинов и Огарков; по левую руку расположились Суслов с Пономаревым и Черненко. За рабочим столиком у стенки, под портретом Ленина, открыл блокнот для стенографирования начальник шестого сектора Общего отдела ЦК (его расшифровка сегодняшней беседы ляжет потом в "особую папку", а сама стенограмма будет уничтожена в присутствии двух свидетелей).

— Ну, что, — Генеральный обвел всех острым взглядом; в последнее время его глаза почти перестали подергиваться пеленой ленивого бездумья, — все успели осмыслить?

Он вопросительно приподнял тяжелую бровь на маршалов: до тех закрытый пакет с недвусмысленным грифом "сов. секретно особая папка" и, словно того было мало, с добавлением понизу "без письменного разрешения Ген. секретаря не вскрывать", добрался позже всех.

— Так точно, — молодцевато отрапортовал Огарков; Устинов кивнул, подтверждая слова своего ершистого подчиненного.

Министр обороны был скорее задумчив, чем встревожен: все же к мысли о существовании предиктора он был готов с января, с падения спутника. Начальнику Генштаба пришлось тяжелей — вчера, когда он возвращал пакет фельдъегерям, то вид имел откровенно бледный.

Собравшиеся не понаслышке знали, что Брежнев умен и цепок, пусть это порой и не вязалось с обликом этакого добряка. Да и речь его бывала невнятной и путаной только по форме. По сути же он, напротив, умел формулировать задачи ясно, жестко и четко. Вот и сейчас, пусть дикция еще немного подводила, но Генеральный был предельно собран и конкретен:

— Товарищи. Со всеми фактами вы теперь знакомы. Кто этот Объект и откуда он взялся обсуждать не будем — сейчас это будет без толку, только языками впустую почешем. Юрий Владимирович разберется, я в этом уверен. Но использовать получаемые сведения нам как-то надо, иначе величайшая глупость получится. А вот для того, чтобы использовать их с толком, нам надо решить, с кем все же мы имеем дело: с нашим, пусть и заплутавшим, советским человеком, со случайным попутчиком или с врагом. Исходя из этого мы и будем в дальнейшем строить свою работу и с этим, кхм, феномэном, и с исходящими от него сведениями. Юрий Владимирович, — Брежнев выдержал паузу, а рука его тем временем дернулась и словно бы сама собой поползла направо, к выложенной на краю стола сигаретной пачке. Это своеволие было обнаружено им лишь когда в губы вдруг ткнулся фильтр — это стало для него приятной неожиданностью. С видом "ну что ж теперь поделать, не возвращать же?", он чиркнул спичкой, с удовольствием затянулся и продолжил уже заметно более мягким тоном: — Вы дольше всех работаете по этому делу. Я хорошо знаю, сколько внимания вы этому уделяете и какие немалые силы сюда бросили, — Леонид Ильич со значением посмотрел на председателя КГБ, — вы дольше всех и чаще всех обо всем этом думали. К каким же выводам вы пришли?

Андропов развел ладони в сторону и подался вперед:

— Товарищи, это — не враг. Однозначно. Объем переданной нам критически важной информации зашкаливает. Одно только полное раскрытие всех, я подчеркиваю — всех разведсетей всех противников чего только стоит. А фактура для успешных вербовок ключевых персон в работающих против нас организациях? Мы всего за год получили в области разведки и контраразведки долгосрочное стратегическое преимущество, которое останется с нами на десятилетия вперед. Даже если завтра наши контакты с Объектом по каким-то причинам прервутся, то уже одного этого достаточно для того, чтобы быть спокойными за будущее нашей страны: все внешние угрозы для нас сейчас как на ладони.

Юрий Владимирович уверенно черканул рукой по воздуху, словно подводя итог:

— Поэтому, не враг. Но, товарищи, я очень долго боялся, что только попутчик: с того самого момента, как стало ясно, что он поддерживает контакт не только с нами, но и с ЦРУ. Да и потом среди его адресатов были и иранская САВАК, и израильская военщина, и одна из спецслужб НАТО. И если по последним характер переданной информации мы представляли, то относительно ЦРУ были, скажу честно, значительные опасения. Однако последний оперативный успех в Ленинграде показал, что эти наши опасения оказались сильно преувеличены. Безусловно, мы должны тщательно перепроверить полученную информацию, и обязательно сделаем это, однако проведенный первичный анализ указывает на ее достоверность: действительно, последний год был отмечен заметными успехами специальных служб США в борьбе с наркомафией. Поэтому наш предварительный, подчеркиваю это, вывод в том, что объект передал ЦРУ сведения только о наркотиках и ничего сверх того.

