Глава семнадцатая

Самый счастливый день в жизни. Открыточная пошлость. Такая избитая, что аж зубы скрипят. Да, точно, так про свадьбы говорят. И про рождение ребенка, наверное. Приторный штамп, зажеванный до бессмысленности. И как это обидно, должно быть, что самый счастливый день уже прошел и счастливее ничего не будет. А впрочем, что это я так говорю, как будто сам такого не испытывал. Нет, испытывал – еще как. И мой самый счастливый день ушел и больше не повторится.

Мне придется использовать именно эту фразу: самый счастливый день в жизни. День, когда спустя неделю после нашего возвращения она выбежала из метро мне навстречу и весело затрясла, схватив за рукава рубашки.

– Это не рак! Не рак! Как ты и говорил! Фиброаденома. Я даже толком не знаю, что это. Но это не страшно.

Фибро-что-то-там махом вернула мне свет. До этого я все брел в какой-то бесконечной мутной пелене. Пусть боги, если только какие-нибудь из них существуют, благословят эту непонятную штуку, названную длинным словом на «ф».

Перед этим были мучительные семь или даже десять дней, пока знакомый онколог их семьи приехал из отпуска, пока она записалась на прием, пока, наконец, пришли анализы. Семь или даже десять дней, когда Воронцов ничего не жрал, но его постоянно рвало. Из-за обезвоживания он стал тощим, осунувшимся. Всю эту неделю я не находил себе места, бесцельно слонялся по квартире, пытался написать статью на заказ, но ничего не выходило, строчки расплывались на мониторе, тема казалась поверхностной и бессмысленной – кому мог сейчас понадобиться Баухауз? Кому какое дело до стилей в архитектуре, когда юная жизнь вот-вот может оборваться страшным, как будто бы нелогичным концом.

К нам приезжал мамин брат, дядя Миша. Привез с собой дочь – с ней он виделся очень редко. Она была моей ровесницей – блеклая, как моль, и самодовольная, как Маринка в лучшие годы. Я пытался с ней разговаривать, но все это было тоже бессмысленно, равно как и Баухауз, как и моя глупая подработка. Мы сидели за ужином, когда мама попросила чем-то ей помочь, – кажется, я должен был открыть бутылку вина. Я никак не мог приладить штопор, рука соскользнула два раза, оставив рваную царапину на моих пальцах. Они все смотрели на меня с тревогой, я вздрагивал от резких звуков, от любого шума – в особенности от телефонных звонков.

По сто раз на дню я доставал из ящика черный плотный конверт. Он хранил мою тайну и мой непризнанный талант – стопку фотографий, сделанных на древний «Пентакс» со штатным объективом. Зерно просроченной пленки роднило изображения с моими снами. Я фотографировал ее, когда она спала. Смешные трусы в цветочек натягивались на черно-белом бедре. Воронцов вечно влезал в кадр, и его присутствие превращало все происходящее в очередную развратную забаву. Я неумело взводил затвор и пытался запечатлеть, как закатный луч нежно пересекает ее лицо, высвечивая правый глаз и превращая его в белое слепое пятно, а Петя орал: «Давай снимем с нее лифчик!»

– При чем тут лифчик? Я фотографирую глаза!

– Ты что, это же совершенно другое настроение!

Ее портрет на фоне березовой рощи. А вот она в моем свитере выгуливает собаку. Так, тут снова Воронцов. Их переплетенные ноги. Пролистываю.

Тревога отступила, словно что-то ухнуло во мне вниз и, пройдя через ноги, растворилось в асфальте. Тонкие пальчики с короткими красными ногтями радостно комкали рукава моей рубашки. Глаза цвета черного кофе и синей дождевой тучи разглядывали меня с любопытством.

– Ты что, даже не спросила у врача, что это такое – фиброаденома? – удивился я.

– Я не разговаривала с ним. Мама созванивалась. Послезавтра я еду в больницу, мне удалят эту гадость, и все будет прекрасно. Это новая рубашка? Такая красивая!

