Я приступил к работе на следующий день, в пятницу, 15 декабря. У меня сразу возникли недоразумения с законом: я постоянно путался с тем, как себя вести, что говорить и как воспринимать разные вещи. Я обнаружил, что «переориентироваться» по книгам – все равно как изучать секс теоретически; на деле все было совершенно по-другому.

Наверно, у меня было бы меньше неприятностей, окажись я в Омске, Сантьяго или Джакарте. В чужой стране, чужом городе ты знаешь, что столкнешься с чем-то непривычным, но перемены в Большом Лос-Анджелесе не укладывались в сознании, хотя я и сталкивался с ними ежечасно. Конечно, тридцать лет – небольшой отрезок времени: за всю свою жизнь каждый из нас успевает привыкнуть ко множеству перемен. Но на меня все обрушилось разом.

Взять, к примеру, случай, когда я произнес без всякой задней мысли обычное для меня слово в присутствии одной дамочки. Дамочка сильно оскорбилась, и только мое поспешное оправдание, что я из «спящих», удержало ее мужа от мордобоя. Я не стану приводить это слово здесь – хотя почему бы и нет? Поверьте, во времена моего детства оно использовалось как вполне пристойное – стоит заглянуть в старый словарь; во всяком случае, никто не царапал его гвоздем на стенках туалетов и не писал мелом на заборах.

Слово, о котором я говорю, – «маньяк».

Были и другие слова – их я произносил, только хорошо прежде подумав. Не то что они были из разряда табу, нет. Просто изменилось полностью их значение. Слово «хозяин», например, раньше означало человека, взявшего у вас в прихожей пальто; он мог отнести его в спальню, если на вешалке не было места, – но при чем тут уровень рождаемости?

Тем не менее я потихоньку приспосабливался. Моя работа заключалась в том, что я давил новехонькие лимузины под прессом, чтобы их отправили обратно в Питтсбург в качестве металлолома. «Кадиллаки», «крайслеры», «эйзенхауэры», «линкольны» – самые шикарные, большие и мощные турбомобили различных марок, не наездившие ни одного километра. Загоняешь их между челюстями пресса, потом – бах! трах! бабах! – и готово сырье для мартена.

Поначалу мне было не по себе – сам я на работу ездил на движущейся дороге, денег на гравилет у меня не было. Как-то я высказал свое мнение о бессмысленности уничтожения такой прекрасной техники – и чуть не лишился работы. Хорошо еще сменный мастер вспомнил, что я из «спящих» и ни черта не понимаю.

– Это элементарная экономика, сынок. Тут у нас излишки автомобилей, которые правительство принимает в качестве обеспечения по кредитам для поддержки стабильных цен. Автомобили выпущены два года назад, но они никогда не будут проданы, поэтому правительство превращает их в металлолом и продает обратно сталелитейным компаниям. Мартены не могут работать на одной руде, им нужен и металлолом. Тебе бы полагалось знать такие простые вещи, даже если ты «спящий». Кстати, обогащенной руды не хватает, и металлолома требуется все больше и больше. Эти автомобили нужны сталелитейной промышленности позарез.

– Но зачем вообще их было выпускать, если знали, что они не будут проданы? Это же расточительство!

– Это только с виду расточительство. Ты что, хочешь, чтобы люди остались без работы? Чтобы снизился уровень жизни?

– Ладно, почему не отправлять автомобили за границу? По-моему, там за них выручили бы больше, чем здесь, продавая как металлолом.

– Ну да! И взорвать экспортный рынок? Кроме того, если бы мы стали продавать автомобили по бросовым ценам за границей, мы бы восстановили против себя всех: Японию, Францию, Германию, Великую Азиатскую Республику – всех. И к чему все привело бы? К войне? – Он вздохнул и продолжал поучать меня отеческим тоном: – Сходи-ка ты в Публичную библиотеку и возьми несколько книжек. А то судишь о том, о чем понятия не имеешь.

Я и заткнулся. Я не стал говорить ему, что провожу все свое свободное время в Публичной или университетской библиотеке. Избегал я упоминать и о том, что был когда-то инженером. А претендовать на должность инженера теперь – все равно что в свое время прийти к Дюпону и заявить: «Сударь, я – алхимик. Не нуждаетесь ли вы в моем искусстве?»

И все-таки я вернулся к этой теме еще раз. Я давно обратил внимание, что очень немногие автомобили из кредитного обеспечения были собраны полностью. Сделаны они были кое-как: в одном не хватало приборной панели, в другом отсутствовало воздушное охлаждение. Но когда однажды я заметил, как зубья дробилки размалывают пустой, без мотора, капот, я вновь обратился к сменному мастеру. Тот в изумлении уставился на меня:

– Великий Юпитер! Сынок, неужели ты думаешь, что кто-то будет стараться при сборке никому не нужных автомобилей? Прежде чем они сойдут с конвейера, они уже оплачены.

