Дорогой Курт,

Сегодня вечером я читала о вас. Мне было интересно, каким вы были ребенком и какая у вас была жизнь. В вашей семье вы были центром внимания, но после развода родителей (вам было всего восемь лет) в каком-то смысле осиротели. Вы злились. Писали на стене своей комнаты: «Я ненавижу маму, я ненавижу папу, папа ненавидит маму, мама ненавидит папу, здесь есть от чего загрустить». Вы сказали, что боль из-за их развода ощущали еще долгие годы. Вы жили то с мамой, то с папой. Ваш отец женился на другой женщине, а мама нашла себе мужчину, который плохо с ней обращался. Родительские права на вас были переданы отцу, но когда вы подросли, он разрешил вам жить в семье вашего друга. Затем вы вернулись к матери. После того, как вы бросили учиться в школе и не нашли работу, она собрала ваши вещи и выкинула вас на улицу. Вы превратились в бездомного. Ночевали в гостиных у разных людей, иногда спали под мостом или в приемной больницы Грэйс Харбор – подросток, почти ставший мужчиной, в одиночестве спящий в той самой больнице, где родился восемнадцать лет назад.

У меня в семье не так все плохо, как у вас, но я понимаю, каково это, когда рушится семья. Сегодня воскресенье, а в этот день я переезжаю на неделю жить в другой дом. Настроение, и так не радостное оттого, что кончились выходные, становится совсем беспросветным. Нужно будет уложить все свои вещи в небольшой детский чемоданчик, выданный мне в одиннадцать лет родителями в качестве утешительного приза при их расставании.

Они разошлись летом, перед тем как Мэй пошла в старшую школу. В начале учебного года ей исполнялось пятнадцать. Я перешла в седьмой класс, и мне вот-вот должно было стукнуть двенадцать. Мама подождала, пока мы доедим приготовленные ею вафли, а потом чего сказала, что они с папой ждут нас на семейном совете. Мы вышли во двор. На улице, несмотря на утренний час, уже стояла жара. На землю дождем сыпались, кружа как маленькие аэропланы, семена вязов. И мама сказала:

– Мы с вашим папой больше не можем быть вместе и собираемся пожить отдельно друг от друга.

Я не сразу поняла значение этих слов. Мне запомнилось, как сильно плакала Мэй. Она плакала так, будто кто-то умер. Папа пытался погладить ее по спине, а мама – обнять, но сестра не хотела, чтобы к ней кто-либо прикасался. Она ушла в угол двора и свернулась там калачиком. Я не знала, чем ей помочь. Существует примета, что если выпадает ресница, можно загадать желание, и я выдернула у себя одну, понадеявшись, что это считается. Я пожелала не того, чтобы мама с папой воссоединились. Я пожелала, чтобы с Мэй все было хорошо.

Позже тем вечером сестра призналась мне срывающимся голосом:

– Я не справилась.

– Ты о чем?

– Я недостаточно хороша, чтобы сохранить семью.

Мне бы очень хотелось знать, что отвечать на такое, но я не знала.

– Ты достаточно хороша для меня, – робко проговорила я.

Мэй грустно улыбнулась.

– Спасибо, Лорел. – А затем добавила: – По крайней мере, мы всегда будем друг у друга.

Я тогда решила, что буду любить ее еще больше, чем раньше – чтобы моя любовь восполнила все остальное.

После этого дня наша жизнь изменилась. Папа остался жить в доме, мама переехала в свою квартиру, из-за чего мы с Мэй заключили, что расставание – ее идея, хотя родители нам об этом не говорили. На следующий месяц Мэй пошла в старшую школу и снова стала радоваться жизни, но как-то по-другому. Теперь у нее был свой, новый мир, и в нем не было места нам. Что-то невидимое отняло ее у нас. Она была рядом, но в то же время ее с нами не было.