Мы шли пешком до дома Морозовых. Был день рождения Сереги, и нас тоже пригласили. Мы согласились прийти, зная, что будут все остальные друзья. Но сейчас мне было все равно. Начинала чувствоваться осень, первые желтые листья на березах были похожи на монеты. Свет солнца стал тоньше, призрачнее, но было по-летнему тепло, на Ясне надето легкое платье цвета переспевшей вишни, у меня на ногах – тряпичные белые кеды, за лето превратившиеся в позорное непонятно что.

– Я хочу выпить вина! – заявила вдруг она.

– Тебе же нельзя, – напомнил я.

– Я обожаю красное вино! Наверное… Я не пила его очень давно! Купим?

Ей я не мог отказать. Да и не хотел. В вине я совершенно не разбирался, как и во многом другом. Поэтому в супермаркете, который встретился нам по дороге, я просто купил самое дорогое.

– Три тысячи? Три тысячи? Ты с ума сошел? – Ясна расхохоталась. – Это выжимка из философского камня или жидкое золото? На эти деньги Петя смог бы прожить месяц!

– Тогда не говори ему, – улыбнулся я. – Он не перенесет.

Воронцов ждал нас уже у Тани с Серегой – бледный и сутулый, с темными кругами под своими выпученными глазищами. Я только сейчас заметил, какие длинные стали у него волосы. Так как у нас была припасена радостная новость, нам пришлось объявить ее всем. Я следил за Петей: он тут же выпрямился и расправил плечи, но продолжал туповато моргать, глядя на Ясну.

– Все обошлось? Все обошлось, правда? – шептал он ей потом в коридоре. – Честно? Ты не обманываешь?

Надо быть конченым идиотом, чтобы думать, будто кто-то стал бы обманывать в этой ситуации.

Я открыл вино и налил Ясне бокал. Она пила, забавно морщась.

– Фу, кислятина. – И продолжала пить.

Я совершенно не запомнил, как смотрели на нас в тот вечер. Новость о том, что жизнь победила смерть, сделала меня безучастным до всего остального. Хотя что это я – какая смерть?! Я внезапно понял, что смерть была выдуманной. Как вампиры, лярвы и привидения. Смерть не была запланирована, это мое подсознание просто вывалило наружу все детские страхи.

Я отмечал, как ветер раздувает занавески, дрожью расходясь по тонкой белой ткани, как смешно Ясна поводит ресницами, будто от вина они стали очень тяжелыми. Я зацепился за то, что Воронцов не пьет – ест рис и потягивает крепкий чай из огромной кружки – и что озадаченно поглядывает на нас двоих, будто строит план. Главное, не напиваться. Пьяные мы с Рыбкой и трезвый Петя Воронцов – это опасная компания. Опасная для меня и для Ясны, конечно же. Но так и случилось. Одного полного бокала и пары глотков из моего ей хватило, чтобы стать податливой, улыбчивой и безвольной. Она тихо растаяла в уголке, но от одного взгляда Воронцова принималась весело хихикать.

Тусовка прошла странно, моя память оставила в целости лишь то, что вся компания играла в «Правду или действие», – не совсем удачное прикрытие для своего великовозрастного грязного любопытства. Даже пьяным я догадывался, что затеяли это из-за нас: отвечая на вопросы, нам пришлось бы рассказывать то, о чем мы раньше молчали. Но ведь просто так никто и не задавал вопросов! Хотите узнать, что мы делаем втроем? Кто кого трахает и в какой последовательности? Так спросите, просто спросите. Например, у Воронцова. Когда это он скрывал подробности? Но преподносить это в виде игры… Короче, затея не понравилась мне с самого начала. И в конце концов – после первых приличных, естественно, вопросов, а потом вопросов о размере Петиного члена – я неожиданно узнал, что перед тем, как встретить Серегу, Таня Морозова была влюблена в меня. Полина спросила ее, любила ли она кого-нибудь до мужа. «Да, – ответила Таня, – но невзаимно: Игоря». А я был так ослеплен чувством к Иришке, что даже не заметил этого. Мне стало не по себе. Воронцов что-то нашептывал Ясне в углу. Я нервничал и допивал это несчастное вино за три тысячи.