— Наркотики — это хорошо, — веско произнес Леонид Ильич, — это не наши разведчики и не наши ракеты. Пусть.

— Мне вот что непонятно, — в разговор, расправив узкие плечи, вступил Суслов, — какая общая цель объединяет все эти утечки к нашим противникам? Наркомафия на задворках третьего мира, похищение отставного итальянского политика, военный переворот в третьестепенной стране, проведение палестинцами рядовой боевой операции… Я обращаю внимание на крайнюю незначительность самих предотвращенных происшествий с точки зрения нашего противостояния американскому империализму. Поэтому я, с одной стороны, согласен с тем, что деятельность объекта по сути не враждебна нам. Но, с другой стороны, вопрос мой остается: зачем он это вообще делает? Юрий Владимирович?

— Демонстрация возможностей, — поморщился Андропов, — формирование своей сильной позиции под будущие контакты с ними. Идет повторение его алгоритма информационного взаимодействия с нами. Смотрите, что именно он нам передал? — Юрий Владимирович начал загибать пальцы, — сначала оперативную информацию, которую, как мы сейчас уже знаем, можно использовать напрямую, без каких-то дополнительных перепроверок. Потом ряд материалов по НТР. Вы справку видели, первичные апробации оказались чрезвычайно успешны. И лишь затем ряд аналитических материалов, достоинства которых пока весьма и весьма небесспорны.

За спиной у Устинова шевельнулся Огарков: рассуждения Объекта о ситуации в районе Африканского Рога лили воду на мельницу Генштаба в его острой дискуссии с Первым Главным Управлением КГБ.

— Иначе говоря, — продолжил председатель КГБ, — сначала он нас приручает, а потом начинает учить жизни. Я предполагаю, что и вот эти его утечки нашим противникам преследуют ту же цель.

— Думаете, такой наивный? — усмехнулся Пономарев.

— Да, — кивнул Андропов, — прет из него какой-то юношеский максимализм. И недоверие к нам — иначе зачем бы он стал обращаться к кому-то еще?

— То есть, — заговорил Брежнев, — дорвавшийся до уникального источника знаний наивный советский максималист?

— Да, — твердо сказал Андропов, — да. Я думаю именно так. И его последний ответ на ваш вопрос тоже сюда ложится.

Леонид Ильич полистал страницы, находя нужную, и, придав голосу нравоучительный оттенок, зачитал:

— "Советский человек — это тот, кто готов нести и несет личную ответственность за будущее своей Родины, Советского Союза". Во как!

Закрыл папку, довольно улыбнулся:

— Да, я согласен с тобой. Наивный. Заплутавший. Советский. Надо с ним работать, Юра, — и в голосе генсека прорезалась отчетливая укоризна.

Андропов устало поморщился и потер висок.

— Работаем, Леонид Ильич. Есть подвижки. Хотя бы вот этот установленный канал связи с ним. В операции такого масштаба да за девять месяцев — это уже очень хорошо.

— Его перевоспитывать надо, Юра, — Брежнев посмотрел поверх очков, — ремнем, желательно. А для этого тебе надо побыстрее взять его за шкирятник, пока он нам новых дел не наворотил.

— Да, — подхватил Суслов желчным тоном, — безотносительно к любым благим намерениям фигуранта, мы имеем совершенно инфантильное вмешательство в дела абсолютно вне личной его компетенции. Принимая во внимание некоторые возможные последствия этой деятельности, не вызывает сомнения, что такая активность подлежит скорейшему пресечению. Необходимо немедленно его задержать, а затем объяснить две вещи, — в голосе Суслова появилось зловещие придыхание, — с "Хальком" он был не прав в принципе. Это — свои, пусть и не вполне верно оценившие политический момент и общую международную ситуацию. Гибель нескольких человек, преданных делу социализма и дружественно настроенных в отношении СССР совершенно недопустима, и он должен будет понести за это свою меру ответственности. Впредь же подобные шаги должны быть абсолютно исключены — любая информация для лиц из-за рубежа, а тем более зарубежных спецслужб, может исходить исключительно от компетентных представителей и органов СССР, рассчитывающих каждый свой шаг в борьбе с противником. Мы должны полностью контролировать любую его активность, полностью! А вот как этого добиться в кратчайшие сроки — это уже ваш, Юрий Владимирович, вопрос, и ваша ответственность.

Повисшую после этого тишину прервал Устинов:

— Да, вот еще что, — он достал из своей рабочей папки несколько соединенных скрепкой листов, — у меня тут к нему список вопросов первостепенной важности. Это очень, очень важные вопросы! — маршал пристально посмотрел в глаза Андропову, — очень, Юра, важные. Я прошу. Надо. Прорывные вещи делаем, на новых физических принципах. Даже если просто подскажет, где копать не надо, то это уже будет очень значительная помощь.

