Я жаловался бармену на кондиционер – он работал слишком сильно, и мы могли простудиться.

– Не имеет значения, – уверял он меня. – Вы не почувствуете холода, когда заснете. Сон… сон… сон… вечерняя услада, прекрасный сон. – У бармена почему-то было лицо Белл.

– У вас есть что-нибудь согревающее? – спросил я. – «Том и Джерри». Или горячий грог?

– Так ты игрок? – сказал доктор. – Сон не для таких, как ты. Вышвырните этого игрока вон!

Я попытался зацепиться ногой за бронзовую подножку, но у стойки бара не было бронзовой подножки, и мне это показалось странным. А еще я лежал на спине, и это было еще более странно, хотя, возможно, они тут организовали обслуживание для людей без ног. Ведь у меня не было ног – как же я мог зацепиться за бронзовую подножку? И рук не было тоже. «Мам, смотри, я без рук!» Пит уселся мне на грудь и завыл.

Я снова был на военных курсах – судя по всему, на усиленной переподготовке, потому что я был в Кемп-Хэйле на одном из этих дурацких испытаний, где парням напихивают за шиворот снег, чтобы сделать из них настоящих мужчин. Мне нужно было вскарабкаться на чертову гору, самую высокую во всем Колорадо; ее склоны – сплошной лед, а у меня не было ног. Тем не менее я тащил самый большой тюк, какой только можно представить, – я вспомнил, что генералы хотели выяснить, нельзя ли солдата использовать вместо вьючного мула; меня же выбрали потому, что я был расходным материалом. Я бы не сдвинулся с места, если бы маленькая Рикки не шла сзади и не подталкивала меня в спину.

Старший сержант повернулся ко мне – лицо у него было точь-в-точь как у Белл – и, посинев от ярости, заорал:

– Эй, ты, пошевеливайся! Я тебя ждать не собираюсь. Мне плевать, заберешься ты или нет… Но пока не выполнишь задания, спать не будешь.

Мои не-ноги не несли меня дальше, я упал на снег, и он был обжигающе-ледяной, но я все-таки заснул, а маленькая Рикки причитала и умоляла меня не спать. Но я должен был спать…

Я проснулся в постели; рядом лежала Белл. Она трясла меня, приговаривая:

– Проснись, Дэн! Я не могу ждать тебя тридцать лет: девушка должна думать о своем будущем!

Я попытался встать и отдать ей мешки с золотом, которые лежали у мен под кроватью, но она ушла… а тем временем «Горничная» с лицом Белл схватила мешки, положила на поднос и поспешно выкатилась из комнаты. Я ринулся было за ней, но у меня не было ног и, как оказалось, не было тела вообще. «Нету тела у меня, не о чем заботиться…» Мир состоял из старших сержантов и работы, так какая разница, что ты делаешь, где работаешь и как? Я позволил им снова надеть на меня упряжь и вновь принялся карабкаться вверх по ледяному склону. Склон был белым и красиво изогнутым, и мне ничего не оставалось, как только карабкаться к розовой вершине, где мне позволят наконец заснуть: ведь мне так необходим сон! Но я никогда не достигну ее… у меня нет ни рук, ни ног – ничего…

На склоне горы занялся лесной пожар. Снег почему-то не таял, но на меня волнами накатывалась жара; а я все полз и полз, выбиваясь из сил. Старший сержант наклонился надо мной и сказал:

– Просыпайся… просыпайся… просыпайся…

Но как только я просыпался, он хотел, чтобы я засыпал опять. Что происходило потом – я помню смутно. Кажется, некоторое время я лежал на столе и стол подо мной вибрировал; вокруг горели огни, наподобие змей свешивались с потолка шланги каких-то приборов, толпился народ. Потом, когда я окончательно проснулся, то уже лежал на больничной койке. Чувствовал я себя вполне сносно, если не считать легкой слабости, словно после сеанса в турецкой бане. У меня снова были руки и ноги. Но со мной никто не разговаривал, и едва я раскрывал рот, чтобы задать вопрос, медсестра тут же засовывала что-то мне под язык. Потом довольно долго мне делали массаж.

Наконец, проснувшись однажды утром, я почувствовал себя совершенно здоровым и тут же вылез из кровати. Слегка кружилась голова, а в остальном был полный порядок. Теперь я уже знал, кто я, знал, как попал сюда, знал, что вся эта чертовщина мне просто приснилась.

И я знал, кто меня сюда поместил. Пока я находился под действием наркотика, Белл внушала мне, чтобы я забыл о ее предательстве; но либо я не воспринял внушений, либо за тридцать лет в «холодном сне» гипноз потерял свою силу. И хотя кое-какие детали стерлись из памяти, я не забыл, что они хитростью заманили меня в храм, – так в добрые старые времена вербовщики спаивали и увозили на суда матросов.

Я не был очень уж зол на них. Правда, все это произошло только «вчера», или один сон назад, но сон-то длился целых тридцать лет! Человеку порой бывает трудно разобраться в своих ощущениях – они, как правило, субъективны; хотя я отчетливо помнил все, что случилось «вчера», но воспринимал события того дня так, словно они имели место давным-давно. Приходилось вам видеть на экране телевизора двойной план: питчера в момент подачи и одновременно общий вид стадиона? Два изображения словно наложены друг на друга. Нечто похожее испытывал и я: прошлое четко запечатлелось в моем сознании, но эмоциональное восприятие притупилось, как это бывает, когда мысленно возвращаешься к делам давно минувших дней.

Я твердо намеревался разыскать Белл и Майлза и сделать из них фарш для кошачьих консервов, но спешить не следовало. Дело терпит до следующего года; а сейчас мне хотелось понять, что же собой представляет 2000 год, в который я попал. Кстати, о кошачьих консервах… А где же Пит? Он ведь должен быть где-то поблизости, если, конечно, бедняга пережил Долгий Сон.

Вот тут-то я и вспомнил, что мне помешали прихватить с собой Пита.