На этот раз я заткнулся надолго. Лучше заниматься техникой: экономика для меня – темный лес. Зато у меня было много времени для размышлений. Мою работу трудно было назвать работой. Все операции выполнялись «Феноменальным Фрэнком» в различных модификациях. «Фрэнк» и его собратья обслуживали дробилку, подгоняли автомобили, убирали металлолом, подсчитывали и взвешивали грузы. Моя «работа» заключалась в том, что я стоял на небольшой платформе (сидеть запрещалось) и держал руку на рубильнике, который отключал всю систему, если что-то шло не так. Но ничего никогда не случалось, хотя довольно скоро я уяснил, что от меня требовалось, по крайней мере раз за смену, «обнаружить» неполадки в системе автоматики, остановить работу и послать за ремонтниками.

Что ж, за это мне платили двадцать один доллар в день, и я мог не думать о хлебе насущном. И это было главное. После вычетов на социальное страхование, медицинское обслуживание, профсоюзных взносов, подоходного налога, налога на оборону и взносов в общественный фонд социального обеспечения у меня оставалось около шестнадцати долларов. Мистер Дафти оказался не прав, утверждая, будто обед стоит десять долларов, – вполне сносный обед можно было получить за три доллара, если вы не против искусственного мяса. Ручаюсь, вам будет не отличить бифштекс, выращенный в колбе, от того, который гулял на травке. Учитывая, что вокруг ходило много слухов о радиоактивном мясе с черного рынка, я был совершенно счастлив, потребляя суррогат.

Труднее было с жильем. Во время Шестинедельной войны Лос-Анджелес не попал в список городов, подлежавших уничтожению, и в него хлынула масса беженцев (и меня причисляли к ним, но я-то себя таковым не считал). Никто не вернулся домой, даже те, у кого было куда возвращаться. Город – если Большой Лос-Анджелес можно назвать городом, это, скорее, правовой статус – был уже переполнен, когда я лег в «холодный сон». Теперь он просто кишел людьми и напоминал огромный муравейник. Может быть, не стоило избавляться от смога: в шестидесятые многие покидали город из-за обострения синусита. Теперь, очевидно, никто никогда не уезжал из города.

Когда я выписывался из храма, у меня в голове сложился план действий: 1) найти работу; 2) найти ночлег; 3) повысить уровень инженерных знаний; 4) найти Рикки; 5) снова стать инженером, если это в человеческих силах; 6) найти Майлза и Белл, заплатить должок и при этом постараться избежать тюрьмы; 7) прочие дела, вроде поиска исходного патента на «Трудягу»: у меня было предчувствие, что в основу его легли мои разработки по «Феноменальному Фрэнку» (конечно, сейчас все это не имело значения, просто мне было любопытно). Хотелось мне разузнать о судьбе «Горничной, инкорпорейтед»… и так далее и тому подобное.

Я начал располагать свои дела в порядке очередности много лет назад, еще во время учебы (после того, как едва не вылетел с курса в первый год обучения), потому что понял: если не соблюдать приоритеты, останешься ни с чем. Конечно, некоторые пункты плана можно было осуществлять одновременно: я надеялся отыскать Рикки, а может, заодно «Белл и K°», продолжая при этом совершенствовать знания в области автоматики. Но сначала главное, а потом второстепенное: сперва следовало найти работу, а потом искать потерянное, потому что доллары – конечно, если они у вас есть в достатке – ключи ко всему остальному.

Получив отказы в шести местах в городе, я поехал по объявлению в Сан-Бернардино… и опоздал на десять минут. Тут я свалял дурака: вместо того чтобы сразу снять комнату, я потащился опять в центр города, надеясь найти там жилье, чтобы встать пораньше и первым успеть по утренним объявлениям.

Откуда мне было знать, что так получится? Меня записали на «лист ожидания» в четырех гостиницах, а в результате я оказался в парке, под открытым небом. Почти до полуночи я прогуливался по дорожкам, чтобы хоть немного согреться (зимы в Большом Лос-Анджелесе субтропические, если только сильно подчеркиваешь приставку «суб»), а потом плюнул и пошел в город. Я нашел убежище в помещении станции Уилширской движущейся дороги, и часа в два ночи меня замели вместе с остальными бродягами.

Тюрьмы, надо сказать, изменились к лучшему. В камере было тепло, и похоже, даже тараканов тут заставили вытирать ноги.

Мне предъявили обвинение в шатательстве. Судья оказался молодым симпатичным парнем; он даже глаз не поднял от газеты, когда спросил:

– Все обвиняются по первому разу?

– Да, ваша честь.

– Тридцать суток или условное освобождение с отбыванием срока в трудовых лагерях. Давайте следующих.

Нас начали выталкивать, но я уперся:

– Минутку, судья!

– А? Вы чем-то недовольны? Признаете себя виновным или нет?

– Гм… Я, право, не знаю, потому как не понимаю, что я такого совершил. Видите ли…

– Нужен общественный защитник? Если так, посидите взаперти, пока кто-нибудь не возьмется за ваше дело. Думаю, дней через шесть-семь кто-то из них да освободится, так что решать вам.

