6
В тот же день, вернувшись к своему срубу, Ражный безжалостно развалил его, разнёс закладные камни на шесть метров друг от друга и начал ставить настоящий дом. К сумеркам он успел срубить и положить на мох четыре венца, после чего заготовил сушняка, сложил костёр с затравкой из бересты и древесного мха и уже в темноте, сосредоточив отвлечённый взгляд внутрь себя, попытался хотя бы приблизиться к состоянию Правила, чтобы потом метнуть искру холостого выхлопа и зажечь костёр. Однако то, что без всякого напряжения достигалось возле Сирого Урочища, здесь оказалось невозможным, ибо вместо облегчения собственного веса он ощутил, как наваливается полудремотное состояние обыкновенной физической усталости. Ражный съел кусок холодного хрящеватого мяса, запил водой и снова взялся за топор.
Всякая тяжёлая работа была для араксов, как поединок на земляном ковре, где так же чётко выделялись три стадии – зачин, братание и сеча, дабы не сломаться и выдержать схватку до победного конца. Тем более что от перегрузок ещё не зажившие раны на предплечье начинали кровоточить, а от долгой голодовки иногда темнело в глазах и внезапными судорогами сводило запястья рук. Тогда Ражный втыкал топор, переводил дух и делал несколько глотков сыты – воды, разведённой с мёдом; неведомый покровитель словно знал его состояние, угадывал намерения и положил в короб все, что необходимо для тяжёлого труда.
Перед рассветом Ражный перекрыл плахами потолок, набросал толстый слой глины и сделал короткий перерыв с завтраком из заледеневших хлеба и мяса, хотя всякую пищу, приготовленную более суток назад, следовало освежать огнём. Начинался третий этап поединка, самого сложного, многогранного и в условиях, когда уже накопилась усталость. Сначала он вырубил дверной и три оконных проёма, после чего собрал из плах и навесил дверь на «волчки» вместо петель, затем наколол и натесал из сухостойной сосны брусков и стал вязать оконные рамы. Мастерить одним топором такие тонкие столярные изделия было сложно, поэтому они и получались топорные. Стеклить их Ражный решил вечером, а пока было светло, наломал из каменистого берегового обрыва подходящий плитняк, натаскал глины, песка и уже к вечеру сложил печь, напоминающую те, в которых когда-то плавили металл. Длинная топка была одновременно обогревателем, лежанкой и варочной печью, и если в древности поддув осуществлялся из глубокого колодца с водой и сложной вакуумной системой, похожей на инжекторную, то Ражный сделал его просто с улицы, за счёт трубы из дуплистого дерева. Каменная вытяжная труба сначала выкладывалась вдоль стены в виде борова, затем поднималась вверх и сквозь потолок выходила наружу. Такая печь первый раз растапливалась осенью сухими дровами, после чего туда закладывались двухметровые кряжи из сырой берёзы, которые не горели огнём, а медленно тлели, поэтому одной закладки хватало на двое-трое суток, а если прижать поддув, то и на дольше.
Дело было за спичками или угольком, чтоб растопить такую печь…
Вечером он приготовил замазку из древесной смолы и сухой глины, после чего стал вставлять в раму глазки, собирая их из обломков стекла. Получалось что-то похожее на мозаику или витраж, поскольку иногда попадались цветные осколки, плоские кусочки тонкого фарфора и битых зеркал. Все это едва держалось и рассыпалось бы при первом сильном ветре, а чтобы стекла держались, эту мозаику следовало хорошенько подсушить и затем прокалить на огне до каменной твёрдости.
Не хватало только огня…
Этим кропотливым, почти ювелирным делом Ражный умышленно занялся на ночь глядя, чтобы послушать ночной лес и, паря летучей мышью, посмотреть на все передвижения в окружающем пространстве. Однако до слуха доносился лишь шум ветра, пощёлкивание ломающихся заберегов на речке, а чуткий взор нетопыря не улавливал ни единого живого существа в округе, если не считать синиц, спящих дятлов и белок, ушедших на ночёвку в тайно. Скорее всего, незримого, таинственного покровителя отпугивало его бодрствование, и далеко за полночь Ражный перенёс остеклённые рамы в сруб, повесил короб как приманку и сел на бревна, уложенные вместо крыльца: спать в доме ещё было нельзя, ибо от влажной нетопленной печи исходил сырой холод, а промороженные бревна охватывало инеем.
Он намеревался высидеть так до утра, но усталость и дарёный тулуп, это гениальное изобретение людей северных стран, которое днём можно носить на плечах, выдюживая любой мороз, а ночью превращать в матрац, одеяло и подушку; этот мягкий и невероятно располагающий ко сну тулуп на какой-то миг сломал волю, и веки опустились сами собой.
Ему показалось, дремал он не больше минуты, но когда открыл глаза, короба уже не было и на его месте чуть колыхалось на ветру нечто тряпичное. Не надевая ботинок, Ражный сбежал с крыльца: стояла зыбкая, ветреная ночь, далее небольшой разрубленной поляны высилась непроглядная стена ельника, внизу черно поблёскивала речка…
А на высоком пне вместо короба висела новенькая, многослойная рубаха поединщика, ещё пахнущая первозданным белёным холстом, и такие же укороченные порты.
Только вот пояса не было…
На сей раз он даже не подивился находке, а с тайной надеждой ощупал её, пошарил руками вокруг дерева: сейчас не рубаха была нужна, и даже не пояс – спички, зажигалка или горящая головня!