Я немедленно переместил Белл и Майлза из папки «Отложено» в папку «Срочно». Они пытались убить моего кота.

Они больше чем убили его – они обрекли Пита на одичание… Он влачил остаток своих дней, шатаясь по задворкам в поисках объедков. Он стал тощим и ободранным, его добрая душа очерствела, и он возненавидел всех без исключения двуногих тварей. Они дали ему умереть – а он, конечно, не мог дожить до моего пробуждения, – и умер он в уверенности, что я его бросил. Они мне заплатят за это – если они сами еще живы. О, трудно выразить словами, как я надеялся, что они еще живы!

Тут я обнаружил, что стою в изножье своей койки, вцепившись в спинку, чтобы не упасть. Из одежды на мне была только пижама. Я огляделся, прикидывая, как мне вызвать кого-нибудь из персонала. Больничные палаты за тридцать лет, что я спал, изменились мало – на первый взгляд. Только вот окна не было, и я не мог понять, откуда поступал свет. Больничная койка, насколько я помнил из прошлого, напоминала прежние: высокая и узкая, но сконструированная не только как место, на котором спят; под сеткой матраса располагались какие-то трубы, еще ниже, видимо, имелся и модернизированный ночной горшок. Прикроватная тумбочка составляла единое целое с койкой. При других обстоятельствах меня, может, и заинтересовала бы незнакомая конструкция, но теперь я сосредоточил внимание на поисках обычного звонка, которым вызывают сестер или нянечек, – мне нужна была одежда. Но звонка не оказалось. Зато я обнаружил то, во что он трансформировался, – клавишу на боковой стенке тумбочки, которая оказалась совсем не тумбочкой. Я случайно нажал на нее, когда искал звонок, и на экране, вмонтированном напротив изголовья, зажглась надпись: «ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА». Почти тотчас же экран мигнул и на нем появились слова: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ МИНУТКУ».

Очень скоро дверь палаты скользнула в сторону и появилась медсестра. Судя по ее виду, медсестры тоже не очень изменились. Эта оказалась в меру привлекательной, со знакомыми ухватками хорошо вымуштрованного сержанта. На ее коротко стриженных, лилового цвета волосах чудом держалась маленькая нарядная белая шапочка, и одета она была в белую униформу. Странного покроя, она прикрывала одно и не скрывала другое, совсем не так, как в 1970 году. Впрочем, женская одежда, даже рабочая униформа, всегда этим отличалась. Так или иначе, в любом столетии можно безошибочно признать медсестру только по одной манере держаться.

– Возвращайтесь в кровать!

– Где моя одежда?

– Возвращайтесь в кровать. Немедленно!

– Послушайте, сестра, – ответил я рассудительно, – я ведь свободный гражданин, старше двадцати одного года и никак не преступник. Мне не нужно ложиться в кровать, и я не собираюсь этого делать. А теперь извольте показать, где находится моя одежда, иначе я отправлюсь на поиски в том, что на мне.

Она взглянула на меня, потом неожиданно повернулась и вышла; дверь выпустила ее и тут же скользнула на место. Но меня дверь не выпустит. Я попытался понять принцип работы дверной автоматики: совершенно очевидно, что если один инженер выдумал приспособление, то другой в состоянии постигнуть его секрет. Но тут дверь снова открылась и впустила мужчину.

– Доброе утро, – обратился он ко мне. – Я доктор Альбрехт.

Его наряд представлял собой нечто среднее между выходным костюмом обитателя Гарлема и одеждой для пикников, но его решительные манеры и усталые глаза были убедительно профессиональны и заставили меня поверить ему.

– Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.

Он сделал еще один шаг, и дверь за его спиной скользнула на место. Потом он сунул руку в складки одежды и извлек пачку сигарет; вытащил одну, помахал ею в воздухе, вставил в рот и затянулся. Сигарета задымилась. После этого он протянул пачку мне:

– Закурите?

– Да нет, благодарю.

– Берите, одна не повредит.

Я помотал головой. Раньше я не мог без сигарет работать. Чем больше окурков было в пепельницах и прожженных мест на чертежной доске, тем успешнее продвигалось дело. Теперь от одного вида дыма я почувствовал легкое головокружение и удивился: неужели за время спячки я избавился от привычки курить?

– Все равно не хочу, спасибо.

– Ладно. Мистер Дэвис, я здесь работаю шесть лет. Моя специальность – гипноз, реанимация и все такое прочее. За время работы и здесь, и в других местах я помог восьми тысячам семидесяти трем пациентам вернуться к нормальной жизни после гипотермии. Вы – восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно – по мнению неспециалиста; для меня-то их поведение естественно. Одни, например, не хотят просыпаться и орут на меня, когда я пытаюсь их разбудить; другие снова засыпают, и мы вынуждены отправлять их в другое учреждение; третьи начинают рыдать без остановки, когда понимают, что это был билет в один конец и уже поздно пытаться вернуться домой, в тот год, из которого они стартовали. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят тут же бежать на улицу.

– И что же? Разве нельзя? Я что, заключенный?

– Ни в коем случае. Вы можете получить свою одежду. Полагаю, вы найдете, что она не совсем в вашем стиле, но это уж ваша личная проблема. А пока ваши шмотки не принесли, не могли бы вы рассказать мне, о каком таком важном деле вы должны позаботиться сию же минуту… после того, как оно дожидалось вас тридцать лет? А именно такой срок вы провели в «холодном сне» – тридцать лет. Неужели это настолько срочно? Или оно подождет до вечера? Или даже до завтра?

Я начал было бормотать что-то о необходимости срочно заняться… потом сконфузился и промямлил:

– Ну, наверное, это не очень срочно.

– Тогда сделайте мне одолжение – ложитесь в кровать и позвольте вас осмотреть, потом вы позавтракаете и, возможно, побеседуете со мной немного, прежде чем рвануть на все четыре стороны. Может быть, я даже смогу посоветовать вам, в какую сторону лучше рвануть.