– Гм… не знаю. Может, мне как раз подходит условное освобождение с отбыванием срока в трудовых лагерях, хотя я и не представляю себе, что это такое. Но в чем я действительно нуждаюсь, так это в добром совете. И если высокий суд соблаговолит…

– Выведите остальных, – приказал судья приставу. Затем обернулся ко мне. – Выкладывайте. Но гарантирую, что мой совет вам не придется по вкусу. Я давно в должности и успел наслушаться столько лживых историй, что меня уже тошнит от них.

– Я понимаю вас, сэр. Но моя история – правдивая. Ее легко проверить. Видите ли, я только вчера вышел из Долгого Сна и…

Он посмотрел на меня с отвращением:

– Так вы один из тех? Я вот часто задаюсь вопросом: с чего это наши деды и бабки решили, что можно на нас вываливать свои отбросы? Город и так перенаселен, а тут еще нам на шею садятся те, кто в своем-то времени ужиться не смог. Эх, прогнать бы всех вас пинками в ваш какой-не-знаю год, чтобы вы объяснили там всем и каждому: будущее, о котором они так мечтают, вовсе не – повторяю: не – усыпано розами. – Он вздохнул. – Впрочем, уверен, толку от этого было бы мало. Ну а от меня-то вы чего ожидаете? Дать вам еще один шанс? Чтобы вы снова появились через неделю?

– Нет, судья, думаю, больше я тут не появлюсь. У меня достаточно денег, чтобы прожить, пока не найду работу и…

– А? Если у вас есть деньги, почему же вы занимаетесь шатательством?

– Судья, я даже не знаю, что обозначает слово «шатательство».

На этот раз он снизошел и выслушал мои объяснения. Когда я упомянул о том, как меня обчистила «Главная страховая компания», его отношение ко мне резко изменилось.

– Ох уж эти свиньи! Моя мать пострадала от них, а ведь она двадцать лет выплачивала взносы! Что ж вы мне сразу об этом не сказали? – Он достал карточку, что-то черкнул на ней и протянул мне. – Отдайте в контору по найму Управления по излишкам и сбору утиля. Если они не найдут для вас работы, зайдите ко мне часов в двенадцать. Только не занимайтесь больше шатательством. Занятие не только порочное и преступное, но и очень опасное – можно нарваться на «зомби»-вербовщика.

Вот так я получил работу – крушить вдребезги новенькие наземные автомобили. Я уверен, что поступил правильно, поставив на первое место задачу найти работу. Человеку с солидным счетом в банке везде хорошо – даже полиция его не тронет. Нашел я и вполне приличную (по моим средствам) комнату в западной части Лос-Анджелеса; тот район еще не подвергся изменениям в соответствии с Новым планом. Думаю, раньше это была не комната, а шкаф для одежды.

Не хочу, чтобы кто-то подумал, будто 2000 год нравился мне меньше, чем 1970-й. Меня вполне устраивало все и в 2000 году, и в следующем, 2001 году, который наступил через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы нестерпимой тоски по прошлому, я считал, что Большой Лос-Анджелес на заре третьего тысячелетия – самое замечательное место из всех, какие мне приходилось видеть. В нем бурлила жизнь, он сиял чистотой, и вас неудержимо влекло к нему, хотя он был забит толпами народа и разросся до немыслимо гигантских размеров. Перестроенные по Новому плану части города меня как инженера только радовали. Будь городские власти в силах приостановить лет на десять приток иммигрантов, жилищная проблема была бы решена. Но поскольку у них не было такой власти, им оставалось прикладывать максимум усилий, чтобы разместить в городе толпы, валом валившие со стороны Сьерры. Их успехи были невероятно потрясающими, и даже неудачи выглядели грандиозно.

Но, ей-богу, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди справились с простудой и никто не страдал от насморка. Для меня это значило больше, чем строительство поселка исследователей на Венере.

Но больше всего меня поразили две вещи – одна большая, другая маленькая. Во-первых, конечно, открытие антигравитации, или, как тут называли это явление, «нульграв». Еще в 1970 году мне приходилось слышать, что в Бабсоновском научно-исследовательском институте занимались изучением гравитации, но я не ожидал, что у них что-нибудь получится, – и у них действительно ничего не получилось. Базовая теория поля, на которой основано действие нульграва, была разработана в Эдинбургском университете. Однако в школе меня учили, что гравитация – это такая штука, с которой никто ничего не может сделать, потому что она присуща самой форме пространства.

И они действительно изменили форму пространства. Конечно, только временно и локально, но этого достаточно, чтобы перемещать тяжелые объекты. Правда, они все еще должны оставаться в пределах тяготения нашей матушки Земли, поэтому для космических кораблей это устройство бесполезно. Так считается в 2001 году, а насчет будущего я зарекся предсказывать. Я узнал, что для подъема все же необходимо расходовать энергию, дабы преодолеть гравитационный потенциал, а если хотите, наоборот, опустить груз, вам нужен блок питания, чтобы сохранить эти футо-фунты, иначе они все превратятся в «вззззз – бум!». А вот чтобы переместить груз в горизонтальной плоскости – скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анджелес, – надо просто поднять его и направить, а потом уже никаких затрат энергии не требуется. Груз скользит, словно конькобежец по льду.