Андропов выжидающе взглянул на Брежнева.

— Бери, — разрешил тот, качнув головой, — у меня вопросов к этому феномэну пока нет. Работай.

Вдруг словно очнулся Черненко:

— А точно рекомендации этого… феномена… негодные? — говорил он не быстро, с какой-то крестьянской основательностью, — раз оперативная информация верна и по НТР он нам действительно подмог, может, и там есть, что использовать с толком?

Сидящий напротив Огарков посмотрел на него с немой благодарностью во взоре.

— По Польше я почитал, — продолжил Черненко, — и, скажу честно, тревожно стало. Очень. Как бы нам вторую Чехословакию не получить. С поляками надо, пока не поздно, пожестче поработать. Хватит им там демократию разводить — доиграются ведь.

Брежнев поскучнел. Откинулся на спинку кресла, посмотрел в окно, пожевал губами. Проходить через пражские события по второму разу ему совсем не хотелось, слишком много зарубок осталось на сердце от тех дней.

— Михал Андреич, Борис Николаевич, — повернулся он к Суслову с Пономаревым, — думаю, надо срочно готовить рабочую встречу с руководителями ряда братских партий. Поляки, чехи, немцы, венгры… Провести в Крыму, где-то через месяц, без опубликования в газетах. Посидим, посоветуемся в узком составе, заслушаем польских товарищей. Спросим с них, в конце концов. Запускать тут нельзя, потом, действительно, не расхлебаем.

— Согласны, — жестко бросил Суслов за обоих.

— Хорошо, — сказал Брежнев, и по голосу его было ясно, что ничего хорошего на самом деле он тут не видит, — а на тебе, Юра, план по оперативному противодействию замыслам американцев в Польше. И ищи. День и ночь ищи. К Олимпиаде этот твой феномэн должен сидеть в каком-нибудь хорошо закрытом "ящике" в Подмосковье, во всем согласный с нами и довольный жизнью. И никак иначе, Юра, никак.

Это только поначалу кажется, что на переменах в коридоры выплескивается первобытный и разнузданный хаос. Пообвыкнув, понимаешь, что это шумное бурление в известной мере детерминировано и периодично, а его элементы вполне себе представляют стабильные положения соседних. Короче, никакой приватности: почти в любой момент тебя просвечивают любопытные девичьи взгляды. Я научился не обращать на них внимания, но предстоящий разговор с Кузей был не для случайных ушей, и момент пришлось ловить.

Сегодня, наконец, все удачно совпало: девочек забрали с последнего урока на медосмотр, а Биссектриса, по такому случаю, раздала парням задачки "на сообразительность". Меня, как всегда, обнесла, лишь походя покосилась на разложенную передо мной стопку фотокопий. Закончив обход класса, присела за соседнюю парту и, наклонившись ко мне через проход, тихо-тихо спросила:

— Что читаешь-то?

Я развернулся к ней, протянул первый лист и ответил вполголоса:

— Это Пьер Делинь, доказательство третьей гипотезы Андре Вейля.

Она взяла фотокопию и некоторое время непонимающе ее разглядывала. Потом воскликнула шепотом:

— На французском?!

За спиной хмыкнул Паштет, негромко и чуть насмешливо.

— Да там только общеупотребительная лексика и специальная терминология, — попытался я успокоить Биссектрису, — а остальное из контекста формул понятно.

Она посмотрела на меня почти испуганно. Потом озадаченно качнула головой:

— За год… Ну, дела-а… И о чем же это? — взгляд ее стал испытующ.

Я задумчиво почесал кончик носа:

— Понимаете, Светлана Владимировна, я в связи с этим вот о чем подумал… Чем, вообще говоря, занимаются математики? Они же не изобретают новое — они исследуют уже существующее, открывают ранее неизвестные свойства объективной реальности. И вот тут возникает сложность: этот мир, оказывается, настолько сложен, что нашего естественного языка недостаточно для его описания. Да, наш язык весьма хорош для передачи информации, необходимой для выживания, для выражения эмоций. Однако для описания структуры и свойств мира этого оказалось мало. И пришлось создавать новый, искусственный язык, который сможет решить эту задачу — язык математический. Удивительная, кстати, получилась вещь: ведь, по сути, берется исходный текст, к нему применяются формальные правила и на выходе получается текст, который несет новое знание. Если вдуматься, то это не сильно отличается от вытягивания себя за косу из болота, но ведь работает же! Вот в чем, черт побери, красота! Можно сказать, что исходные данные содержат в себе скрытые смыслы, которые математический язык позволяет проявить. Ну, знаете, как проявитель для фотопленки: он переводит уже существующее в эмульсионном слое изображение из скрытого состояния в видимое. Вот математический язык и есть такой специальный проявитель для особых, существующих и без нас свойств этого мира.