На худой случай, кресало и трут, чтобы высечь огонь, и тайный покровитель, остро чувствующий, что ему надо, должен был принести что-нибудь из этого…
Не принёс…
И не оставил ни единого отпечатка обуви, хотя отыскать что-либо в темноте, да ещё на отсыревшем, побитом, испещрённом павшей кухтой снегу, было невозможно.
Ражный взметнулся нетопырём и сразу же увидел тающее, розово-синее свечение свежего и очень знакомого следа вдоль берега – следа, который могла оставить только женщина, причём, не чья-то жена, а целомудренная дева.
Например, наречённая невеста Оксана…
Пока он не узрел этого следа, чаще всего покровителем представлялся некий инок, живущий неподалёку и как-то связанный с родом Ражных, но не желающий показывать своего благого расположения, чтобы не навлекать на себя гнев бренок или настоятеля Урочища. Все пожертвованные ему вещи источали неуловимое мужское начало, если не считать заботливого, женского подбора продуктов. Сейчас же, купаясь в этом розово-синем сиянии, Ражный мог вообразить себе какую-нибудь кукушку, высматривающую себе жениха, если верить сказкам кормилицы Елизаветы.
Но почему-то в сознании никак не появлялся образ правнучки Гайдамака…
Подмывало в тот же час броситься в погоню, однако при всем желании он не мог совокупить полет летучей мыши с волчьей прытью. Чтобы войти в раж и преследовать зверя, человека и вообще любое теплокровное существо, необходимо самому избавиться от всего, что оставляет след: прежде всего выпарить в бане всяческую усталость, отмыть все резкие запахи, надеть чистое бельё и обратить человеческие чувства и мышцы в волчьи…
Он ещё раз поднялся над розово-синей цепочкой сполохов, вьющихся между деревьев, и вдруг усомнился в своей догадке: цветовая гамма следа Оксаны, кажется, была мягче, ровнее, без контрастных переходов, а этот выглядел ярко, сильно, будто щедрые, густые мазки широкой кистью. Особенно густой синий – будто ночное чистое небо!
– Благодарю! – крикнул он вдоль реки. – Кто бы ты ни был!
И без всякой надежды побрёл в ту сторону, куда убегали цветные сполохи.
Он не надеялся догнать неведомую деву, а шёл лишь потому, что не мог сдержать желания не идти при виде этого манящего следа. Кое-где он замечал на снегу иные, смазанные земные следы: несколько странные, без протектора подошв ботинок и совсем не девичьего размера! Он приглядывался к ним и ждал рассвета, чтобы рассмотреть получше, но в этот день почти не посветлело, ибо повалил густой снег, в несколько минут выровнял землю, сделал пространство по-зимнему глухим и сумеречным. Ражный хотел уж повернуть назад, однако напоследок взлетев летучей мышью, снова увидел акварельно-свежий намыв красок в серой пелене и только прибавил шагу.
Дева была где-то совсем близко, может, всего в километре от него, поскольку сильный снежный заряд если и не остановил её, то заставил идти медленно, к тому же она не подозревала погони.
Увлёкшись, Ражный не следил ни за временем, ни за расстоянием и не уловил момента, когда перешагнул линию запретной зоны; вдруг ощутил лёгкость и в тот же миг оторвался от земли и завис в полуметре, едва удерживая равновесие. Охваченный внезапным и уже знакомым приливом восторга, он непроизвольно засмеялся, словно младенец, сделавший несколько самостоятельных шагов: покровительница-дева скрылась в Сиром Урочище, ибо розово-синий след уходил вперёд и исчезал в снежном мареве!
На сей раз полет длился секунд пятнадцать, после чего закололо в пальцах вытянутых рук, от незримого ветра заслезились глаза, а затем резкий скачок земного притяжения опрокинул его навзничь.
Снежный обвал, повинуясь этим же законам, разом опал, притянулся к земле, и вокруг мгновенно просветлело. Преодолевая тяжесть в теле, Ражный встал на ноги и огляделся – ничего подобного! Ни призрачного озера, ни острова с градом Китежем и вообще никаких признаков близости Урочища. Совсем другое место – только кривые косогоры, ёлки, берёзы да край синюшной снежной тучи в сером небе…
Лишь с третьей попытки, и то тяжело, будто старый ворон, Ражный поднялся чувствами над землёй и узрел снежное поле вокруг. Ни единого следа, ни даже самой мелкой, невзрачной мышиной строчки не было ещё в стерильном пространстве, будто этот вышибающий слезы сиюминутный ветер смел, выдул и вычистил его до первозданной белизны.
Ражный возвращался с оглядкой и ощущением, будто его только что обманули, и всю дорогу твердил себе, что больше не поддастся наваждению, не станет бегать за призраком, ибо так недолго и с ума сойти. А что если эта опека, помощь и дары всего-навсего искушение, замысленное хитроумным и непредсказуемым бренкой? Испытание, способ определения манеры поведения, изучение психологических качеств личности, чтобы потом, по окончании послушания, было ясно, на что сирый годен и к какому делу его приставить.
За дорогу он почти убедил себя, но едва подошёл к своей новой, стылой и потому ещё не жилой избе, как вспомнил недавно испытанное состояние Правила и пожалел, что отвлёкся на свои восторженные чувства и не сумел вовремя прервать полет, чтоб совершить холостой выхлоп, подпалив, например, любую ёлку.
Сейчас бы был с огнём!
Теперь даже окна не вставить, пока не прокалишь замазку…
Ражный обошёл разрубленную поляну, попинал свежий снег с пней и отправился в сторону берлоги Калюжного, за горящими угольками.