Что осталось прежним, так это наши семейные пятничные ужины в ресторане гостиницы The Village Inn, куда мы вчетвером ходили с самого нашего детства. Они всегда проходили натянуто, мама с папой общались только с нами, не глядя друг на друга. Я помалкивала, а Мэй рассказывала разные истории, делая вид, что все нормально. Официанты глазели на нее. Баки – владелец ресторанчика, переодетый в костюм медведя – подходил к нашему столику даже несмотря на то, что мы уже не были детьми. Мэй подыгрывала ему и кокетничала. Сестра не давала родителям ни единого повода для беспокойства. Красивая и умная, она отлично училась, у нее было множество друзей. Но мы никогда больше не видели ее подружек из средней школы. Мэй всегда общалась с друзьями вне дома, а к нам никого не приглашала – ни к папе, ни к маме.

Папа разрешал нам с сестрой заказывать пиццу с начиненной сыром корочкой или китайскую еду, а сам уходил к себе в комнату. Наверное, он не хотел, чтобы мы видели, как он грустит. Он установил несколько правил, и если Мэй собиралась гулять допоздна, ей приходилось выбираться из дома тайком, что, впрочем, ей нисколько не мешало.

Мама в те недели, что мы жили у нее, старалась изо всех сил, чтобы нам было хорошо. Даже чересчур старалась. Она покупала нам чай со вкусом земляники и киви (наш с Мэй самый любимый), украсила комнаты с невзрачными коричневыми коврами, развесив на окнах кристаллы и расставив везде рамы и мольберты, водила нас ужинать в закусочную The 66 Diner. Мама смотрела на Мэй поверх стаканов с молочными коктейлями и со слезами на глазах спрашивала: «Ты злишься на меня?». Мэй отбрасывала назад волосы и отвечала: «Нет» с едва слышимым надломом в голосе. Сестра не могла просто взять и прокричать родителям: «я вас ненавижу!», как это делают некоторые дети, и верить, что все потом образуется. Она бы убила маму такими словами. Когда Мэй просила разрешения погулять с друзьями, мама грустила, словно чувствовала себя покинутой. Но она всегда отпускала сестру. Давала ей ключ от квартиры и не заставляла возвращаться к определенному времени. Наверное, ей хотелось быть все понимающим родителем, а, может, загладить свою вину.

Сначала я просилась с Мэй, но сестра отвечала, что я еще слишком мала и с собой меня не брала. Я оставалась в квартире, и мама спрашивала: «Как дела у твоей сестры?». Или: «С кем она пошла гулять? С мальчиком, да? Как, по-твоему, он нравится ей?». Мама пыталась выяснить, знаю ли я хоть что-нибудь. И некоторое время я притворялась, что знаю, отвечая на ее вопросы, хотя сама не знала ничего.

Самыми тяжелыми были вечера, когда мы ложились спать и до меня доносился мамин плач. Я лежала, уставившись в пустую белую стену, вспоминая, как в детстве сестра сочиняла волшебные заклинания, чтобы нам стало легче.

Когда тетя Эми отвезла меня сегодня к папе, мне пришла в голову мысль, что он единственный из нашей когда-то-нормальной семьи, кто меня не оставил. Мне захотелось сделать ему что-то приятное, поэтому я принесла ему в спальню яблоки. Нарезала их, намазала сырным кремом и посыпала корицей. Так бы подала ему яблоки мама, и я решила, что ему это понравится. Папа слушал бейсбольный репортаж. Сезон закончился, а он всегда заказывает диски с радиорепортажами лучших матчей «Чикаго Кабс». В нерабочее время он только тем и занимается, что слушает их. Может быть, мысленно он возвращается к тем дням, когда играл сам. Сначала он здорово играл в бейсбол в старшей школе, а потом здесь – для удовольствия. Мы в детстве любили ходить на его игры. Я помню сладковатый запах летней травы и свет прожекторов, включавшихся в сумерках. Если папа выбивал хит, мы вскакивали на трибунах и радостно кричали.

Я протянула папе тарелку с яблоками, и он улыбнулся. Не знаю, стояли ли в его глазах слезы или это просто была игра света. Иногда так может показаться из-за освещения. Папа убавил звук и спросил:

– У тебя все хорошо?

На нем была пижамная рубашка, которую мы с Мэй подарили ему, предварительно написав спереди объемной краской «Мы любим тебя, папа!» и оставив два отпечатка ладоней – маленькой и еще меньше.

– Да, пап.