Красота!

Я попытался изучить теорию гравитации, но математика процесса начиналась там, где кончалось тензорное счисление, она мне была не по зубам. Инженер редко бывает матафизиком, да в этом и нет необходимости. Он просто должен хорошо разбираться, как вещь работает, чтобы понять, как ее применять в практических нуждах, – знать ее рабочие параметры. На это меня хватит.

Еще одно, что так поразило меня, – изменения в женской моде, ставшие возможными благодаря стиктайтскому шву. Я не был потрясен видом обнаженного женского тела на пляжах: в 1970 году к этому стали привыкать. Но что дамочки выделывали с помощью нового шва, приводило меня в полное замешательство. Мой дедушка родился в 1890 году, – наверно, фасоны 1970 года подействовали бы на него так же.

Но мне нравился этот стремительный новый мир, и я был бы счастлив, живя в нем, если бы не одиночество. Меня выбило из привычной колеи. Временами (особенно по ночам) я с радостью променял бы все это на одного драного кота или на возможность провести день с маленькой Рикки в зоопарке… или на дружбу, которую мы делили с Майлзом, когда у нас была лишь тяжелая работа и надежды на будущее.

2001 год только начался. Мне не удалось еще прочитать и половины намеченного, а меня уже охватило непреодолимое желание уйти из тепленького местечка, каким была моя работа, и вернуться к чертежной доске. Теперь, при нынешнем развитии техники, открывалось столько возможностей, о которых в 1970 году приходилось только мечтать. И мне хотелось немедленно приступить к любимому делу – заняться проектированием.

К примеру, я полагал, что уже появились автоматические секретари – машины, которым можно было бы надиктовывать деловые письма и получать их отпечатанными с учетом нужного формата и без единой ошибки, а главное – без участия человека в какой-нибудь из операций. Но оказалось, что таких машин не было.

Конечно, существовала машина, печатавшая с голоса, однако рассчитана она была на фонетический язык – вроде эсперанто. Но разве можно было диктовать ей на языке, в котором произносится «Ливерпуль», а пишется «Манчестер»! Трудно ожидать, с другой стороны, что в угоду изобретателю люди изменят традиционному написанию слов родного языка. Придется Магомету идти к горе. Но если уж ученицы старших классов с трудом усваивают английское правописание и произношение – как научить машину писать правильно? Считается, что ответ может быть один: невозможно. Предполагается, что это требует человеческого мышления и понимания. Но инженер-изобретатель как раз и делает то, что когда-то считалось невозможным, – вот почему правительство выдает патенты.

Используя трубки памяти и успехи современной миниатюризации – я оказался прав насчет роли золота в качестве технического материала, – легко уместить сотню тысяч звуковых анализаторов в кубический фут, то есть ввести в машину весь Энциклопедический словарь Вебстера. Впрочем, этого не требуется. Вполне достаточно десяти тысяч слов. Какая стенографистка знает, как пишутся слова «претенциозный» или «коллаборационист»? Если вам надо их употребить, вы просто продиктуете их ей по буквам. Итак, программируем машинку на восприятие слов по буквам. Записываем звуковой код для обозначения пунктуации… для различных форматов писем… для поиска адресов в памяти… для количества копий печати… да, нужен резерв памяти по меньшей мере на тысячу специальных терминов, используемых в профессии будущего владельца. Конструкция должна быть достаточно простой, чтобы покупатель сам мог внести в память машины любое нужное ему слово, просто произнести «стенобарический» с нажатой клавишей памяти и больше никогда его не повторять.

Все просто. Осталось собрать вместе имевшиеся в продаже блоки и изготовить промышленный образец.

Но вот что делать с омонимами?

«Стенографистка Синди» даже темпа не сбавит, печатая скороговорку «На дворе трава, на траве дрова…», – здесь все слова звучат по-разному. Но как ей выбрать правильное написание – «рог» или «рок», «соты» или «соды»?

Правда, в Публичной библиотеке должен быть Словарь омонимов. Да, он там был… И я взялся подсчитывать наиболее употребительные омонимические пары, пытаясь понять, сколько из них может быть опознано с помощью теории информации и контекстной статистики, а какие потребуют специального кодирования.

Потихоньку у меня начали сдавать нервы. Я терял по тридцать часов в неделю на совершенно бесполезную работу, да и вообще – не мог же я заниматься инженерными изысканиями в Публичной библиотеке! Мне нужны были комната, где я мог бы чертить, мастерская для сборки и подгонки блоков будущей машины, каталоги деталей, специальные журналы, калькуляторы и все прочее.

Я твердо решил найти работу, хоть как-то связанную с моей специальностью. У меня хватило ума понять, что я пока не могу называться инженером: мне еще нужно набираться и набираться знаний. Сколько раз я что-то придумывал, используя приобретенные знания, а потом узнавал в библиотеке, что кто-то уже решил эту проблему и сделал это лучше, изящнее и дешевле, чем я, – десять или пятнадцать лет назад.