До железнодорожной сторожки Вяхиря было намного ближе, если идти напрямую, но сейчас Ражному не хотелось встречаться с нравоучительным и прижимистым бульбашом. Угольков, конечно, даст и посудину, чтобы принести, да придётся сидеть и слушать его наставления и, самое отвратительное, придётся просить огня, а потом ещё всякий раз вспоминать, чьим теплом греется. Как и в миру, в Засадном Полку были араксы с виду вроде бы прямодушные, честные, справедливые, однако при этом настолько занудливые, что было лучше никогда от них ничего не принимать. Даже даров, которые приносили вотчинникам, поскольку они потом ещё лет десять кряду так или иначе станут напоминать о своей щедрости и всячески её выпячивать.
У дерзкого аракса Калюжного можно просто выкатить головню из кострища и пойти – слова не скажет; скорее, наоборот, поможет донести или сам выберет и вручит ту, что не потухнет за дорогу…
Уже в сумерках Ражный добрался до берлоги в крутом берегу и тут обнаружил, что утренний снег вокруг неё свежий, нетоптаный – неужто хозяин за день ни разу не вышел, хотя бы воздухом подышать?.. Приблизившись, Ражный постучал в маленькую дверь, набитую мхом и обтянутую берестой:
– Богом хранимые, рощеньями прирастаемые!.. Ты здесь, аракс казачьего рода?
Можно было и не звать: бесцветным дымком курилась из берлоги пустота…
Ражный отгрёб снег ногой и отворил дверь. Чёрные от копоти глиняные стенки, моховая лежанка, покрытая знакомым, из горницы сороки, половичком, холодное кострище в углу и стылый, прогорклый, как на пожарище, воздух…
Оставил жилище и удалился в место, более уютное? Ушёл в мир, по горло насытившись романтикой осуждённого засадника? Или так скоро закончилось послушание Калюжного?
От его лежбища до деревни, где обитала сорока, было всего несколько километров, однако Ражный не рискнул являться перед строгой вдовой. Лучше уж терпеть холод, чем греться от огня, излучающего глубокую вдовью тоску и обиду. Он пошёл назад, по пути приглядывая хоть что-нибудь сухое – дерево, смолевой пень, клок мха, но в предзимнюю слякотную пору все давно пропиталось влагой, промёрзло не один раз и не годилось для простого и древнего способа добычи огня трением. Оставалась последняя надежда: дождаться утра и на рассвете пойти в глубь Вещерского леса, дабы, как сегодня, внезапно пересечь некую черту и, войдя в состояние Правила, уловить мгновение да поджечь любое дерево.
От холостого выхлопа энергии горело все, в том числе и земля…
Чтобы не проспать зари в предательски теплом тулупе, Ражный спустился по речке вниз, к глубокому плёсу, присмотренному заранее, и взялся рубить баню. Если завтра удастся добыть огонь, то можно попариться, отмыться за многие дни в первый раз и наконец-то переодеться в чистую, дарёную рубаху…
Он мог бы научить калика, как оборачиваться волком, и не собирался скрывать от бренки свою наследственную тайну, но вряд ли бы кто-то из них в тот же час вздумал испытать это. Слишком сложно и одновременно просто, хотя трудоёмко и необычно достигалась способность входить в раж, ибо здесь не существовало ни волшебного слова, ни страшного заклятья, ни какого-то другого действия, с помощью которого происходило чудесное перевоплощение. Насельники русских монастырей, а чаще уединившиеся скитники иногда обретали раж через великое постничество, крайний аскетизм и круглосуточные молитвы в течение целого года, стоя на коленях под открытым небом на каком-нибудь камне, как Серафим Саровский.
Все остальные способы считались от лукавого: мирской боязливый разум рисовал ужасы дьявольской силы, тогда как все таинственное лежало на поверхности и было доступно. Мало того, по всей России в том или ином виде сохранился этот древний обычай очищения водным перегретым паром, пожалуй, в какой-то мере испытанный каждым человеком, только что вернувшимся из русской бани – потрясающая смесь чувства утомления, облегчения и парения. А если это баня почерному и срублена из горькой осины да натоплена берёзовыми дровами и веник запарен вересковый; и если ещё поднять парный (не сухой) жар вдвое обычного, а исхлестав себя до изнеможения, всякий раз бросаться в ледяную купель и в этом же пару трижды вымыться с головы до ног крутым щёлоком, приготовленным на липовой золе, да сполоснувшись холодной водой, надеть чистое белёное бельё и босым выйти да лечь у бегущей реки, дабы смирить в себе остатки беспокойных мыслей и страстей, – нетопырём воспаришь без всякой иной подготовки, узрев то, что не видел прежде.
И, возможно, обретёшь волчью прыть.
И в течение целых суток, если все время удерживать это состояние и не отвлекаться на мелочи, даже непосвящённый человек способен видеть мир в ином, лучистом свете, который издревле назывался не светом, а святом.
Не получится в первый раз, нужно пробовать во второй, в третий, пока тело и разум не очистятся от накопленной грязи.
Со строительством бани Ражный хоть и спешил, но все равно не мог рубить на скорую руку, потому осиновые бревна ошкурил, выбрал пазы и углы завязал в «чашку». И прежде чем взяться за кровлю, на ощупь достал из воды подходящие валуны, сложил на сухую, без раствора, каменку, после чего сделал накатный потолок, проконопатил, обмазал глиной и засыпал полуметровым слоем земли с тяжёлыми камнями: нагрузил кровлю, чтоб сруб дал осадку – иначе не удержать пара. Баня получилась маленькая и высотой всего в полтора метра, но зато к рассвету была почти готова. Оставалось наколоть плах, сбить дверь да выдолбить корыто для воды, что можно было сделать потом, пока топится каменка.