По мере моего выступления взгляд Биссектрисы шалел все сильней и сильней.

— Так вот, возвращаясь к этой статье… — я довольно прищелкнул пальцами, — математика развивается как бы в двух слоях: в одном идет изучение объективного мира на базе уже существующего математического языка. Здесь случаются, и не редко, крупные открытия, ряд из которых потом меняет нашу жизнь. Но самое революционное происходит во втором, глубинном слое — когда вдруг, порой в результате интуитивного озарения, удается развить математический язык так, что его мощность как инструмента резко, скачком, повышается. Такое случается очень редко. За последние лет сто, пожалуй, лишь Георг Кантор да Гротендик сподобились… Первый ввел теорию множеств, которая сейчас рассматривается как единственно возможное обоснование современной математики. А второй не так давно смог описать в качестве предмета математику как таковую. И вот это, — я похлопал по фотокопиям, — первый существенный прорыв, достигнутый с использованием новых возможностей от Гротендика. Его ученик, Делинь, доказав три гипотезы Вейля, по сути дела сшил воедино дискретный мир алгебры с непрерывным миром топологии. Это — очень мощно. Это помещает алгебраическую геометрию в центр современной математики и позволяет исследовать существующий мир по-новому. Вот как-то так, Светлана Владимировна.

— Здорово, — по губам Биссектрисы теперь блуждала легкая мечтательная улыбка, — нет, правда! Как-будто снова в универ попала…

Она тяжело вздохнула, вставая, и вернула мне лист.

— Иди-ка ты домой, Андрей. У тебя же в воскресенье устный тур? Готовься.

Во мне бодрящей волной взметнулась радость, и "спасибо" мое вышло неожиданно звонким. Смел все в портфель, хлопнул Паштета по плечу и торопливо, словно Биссектриса могла вдруг передумать, вымелся из класса вон.

В гардеробе Кузино пальто еще висело на месте. Я поднялся наверх и занял позицию на площадке между вторым и третьим этажом. Отсюда можно было, оставаясь незамеченным, наблюдать за идущими с медосмотра девочками. Они уходили поодиночке, по алфавиту, и ждать мне пришлось недолго.

— Кузя! — перегнулся я через перила.

Наташа обернулась на мой голос с видом герцогини, вдруг обнаружившей, что случайно забрела в помещение для слуг.

— Пошли, пошушукаемся, — предложил я, спускаясь.

Под недовольное поцокивание каблучков мы скрылись в тупичке у кабинета географии.

— С чего ты обо мне вспомнил? — в глазах у Кузи был холодок.

— Ты шить умеешь? — огорошил я ее встречным вопросом.

Наташа пару раз озадаченно моргнула, но тут же перешла в наступление:

— И борщи варю. Но рано тебе еще, Соколов, этим интересоваться, — и тут же, без малейшей паузы из нее вырвалось: — А что?

Я уточнил:

— Нормально шьешь-то?

— Ну… так, — плечи ее чуть опустились, и она продолжила уже совершенно мирным, каким-то даже простецким, домашним голосом: — что-то несложное могу застрочить. Как ты — и близко нет. А что?

Перед моим внутренним взором вдруг сама собой развернулась картина: почему-то это был проход из прихожей на кухню. Из настежь открытой форточки по ногам тянуло приятной утренней свежестью. Солнечный свет просеивался сквозь кисею занавесок на окнах, потом через почти невесомое платьишко и окончательно застревал в клубах плотного пара, что валил из только что распахнутой ванной комнаты. Сама Наташка, распарившаяся в горячем душе до скрипа по коже, отжимала, склонив голову набок, волосы в полотенце. Утренний свет высвечивал ее всю, от влажной взлохмаченной макушки до мягких розовых пяток.

Про скрип по коже я откуда-то знал твердо, словно неоднократно сам проводил по ней руками, да не легкими деликатными поглаживаниями, а брался твердо и уверенно, как за свое.

Я зажмурился и помотал головой, с трудом сбрасывая с себя внезапное наваждение.

— А вышивать не пробовала? — слова с трудом протолкались сквозь перехваченное горло.

Кузя взглянула на меня с интересом, потом усмехнулась:

— В далеком детстве.

Я задумчиво потер подбородок.

— А там ты сколько зарабатываешь?

Глаза у Кузи сухо блеснули, уголки губ поджались. Девушка поколебалась миг, другой, потом выдавила из себя тяжелым полушепотом:

— Тридцать пять.