– С кем это ты все время говоришь по телефону? – спросил он. – С мальчиком?

– Да. Не волнуйся. Он хороший.

– Он – твой парень?

– Да, – ответила я, пожав плечами. Ни за что на свете не сказала бы этого тете Эми, но не было никакого смысла лгать папе. Может, он примет это как знак того, что мне лучше?

– Как его зовут? – тогда спросил папа.

– Скай.

– Ничего себе имечко! Это все равно, что назвать ребенка – Грасс, – поддразнил он меня.

– Ну уж нет! Как можно сравнивать? – засмеялась я.

Затем папа посерьезнел:

– Ты же знаешь, что нужно парням твоего возраста? Только одно. Только об этом они думают и днем и ночью.

– Папа, это не так.

– Это всегда так, – полушутя-полусерьезно настаивал он.

Я стала убеждать его, что он ничего не знает и что в наше время парни другие, не такие, каким был он, но в глубине души я была совсем не против того, чтобы Скай подумывал о сексе со мной.

– Лорел, я понимаю, почему ты не приводишь сюда своих новых подруг, – сказал папа. – Я знаю, что нам сейчас тяжело и что во мне нет ничего особенного, чем бы можно было гордиться, но если ты собираешься встречаться с парнем, мне бы хотелось с ним познакомиться.

Я не хотела приводить Ская в наш дом, но от слов папы мне стало очень грустно, поэтому я ответила:

– Хорошо.

– И эти девочки, с которыми ты постоянно общаешься. Надеюсь, они не какие-то там хулиганки? – Он подвигал бровями, желая превратить это в шутку.

– Нет, пап, – деланно рассмеялась я. Затем глубоко вздохнула и спросила: – Как ты думаешь, когда вернется мама?

Он тоже вздохнул и посмотрел на меня.

– Не знаю, Лорел.

– Как бы мне хотелось, чтобы она не уезжала! – вырвалось у меня.

Папа нахмурился.

– Я понимаю, что тебе нужно поговорить с кем-то на женские темы. Но, по крайней мере, у тебя есть тетя.

– Мне кажется, тетя Эми ничего в этом не понимает. Думаю, ты должен сказать маме, что ей пора вернуться домой. – Я выжидающе уставилась на него.

Злился ли он еще на нее за то, что она сначала переехала в свою дурацкую квартиру, а потом и вовсе оставила нас? На его лице отразилась боль, и я сразу пожалела о сказанном. Папа издал такой тяжелый долгий вздох, что я поняла: ему так же невыносимо отсутствие мамы, как и мне.

Там, где рос папа, жизнь была простой и замечательной. Его родители все еще живут на той самой ферме в Айове, где он просыпался на рассвете, чтобы заняться хозяйством. Папа говорит, что обожал утром вдыхать аромат люцерны. В двадцать один год он отправился в путешествие на мотоцикле, останавливался в разных городах и подрабатывал – в основном, на стройках, затем, готовый к новым приключениям, уезжал. Он считал, что мир много чего может предложить, стоит только поискать. Но больше всего папа любил рассказывать, как изменилась его жизнь в тот день, когда он встретил маму. Как он встретил ее и вдруг понял, почему иногда бывает достаточно любящего человека и созданной с ним семьи.

Наверное, у меня невольно выступили слезы, потому что папа наклонился ко мне и потер мою макушку костяшками пальцев, что означало – разговор окончен. Мы, в любом случае, говорили с ним сегодня больше, чем за все эти дни.

Мне вспомнилось, как приняв душ после работы, папа пел нам с Мэй на ночь колыбельную, и я чувствовала, как его щеки пахнут одеколоном. Он пел:

«Эта земля – твоя земля, эта земля – моя земля,

От Калифорнии до островов Нью-Йорка,

От секвойного леса до вод Гольфстрима,

Земля, созданная для нас с тобой».

Когда он пел эту песню, каждое место на земле виделось мне тайной, которую я когда-нибудь раскрою. Мир казался мне огромным, сияющим и полным того, что еще не изведано мной. И я принадлежала этому миру, вместе с папой, мамой и Мэй. А теперь мама где-то в Калифорнии. А Мэй уже нет нигде.

Искренне ваша,

Лорел