В тот период я ничего не писал в своем блоге, поэтому теперь мне трудно восстановить последовательность событий. Этот самый счастливый день каким-то образом перетек в самый странный вечер, полный открытий и экспериментов, большая часть из которых больше не повторялась. Что послужило перемычкой между Серегиным праздником, с которого мы ушли около восьми вечера, и тем, что случилось у меня дома, ближе к десяти, я совершенно не помню. Воронцов после нервного срыва был слишком слаб, Ясне послезавтра днем предстояла операция, и по всем расчетам дома должна была быть моя сестра. Тогда как так вышло, что мои глаза были завязаны Ясниным шарфом и четыре руки снимали с меня одежду? Маринки совершенно точно дома не было. Наверное, она ночевала у подруги. Хотя… Не знаю, кажется, она ни разу не ночевала ни у каких подруг. И тем не менее во всей квартире нас было снова только трое. Шарф стягивал виски, слишком сильно давил на глаза. Обычно эта роль принадлежала Ясне. Правила просты. Ей запрещалось трогать нас руками, зато мы могли творить все что угодно. Ей позволялось только угадывать, кто из нас ее касается. Интересно, что же они собирались делать со мной?

– Вы догадываетесь, что они представляют, когда думают о нас? – со смехом спросил Воронцов, имея в виду наших общих друзей. Я вздрогнул: думал, это он расстегивает мне рубашку, а Ясна стоит сзади и, просовывая руки мне под локти, дергает за пряжку ремня. Оказалось, все было наоборот.

– Конечно! – ответила Рыбка. Ее голос звучал слабо и нежно. Странно признаваться, но мне дико нравилось, что ее так повело от бокала вина. Я четко ощущал, что разум ее спит и что хотя бы просто теоретически я могу делать с ней все, что взбредет в мою пьяную башку. – Пока один из вас сует мне в рот свой член, второй…

– О, не торопи события! – расхохотался Воронцов.

– Что? – Она тоже засмеялась и наконец справилась с третьей сверху пуговицей.

– Мы же не будем так долго кормить их пустыми фантазиями? – отозвался он.

Я протянул руки и попытался обнять ее, но это было против правил.

– Ясна, никто не заставит тебя делать того, чего ты не хочешь.

– Никто, кроме меня, – снова влез Воронцов и сдернул с меня штаны. – Смотри-ка, наш супергерой уже готов.

– Зачем мне завязали глаза? – Мне тоже было смешно, язык заплетался.

– Потому что нас напрягает твоя благонравная рожа.

– Ничего нас не напрягает, – ответила Ясна, медленно стаскивая с меня мою новую рубашку. – Просто мы кое-что придумали.

– Я тут читал в интернете очередную фигню, – зачем-то начал рассказывать я, пока меня волокли к дивану, – о том, как люди анонимно признаются, какие извращения есть у их партнеров. Я хотел написать про вас, но понял, что вы не извращенцы. И я тоже – нет. По сравнению с тем, что там было написано, мы просто святые!

– О, я не сомневалась.

– Я не шучу, – сказал я. Кто-то из них надавил мне на плечи и усадил на край. – Прикиньте, один человек хочет, чтобы партнер написал ему в рот.

– Ой, прекрати!

– Чехов, если ты сейчас же не заткнешься, я стану для тебя этим партнером.

Я понимал, что несу чушь и хохотал, откинувшись на спинку дивана. На самом деле я был лишь немного возбужден, все вокруг казалось сном и счастливым бредом, я был согласен стать игрушкой, потому что не мог воспринять все это всерьез. Они копошились где-то возле моих колен, трогали, но я не мог угадать, кто это делает. Ясна отличала нас чуть ли не по прикосновению одного пальца, я же вообще не мог въехать, кто из них где.

– Воронцов, это же твоя идея с повязкой? – продолжал допытываться я. – Что ты там придумал?

Я был уверен, что они поддерживают мое веселье.

– Что, не можешь сделать этого в открытую? – Я свернулся от щекотки, потому что Яснины волосы коснулись моего живота.

– Чего сделать? – раздалось из темноты.

– Да ладно! Мы знаем, что это твоя идея. Идешь на любой идиотизм, чтобы только добраться до меня.

Вдруг стало очень легко говорить правду. Ту правду, что рождает отпущенный на волю разум. Ну, или алкоголь. Внезапно повисшая тишина совершенно не смущала.

Наконец Ясна улыбнулась где-то возле моего уха:

– Все совсем не так.