– Гм, хорошо, доктор. Извините за беспокойство. – Я снова забрался в кровать. Лежать в ней было удобно, и я вдруг почувствовал, как устал.

– Какое там беспокойство, пустяки. Видели бы вы, что некоторые устраивают. Нам их приходится с потолка снимать. – Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке-столу. – Доктор Альбрехт из семнадцатой. Пошлите дежурного с завтраком… э-э-э… меню – четыре-минус. – Он опять повернулся ко мне. – Повернитесь на живот и задерите пижаму – хочу проверить ваши ребра. Пока я вас осматриваю, можете задавать вопросы. Если хотите.

Я попытался обдумать вопросы, пока он тыкал чем-то мне в ребра; штуковину, которой он пользовался, я принял за стетоскоп, хотя он скорее напоминал уменьшенный слуховой аппарат. Но у нее имелся все тот же недостаток – поверхность датчика была холодной и твердой.

О чем спросить, проспав тридцать лет? Достигли или нет звезд? Кто теперь проповедует «война войне»? Выращивают ли детей в колбах?

– А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для продажи попкорна?

– Стояли, когда я последний раз смотрел кино. У меня нет времени бывать там часто. Кстати, теперь в ходу слово «хваталка», а не «кино».

– Вот как? А почему?

– А вы сходите разок. И сразу поймете. Да не забудьте пристегнуться ремнем: от некоторых кадров зрителей аж из кресла выбрасывает! Видите ли, мистер Дэвис, мы-то сталкиваемся с подобным ежедневно и уже привыкли. Для выходцев из каждого года у нас есть корректирующие словари, а также обзоры по вопросам истории и культуры. Это совершенно необходимо, поскольку дезориентация может быть совершенно экстремальной, несмотря на то что мы стараемся смягчить первичный шок.

– Хм, пожалуй.

– Несомненно так. Особенно после такого экстремально долгого периода, как у вас. Тридцать лет.

– А тридцать лет – максимум?

– И да и нет. Самый долгий период сна, с которым мы имели дело, – тридцать пять лет. Первый клиент на коммерческой основе был охлажден в декабре тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Но среди тех, кого я вернул к жизни, вы проспали дольше других. Теперь здесь есть клиенты, заключившие контракт на срок до ста пятидесяти лет. Но, честно говоря, вас не должны были принимать на такой долгий срок – тридцать лет: в те годы о гипотермии знали еще недостаточно, чтобы так рисковать вашей жизнью. Вам повезло.

– В самом деле?

– В самом деле. Перевернитесь-ка на спину. – Он продолжил осмотр, потом добавил: – Но с теми знаниями, какими мы обладаем теперь, я взялся бы подготовить человека к прыжку через тысячелетие, если бы кто-нибудь взялся финансировать такое предприятие… Я бы с годик продержал его при температуре, в которой пребывали вы, чисто для проверки, а потом резко, за миллисекунду, обрушил бы до минус двухсот. Он бы выжил. Я уверен. Давайте-ка проверим ваши рефлексы.

Слово «обрушил» мне не очень понравилось. А доктор Альбрехт продолжал тем временем:

– Сядьте и положите ногу на ногу. Проблем с языком у вас, я полагаю, не будет. Конечно, я следил за своей речью и говорил на языке тысяча девятьсот семидесятого года. Я весьма горжусь тем, что могу разговаривать с пробуждающимися пациентами на языке того года, откуда они к нам поступают. Я прошел специальный курс обучения под гипнозом. Но вы полностью овладеете современным разговорным языком через неделю – тут все дело только в дополнительном словарном запасе.

Я хотел было заметить ему, что по меньшей мере раза четыре он употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них совершенно иной смысл. Но потом решил, что это будет невежливо по отношению к нему.

– Вот пока и все, – наконец сказал он. – Да, кстати, вас хотела повидать миссис Шульц.

– Как?

– Разве вы с ней не знакомы? Она утверждала, что вы ее старинный друг.

– Шульц, – задумчиво повторил я. – Вероятно, я знавал когда-то нескольких женщин по фамилии Шульц, но единственная, кого могу вспомнить, – моя учительница в начальной школе. Хотя, скорее всего, она давно умерла.

– Возможно, она тоже находилась в «холодном сне». Получить ее записку сможете, когда захотите. Так, я могу вас выписывать. Но если вы человек смекалистый, то побудете здесь еще несколько дней, чтобы проникнуться духом новой для вас обстановки. А я загляну к вам потом. Ну, «одиннадцать – и я смываюсь», как говорили в ваше время. Вот и дежурный с вашим завтраком.

Я сделал для себя окончательный вывод, что в медицине он разбирается лучше, чем в лингвистике. Но тут я увидел дежурного и забыл обо всем. Он вкатился, аккуратно объехав доктора Альбрехта, а тот вышел из палаты, не обращая на него внимания и не дав себе труда посторониться.

Итак, он вкатился, подъехал к кровати, выдвинул встроенный в нее столик, повернул так, что столик оказался передо мной, и поставил на него завтрак.

– Налить вам кофе?

– Да, пожалуйста, – ответил я.

Вообще-то, мне не хотелось, чтобы кофе стыл в чашке, пока я завтракаю, но я сгорал от желания посмотреть, как он справится.

Представьте себе мое изумление – ведь это был… «Феноменальный Фрэнк»! Нет, это была не та неуклюжая, на скорую руку собранная модель, скорее напоминавшая электронный макет, которую украли у меня Майлз и Белл, конечно нет! Он походил на «Фрэнка» не более, чем гоночный турбомобиль на первую безлошадную повозку. Но разве мастер может не узнать свое творение? Я создал базовую модель, а это был продукт ее эволюции… Вот он, правнук «Фрэнка», – улучшенный, доведенный до ума, более эффективный, – но одной с ним крови.

– Больше ничего не надо?

