ГЛАВА 7
Розелла выглядела такой спокойной, что сначала я решила: ей удалось справиться с Эхо. Но у ее спокойствия была другая причина. Это было сложно увидеть из-за того, что ее голограмма мерцала и теряла четкость на ярком свету.
— Моего дедушки нет в больнице, — сказала она. — Я так сказала, чтобы вы уехали. Эрнесто Даниэль Маркес умер две недели назад…
— О чем она говорит? — я посмотрела на Дэниела. Люди, которые сомневаются, что Эхо способны испытывать эмоции, должны были видеть его лицо в тот момент.
— Нет… Нет… Ты сказала…
— Lo siento mucho de verdad, — она закрыла глаза. В этот момент она уже не казалась такой спокойной. И вряд ли заметила, что говорит по-испански. — Я солгала, Дэниел. Я человек. Люди врут. Послушай, вам не нужно ехать в Хитроу. В Лондоне может быть слишком опасно. В Барселоне-2 тоже есть космодром. Оттуда улететь проще, там не такой строгий контроль. И оттуда каждую ночь отправляются шаттлы на Луну.
За спиной у Розеллы раздался какой-то шум. Ничего нельзя было разглядеть, но мы поняли, что Эхо выбрались из сосудов и теперь пришли за ней. Чтобы убить…
Дэниел остановил машину.
— Выходи, — сказал он мне.
— Нет.
— Выходи! — закричал он. Я впервые услышала, как он кричит.
Я покачала головой. Один раз я уже потеряла все и не хотела больше рисковать.
— Ты не вернешься туда один. Ни за что. Теперь мы вместе. И если ты едешь туда, то и я с тобой.
Дэниел понял, что спорить бесполезно, развернул машину и погнал обратно по желтой и пыльной дороге.
— Не нужно сюда возвращаться, — говорила Розелла, постоянно оглядываясь. — Слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно… Все кончено! Не держите на меня зла. Todo saldr bien. Я люблю тебя, Дэниел. Одри, ты ведь позаботишься о нем? Ты ведь его защитишь?
— Да, — сказала я ей. — Обещаю.
Мы увидели, как рука Эхо схватила ее за плечо. Розелла закрыла глаза, как будто молилась, а потом назвала несколько цифр:
— Ocho… cuatro… dos… nueve… cero…
Она произносила цифры, а Дэниел шептал их вместе с ней, с ужасом осознавая, что происходит.
— Восемь… Четыре… Два…
— Активировать! Activar! Activar!
Прежде, чем я успела спросить у Дэниела, что она делает, он закричал.
— Нет! Розелла! Остановись!
Но было слишком поздно. Он мог бы кричать так, что звук его голоса достиг бы Марса, но это все равно не помогло бы. Меньше чем за долю секунды склад просел внутрь, уменьшился и исчез, как будто его никогда не существовало. В сухой пыльной земле осталась только яма от фундамента в форме идеально ровного прямоугольника. Дэниел вовремя остановил машину: мы едва туда не свалились. От склада и того, что на нем было, ничего не осталось. Только маленький черный куб лежал на оранжевой земле на дне котлована.
— Это самоуничтожитель.
Дэниел надолго замолчал и просто смотрел в окно на пышущий жаром, дрожащий пейзаж. На другом краю котлована виднелись обгоревшие деревья. Слева, за чахлыми кустами и кактусами, раскинулась Валенсия. Ее низкие серые здания были похожи на старые склады, продуктовые рынки и многоквартирные дома. Они тоже дрожали от жара. Движение на магнитных треках в центре города было оживленным. Три трека в разных направлениях тянулись над морем.
Я долго смотрела на море. Странное дело, издалека оно кажется неподвижным, ровным и спокойным, но стоит подойти поближе, и оказывается, что оно движется. Оно волнуется. Оно опасно. Да, море — это иллюзия. Может быть, если ко всему подойти достаточно близко, наконец увидишь, из чего же состоит этот мир. Из иллюзий. А если судить о вещах по первому взгляду на них, то так и останешься слепцом. Я была таким слепцом. Я не видела, каковы на самом деле Дэниел, дядя Алекс и даже мои родители.
Я все еще горевала по маме и папе. Все еще чувствовала дыру в сердце — такую же огромную, как и та, что зияла сейчас перед нами. Я пережила горе. А теперь и Дэниел его переживал.
— Она знала, — наконец сказал он.
— Что знала?
— Знала, что произойдет. И что уже слишком поздно. Она солгала, чтобы спасти нас. Человек жертвует собой ради спасения Эхо. Такое раньше бывало?
— Ты не обычный Эхо, Дэниел, и она любила тебя.
Я увидела, как у него на глазах выступили слезы. Он пытался с ними справиться, но ничего не вышло. И я просто сидела рядом с ним и ждала. Конечно, неприятности скоро нас настигнут, но сейчас все вокруг как будто замерло. Я чувствовала, что Дэниелу нужно принять свою боль. Впустить в себя. Если отгораживаться от боли — самому или с помощью нейродетекторов, — это может плохо кончиться. Будешь дальше жить пустышкой, сам для себя станешь самоуничтожителем. И Дэниел должен сейчас чувствовать все, что полагается чувствовать в такой момент.
Сидя в машине, я наблюдала, как ящерица медленно подобралась к краю дыры. Несколько раз резко дернула головой, как будто с интересом заглядывала внутрь, а потом бросилась назад по пыльной выжженной земле к чахлым зарослям кустарника.
Через минуту, две, три, четыре Дэниел повернулся ко мне. Слезы высохли, и его глаза стали ясными, как и прежде. Пгаза были ясными и зелеными, но боль из них не ушла.
— Одри, — сказал он. Его голос звучал мягко и как-то по-новому. Как будто слова, которые он произносил, стали хрупкими, как фарфор. — Одри, когда я впервые увидел тебя в доме твоего дяди, я видел боль, которую ты чувствовала. Я чувствовал ее, как свою. И все, чего мне больше всего на свете хотелось, — помочь тебе справиться с этой болью.
Он посмотрел на меня. Его глаза были широко распахнуты; они были зелеными и настоящими.
— А еще я боюсь тебя.
— Боишься? Почему?
— Потому что забота о другом может причинить боль. Иногда я мечтал никогда ни о ком не заботиться, ни за кого не переживать. Я мечтал быть как все. Но я не такой, и знаю это. Я никогда не смогу быть таким, как они. И… знаешь что?
— Что?
— Даже сейчас, ощущая эту боль, я не хочу быть другим. У нас есть надежда, правда, Одри? И неважно, каким пугающим может казаться будущее, оно того стоит. Жизнь всегда того стоит. Одри, я чувствую себя живым. Я должен быть живым, чтобы чувствовать эту боль. Мы познали боль — физическую и другую. И мы все еще здесь. Она нас не убила.
Я смотрела на свежий шрам на своей руке. Красная буква «Э» на новой блестящей идеальной коже. Может быть, в этом вся суть жизни. Когда иллюзии заканчиваются, выясняется, что это просто череда шрамов.
Вот так и становишься взрослым.
Ты узнал, что такое боль, но не дал ей себя искалечить. Ты стал сильнее, потому что смог ее пережить. Кожа грубеет, когда на ней появляются шрамы. И когда боль придет снова, ты будешь к ней готов. Она освещает оставшуюся жизнь лучами надежды. Так же, как и шрам просто подчеркивает гладкость остальной кожи.