Я невольно поморщился, и на миг мне показалось, что сейчас огребу пощечину.

— Вот только жалеть меня не надо, — ровно выговорила Кузя.

— Не получается, правда, — пробормотал я виновато и с силой помял ладонями лицо.

"Черт, лучше бы врезала…" — быстрый массаж как-то враз уставших глаз облегчения не принес.

Нет, конечно, я знал, что рос в благоприятной среде, ну а сейчас так и вовсе…

Но откуда взялась эта моя слепота?

Нет, понятно, что и Паштет, и Яська, и, вот, Кузя — все они просто прячутся за фасадом показного благополучия. Но почему я так охотно им подыгрывал?! Берег их душевный покой? Или… свой?

— О-хо-хо… — вырвалось из меня тоскливо.

Я нехотя оторвал ладони от лица. Кузя смотрела на меня внимательно и строго.

— Ладно, — сказал я примиряюще, — есть идея.

Наташа переступила с ноги на ногу и промолчала.

Вот этого у нее было не отнять: она умела иногда вовремя промолчать. Как по мне, так это говорило об ее уме больше, чем все сказанные ею слова.

— Смотри, — начал я, — про поисковый отряд на майские ты же слышала?

Она кивнула:

— Слухи ходят. Твоя затея?

— Моя, моя, — подтвердил я, — от нас поедет команда из десяти человек. Ты, если захочешь, будешь в их числе. Но пока не о том речь… Чернобурка пообещала, что нам для единообразия выдадут комплекты "эксперименталки" — армейской формы нового образца. Я примерно представляю, что это такое. Хочу ее немного доработать: на рукав — вышить символ и надпись "поисковый отряд", на грудь — планку с группой крови. Вымпел отрядный нужен. Ну и еще по мелочи всяко разно… Но времени на все это у меня нет. Могу только показать, обучить, дать материалы и заплатить за работу. Ну, скажем… рублей сто двадцать за все?

Кузя глубоко вздохнула и приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но потом радость на ее лице сменилось недоумением, а потом и вовсе подозрительным прищуром.

— Зачем? — спросила она, — зачем тебе это надо?

— Ты или мероприятие? — я действительно не понял ее вопроса.

Она чуть заметно дернулась. Поколебалась, выбирая, потом сказала:

— Давай начнем с твоей общественной, — тут она явственно прифыркнула, — активности.

— У меня есть план, — незамедлительно откликнулся я и замолк.

Она изогнула бровь, подталкивая меня к продолжению.

— … его я рассказывать не хочу, — невозмутимо закончил я.

— Мне не хочешь?

— Никому не хочу.

Наташа помолчала, покусывая уголок нижней губы, потом согласилась:

— Хорошо, имеешь право. Тогда… Тогда я. Вокруг тебя аж две девицы сейчас вьются… Да ты только свистни — еще набегут. Зачем ты при этом начинаешь эту возню со мной? — Наташа помолчала, словно что-то взвешивая про себя, потом посмотрела на меня со скрытой надеждой, — потому что они еще дети?

— Интересная гипотеза… — протянул я ошарашено.

Кузя неожиданно зарумянилась.

Я удивленно покачал головой, потом продолжил:

— Нет, не потому, не выдумывай лишку. Наверное, так: ты — особь жизнеспособная… — "оcобь" напротив обиженно хмыкнула. Я примиряюще улыбнулся и подвел черту: — Тащить тебя по жизни не надо, только помочь, направить в нужную сторону. А на это некий резерв возможностей у меня сейчас есть.

— Резерв возможностей… — эхом повторила Кузя, и глаза ее затуманились. Потом она начала нерешительно: — А может… мы все-таки…

— Не может, — прервал я жестко и, поморщившись, добавил уже гораздо мягче: — забудь, всем будет проще.

Кузя склонила голову и некоторое время с интересом разглядывала носки своих туфелек. Потом посмотрела мне в глаза:

— Как скажешь, — сказала ровным голосом и как-то очень спокойно улыбнулась мне.

Вдоль моего позвоночника промаршировала рота мурашек.

— Наташа, только без провокаций, — хрипло попросил я, вдруг озаботившись этим вопросом.

— Конечно, — она была сама покладистость, — да я и слова-то такого не слыхала. Когда начнем?

— Тэк-с, больная, на что жалуемся? — я присел на край Софьиной кровати и потыкал пальцем туда, где, по моему предположению, должен был находиться бок пациентки.

Девушка сонно заворочалась под одеялом. Потом уголок его откинулся, и оттуда выглянул недовольно нахмуренный синий глаз.

— Ты что, за неделю не отоспалась? — осведомился я сварливо.