Он опасался опоздать к заветному утреннему часу, когда так легко достигается состояние Правила, и все-таки, прежде чем бежать в лес на вчерашнее место, разделся до пояса, умылся в ледяной воде и лишь потом стал подниматься в гору, стороной минуя свой дом.
Тусклый ноябрьский рассвет под серым небом путал ощущение времени, и Ражный прибавлял шагу, однако будучи уже далеко от речки, вдруг остановился и вздрогнул, поскольку боковым зрением уловил, но пропустил мимо сознания блеснувший в ельнике призрачный свет.
И тотчас ощутил неясную, приглушённую тревогу и, взлетев крылатой мышью, обнаружил свежий след, оставленный очень сильным и волевым человеком: широкая полоса оранжево-вишнёвого свечения пунктирно мелькала среди леса по берегу и, вырвавшись на чистое пространство, расплывалась на сажень и, самое главное, оканчивалась где-то на поляне возле дома!
Первой мыслью было, что он сам тут часто ходил и видит сейчас свои собственные следы, а их цвет, возможно, искажает зыбкое пространство, но в следующий миг увидел, что за еловой занавесью в пустом оконном проёме тлеет призрачный свет, наполовину смешанный со свечением следа…
По-волчьи осторожно Ражный приблизился к дому и замер – из трубы над кровлей шёл дым, простреливаемый редкими искрами…
Печь топилась!
Ражный выждал минуту, наблюдая, как ветер треплет дымный хвост, после чего прокрался к бревенчатому крылечку и резко распахнул дверь… На каменном борове горела настоящая парафиновая свеча, огонёк которой трепетал и стелился от ветра, но не гас, а на голой лежанке, вытянувшись во всю длину, спал богатырь, не узнать которого было невозможно – тот самый «снежный человек», что встретился ему лет десять назад на склоне памирского перевала…
Сон у аракса-бродяги был тоже богатырский: Ражный не мог разбудить его, даже когда крепко встряхнул за плечо. Видно, давно не спал, сильно промёрз и вот дорвался до призрачного тепла (в пустые окна дуло, хотя от печи исходил жар), разомлел и потерял всякую чувствительность. Похоже, он забрался в избу ещё с вечера, как Ражный ушёл рубить баню, и, судя по мокрой, сильно изношенной одежде, почему-то брошенной на пол возле лежанки, бродяжил давно, хотя яловые армейские сапоги были ещё крепкими, а большой камуфлированный рюкзак, набитый чем-то под завязку, вовсе будто вчера из магазина, однако тоже сырой насквозь и оттого неподъёмный.
Должно быть, с головой искупался вольный засадник…
Ражный мысленно примерил его на роль таинственного покровителя и сразу же отверг своё предположение: у этого не могло быть матёрого топора – к рюкзаку приторочен туристический с обрезиненной ручкой, тем более ямщицкого тулупа – вещи ныне редкой даже в таких глухих углах. Да и что бы он понёс ему борцовскую рубаху?
На калика-то и вовсе не похож…
А что если его подселил бренка? Чтоб они начали рвать друг друга, раздирать пока на две части…
Неужели началось наконец послушание?..
Ражный развесил сушить одежду гостя, посчитав неприличным разбирать чужой рюкзак, засунул в печь берёзовый комелёк и улёгся спать на тулупе возле борова.
Появление нежданного гостя, принёсшего огонь и по-хозяйски заселившегося в чужой дом, спутало все замыслы. И одновременно успокоило: если придётся делить своё «я», то лучше уж со старым знакомым, чем с кем-то чужим…
Он проснулся позже «снежного человека» – на лицо стала капать вода.
Стараясь не шуметь, гость доставал из рюкзака вещи и развешивал их на лежанке, хорошо прогретом борове, трубе и по стенам. Видимо, человеком он был запасливым и все своё носил с собой: кроме пары борцовских рубах, оказалось два цивильных разного цвета и недешёвых костюма, откровенно дорогие галстуки, майки и прочее тряпьё, совершенно не нужное в Сиром Урочище.
Но более всего подивило, что бродяга носил с собой медную чашу и, судя по знакомому запаху, флакон с маслом для Пира Радости, которые он достал в последнюю очередь, чтобы просушить сам рюкзак.
– Что, воин Полка Засадного, подмочил репутацию? – Ражный откинул полу тулупа.
Тот на мгновение замер с мокрым рюкзаком в руках, потом сказал сдержанно:
– Здравствуй, Сергиев воин…
– Богом хранимые… Ты где купался? Странствующий рыцарь повеселел:
– Вчера речку переходил по лесине, а она не выдержала, разломилась на середине. Там глубина!..
– Откуда и куда путь держишь?
– В город ходил, за продуктами. А куда иду – сам не знаю.
– Все ещё бродяжишь?
– Доля такая…
Он не узнавал Ражного – все-таки минуло десять лет…
– Ну что, уделал олимпийских чемпионов? Гость насторожился, спросил натянуто:
– Чемпионов?.. А зачем их… уделывать?
– Не знаю! Ты же охотился за ними по всему миру? И на хвосте у тебя висел Интерпол…
Вольный аракс сделал длинноватую паузу, спросил тихо:
– Ты калик?