Надо поступить на работу в какое-нибудь конструкторское бюро – там я самой кожей впитаю все новое. Я надеялся, что смогу получить место младшего чертежника. В 2001 году пользовались мощными полуавтоматическими чертежными машинами – мне приходилось видеть их изображения, но пощупать руками не довелось. Представься мне такая возможность, я бы, без сомнения, освоил ее за двадцать минут – ведь она была материальным воплощением идеи, зародившейся у меня тридцать лет назад: агрегат, столь же походивший на чертежную доску с рейсшиной, сколь гусиное перо на пишущую машинку. Помнится, я хорошо продумал, как, стуча по клавишам, наносить на чертеж линии любой конфигурации в любом месте.

Тем не менее я был уверен, что в этом случае идея моя не была украдена (как украли «Феноменального Фрэнка»), – ведь чертежная машина существовала только в моем воображении. Кому-то пришла в голову та же мысль, и она получила свое логическое развитие. Железные дороги строят только тогда, когда приходит их время.

Конструкторы «Аладдина», той самой фирмы, которая выпускала «Трудягу», создали одну из лучших чертежных машин – «Чертежник Чет». Я прикинул, сколько у меня оставалось наличности, купил более или менее приличную одежду и подержанный дипломат, набил его для солидности газетами и под видом покупателя отправился в фирменный магазин «Аладдина». Там я попросил показать автомат в работе. Подойдя вплотную к модели «Чертежника Чета», я обмер. Психологи определили бы мое состояние как дежавю – «со мной все это уже было». Проклятье, машина выглядела точно такой, какой я себе ее представлял тогда, и сделана она была так же, как я сделал бы ее сам, не попади против своей воли в Долгий Сон.

Не спрашивайте, почему у меня возникло такое чувство. Мастер всегда узнает свое детище; искусствовед безошибочно отличит картину, написанную Рубенсом, от картины кисти Рембрандта по манере письма, светотени, композиции, выбору красок и множеству других особенностей. Проектирование – не наука, а то же искусство, и у любой технической проблемы есть множество вариантов решения. Своими предпочтениями в выборе этих решений инженер-проектировщик однозначно «подписывает» свою работу, точно так же как художник.

В «Чертежнике Чете» я настолько отчетливо увидел свою собственную руку, что меня это не на шутку встревожило. Я начал всерьез задумываться о телепатии и прочих вещах.

Я осторожно поинтересовался номером исходного патента и уже не удивился, обнаружив, что дата его выдачи – 1970 год. Я решил выяснить, кто же был изобретателем, – ведь он мог оказаться одним из моих учителей, от которых я перенял манеру конструировать, а может, одним из инженеров, с кем я когда-то работал. Изобретатель, возможно, еще жив. Если так, то когда-нибудь я его разыщу и познакомлюсь с человеком, мыслившим так же, как я.

Я собрался с духом и попросил консультанта показать мне принцип работы. Ему не пришлось долго объяснять – мы с «Чертежником Четом» были словно созданы друг для друга. Через десять минут я управлялся с машиной лучше любого консультанта. Наконец я с трудом оторвался от «Дэна» и получил рекламный проспект с указанием цены, скидок и перечнем мастерских по обслуживанию. Консультант уже протягивал мне на подпись заполненный бланк заказа, когда я, поспешно откланявшись и пообещав позвонить, удалился. Я, конечно, поступил с ним подло, но в конце концов и отнял-то у него всего час времени.

Оттуда я направился прямо на головной завод по производству «Горничных» и подал заявление о приеме на работу. Я уже знал, что Майлз и Белл больше не имеют отношения к «Горничной, инкорпорейтед». Время, оставшееся от работы и пополнения инженерных знаний, я тратил на поиски Белл, Майлза, а особенно – Рикки. Никто из них не значился в числе абонентов телефонной сети ни в Большом Лос-Анджелесе, ни в Соединенных Штатах вообще. В национальном бюро в Кливленде с меня за «информацию» содрали четверную плату: я искал Белл под двумя фамилиями – Даркин и Джентри.

Список избирателей округа Лос-Анджелес также ничего не дал.

В письме, подписанном семнадцатым вице-президентом «Горничной, инкорпорейтед», в чьи обязанности входило, наверное, отвечать на дурацкие вопросы, осторожно сообщалось, что служащие с такими фамилиями некоторое время работали в корпорации тридцать лет назад, но в настоящее время корпорация не располагает о них никакими сведениями.

Отыскать след, который остыл тридцать лет назад, не под силу любителю, который не располагает для этого временем, а тем более средствами. Будь у меня их отпечатки пальцев, я мог бы обратиться в ФБР. Но я не знал даже их номеров социального страхования. Моей благословенной отчизне хватило здравого смысла не опуститься до уровня полицейского государства, так что вряд ли существовало бюро, хранившее досье на каждого гражданина страны. Впрочем, если бы такие досье и были, сомневаюсь, чтобы я получил к ним доступ.