— Зачиталась вчера… — пробормотала Софья сонно. Потянулась и села, натянув одеяло под самое горло, — до четырех утра. Раскопала тут в серванте подписку "Роман-газеты".

И правда, на треугольном столике прикроватного торшера лежал журнал. Я перевернул и посмотрел на обложку — то была "Царь-рыба" Астафьева.

— Понятно, — сказал я и еще раз прошелся придирчивым взглядом по Софьиному лицу.

Что ж, выглядела она заметно посвежевшей.

— Как чувствуешь себя? — все же уточнил я для порядка.

— А, — отмахнулась девушка, — ранний реконвалесцент.

— И зубы не чищены, — покивал я с огорченным видом, — тогда целоваться не будем.

Софья насмешливо фыркнула:

— Чем обязана столь высокому вниманию? И где твоя подружка, почему не контролирует? — она небрежно двинула кистью, обводя жестом и меня и кровать.

— По магазинам побежала. А чем обязана… Ты в состоянии поговорить? Мне нужна твоя помощь.

— О! — взгляд ее стал серьезен, но лишь на миг, потом она с удовольствием заблажила: — Мне нужно принять ванну, выпить чашечку кофэ…

— Принимай, — согласился я, поднимаясь, — я буду на кухне. Но хорошо бы успеть до возвращения Мелкой. А поговорить нам придется немало.

И с тем направился к двери.

— Пять минут! — торопливо крикнула мне в спину Софья и подбавила в голос жалостных ноток, — а ведь и правда, как кофе-то хочется…

Про пять минут Софья, конечно, наврала: когда она, закрутив вафельным полотенцем волосы, выбралась из ванной, я уже в полной мере постиг дзен, меланхолично крутя ручку армянской кофемолки. Думалось уже не столько о кофе, сколько о двигателе с понижающим редуктором.

— Помол мелкий настроил? — стоило мне отвернуть чашу, как Софья тут же сунула туда свой нос.

— Какая тебе разница? — буркнул я, — ты все равно со сгущенкой пьешь. Тебе с тем же успехом и цикорий можно заваривать.

Я налил в медную турку воду и поставил ее на огонь.

— Давай, — Софья села за стол, зажала ладони коленями и подалась вперед, — что там у тебя случилось?

— Папа у меня случился, — проворчал я от плиты, — уходить к любовнице собрался. Хочу их развести.

— Эээ… Вот даже и не знаю… — Софья неуверенно заерзала на стуле, — а она молодая? Красивая? А папа же у тебя тоже врач?

— Спокойствие, только спокойствие, — я вздернул руки вверх и насмешливо посмотрел на девушку, — клин клином вышибать не будем.

Софья с шумом выдохнула сквозь плотно сжатые зубы.

— Знаешь, — призналась, доверительно понизив голос, — иногда очень хочется выцарапать твои наглые зенки.

— Это нормально, — согласился я, — вот если бы хотелось постоянно…

Вода в турке начала мутнеть от восходящих пузырьков. Я уменьшил огонь и аккуратно всыпал кофе, а потом чуть-чуть подавил ложкой образовавшуюся горку, смачивая ее. Наступило молчание — момент был ответственный. Вскоре по краю турки начала вскипать тонкая кайма. Я быстро помешал кофе и убавил огонь на самый минимум. Спустя несколько секунд наверх всплыла густая пенка.

— Снимай! — Софья встала и теперь в нетерпении нависала над моим левым плечом.

— Т-с-с! — я вскинул ладонь, прислушиваясь к тихому гудению, что исходило от турки.

Прошло секунд десять, и пенка по краям начала набухать, приподнимаясь.

— Оп! — я переставил турку на соседнюю конфорку и накрыл горлышко фарфоровым блюдцем, — все, пусть настоится немного.

Софья вернулась на свое место и взмахнула рукой:

— Излагай дальше.

— Так вот… — я зазвенел выставляемой на стол посудой, — я тут провел определенные изыскания… Знаешь, есть такой тип женщин, что как лианы: им нужен ствол, вокруг которого можно обвиться. Они даже могут испытывать к этой древесине искреннюю благодарность. Но если, чтобы проползти поближе к солнцу, понадобится переброситься правее или левее, то сделают это не задумываясь.

— Книжки умные читал, да? — на щеках у Софьи заиграли ехидные ямочки.

— Навроде того, — ответил я, с трудом отводя от них взгляд, — так вот, к счастью — это как раз тот самый случай.

— К счастью? — переспросила она.

— Угу. Со взаимной пламенной любовью бороться было бы сложнее. Возможно, что и никак.