– Нет пока…
– Откуда информация?
– От памирского верблюда.
– Не понял…
Ражный встал, потянулся: в доме уже было достаточно светло, но прохладно из-за пустых оконных проёмов.
– Не узнал меня, бродяга-аракс?.. Вспоминай, как ты рвал через границу средь бела дня, как я тебя застукал у речки, когда ты смывал пыль дорог. Такого же мокрого…
Странствующий рыцарь сел на костюм, висящий на углу лежанки:
– Ражный?! Вот так встреча… Значит, ты уже здесь?
– Я тоже не ожидал, – усмехнулся Ражный. – Хотя ты ещё тогда собирался в Сирое… Спасибо за огонь! Выручил…
– Да на благо и здоровье, – с чинной усмешкой отозвался бродяга.
– Подумал, тебя бренка подселил…
– Нет, я сам забрёл. Гляжу – новая изба с печью и рядом никого. Растопил да и спать лёг. Здесь не принято разрешения спрашивать.
– Ты-то давно на Вещере?
– С тех пор и брожу по этим лесам…
– Не берут?
– Как сказать? Не так все просто, – увильнул от ответа бродяга. – Значит, тебя сюда уже запихали?.. Ну, Ослаб! Ну, старец! До чего же проворен!.. Все сходится! Дело за Годуном!
Эти его восторженно-насмешливые восклицания как-то сразу не понравились Ражному.
– Что значит запихали? – спросил он натянутым голосом.
– Да то и значит!.. Я же все про тебя знаю. Слышал, как ты хорошо начал, уложил на лопатки самого Колеватого! Потом опричника Скифа!..
– Скиф меня сделал…
– Скиф тебя проверял! И ты ему понравился. Поэтому ты здесь. Не ожидал, что тебя так быстро в Сирое упекут!
– Как говорят, от сумы и от тюрьмы… Бродяга рассмеялся:
– Эх, воин! Разве Сирое Урочище – тюрьма?.. Да это санаторий с пятизвездочными отелями! Вот я в турецкой сидел, это настоящая тюрьма…
– Все равно неволя…
– Кстати, а под каким предлогом тебя в Сирое загнали?
– Судный поединок вничью свёл…
– А кого Ослаб выставил тебе? Буйного?
– Да нет, волка…
– Ух ты! Не дрался с волками… Ну и как зверь в поединке?
– Я твою науку вспоминал. Помогало…
– Вот видишь! – обрадовался бродяга. – Не зря встретились!.. Кстати, тут в лесах один волк появился. Каждый день воет, утром и вечером в одно и то же время.
– Я тоже слышал… Только это не волк.
– Почему?
– Скорее кто-то поёт, как в храме.
– Похоже, но это волк. Я позавчера следы видел. Крупный. Несколько часов преследовал – не догнал… Подраться хотел.
– Ты в следах-то разбираешься?
– Ну, так… Приходилось выслеживать зверей. Для схваток… Хотя я не ловчего рода…
– Если в Сиром волки, значит, нет больше буйных араксов.
– Куда они делись? – усмехнулся «снежный человек». – Сидят… А почему вничью? В Судных так не бывает.
Ражный не хотел говорить, что произошло на самом деле, поэтому уклонился:
– Видишь, тоже сижу в этих лесах, дом срубил…
– Ну, с тобой все понятно! – заключил бродяга, не объяснив, что ему понятно. – А зачем такие хоромы возвёл?
– Так, по вотчинной привычке…
– Чего же без окон?
– Вставить не успел…
Ражному все больше не нравились эти назойливые расспросы и советы, напоминающие о приговоре и будущей доле, и потому он, на правах хозяина, демонстративно осмотрел мокрое тряпьё – в доме и так было влажно от сырого и теперь сохнущего леса.
– Это ты зря развесил, – заметил он. – Выноси на мороз.
– И то правда, – сразу согласился бродяга. – На улице быстрее высохнет…
Он стал собирать в охапку своё тряпьё, а Ражный, словно в братании, начал его долавливать.
– А ты что, весь гардероб с собой таскаешь? – спросил он с усмешкой. – Костюмы… И даже чашу! Зачем они тебе в Вешерском лесу?
Тот уловил скрытую агрессию, но, видимо, вспомнил их встречу на Памире или уважил хозяина, не принял вызова, но в голосе зазвучала обида:
– Вольный, это ведь, считай, бездомный, ни кола ни двора… Нет, землянка-то у меня есть, так что у тебя долго не задержусь. Обсушусь вот и побреду.
Странствующий рыцарь вынес одежду на улицу и развесил по ветвям елей, оставив в избе лишь пакеты с продуктами, чашу и флакон с маслом. А Ражный понял, что переборщил: не след так обходиться с гостем, тем паче старшим на десяток лет по возрасту и вольным араксом, коих принимать в своей вотчине было за честь. Поставив же свой домик и баню, он снова ощутил себя пусть и не настоящим, безременным, но вотчинником.
– Можешь остаться, – предложил он, когда аракс вернулся. – Места хватит.
– Если ты послушник, месяц тебе положено жить одному, – похоже, бывалый вольный бродяга за десять лет скитаний возле Урочища изучил все правила. – Сороки здесь глазастые, засекут кого, растрещат по всему лесу. Потом бренка сам подселит тебе какого-нибудь трехголового змея!