– Минутку…

Очевидно, я ляпнул что-то не то, потому что робот вытянул из себя лист плотного пластика и вручил мне. Лист соединялся с его корпусом тонкой стальной цепочкой; на нем было напечатано вот что:

На фабричной марке был изображен Аладдин, выпускавший джинна из бутылки. Ниже приводился длинный перечень простых команд и распоряжений: «СТОЙ», «ИДИ», «ДА», «НЕТ», «МЕДЛЕННЕЕ», «БЫСТРЕЕ», «ПОДОЙДИ СЮДА», «ПОЗОВИ СИДЕЛКУ» и так далее. Был и короткий список заданий медицинского характера вроде растирания позвоночника, а о некоторых процедурах я вообще никогда не слышал. Список заканчивался официальным уведомлением: «Приказания с номера 87 по номер 242 отдаются только персоналом больницы и поэтому не включены в этот список».

Мой «Феноменальный Фрэнк» управлялся кнопками на приборном щитке, а не голосом. Не потому, что я не додумался до этого, просто система анализа речи с телефонным коммутатором для этого узла весила бы больше, была более громоздкой и стоила гораздо дороже, чем весь мой «Фрэнк» (старший) без упаковки. Я решил, что, прежде чем смогу вернуться к работе по специальности здесь, в будущем, мне придется основательно изучить все новое в области миниатюризации и упрощения электронных систем. Я горел желанием побыстрей приступить к делу; судя по «Трудяге», мне предстояла интереснейшая работа, передо мной открывались невиданные возможности. Инженерное искусство в значительной степени зависит от общего технического уровня общества, а не от таланта отдельно взятого инженера. Ведь железные дороги появились только тогда, когда развитие техники достигло соответствующего уровня. Бедный профессор Лэнгли все силы души, весь свой гений отдал разработке летательного аппарата, который, по его мнению, обязательно должен был взлететь, – но он на несколько лет опередил время и не смог воспользоваться успехами сопредельных наук, чтобы увидеть результаты своего труда. Или взять великого Леонардо да Винчи – наиболее блестящие его изобретения не были претворены в жизнь; он намного обогнал эпоху, в которой жил.

И в этом плане меня многое радовало здесь, то есть я хотел сказать «сейчас».

Я вернул роботу листок с инструкциями и вылез из койки, чтобы взглянуть на табличку с выходными данными. Я не удивился бы, увидев название «Горничная, инкорпорейтед», набранное мелким шрифтом, но была ли фирма «Аладдин» дочерним предприятием группы «Мэнникс»? Табличка сообщала не особенно много сведений – название модели, серийный номер, завод-изготовитель и т. п. Но на ней имелся перечень патентов – около сорока, – и самый ранний, что меня очень заинтересовало, датировался 1970 годом. Я почти не сомневался: он наверняка был выдан на основе моих чертежей и оригинальной модели.

Я отыскал в тумбочке блокнот и карандаш и записал номер первого патента – на всякий случай. Мой интерес был чисто интеллектуальным. Даже если чертежи были украдены у меня, а сомнений тут быть не могло, срок действия патента истек в 1987 году; впрочем, законы могли измениться и действительными могли считаться только патенты, выданные после 1983 года. Это мне предстояло выяснить.

На щитке автомата загорелась лампочка, и он объявил:

– Меня вызывают. Могу я удалиться?

– Гм… Что? Да, конечно, беги. – Робот полез за листком с перечнем фраз; я поспешно добавил: – Иди!

– Благодарю вас. До свидания, – сказал он, объезжая меня.

– Тебе спасибо.

– Не стоит благодарности, – отвечал робот приятным баритоном.

Я вернулся в постель и принялся за завтрак, который оставил остывать, – да только оказалось, что он не остыл. Завтрак «четыре минус», похоже, был рассчитан на средних размеров птичку, но, как ни странно, я наелся досыта, хотя был очень голоден. Впрочем, может, за время сна у меня желудок ссохся? Уже закончив трапезу, я вспомнил, что поел впервые за тридцать лет, – на Земле за это время успело вырасти новое поколение. На эту мысль меня натолкнуло меню завтрака: оно лежало под салфеткой. То, что я принял за копченую грудинку, значилось в меню как «дрожжевые полоски, запеченные по-деревенски».

Но несмотря на тридцатилетний пост, еда меня мало интересовала; вместе с завтраком мне прислали газету – «Грейт Лос-Анджелес таймс» за 13 декабря 2000 года, среду.

Газета, которую я держал в руках, походила на прежние малоформатные газеты со сжатым текстом и большим количеством иллюстраций. Но бумага была глянцевая, а не шероховатая, а иллюстрации – цветные или черно-белые стереоскопические; в чем секрет стереоэффекта, я понять не сумел. Уже в конце пятидесятых, когда я был еще ребенком, появились стереооткрытки, которые можно было рассматривать без специальных очков. Помню, в детстве я восхищался такими открытками с рекламой мороженых продуктов. Но тогда для получения стереоизображения применялся толстый прозрачный пластик с запрессованными в него крошечными призмами; здесь же изображения были на тонкой бумаге. Но у них была глубина.

Я бросил ломать голову над разгадкой иллюстраций и принялся за чтение. «Трудяга» установил газету на специальном пюпитре, и некоторое время мне казалось, что вся она состоит из одной страницы, – я никак не мог уразуметь, как чертова штука раскрывается. Все листы словно смерзлись намертво.

Наконец я случайно коснулся нижнего правого угла первой страницы; она загнулась вверх и перелистнулась – что-то вроде отталкивания поверхностным статическим зарядом, которое запускалось нажатием в эту точку. Следующие страницы открывались так же аккуратно – стоило мне коснуться их нижнего правого угла.

Добрая половина содержания газеты была мне настолько знакома, что я почувствовал приступ ностальгии: «Ваш гороскоп на сегодня»; «Мэр открывает новый бассейн»; «„Своими новыми запретами органы безопасности подрывают свободу печати“, – заявил нью-йоркский Солон»; «„Гиганты“ играют два матча подряд в один день»; «Внезапное потепление ставит под угрозу занятия зимними видами спорта»; «Пакистан предупреждает Индию» – и так далее, и тем скучнее. Все до боли знакомое.