– Как это не так? – Еще я был уверен, что говорю очень смешные вещи. Что они оценят и посмеются, так же как смеялись над дурацкими вопросами в игре «Правда или действие». – Ты не думала, что он и с тобой встречается только для прикрытия?

– Игорь…

– Нет, а что? – Я искренне смеялся, не слыша предупреждающих нот в ее голосе. – Что ты сейчас хочешь сделать, Воронцов? Раз я тебя не вижу, так хотя бы послушаю. Расскажи. Я должен буду отличить, кто из вас где… Когда вы будете делать что?

– Боишься? – В его голосе звучала усмешка, но тогда я не различил, что там было что-то еще.

– Боюсь?! Нет. Не понимаю, почему ты не хочешь просто рассказать нам, что все затеял из-за меня.

– Потому что это бред.

Я выпрямился, отстранившись от Ясны. Ожидал услышать ее смех, но она молчала.

– Тогда зачем начал все это… ну, с Дроздовой, помнишь?

Сначала я болтал что-то безобидное, но вот уже меня понесло. Кто-то внутри меня догадывался об этом. Может быть, даже подавал знаки. Но тот, кому эти знаки предназначались, уже несся вперед, подогреваемый непослушным языком.

– Зачем я тебе был нужен тогда, а? Ты же меня хотел, а не ее.

– Ты больной?

– Я? Я больной? – Снова смех, и на этот раз как будто со стороны. – Ага, очень удобно! Давай, скажи еще, что не намекал, чтобы я пришел на ваше свидание с Лерой…

– Я ни на что не намекал, дебил! Ты сам приперся.

– И сам пригласил ее к себе домой, да? – Из шутливого мой тон вдруг сделался серьезным. И кто-то внутри меня все еще наблюдал за этим так, будто все происходило с посторонним человеком.

– Прекратите оба… – раздался натянутый голос Ясны. Я словно опомнился и сдернул с глаз повязку.

Голый Воронцов выглядел дико глупо. Моя рубашка медленно наползала на руки Ясны и вот уже, словно пасть, поглотила и плечи, и грудь, и даже ее бедра.

– Какого хера? – подал голос Петя, уставившись прямо на меня. Он отлип от шкафа, в который упирался плечом, и переступил с ноги на ногу.

Ответом ему было молчание. В голове сверкнула вспышка: я вроде бы что-то понял, но уже через секунду не мог вспомнить, что именно. Ясна с тревогой глядела на Воронцова, он провел ладонью по лицу, как делают сильно уставшие люди, и молча пошел в ванную.

– Петя, стой! – Рыбка спрыгнула с дивана и ринулась за ним, но ее ждал лишь щелчок дверного замка. – Петя… Что? Открой. Это же несерьезно.

В Маринкиной комнате я откопал шпильку и принялся ковырять ею в замке. Сработало быстро. Не оставляя Воронцову права на личное пространство, мы ворвались в ванную. Он сидел прямо на кафельном полу, выглядел совершенно убого – бледный, ссутулившийся, жалкий, но красивый – надо признать.

– Забудь, а? Вставай, отморозишь яйца.

– Забудь? – Он поднял на меня глаза. – Ты что вообще несешь? Сам хоть понимаешь?

Нет, не понимаю. Я никогда не пойму тебя и никогда не смогу встать на твое место.

– Просто уйдите отсюда.

– Слушай, ну… Я же пьяный. Говорю лишнее. Я знаю, что это не ты виноват… Это твой отчим! – Я наклонился и попытался его поднять. Он ударил меня по руке, грубо выругавшись.

– Да пошел ты! – Он подскочил и бросился в комнату, схватил свои вещи, начал судорожно их натягивать.

– Куда ты собрался, сейчас ночь!

Он продолжал молча одеваться.

– Петя, пожалуйста, – тихо проговорила Ясна, но он не обратил внимания.

Мы растерянно наблюдали. Петя всегда все решал за нас. А теперь он направлялся в прихожую.

– Петя, не уходи, зачем так? Останься, надо просто поговорить. Игорь пьян, он не соображает…

Он словно ее не слышал. Даже не взглянув в ее сторону, он развернулся и вышел вон. Было темно. Постояв несколько секунд перед закрывшейся дверью, Ясна повернулась ко мне, уткнулась в грудь и заплакала.