– Я ещё не послушник…
– Не обольщайся! Коли тебя подвели к бренке, послушание уже началось. А эти тощие старцы хитрые, как иезуиты; у них не поймёшь, где начало, где конец. Судя по всему, тебя на выносливость испытывают и на вшивость проверяют – сбежишь или нет. А сорокам не доверяй! Они тут все служат настоятелю Урочища и бренкам. Если какая начнёт захаживать к тебе и вести провокационные разговоры – гони в шею! Есть тут одна вдова, в старой деревне гнездится…
– Знаю…
– А знаешь, какая стерва? Ух!.. Надзиратель из турецкой тюрьмы – филантроп против неё. Слышал, чья она вдова? Вольного аракса Пестеря!
– Не слышал…
– Значит, молодой ещё, не захватил. Мощный был поединщик, да боярин свёл с Нирвой. Про него-то слышал?
– Про него слышал…
– Так вот, на ристалище Нирва вошёл в Правило, а выйти не смог или не захотел. Пестеря под дубом закопали, Нирву посадили на цепь в Сиром – и до сей поры сидит. А вдова прилетела сюда с тайной мыслью отомстить за своего боярина. Сам подумай, как она может отомстить, если ей в Урочище хода нет? Вот и бесится сорока, выслуживается перед бренками. Будто, никто не догадывается, зачем её на Вещеру принесло!
Нечто подобное, только в сказочной форме, Ражный слышал от кормилицы Елизаветы, но там все сороки, пришедшие мстить, были благородны и обычно влюблялись в убийц своих мужей, а буйные араксы – в сорок, и в результате вместо мести вдовы освобождали их и уводили из леса, чтоб прожить долго, счастливо и умереть в один день.
– А мне сказали, она счастье здесь ищет, – более для себя самого проговорил Ражный, и потому бродяга не услышал, но оживился.
– Слушай, Ражный!.. Так ты понял, зачем тебя Ослаб в Вещерские леса загнал?
– Дела и помыслы старца не обсуждаются…
– Ладно тебе кроткой овечкой прикидываться. Со мной можно и откровенно, я не опричник. И теперь не аракс. Так, болтаюсь по лесу, даже подраться не с кем…
– Я тоже пока болтаюсь….
– Вотчинники и здесь при месте, – уверенно заявил бродяга. – А ещё ты не задумывался, с чего это вдруг Ослаб треть Засадного Полка в эти леса свёл? И ещё многие на подходе, суда ждут…
– Задумывался, – признался Ражный. – Потом перестал. Замыслы старца неисповедимы для нас, грешных.
– Ой-ей-ей! Слова-то какие знаешь. На Памире иначе говорил… Тебя что, не интересует собственное будущее?
– Хоромы себе срубил и успокоился. Будь что будет.
– Не пойму, ты серьёзно или придуриваешься? Если бы за «снежным человеком» не гонялась целая погранзастава со спецназом в придачу и если бы Ражный не встретил его на Памире, мог бы заподозрить, что гость – очередной искуситель, присланный смутить его чувства.
– Болтовни не люблю, – признался он. – Сейчас все обсуждают дела Ослаба, даже сороки. Чего только не наслушался…
– Надеешься, учтут твою преданность Воинству и на ветер поставят?
– Мне все равно, хоть на ветер, на снег, на дождь, – уклонился от ответа Ражный.
– А ты знаешь, что делают, когда ставят на ветер?
– Поставят – узнаю…
– Тогда уже поздно будет! – засмеялся бродяга. Он что-то знал о касте избранных. Наверняка должен был знать, скитаясь на Вещере столько лет, однако расспрашивать его о подробностях уже было нельзя.
Захочет – скажет сам…
Победитель олимпийских чемпионов не захотел, и пауза затягивалась. Ражный осторожно вынул изза печи раму:
– Ты отдыхай, странник, а у меня заделье есть…
– Эх, Ражный, жалко мне тебя… Так и быть, научу, как выйти сухим из воды.
– С чего это вдруг?
– Долг платежом красен. Памирский перевал я частенько вспоминаю.
– Что ж ты сам-то подмок?
– У меня другая ситуация, – уклончиво сказал бродяга. – Слушай внимательно. Поскольку ты холостой, то легко можешь получить шанс!.. Можешь заслужить помилование, если возьмёшь замуж одну из кукушек. Для чего они бегут в эти леса? Да чтоб такого бедолагу найти, как ты, и замуж выйти. А тебе сразу полная реабилитация, понял? Берёшь кукушку и к себе в вотчину! Только бренку предупреди, чтоб не искал. И наплевать, старая попадётся или страшная. Зато дёшево и сердито. Вернёшься в свою вотчину.
Ражный вспомнил калика, что привёл его на Вещеру, и его так и не открытую тайну…
– Что же ты не воспользовался? – усмехнулся он.
– Да ведь я не стоял в Судной Роще. По своей воле сюда припёрся.
– Не годится.
– Почему?!
– На сказку очень уж смахивает.
– Это не сказка, а древний обычай. Между прочим, преподобным ещё установлен, чтоб даже в самом безвыходном положении, как у тебя, род продлить. Кстати, очень продуманный обычай, мудрый.
Ничего подобного Ражный не слышал даже от кормилицы Елизаветы, которая много рассказывала и о сороках, и о кукушках.
– Мудрый, да только неизвестный, – отозвался он, испытывая смутные чувства. – Впервые слышу…
– А пока на Вещеру не попадёшь – не услышишь. Сие есть тайна великая. Бренки и калики замалчивают, чтоб послушников в узде держать. Так ведь и суд Ослаба вам нипочём! – бродяга вздохнул, разлёгся на лежанке. – Не хоромы строить тебе надо, а кукушку искать.