Другие заголовки касались новых понятий, но их содержание все объясняло:

«ЛУННЫЙ ШАТТЛ ДО СИХ ПОР ПОДВЕРГАЕТСЯ МЕТЕОРИТНОМУ ДОЖДЮ – Геостационар получил две пробоины. Погибших нет»; «В КЕЙПТАУНЕ ЛИНЧЕВАЛИ ЧЕТВЕРЫХ БЕЛЫХ – ООН требует принятия санкций»; «МАМАШИ ВЫСТУПАЮТ ЗА БОЛЕЕ ВЫСОКИЕ СТАВКИ – они требуют объявить „любительниц“ вне закона»; «ПЛАНТАТОР ИЗ МИССИСИПИ ОБВИНЯЕТСЯ В НАРУШЕНИИ ЗАКОНА О НЕПРИМЕНЕНИИ „ЗОМБИ“ – защитник утверждает: „Этим работникам лекарств не вводили. Они просто тупы от природы!“».

Ну, про «зомби» я знал не понаслышке, а из собственного опыта.

Некоторые газетные сообщения я совершенно не понимал. Продолжали распространяться «воггли», и пришлось эвакуировать жителей еще трех городов во Франции. Король обсуждает порядок опыления территорий. Король? Ну ладно, французские политики на все способны, но что за «санитарная пудра», которую они собираются использовать против «вогглей» (что бы это ни было)? Может, что-нибудь радиоактивное? Надеюсь, они выберут для распыления безветренный день… лучше всего – тридцатое февраля. Я сам схватил дозу радиации в Сандиа по вине одной идиотки из химического подразделения ВАК. Своей блевотиной я, слава богу, не подавился, но кюри поймать – врагу не пожелаю.

Полицейское отделение Лос-Анджелесской лагуны получило на вооружение «ликойлзы». Начальник отделения предложил всем «тедди» убираться из города. «У моих людей приказ сперва стопорить, а марковать после. Пора с этим кончать!»

Про себя я отметил, что следует держаться подальше от района Лагуны, пока не узнаю, чем все закончилось. Не уверен, что хочу быть «маркованным» или «маринованным», даже впоследствии.

И это только один пример. Некоторые новости начинались вполне бойко, но затем превращались в полнейшую галиматью.

Я начал пробегать по диагонали последние страницы с демографической статистикой, как вдруг на глаза мне попались совершенно новые рубрики. Здесь были и знакомые по прежним временам объявления о рождениях, смертях, свадьбах и разводах, но теперь к ним добавились «исходы» и «возвращения», расписанные по храмам. Я заглянул в список «Соутелльского объед. хр.» и нашел в нем свое имя. У меня появилось приятное чувство сопричастности.

Но интереснее всего – захватывающе интересными – были объявления. Одно из них почему-то врезалось мне в память: «Все еще молодая, привлекательной наружности вдова, одержимая страстью к путешествиям, желает познакомиться со зрелым мужчиной, обладающим такими же склонностями. Намерения: двухгодичный брачный контракт». Но доконали меня рекламные объявления.

«Горничная», ее сестры, братья и тетки заполонили всю полосу. И у них был все тот же товарный знак – ядреная девка с метлой, – который я придумал когда-то для нашего фирменного бланка. Я даже слегка пожалел, что с такой поспешностью избавился от своих акций «Горничная, инкорпорейтед», похоже, что теперь они стоили гораздо больше, чем все мои остальные ценные бумаги, вместе взятые. Нет, неверно. Не избавься я от них вовремя, парочка ворюг свистнула бы их у меня и стерла бы передаточную надпись. Как бы то ни было, акции получила Рикки, и если она с их помощью разбогатела – слава богу. Более достойного человека и представить трудно.

Я сделал в блокноте отметку: выяснить не откладывая, что стало с Рикки. В этом мире она была единственной, кто оставался у меня от прошлой жизни. И это многое для меня значило. Милая маленькая Рикки! Будь она лет на десять старше, я бы и не взглянул на Белл… и не обжегся бы.

Прикинем, сколько ей сейчас лет? Сорок, нет, сорок один. Трудно представить, что Рикки теперь сорок один год. Впрочем, это было не так уж много для женщины и в мое время, а тем более – сейчас. Иной раз и вблизи не отличишь сорокалетнюю от восемнадцатилетней.

Если она разбогатела, я позволю ей угостить меня, и мы выпьем за упокой удивительной души нашего дорогого Пита. А если что-то не получилось и, несмотря на подаренные мной акции, она бедна, тогда, черт возьми, я женюсь на ней! Да, женюсь. И не важно, что теперь она лет на десять старше меня. Поскольку я обладаю удивительной способностью совершать глупости, мне просто необходим был кто-нибудь постарше, чтобы присматривать за мной и вовремя останавливать, – вряд ли кто сможет с этим справиться лучше, чем Рикки. Ей еще не исполнилось и десяти лет, а она уже по-детски серьезно, но весьма умело заботилась о Майлзе и вела хозяйство; должно быть, и в сорок она все такая же, только добрее и мягче.

Впервые после пробуждения я почувствовал себя уверенно: я теперь не был одинок в незнакомом мире. Рикки была ответом на все вопросы и решением всех проблем.

И тут внутренний голос сказал мне: «Послушай, болван! Ты не можешь жениться на Рикки. Еще тогда было ясно, что она будет симпатичной девушкой; теперь она уж наверняка лет двадцать замужем. У нее, верно, четверо детей… и старший сын выше тебя ростом… и, конечно, муж, который не будет в восторге от старого доброго дяди Дэнни».

Я слушал, что мне говорил внутренний голос, и у меня потихоньку отвисала челюсть. Потом я попытался слабо возразить: «Ладно, ладно, поезд опять ушел. Но я все равно разыщу ее. Не убьют же меня за это. В конце концов, кроме меня, она была единственной, кто действительно понимал Пита».