Может быть, частное сыскное агентство за солидное вознаграждение смогло бы перерыть записи в архивах коммунальных служб, газетные подшивки и еще бог знает какие источники и напало бы на их след. Но у меня не было солидного вознаграждения, а для самостоятельных поисков не было ни таланта, ни времени.

В конце концов я оставил попытки отыскать Майлза и Белл, но дал себе слово: как только появятся деньги – найму профессионального сыщика и разыщу Рикки. Я уже установил, что она не владела акциями «Горничной, инкорпорейтед», и обратился с запросом в Американский банк с просьбой сообщить, имеют или имели когда-либо они на сохранении ценные бумаги на ее имя. В ответ я получил отпечатанный типографским способом листок, в котором значилось, что сведения такого рода являются конфиденциальными. Тогда я вновь обратился к ним, указав, что я «спящий» и что Рикки – моя единственная оставшаяся в живых родственница. На этот раз мне ответили довольно любезным письмом за подписью заведующего одного из отделов. Он сожалел, что сведения о держателях ценных бумаг не могут быть сообщены даже родственнику, находящемуся в таких исключительных обстоятельствах, как я, но считает себя тем не менее вправе поставить меня в известность, что никогда ни в одно из отделений банка не поступали на хранение ценные бумаги на имя некоей Фредерики Вирджинии Джентри.

Что ж, по крайней мере, тут была ясность. Каким-то образом эти стервятники – Белл и Майлз – умудрились отнять ценные бумаги у Рикки. Я ведь сделал передаточную надпись для того, чтобы и акции, и другие ценные бумаги находились в Американском банке до совершеннолетия Рикки. Но их там никогда не было. Бедная Рикки! Нас обоих ограбили.

Тогда я сделал еще одну попытку… В архивном отделе Мохавского управления просвещения обнаружили запись об ученице начальной школы по имени Фредерика Вирджиния Джентри, но названную ученицу забрали из школы в 1971 году. Другие сведения отсутствовали.

Уже утешение – хоть кто-то где-то допускал, что Рикки вообще существовала. Но она могла перевестись в любую из многих тысяч американских государственных школ. Сколько времени понадобится, чтобы написать в каждую из них? И сохраняются ли в них архивы? И захотят ли школьные чиновники утруждать себя ответом? В стране жили четверть миллиарда человек, среди них легко потерять одну девочку – словно камешек на берегу океана.

Теперь, когда розыски мои окончились неудачей, я решил во что бы то ни стало получить работу в «Горничной, инкорпорейтед», тем более что был уверен – фирма не принадлежит Майлзу и Белл. Конечно, я мог попытать счастья в любой из сотни фирм, производивших автоматическое оборудование, но «Горничная» и «Аладдин» занимали такое же положение в отрасли по производству автоматизированных бытовых приборов, как «Форд» и «Дженерал моторс» во времена расцвета автомобилестроения. Отчасти я выбрал «Горничную» и по причине сентиментального свойства: мне хотелось посмотреть, во что превратилась моя старая мастерская.

Пятого марта 2001 года, в понедельник, я пришел в бюро по найму фирмы «Горничная, инкорпорейтед», встал в очередь к окошку с надписью: «Набор служащих», заполнил десяток анкет, из которых только одна имела отношение к специальности… После чего мне сказали: «Не-звоните-нам-мы-сами-вам-позвоним».

Я немного послонялся перед конторой и умудрился прорваться к помощнику заведующего бюро. Он неохотно пробежал глазами единственную стоящую анкету и заявил, что мой инженерный диплом ничего не значит, поскольку у меня тридцатилетний перерыв в работе и я утратил все навыки.

Я уточнил, что провел это время в «холодном сне».

– Тем хуже для вас. В любом случае мы не нанимаем людей старше сорока пяти.

– Но мне нет сорока пяти. Мне только тридцать.

– Извините, но вы родились в тысяча девятьсот сороковом году.

– И что же мне теперь делать? Застрелиться?

Он пожал плечами:

– На вашем месте я хлопотал бы о пенсии по старости.

Я поспешил выйти, чтобы не наговорить ему грубостей. Затем прошел три четверти мили до главного входа и вошел на территорию фирмы. Главного управляющего звали Куртис; я спросил, как его найти.

Первых двух стражей я взял нахрапом, доказывая, что у меня к нему дело. Компания не пользовалась своими клерками-автоматами, предпочитая работников из плоти и крови. Наконец я поднялся несколькими этажами выше и оказался (как я смекнул) на расстоянии двух дверей от босса. Тут я натолкнулся на непрошибаемую девицу, во что бы то ни стало желавшую знать, какое у меня дело к боссу.

Я огляделся. В довольно большом зале находилось человек сорок и множество машин.

– Ну? – резко повторила она. – Выкладывайте ваше дело, и я доложу секретарю мистера Куртиса.

Громко, чтобы слышали все, я сказал:

– Я хочу знать, что это он затевает с моей женой!