С этими словами я добавил в турку немного холодной воды и сразу начал разливать кофе по чашкам. Софья бухнула в свою сгущенки и заболтала ложкой, разводя.

— Варвар, — пробормотал я, — с кем живу…

Она проигнорировала. Швыркнула свою бежевую жижу, зажмурилась от удовольствия, а потом продолжила разговор:

— Ну, хорошо. А я тут где?

Я внимательно посмотрел на нее.

— Ты как себя вообще видишь? В будущем?

Софья вернула чашку на блюдце и пару раз переложила с места на место чайную ложку, словно никак не могла найти для той подходящего места. Потом ответила тихо:

— Сейчас и не знаю уже. Уволят меня, наверное, как с больничного выйду… Комендантша обещала главврачу наябедничать. И куда я теперь? Назад, в Сарапул?

— Паспорт не нашла?

— Не-а… — она зябко обхватила себя руками.

— Дела… — протянул я, прихлебывая, — слушай, а профессия твоя тебя устраивает?

— Да! — Софья пару раз энергично кивнула и посмотрела на меня с неясной надеждой.

Я пожевал губы, раздумывая.

— Надо тебе на специализацию идти, в институт усовершенствования врачей. Хватит уж по дворам бегать.

— А ты попробуй на их стипуху проживи! Да и где я после той учебы жить буду?! — воскликнула она в сердцах, а потом пояснила: — Вот как раз специалистов в Ленинграде — как собак нерезаных, общежитий под них уже не дают.

— Замуж за ленинградца? — предположил я.

Она зло усмехнулась:

— Спасибо, не надо. Наелась я вами.

— Ну, ты так-то не обобщай… — я задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Да и не видно никого стоящего… — поморщилась после небольшого молчания Софья и, опустив взгляд, потянулась за кофе.

— Ладно, — я качнул головой, подводя черту, — диспозиция понятна. Надо тебя выпихивать на учебу и решать твой квартирный вопрос. Первое достаточно просто, второе тоже возможно.

Софья торопливо, так и не сделав глотка, вернула чашку на стол.

Наступила тишина — пришла моя очередь вертеть в руках свою чайную ложку.

— Давай разделим задачу на две части, — начал, наконец, я, — бабетта и ты.

— Бабетта? — рука Софьи невольно дернулась к полотенцу на волосах.

— Тьфу ты… — рассмеялся я невесело и пояснил: — Это я так так батину полюбовницу называю. Понятно почему, да? Так вот, что я придумал… Нет, давай начну издали: те проблемы, что решаются деньгами, я могу решать. Даже если денег надо много.

Софья помолчала, прищурившись. Потом спросила неожиданно серьезно:

— Клад нашел?

— А, и это тоже было пару раз, — усмехнулся я и продолжил: — Потом покажу тебе при случае, как червонцы золотые выглядят. Шитье — далеко не самый главный источник моих денежных поступлений. И, давай договоримся сразу, что ты об этом молчишь.

Я посмотрел на нее выжидающе. Она медленно и оттого чуть торжественно кивнула.

— Хорошо, — принял я ее согласие, — так вот, как я все это вижу в общем виде: сейчас мы возвращаем в семью блудного батю. План как — у меня есть. Сразу после этого займемся твоим квартирным вопросом. По осени, а, лучше, уже этим летом, ты должна быть с приличной двушкой. И я бы хотел, чтобы Мелкая пока пожила с тобой. Надо ее до паспорта дотянуть… Еще годик, до следующего июня, — я чуть помялся, — ты ведь, если что, ей поможешь?

— Если что? — обеспокоенно встрепенулась Софья.

— Ну… — промычал я неопределенно, — жизнь она такая, везде соломы не настелешь. Я денег на Мелкую оставлю тебе на всякий случай, до ее паспорта.

Софья закрыла лицо ладонями и некоторое время молчала, мерно покачиваясь взад-перед. Потом опустила руку и посмотрела на меня одним глазом:

— Денег на год?

— Да, и с запасом.

— На всякий случай?

— Да, — подтвердил я.

Она глубоко вздохнула, словно пытаясь успокоиться. Потом вдруг резко подалась вперед и, перегнувшись через стол, схватила меня за грудки.

— Ты! — прошипела, притягивая к себе, — ты во что влез, гаденыш мелкий?!

Я заставил себя не сопротивляться: пусть выплеснет, от меня не убудет.

Тут она неожиданно и почти без размаха отвесила мне крепкого леща.

— Валюта?! Наркотики?! — голос ее сорвался.

— Фууу… — выдохнул я, на миг опешив. Потом сказал, ровно и размеренно: — Нет, не наркотики. И не валюта. Даже рядом нет. Отпусти.