Хоть «снежный человек» принёс ему огонь, но Ражный вдруг подумал, что сам бы к нему не пошёл, чтоб разжиться угольками, – как и к Вяхирю…
– Ну что стоишь? – поторопил бродяга снисходительно. – Ноги в руки и бегом за своей долей!
– Сейчас некогда, – в строну обронил Ражный. – Рамы вставить надо, тепло уходит…
– Вот вы, вотчинники, все одинаковые! – лениво изумился бродяга. – Домовитые!.. Но в стенах ли счастье?
Ражный развёл на улице костёр и с прежними смутными, беспокойными чувствами начал прокаливать замазку на стёклах.
Поздно вечером странстующий рыцарь молча запихал в рюкзак свой просушенный гардероб, положил на подоконник упаковку спичек и три парафиновых свечи.
– Ну, благодарствую за тёплый приём, – сказал он на пороге. – Не поминай лихом. Вещера тут одна, может, и сведёт ещё…
– Переночуй, – предложил Ражный. – Куда ты на ночь глядя?
– Мне ещё лучше в темноте. Я же Сыч – ночная птица…
И тотчас ушёл в густой сумрак, насыщенный ещё и сильнейшим снежным зарядом.
Гроза всего Вещерского леса, о котором предупреждал калик, на вид оказался не таким и грозным, даже благодарным, коль помнил о встрече на Памире и открыл тайну древнего обычая. И все равно на душе у Ражного было смутно и неспокойно. Будто Сыч не только принёс спички и растопил печь, но ещё заронил искру надежды на избавление от сирого существования в лесах, хотя Ражный начинал привыкать к нему и уже ощущал, что не просто выживает здесь и ждёт окончательного приговора бренки, а живёт. Останься он один на один с собой, в земляной берлоге, ещё неизвестно, какое бы вызрело решение, не исключено, сейчас бы искал себе применение где-нибудь в миру, в большом спорте, где все покупается и продаётся.
Или бродяжил бы, как Сыч!
Неведомая покровительница могла быть кукушкой…
Эта осторожная, боязливая, как дикая птица, мысль вползла к нему в голову, как только бродяга, словно между прочим, походя, рассказал об утверждённом ещё Сергием обычае.
Да она и есть кукушка! Одинокая, сирая, но гордая дева, ушедшая на Вещеру от позора прослыть брошенной невестой. И не он, а она отыскала оставленного на произвол судьбы послушника, принесла топор, тулуп, пищу…
И ни разу не явилась на глаза, не оставила ясного следа, чтобы можно было отыскать её гнездо…
Ражный готов был бросить все и тотчас бежать на поиски, но в последний миг, словно медведь на рогатину, он натыкался на снисходительную, насмешливую фразу Сыча: «Ну чего стоишь? Ноги в руки и бегом за своей долей!»
Смута на душе вроде бы пригасла, когда Ражный вставил окна, затопил баню и принялся сбивать двери. Нехитрая плотницкая работа, как колыбельная, вот уже который день укрощала страсти и воображение, но как бы он ни старался смирить въедливую, будто кислота, мысль о кукушке, она давала о себе знать, как только брал в руки топор или накидывал на плечи тулуп.
Это уже напоминало поединок с собственными чувствами, и чтобы победить их, он нашёл компромисс: прежде чем броситься на поиски своей доли, нужно прорваться, тайно проникнуть в Сирое Урочище и взглянуть на вариант своей будущей судьбы. Может, и в самом деле не следовало хоромы ставить и не нужно кукушку искать.
Разве что отблагодарить за покровительство…
Ражный растопил баню и, пока набирался жар, неторопливо и основательно стал готовиться к марш-броску в Сирое, как готовились все его предки к важной охоте на зверя: выстирал рубаху с синей глиной вместо мыла, срезал лезвием топора ногти на руках и ногах, промыл желудок. Потом несколько часов подряд парился, мылся и подолгу лежал у бегущей воды, избавляя своё тело не столько от запаха человека, сколько от излучения тончайшей части материи – чувств, дабы не оставлять за собой светящегося шлейфа.
И достиг этого, потушил искру, зароненную странствующим рыцарем…
На рассвете, когда небо чуть засинело на востоке, он встал лицом на запад, легко вошёл в раж и побежал с волчьей прытью, озирая пространство оком летучей мыши. Предутренний, по-зимнему белый лес был ещё пуст и прозрачен, хотя на старых вырубках всего в километре от дома виднелись блеклые мазки кормящихся лосей, вдоль речки в ивняках слабо мерцали точки зайцев – все травоядные оставляли невыразительные, однотонно-зеленоватые из-за потребляемого хлорофилла следы. Не останавливаясь, Ражный машинально запоминал места, куда потом можно сходить на охоту: продукты, принесённые покровительницей, закончились, и он уже пил только воду, разведённую с остатками мёда. Вместе с тем он отметил, что зверя в Вещерских лесах не густо, нет ни единого кабаньего следа, и скорее всего, потому нет и следов хищников, ни мелких, ни крупных.
И только подумал о них, в тот же час заметил, как зайцы разом и стремительно порскнули из ивняков в материковый лес и затаились в чащобе, хотя не было и намёка на присутствие хищника. Стронуть их с кормёжки могла только чистоплотная зимняя лиса, внезапно появившись в пределах видимости косоглазых: хитрость, а вернее, её потрясающая выносливость, состояла в том, что она никогда не выдавала чувства голода, приближаясь к добыче, отчего оставляла едва заметный след и тем самым усмиряла осторожность грызунов. Более крупные хищники в любое время года тянули за собой хорошо зримый шлейф, по яркости и пестроте которого можно было судить, насколько пусты их желудки.