Я перевернул еще одну газетную страницу. От мысли, что я потерял обоих – и Рикки, и Пита, – мне стало не по себе. Спустя некоторое время я задремал прямо над газетой и проснулся только тогда, когда «Трудяга» (или его двойник) принес обед.

Во сне Рикки держала меня на коленях и приговаривала:

– Все в порядке, Дэнни. Я нашла Пита, и мы теперь будем все вместе. Правда, Пит?

– Я-а-а-сн-о-о!

Корректирующий словарь я освоил быстро; значительно больше времени я потратил на чтение исторических обзоров. За тридцать лет может произойти много чего, но зачем я буду тут это перечислять, если вы все и так знаете лучше меня? Меня нисколько не удивило, что Великая Азиатская Республика вытесняет нас с южноамериканских рынков – это началось еще в мое время, с заключения договора по Формозе. Еще меньше меня удивило, что Индия, наподобие Балкан, превратилась во множество мелких государств. Мое внимание привлек абзац, где говорилось о намерении Англии стать одной из провинций Канады; кто тут хвост, а кто собака – не разберешь. Я опустил описание биржевой паники 1987 года: золото – замечательный технический материал для некоторых задач, и я не мог расценивать как трагедию то, что оно упало в цене и больше не служит основой денежной системы, независимо от того, сколько народа разорилось до нитки при этом переходе.

Я отложил обзор и начал размышлять, где можно применять дешевое золото, обладающее высокой плотностью, хорошей электропроводностью, чрезвычайной ковкостью… но остановился, поняв, что сначала мне нужно будет почитать техническую литературу. Черт, для одних только ядерных физиков это будет неоценимый дар! Да и для автоматики, особенно там, где требуется миниатюризация деталей, золото подходит лучше, чем любой другой металл. В сущности, я уверен, что «голова» у «Трудяги» набита золотом. Мне придется заняться выяснением того, что успели напридумывать в своих «клетушках» мои коллеги, пока меня тут не было.

В Соутелльском храме не было технической литературы, и я объявил доктору Альбрехту, что готов выписываться. Он пожал плечами, назвал меня идиотом и… согласился. Я решил переночевать здесь в последний раз: я обнаружил, что лежание на спине и чтение книг с потолочного экрана изрядно меня утомило.

На следующее утро сразу после завтрака мне принесли современную одежду, и мне пришлось попросить помощи, чтобы надеть ее. Сама по себе она не была столь уж необычна (хотя я никогда прежде не носил фиолетовых брюк клеш), но вот с застежками я не мог совладать без тренировки. Думаю, мой дедушка так же мучился бы с молниями, пока не привык. Это оказался стиктайтский шов-застежка. Я уже подумал о том, что мне придется нанять прислугу для совершения туалета, но тут меня осенило: нужно было просто сжать края – и, разноименно заряженные, они приклеивались друг к другу. Когда я попытался ослабить поясную ленту, то чуть не потерял штаны; правда, никто надо мной не смеялся.

– Чем собираетесь заняться? – поинтересовался доктор Альбрехт.

– Я-то? Собираюсь раздобыть карту города. Потом найду, где переночевать. Потом примусь за чтение книг по специальности… думаю, за год справлюсь. Я ведь инженер с устаревшими знаниями, доктор. И меня такое положение дел совсем не устраивает.

– Гм, гм… Ну, удачи. Если смогу помочь – звоните, не стесняйтесь.

Я протянул ему руку:

– Спасибо, доктор. Вы молодчина. Вот. Может, мне не следовало бы говорить, пока я не побывал в своей страховой компании и не справился о моем финансовом положении, но моя благодарность не останется только на словах. Я отблагодарю вас за все, что вы для меня делаете, более весомо. Понимаете?

Он покачал головой:

– Спасибо за добрые намерения. Но все мои расходы оплачивает храм.

– Но…

– Нет. Я не могу принять то, о чем вы говорите. Пожалуйста, давайте прекратим ненужный разговор. – Он пожал мне руку и добавил: – До свидания. Если встанете на эту транспортную ленту, она доставит вас к Центральной канцелярии. – Он помедлил. – Если почувствуете, что начинаете уставать, – возвращайтесь. Согласно «Контракту об опеке», вам положено еще четыре дня на восстановление сил и переориентацию – без дополнительной оплаты. Не грех этим воспользоваться. Можете приходить и уходить, когда вам заблагорассудится.

– Спасибо, доктор, – усмехнулся я. – Можете держать пари – я не вернусь. Разве что приду когда-нибудь повидать вас.

Я сошел с ленты у Центральной канцелярии. Зашел в здание и объяснил администратору, кто я. Мне был вручен конверт; в нем была записка с номером телефона миссис Шульц. Я еще не позвонил ей, потому что не знал, кто она. В храме не разрешалось посещать «воскресших» или звонить им без их согласия. Едва взглянув на записку, я засунул ее в блузу и при этом подумал, что напрасно я сделал «Феноменального Фрэнка» таким ловким. Раньше администраторами были хорошенькие девушки, а не машины.

– Пожалуйста, пройдите сюда, – произнес администратор. – Вас хотел повидать наш казначей.

Что ж, я тоже хотел его повидать, поэтому направился, куда мне указали. Желал бы я знать, сколько сейчас загребу! Я поздравил себя по поводу того, что всадил все денежки в акции, а не оставил их просто храниться на банковском счете. Конечно, во время Паники 1987 года стоимость акций упала, но сейчас они снова должны подскочить в цене. Я знал, что по крайней мере два моих пакета стоили сейчас кучу денег, – я вычитал об этом в финансовом разделе «Таймс». Газету я захватил с собой, подумав, что, может, еще придется заглянуть в нее и навести кое-какие справки.

Казначей оказался человеком, а не роботом и даже выглядел, как положено казначею. Мы обменялись быстрым рукопожатием.

– Здравствуйте, мистер Дэвис. Моя фамилия – Дафти. Садитесь, пожалуйста.