Шестьдесят секунд спустя я уже был в личном кабинете босса. Он поднял глаза от бумаг:

– Ну? Что за чушь вы там несли?

Еще с полчаса ушло на то, чтобы с помощью кое-каких старых документов доказать ему, что у меня нет никакой жены и что я являюсь основателем фирмы. С этой минуты беседа приняла дружеский характер, появились сигары и выпивка, мне представили коммерческого директора, главного инженера и начальников отделов.

– Мы считали, что вы умерли, – сказал мне Куртис. – Так, собственно, значится в официальной «Истории компании».

– Непроверенные слухи. Меня, видно, спутали с каким-нибудь другим Д. Б. Дэвисом.

Вдруг Джек Галлоуэй, коммерческий директор, спросил меня:

– Чем вы теперь занимаетесь, мистер Дэвис?

– Ничем особенным. Я был связан… гм… с автомобильной промышленностью… Но собираюсь в отставку. А почему вы спрашиваете?

– Почему? Разве не ясно? – Он живо обернулся к главному инженеру мистеру Макби. – Ты слышал, Мак? Все вы, инженеры, одинаковы: не видите своей выгоды, даже если она у вас под носом. Вы спрашиваете «почему?», мистер Дэвис? Потому что вы – великолепная реклама, вот почему. Потому что вы сплошная романтика! «Основатель фирмы восстает из могилы, чтобы увидеть свой замысел воплощенным в жизнь», «Изобретатель первого робота-слуги созерцает плоды материализованной мысли»…

– Подождите минутку, – торопливо прервал я его разглагольствования. – Я ведь не рекламный образец и не звезда «хваталки». Меня устраивает моя приватность. И не за этим я сюда пришел. Я пришел сюда просить место… инженера.

Брови мистера Макби поползли вверх, но он промолчал.

Некоторое время мы пререкались. Мистер Галлоуэй пытался доказать мне, что я просто обязан помочь фирме, которую основал, выступив в качестве живой рекламы. Мистер Макби говорил мало, но было очевидно, что он не считал бы меня удачным приобретением для своего отдела. Он спросил как бы между прочим, что я знаю о проектировании интегральных схем. Я вынужден был признать, что мои знания по данному вопросу почерпнуты из популярной литературы.

Наконец Куртис предложил компромисс:

– Видите ли, мистер Дэвис, ваше положение совершенно особое. Вы основали, можно сказать, не только эту фирму, но и целую отрасль. Тем не менее, как вам дал понять мистер Макби, отрасль шагнула далеко вперед за время вашего пребывания в Долгом Сне. Что вы скажете, если мы зачислим вас в штат фирмы на должность… ну, скажем, «заслуженного инженера-исследователя»?

– И что это будет означать? – недоуменно спросил я.

– Все, что захотите. Но скажу вам по-дружески: мы надеемся на ваше сотрудничество с мистером Галлоуэем. Мы ведь не только производим продукцию, мы обязаны продавать ее.

– Хм… Буду ли я иметь возможность заниматься проектированием?

– Как вам угодно. В ваше распоряжение предоставят оборудование, и вы сможете заниматься чем пожелаете.

– В том числе заводское оборудование?

Куртис посмотрел на Макби.

– Конечно, конечно… в пределах разумного, естественно, – ответил Макби.

Дальше он заговорил с таким сильным шотландским акцентом, что я с трудом понимал его.

– Вот и договорились, – бодро заметил Галлоуэй. – Прошу прощения, босс, я заберу мистера Дэвиса. Мистер Дэвис, не возражаете, если вас сфотографируют рядом с самой первой моделью «Горничной»?

Я был рад видеть ее… та самая модель, которую я собирал, набивая мозоли на руках и обливаясь по́том. Мне захотелось проверить, работает ли она до сих пор. Но Макби не позволил мне включить ее, – похоже, он и вправду не верил, что я умею с ней обращаться.

Март и апрель я наслаждался работой в «Горничной». В мое распоряжение предоставили необходимое мне оборудование, технические журналы, торговые каталоги, справочную библиотеку, «Чертежника Чета» (сама корпорация не выпускала чертежные автоматы, но пользовалась лучшими из производимых другими фирмами моделей, то есть моделями фирмы «Аладдин»). А чего стоили профессиональные разговоры моих коллег – они звучали музыкой для моих ушей!

Ближе других я сошелся с Чаком Фрейденбергом – заместителем главного инженера по комплектующим. На мой взгляд, Чак был единственным настоящим инженером, все остальные были просто переучившимися ленивыми механиками, включая Макби. Пример главного инженера ясно доказывал: чтобы стать инженером, недостаточно иметь диплом и шотландский акцент. Позже, когда Чак стал доверять мне полностью, он признался, что согласен со мной.

– Мак и вправду не признает ничего нового – ему бы работать теми же методами, что его дедушка в копях Клайда.

– Что же входит в его обязанности?