Ражный чуть замедлил бег, по привычке увлечённый ловчим азартом, но лисы так и не обнаружил. А рассредоточенных по веретью и затаившихся зайцев кто-то спугнул ещё раз! Они бросились врассыпную, путая следы, будто преследуемые выжловкой, и скоро исчезли в мареве пространства.
Через несколько минут он забыл об их странном поведении, поскольку впереди возникло бесформенное облако, чуть светящееся в утренних сумерках, а до восхода было ещё далеко. Ражный умерил прыть и изменил направление, обходя туманность по большому кругу.
И тут заметил строчку знакомого, розово-синего женского следа, петляющего между деревьев с запада на восток – в сторону его «вотчины». Он был настолько свежим, что ещё не расплылся, не изменил красок и одновременно не имел чёткости, выглядел странно – то ли сдвоенный, то ли умышленно запутанный…
И мгновенно все усилия пошли насмарку! Земные чувства, как и притяжение, сверзли Ражного на землю, вмиг лишив волчьей прыти. Тяжело переставляя огрузшие ноги, он приблизился к росчерку следа и разглядел лыжню с отпечатками лыжных палок по сторонам. Снегу за эти два дня прибавилось немного, весь ветровал и просто лесной мусор ещё не прикрыло, и ходить в такую пору на беговых лыжах мог отважиться только их большой любитель, истосковавшийся за лето по снежной стихии.
Между тем заря уже пробила брешь в низких тучах на горизонте, до восхода оставалось немного, и следовало бы выдвинуться на исходный рубеж, встать на границе клубящегося облака, чтобы одним рывком преодолеть эти триста метров «запретной» зоны, однако манящая свежесть следа и его медленное угасаниие перетянули колеблющуюся мысль.
В Сирое всегда можно успеть, а вот представится ли ещё случай повстречать свою долю?..
«Инверсионный» след, оставляемый в воздухе всяким теплокровным существом, кроме всего нёс в себе полную о нем информацию, в том числе и зрительную. Ражный вошёл в розово-синее свечение, на минуту закрыл глаза и пригасил, увернул остроту чувств и мыслей, как в лампе уворачивают фитилёк. Воображение рисовало картины одну ярче другой, и в какой-то неуловимый миг перед взором промелькнул полуразмытый, туманный образ – строгий овал лица, прямой, греческий нос с чуть раздутыми крыльями и чем-то очень знакомый, пристальный взгляд тёмных больших глаз под чёрными дугами бровей. Ражный запечатлел его в сознании и теперь силился вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах он уже возникал перед глазами.
И вдруг словно вспышкой озарило память: да это же взор волчицы! Той самой, что уже однажды приснилась и которую гоняли сначала на вертолёте по зарастающим полям, потом по заброшенной деревне. Только что ощенившаяся, она уходила от охотников с волчонком в пасти или пережидала опасность, спрятавшись в траве, и Ражный несколько раз, будто на рогатину, натыкался на её взгляд и отводил глаза, чтобы не выдать полякам.
Это сходство было настолько неожиданным и явным, что в первый миг он ощутил оцепенение – забыл, зачем пришёл сюда. Потом резко развернулся, как на ристалище, и побежал вдоль лыжни, стараясь держаться подальше на тот случай, если эта женщина со взором волчицы пойдёт назад. В какой-то момент он ощутил охотничий азарт, словно и в самом деле преследовал зверя, а километра через три, когда путаный и расплывающийся розово-синий шлейф стал более отчётливым, появилась надежда, что сможет догнать её ещё по пути и без волчьей прыти. Однако, сколько бы ни прибавлял скорости, срезая углы, видел впереди лишь свежую лыжню, которая точно вывела к тёмным ельникам на берегу, где стояло его прибежище.
Ражный обрезал ельники по кругу – выходного следа не было. Ни на земле, ни в воздухе.
– Теперь ты никуда не денешься, – вслух проговорил он и встряхнулся, передавая вращательные движения от головы к ногам, как это делают волки или собаки, стряхивая бесполезные сейчас остатки ража.
Теперь он уже не видел «инверсионного» следа, а лишь лыжню, заканчивающуюся возле крыльца веером. Так разворачиваются малые дети, но никак не опытные лыжники.
И было непонятно, вошла ли волчица в дом или чего-то напугалась, поэтому тихо развернулась и ушла назад…
Ражный затаился за кучей срубленных сучьев и минут двадцать стоял неподвижно: из трубы курился дымок – топилась заряженная с раннего утра печь, в окнах, высвеченных солнцем, не было и тени какого-либо движения – создавалось впечатление, что в его «вотчине» никого нет. Заземлённый, утративший волчью прыть, он вместе с болью в мышцах ощутил, как начинает ломить от холода босые ноги и озноб охватывает разгорячённую спину. После состояния ража, как и после Правила, земное притяжение резко обострялось, и то, что в обычной жизни кажется естественным – вес собственного тела, рук и ног, наливалось тяжестью и кровью, как у космонавтов после долгого пребывания в невесомости. С той лишь разницей, что раж выделял из человека энергию крови, а Правило – солнечную, накопленную в костном мозге…
Стоять тут и ждать больше не имело смысла, поэтому он не скрываясь подошёл к дому и с затаённой надеждой отворил дверь.
Чуда не случилось…