– Здрасте, мистер Дафти! – бодро ответил я. – Думаю, не отниму у вас много времени. Только один вопрос: моя страховая компания ведет расчеты через вас или я должен обратиться в их ближайшее отделение?

– Садитесь же, прошу вас. Мне нужно кое-что объяснить вам.

Я уселся. Его помощник (все тот же добрый старый «Фрэнк»!) положил перед ним папку, и он продолжил:

– Здесь первые экземпляры ваших контрактов. Желаете взглянуть?

Я желал, и даже очень. Полностью придя в себя ото сна, я то и дело скрещивал пальцы от сглаза – мне не давала покоя мысль, что Белл нашла-таки способ добраться до чека. Правда, чек заверен и его намного труднее подделать, чем обычный, но Белл была умная девочка.

Я с облегчением обнаружил, что все передаточные надписи в порядке. Естественно, не было контракта на Пита и документов, где шла речь об акциях «Горничной». Скорее всего, Белл их просто сожгла, чтобы избежать лишних осложнений. Я придирчиво осмотрел с десяток документов, в которых она исправила название «Компания „Взаимная гарантия“» на «Главная страховая компания Калифорнии».

Несомненно, она была мастером своего дела. Возможно, эксперт-криминалист, вооруженный микроскопом, методами стереохимического анализа и так далее, доказал бы, что каждый из этих документов – подделка, но мне такое не под силу. Интересно, справилась ли она с заверенным чеком? Печать и подпись на обороте стереть невозможно, потому что чеки печатаются на особой бумаге. Впрочем, совсем не обязательно, что она пользовалась стирательной резинкой, – ведь то, что один придумал для блага, другой исхитрился использовать во зло… а Белл очень хитра.

Мистер Дафти прокашлялся; я оторвался от бумаг:

– Расчет со мной будет произведен здесь?

– Да.

– Не вникая в подробности – сколько мне причитается?

– Мм… Мистер Дэвис, прежде чем перейти к вопросу о расчетах, мне хотелось бы обратить ваше внимание еще на один документ… и на еще одно обстоятельство. Перед вами контракт между нашим храмом и «Главной страховой компанией Калифорнии»; в нем говорится об условиях вашего «холодного сна» и возвращения к нормальной жизни. Прошу заметить, что все оплачено заранее. Это делается в ваших и наших интересах, поскольку таким образом обеспечивается защита прав клиента, пока он физически беспомощен. Денежные средства – все средства, на основе постановления судебных инстанций, в чью юрисдикцию входят такие дела, – помещаются на депонент и выплачиваются храму поквартально как оплата вашего пребывания здесь.

– Ясно. Звучит неплохо.

– Верно. Таким образом, клиент защищен во время сна. Теперь вам должно быть ясно, что храм является самостоятельным акционерным обществом и не имеет отношения к вашей страховой компании; контракт между ней и храмом предусматривает только оплату наших услуг, мы не несем ответственности за управление вашим капиталом.

– Мистер Дафти, к чему вы клоните?

– Есть ли у вас какие-нибудь активы, кроме тех, что вы доверили «Главной страховой»?

Я задумался. Когда-то я владел автомашиной, но бог знает, где она теперь. Я снял все деньги со своего счета в Мохавском банке в самом начале моего запоя, а в тот день, закончившийся посещением Майлза, когда я отключился после укола наркотиком, у меня наличных было долларов тридцать-сорок. Не в моих правилах было копить добро, ну а книги, кой-какая одежда да логарифмическая линейка наверняка давно уже пропали.

– Нет, ничего нет. Даже автобусного билета в кармане не завалялось.

– Тогда – мне очень неприятно сообщить вам об этом – у вас не осталось ничего.

Я подождал, пока моя голова завершит круг и зайдет на аварийную посадку.

– Что вы имеете в виду? Некоторые акции, в которые я вложил деньги, сейчас в цене. Я сам видел. Вот тут ясно напечатано. – Я достал номер «Таймс», доставленный мне вместе с завтраком.

Он покачал головой:

– Очень сожалею, мистер Дэвис, но у вас нет никаких вкладов. «Главная страховая» разорилась.

Я почувствовал слабость – хорошо, что он заставил меня сесть.

– Как же это случилось? Из-за Паники?

– Нет-нет. Они разорились в результате краха группы «Мэнникс»… Вы, конечно, не можете этого знать. Все произошло уже после Паники, но, конечно, под ее влиянием. «Главная страховая» устояла бы, если бы ее регулярно не обирали… потрошили… доили звучит слишком вульгарно. Если бы это было обычным хищением, что-то, может, и удалось бы спасти. Но это было не так. И когда все раскрылось, от компании осталась только пустая оболочка. А люди, виновные в крахе, оказались вне экстрадиции. Гм, может, вас утешит, что при наших нынешних законах такое вряд ли случится.

Нет, меня его сообщение не утешило. Кроме того, я не разделял его уверенности. Мой старик утверждал, что чем запутанней закон, тем больше возможностей для всяких мерзавцев. А еще он говаривал, что мудрый человек должен быть готов в любое время бросить свой багаж. Интересно, сколько раз мне придется оставаться на бобах, чтобы прослыть мудрым?

– Мистер Дафти, любопытства ради хотел спросить у вас, как поживает «Взаимная гарантия»?

– Компания «Взаимная гарантия»? Прекрасная фирма. Им, как и всем, досталось во время Паники. Но они выстояли. Может, у вас есть их полис?

– Нет.

Не было смысла пускаться в долгие объяснения. Не мог же я надеяться на «Взаимную» – ведь условия контракта мною не соблюдены. И «Главную» я не могу привлечь к суду – какой смысл возбуждать дело против обанкротившегося трупа?

Я мог бы подать в суд на Белл и Майлза, если они еще живы. Но так поступать – себя дураком выставить: доказательств-то у меня нет!

К тому же с Белл я не хотел судиться. Лучше взять тупую иглу и вытатуировать ей по всему телу: «Насквозь лжива и безнравственна». Потом я разобрался бы с ней за то, что она сделала с Питом. Я еще не придумал наказания за такое преступление, как это.