Подробностей Фрейденберг не знал. Кажется, нынешняя фирма раньше была просто компанией по производству изделий по патентам (моим патентам!), взятым напрокат у «Горничной, инкорпорейтед». Около двадцати лет назад из-за высоких налогов началось слияние многих компаний; «Горничная» объединилась с фирмой-производителем, акции стали совместными, и новая фирма приняла название, которое я дал когда-то основанной мною компании. Чак считал, что Макби был принят на работу именно в то время.

– У него, верно, имеется пакет акций, – добавил он.

Мы с Чаком частенько сиживали вечерами за кружкой пива и обсуждали инженерные проблемы, дела фирмы и все остальное. Поначалу его заинтересовало то, что я был из «спящих». Я заметил, что «спящие» у многих вызывали нездоровый интерес, словно мы были какими-то уродцами. Поэтому в разговоре с незнакомыми людьми я избегал упоминать об этом. Чака же привлекал сам факт прыжка во времени, и он очень хотел услышать, как выглядел мир до его рождения, из уст человека, для которого далекое прошлое было в полном смысле «вчера».

В свою очередь, он охотно критиковал зревшие у меня один за другим замыслы новых машин. На поверку оказывалось, что они безнадежно устарели… в 2001 году от Рождества Христова. Под его дружеским руководством я быстро наверстывал упущенное и становился современным инженером.

Как-то теплым апрельским вечером я начал обрисовывать ему в общих чертах свою новую идею – автоматического секретаря. Он прервал меня и спросил озабоченно:

– Дэн, ты занимался разработкой на службе?

– Вообще-то, нет. А что?

– Что говорится в твоем контракте?

– Контракте? Да у меня нет никакого контракта. Куртис внес мое имя в платежную ведомость. Галлоуэй напустил на меня фотографа да еще какого-то писаку. Тот долго ходил за мной и изводил идиотскими вопросами. Вот и все.

– На твоем месте, приятель, я бы ничего не предпринимал, пока не выяснил, на каком ты свете. Ты придумал и в самом деле что-то новое. И я думаю, ты сможешь заставить эту штуку работать.

– Над этим я еще не задумывался.

– Отложи работу на время. Ты ведь знаешь положение дел на фирме. Она процветает и выпускает хороший товар. Но все новинки последних пяти лет фирма производит по закупленным лицензиям. Я не могу пробить ни одной новой идеи – на пути у меня стоит Мак. Но ты можешь обойти Мака и пойти прямо к боссу. Так что не спеши, потому как, кроме своей ежемесячной зарплаты, ты больше ничего за это не получишь.

Я последовал его совету. Продолжал работать над проектом, но все чертежи сжигал. Мне они были ни к чему – я помнил их наизусть. Виноватым перед фирмой я себя не чувствовал: меня наняли не как инженера, а как рекламный манекен для Галлоуэя. Когда из меня как из рекламы выжмут все, что можно, мне сунут в зубы месячную зарплату, выразят искреннюю благодарность и выставят за дверь.

Но к тому времени я должен снова стать настоящим инженером, способным открыть собственное дело. Если Чак согласится рискнуть, я возьму и его.

Джек Галлоуэй не стал размениваться на газеты – он начал проталкивать историю обо мне в толстые общенациональные журналы. Он хотел, чтобы «Лайф» дал целый разворот и увязал публикацию с материалами тридцатилетней давности о первой модели «Горничной». «Лайф» наживку не заглотнул, но Галлоуэй закинул удочку в других местах, и кое-где клюнуло. Там его статью разместили в блоке рекламы.

Я начал подумывать, не отпустить ли мне бороду. Потом решил, что меня все равно никто не узнает, а если и узнают – мне-то что до того?

На мое имя стало поступать множество идиотских писем. В одном из них мне обещали, что я буду поджариваться на вечном огне в аду за нарушение предначертания Божьего. Письмо я выкинул, а про себя подумал: если бы Бог захотел воспротивиться тому, что со мной произошло, он не допустил бы самой возможности погружаться в «холодный сон». Иначе бы я не стал суетиться.

Во вторник, третьего мая 2001 года, мне позвонили.

– На проводе миссис Шульц, сэр. Соединить?

Шульц? О черт, я же обещал мистеру Дафти, когда мы созванивались с ним последний раз, что разберусь с ней. Но все откладывал, потому что особого желания у меня не было. Я почти не сомневался, что она одна из тех сумасбродок, которые пристают к «спящим» с дурацкими расспросами.

Мистер Дафти говорил, что с тех пор, как я в декабре выписался, она звонила уже несколько раз. В соответствии с правилами храма ей не давали адреса, но соглашались сообщить мне о ее звонках. Что ж, придется поговорить с ней: я в долгу перед Дафти.

– Соедините меня с ней.

– Это Дэнни Дэвис?

Экрана у моего служебного телефона не было, поэтому видеть меня она не могла.

– Слушаю вас. Ваша фамилия – Шульц?

– Ох, Дэнни, милый, как приятно вновь услышать твой голос! – Я медлил с ответом, и она продолжала: – Разве ты не узнаешь меня?

Конечно, я узнал ее. Это была Белл Джентри.