Несколько длинных секунд мы мерялись взглядами, потом кисть ее разжалась.

Я распрямился, одернул рубаху.

— Слушай, ты, женщина из Сарапула, — проворчал, потирая темя, — руки-то не распускай.

— Да я со страху… — щеки Софьи действительно пошли алыми пятнами, а пальцы мелко тряслись.

Я поднял ладони в примиряющем жесте.

— Нет, не то. Совсем не то. И, вообще, ни один добропорядочный гражданин от меня не пострадал. Клянусь.

Софья приникла к чашке с кофе и выпила ее в три длинных глотка.

— Ну, да, — решил я признался, — есть несколько человек из тех, о ком передача "Человек и закон". Хотели бы они со мной встретиться… Да только хотят они уже давно, безуспешно и без малейших шансов в будущем. В общем… — я чуть запнулся, формулируя, — помощь Мелкой носит характер гипотетический. Сам я убежден в том, что ничего такого не понадобится. А вот квартира со взрослой женщиной ей на ближайшие годы точно нужна.

Я замолчал, давая Софье время подумать. Она постепенно успокаивалась: вот заправила за ухо выбившиеся пряди, разгладила платье на коленях… Потом нервно заломила пальцы и подняла на меня настороженный взгляд:

— Это все, что ты от меня ждешь?

Я понял.

— Слушай, — я постарался взять задушевный тон, — я, конечно, не самый хороший человек в этом мире. У меня масса недостатков: я бываю раздражителен, разбрасываю носки и, возможно, буду потом храпеть во сне… Но некий набор принципов у меня все же есть: я не насилую женщин и не покупаю любовь, — я приложил правую ладонь к груди, — Софи, меня вполне устроят и отношения дружеской взаимопомощи.

Девушка вздохнула, глубоко и прерывисто.

— Ты меня порой пугаешь. Да даже и не порой! — она обвиняюще ткнула в мою сторону пальцем, — ты сейчас не похож на школьника. Да даже и на студента-то не похож!

— Ну, у каждого — свои недостатки, не так ли? — я взялся за подстывший кофе, — так как тебе мой вариант решения задач? Ты согласна?

Она задумалась, покусывая уголок рта. Вид у нее был слегка пришибленный. Потом решительно тряхнула головой:

— Да. Только мой вклад тут невелик.

— От каждого — по способностям, — наставительно сказал я, расслабляясь.

Софи с грустью заглянула в пустую кружку.

— Ладно, — сказала, — что там у тебя за план на отца?

— Ну, смотри, — я вальяжно откинулся на спинку, — я хочу выкупить его у бабетты. Дам ей денег на обмен её комнаты в коммуналке на однокомнатную квартиру в центре, а она за это напишет отказное письмо, в котором признается, что не любит отца и готова разменять отношения с ним на квартиру. Вот тут-то ты мне и нужна: с меня — деньги, а с тебя — общение с бабеттой и маклером. Изобразишь женщину, что тоже заинтересована в отце. Как тебе такой замысел?

Софья застыла с приоткрытым ртом. Глаза ее смешно выпучились.

— Ты это серьезно? — отмерла она потом.

— А что тебе не нравится? — спросил я настороженно.

— Все! — отрезала девушка категорично.

— А конкретней? — я недовольно насупился.

— Почему ты думаешь, что, написав такое письмо, она действительно оставит твоего отца в покое?

— Ну, потому что иначе мы подкинем это письмо отцу… — я вдруг почувствовал, что, будучи высказанной вслух, эта идея стала звучать совершенно по-идиотски. Щеки мои предвкушающе затеплились.

Софья эффектно взмахнула ресницами и, крепко прижав заломленные руки к груди, уставилась на меня с мольбой, а потом воскликнула — трагически, не своим голосом:

— Дорогой, меня заставили! — и, сменив тон на восторженный, продолжила: — Зато теперь у нас с тобой есть своя квартира!

Я уставился вдаль, медленно переваривая услышанное. Затем застонал и тяжело уронил голову на руки.

— Буратино… — протянула Софья насмешливо. Потом меня заботливо потрепали по волосам, — какой же ты все-таки Буратино… И ведь как только что меня запугал… Черт-те что чуть было о тебе не подумала!

Я с трудом поднял голову.

— Что же с отцом-то делать?

— Ты оцени, — ехидно улыбалась Софья, — как хорошо, что у тебя есть я. Да это вообще не мужского ума дело. Ты только что это блистательно доказал. Оставь мне.

Я задумчиво свел брови.

— Справишься?

— Уж всяко лучше тебя, — фыркнула Софья.

— Хорошо, — медленно кивнул я, глядя на своего первого возможного соратника, — хорошо, берись.