Тут я вспомнил, что Майлз и Белл собирались продать нашу «Горничную, инкорпорейтед» именно группе «Мэнникс», из-за чего они меня и вывели из игры.

– Мистер Дафти, вы уверены, что от «Мэнникса» ничего не осталось? Разве не им принадлежит компания под названием «Горничная»?

– «Горничная»? Вы имеете в виду фирму, производящую бытовую технику?

– Да, именно ее.

– Навряд ли. То есть совершенно точно – такого быть не может, потому что империя «Мэнникс» как таковая больше не существует. Конечно, я не берусь утверждать, что «Горничная» не имела никакого отношения к группе «Мэнникс». Но скорей всего, между ними вообще не было деловых контактов, а если и были, то незначительные; во всяком случае, я об этом не слышал.

Я прекратил расспросы. Меня вполне устраивало, если Майлз и Белл прогорели вместе с «Мэнниксом». Но с другой стороны, если «Горничная, инкорпорейтед» принадлежала группе «Мэнникс», то крах фирмы ударил так же сильно и по Рикки. Я не хотел, чтобы Рикки пострадала, а все остальное меня мало беспокоило.

Я поднялся:

– Что ж, благодарю вас за проявленную чуткость, мистер Дафти. Пойду, пожалуй.

– Не спешите, мистер Дэвис… Наша организация считает себя ответственной перед нашими клиентами не только за выполнение буквы контракта. Полагаю, вы догадываетесь, что ваш случай не первый. Наш совет директоров предоставил в мое распоряжение дискреционный фонд для вспомоществования клиентам, оставшимся без средств. Деньги, отпущенные…

– Никакой благотворительности, мистер Дафти. Но все равно спасибо.

– Это не благотворительность, мистер Дэвис. Кредит. Если хотите, условный кредит. Поверьте, на таких кредитах мы ничего не теряем… и нам не хотелось бы, чтобы вы вышли отсюда с пустыми карманами.

Я взвесил его предложение еще раз. С одной стороны, мне не на что было даже подстричься, а с другой, брать взаймы – все равно что плыть с камнем на шее, к тому же небольшую ссуду вернуть сложнее, чем миллион.

– Мистер Дафти, – медленно начал я, – доктор Альбрехт говорил, что по контракту мне полагается еще четыре дня… с предоставлением койки и похлебки.

– Думаю, вы правы, но мне надо свериться с вашей карточкой. Мы не выгоняем людей на улицу даже по истечении срока действия контракта, если они не готовы покинуть храм.

– Я в этом и не сомневался. А сколько стоит комната, куда я был помещен, если считать ее больничной палатой, и питание?

– Гм… Но мы не сдаем комнаты внаем. И у нас не больница – мы просто создаем клиентам условия для реабилитации.

– Да-да, конечно. Но у вас должны быть какие-то расценки, хотя бы для учета затрат.

– И да и нет. Существующие расценки приняты на иной основе. Они составлены с учетом накладных и амортизационных расходов, расходов на обслуживание, диетическое питание, оплату персонала и так далее. Думаю, я мог бы прикинуть смету.

– Нет-нет, не беспокойтесь. Ну а сколько, скажем, может стоить такая же палата и питание в больнице?

– Это, правда, не совсем по моей части. Хотя… Ну, пожалуй, долларов сто в день.

– У меня не использовано четыре дня. Можете ссудить мне четыре сотни?

Он не ответил, но сообщил что-то цифровым кодом своему механическому помощнику. Тут же восемь пятидесятидолларовых бумажек легли мне в руку.

– Спасибо, – искренне поблагодарил я его и засунул деньги в карман. – Будь я проклят, если вскорости не верну долг. Обычные шесть процентов, или теперь берут больше?

Он покачал головой:

– Это не заем. Как вы и просили, я выплатил вам разницу за неиспользованный срок пребывания.

– Ах так? Послушайте, мистер Дафти, у меня в мыслях не было давить на вас… Конечно, я собираюсь…

– Прошу вас. Мой помощник уже зарегистрировал выдачу денег. Или вы хотите, чтобы у наших аудиторов попусту голова болела из-за каких-то четырехсот долларов? Я готов был одолжить вам намного больше.

– Ладно, больше не спорю. Скажите, мистер Дафти, а как по нынешним временам, четыреста долларов – много это или мало? Какие сейчас цены?

– Трудно сказать.

– Ну хотя бы приблизительно. Сколько стоит пообедать?

– Стоимость питания не так уж высока. За десять долларов вы можете получить вполне приличный обед, если позаботиться выбрать ресторан с умеренными ценами.

Я поблагодарил мистера Дафти и вышел из конторы с чувством признательности этому человеку. Он напомнил мне нашего армейского казначея. Казначеи бывают только двух видов: первые тычут в параграф инструкции, где сказано, что вы не можете получить и того, что вам полагается; вторые же будут рыться в инструкциях до тех пор, пока не найдут параграф, в соответствии с которым вам причитается даже то, чего вы не заслужили.

Мистер Дафти относился, конечно, ко вторым.

Храм фасадом выходил на Уилширскую дорогу. Перед храмом были разбиты клумбы, рос кустарник, стояли скамейки. Я присел на скамейку, чтобы подвести итоги и подумать, куда направиться – на восток или на запад. Я держался молодцом с мистером Дафти, хоть и был, честно говоря, здорово потрясен; зато теперь в кармане джинсов у меня лежит сумма, которой хватит на пропитание в течение недели.

Но солнце пригревало, движущаяся дорога успокаивающе гудела, и я был молод (по крайней мере, биологически); руки-ноги были при мне, голова работала. Насвистывая «Аллилуйя, я бродяга», я открыл «Таймс» на странице «Требуются». Подавив желание посмотреть раздел «Инженеры», я сразу принялся искать колонку «Разнорабочие».

Эта клятая колонка была совсем крохотной, я едва ее нашел.