Дорогой Джон Китс,

Сегодня нам проставили оценки за первую четверть. У меня почти одни пятерки, только тройка за физкультуру – не потому что я плохо бегаю, а потому что мы с Ханной слишком часто «забывали» спортивную форму, и четверка по английскому, даже несмотря на то, что за все письменные работы я получила «отлично». Дело в том, что я не принимаю активного участия в работе на уроке, поскольку мне неприятно то, как на меня смотрит миссис Бастер. Ну и еще, я так и не сдала свое первое задание – письмо умершему человеку. Это совсем ерундовое задание, но я не смогла заставить себя написать абы что, лишь бы отвязались. Понимаете, я действительно пишу умершим, а не миссис Бастер. Самые что ни на есть настоящие письма. Но можно лишь одним способом осчастливить папу и уверить тетю Эми, что я свободна от греха – получить табель успеваемости с одними пятерками. Я очень старалась учиться хорошо, чтобы никто не волновался и не начал задавать мне вопросы. Надеюсь, что четверка и тройка не испортят всей картины.

Миссис Бастер сегодня опять подозвала меня к своему столу и спросила, почему даже после двух предупреждений я так и не сдала ей первое письменное задание. Она сказала, что я должна быть круглой отличницей. Я пыталась объяснить ей, что написала письмо, просто показать ей его не могу, на что она ответила, что смысл задания как раз в том, чтобы его сдали. Тогда я попыталась объяснить ей, что письма – это слишком личное, и она одарила меня каким-то странным взглядом.

– Лорел, ты очень талантливая девочка, – произнесла она таким тоном, будто это нехорошо.

Я пожала плечами.

– Но я заметила, – продолжила миссис Бастер, – что ты практически не отвечаешь на уроке.

На самом деле, я вообще не отвечаю на уроках с тех самых пор, как высказала свое мнение о стихотворении Элизабет Бишоп. Я лишь перекидываюсь записками с Натали и смотрю в окно. Включаюсь в работу я только тогда, когда мы читаем стихи.

Я снова пожала плечами.

– Лорел, я просто хочу посоветовать тебе… – Миссис Бастер умолкла, словно не уверенная в том, что же она хочет посоветовать мне. Затем сказала: – Мэй тоже была особенной, как и ты.

Я еле сдержала улыбку. Она сказала, что мы с Мэй похожи.

Но ее выпученные глаза смотрели на меня с таким выражением, словно мы с Мэй олицетворяем собой что-то очень трагичное.

– Я просто не хочу, чтобы ты растрачивала свой талант впустую. – Учительница снова ненадолго замолчала. – Не хочу, чтобы ты пошла по тому же пути, что выбрала для себя Мэй.

От злости в моем теле напрягся каждый мускул. Я не понимала, по какому, по ее мнению, пути пошла Мэй, и имела ли она в виду, что именно поэтому сестра умерла. Она совершенно ничего не знала. Никто не знал. Ее там не было. Никого там не было, кроме меня. Я так взбесилась, что если бы от ярости не перехватило горло, я бы, наверное, на нее закричала. Если она так сочувствует мне, то почему не поставила за английский пятерку? Взрослые такие лицемеры. Всегда ведут себя так, словно пытаются тебе помочь и хотят позаботиться о тебе, но в действительности им просто от тебя что-то нужно. Так что же нужно миссис Бастер? Я кивнула ей, через силу пробормотала, что у меня все хорошо и что написать письмо оказалось чересчур сложным заданием.

Дело в том, что у меня не получается возненавидеть миссис Бастер всем сердцем, поскольку она дает нам на уроках замечательные стихи. Например, ваши. Вчера мы прочитали «Оду к греческой вазе». Это стихотворение об античной вазе с рисунками. Чтение о таком должно бы навевать скуку, но это не так. Мне понравилась часть, где вы говорите о двух возлюбленных, запечатленных всего лишь за одно мгновение до поцелуя:

«И песню – ни прервать, ни приглушить;

Под сводом охраняющей листвы

Ты, юность, будешь вечно молода;

Любовник смелый, никогда, увы,

Желания тебе не утолить,

До губ не дотянуться никогда!»

На рисунке вазы навечно застыли под деревьями парень с девушкой – они никогда не соприкоснутся губами, но никогда и не потеряют друг друга. Они полны ожидания и предвкушения, и их никогда не тронет печаль.

Похожие ощущения вызывает практически любая картина и любой снимок. Как фотография в рамке, стоящая на столе в моей комнате. На ней мы с Мэй еще совсем дети, качаемся на качелях во дворе. Я только-только начала отталкиваться от земли, глядя на сестру. Мэй же уже раскачалась вовсю, еще секунда – и она прыгнет. Она никогда не падала. На этом снимке солнце недавно село, и еще тепло. На нем мы навсегда останемся с небесами темно-синего неба, в сумерках, которые никогда не перейдут в ночь, в недоступном теперь для нас времени. Когда я сижу за столом и смотрю в окно, мне не важно, что за ним ноябрьское снежное небо. Ведь на фото в рамке я семилетняя, в летних сумерках.

Но больше всего мне понравился конец стихотворения, в котором говорится:

«В прекрасном – правда, в правде – красота;

Вот все, что нужно помнить на земле».

Я все стараюсь понять, что вы этими строками имели в виду. «В прекрасном – правда, в правде – красота». Эта фраза замыкается как круг, сама в себе. Красота и правда определяют одно другое, но как нам понять их значение по одиночке? Наверное, мы вкладываем в эти слова свое собственное значение, привносим в них частичку самого себя. Для меня «прекрасна» луна в темном небе, над фонарным столбом. Трепещущее, как крылья мотыльков, сердцебиение Ская. Поющий голос Ханны. Звук моих шагов, когда я бежала за сестрой по тропинке вдоль реки, навстречу небесам. А «правда» для меня – слова Мэй о том, что в своем самом первом воспоминании она держит на руках новорожденную меня и гордится тем, что мама доверяет ей и позволила это сделать. То, как звучал голос Ская, когда он рассказал мне, что хочет быть писателем и никому не говорил об этом раньше. Это Натали, обнимающая Ханну в ту ночь в сарае. И Мэй, шепчущая мне на ухо: «Вселенная больше, чем все, что может вместиться в твоем сознании».

Я мысленно хожу и хожу по кругу, но все еще не осознаю, как понять этот мир. Наверное, это хорошо, что он больше, чем мы сами можем представить его себе. Может быть, под «прекрасным» вы подразумеваете не только внешнюю красоту, но и внутреннюю. То, что делает нас людьми. Вы говорите вазе: «Скажи иным векам и племенам…». Она переживает поколение за поколением людей. И ваше стихотворение подобно ей. Вы умерли почти двести лет назад, совсем молодым, в возрасте двадцати пяти лет, но оставленные вами слова все еще живы.

Искренне ваша,

Лорел