Глава шестнадцатая
Друзья снисходительно улыбались при встрече, когда с нами была Ясна, и могли ляпнуть что-нибудь грубое, когда ее не было. Этим летом мы почти прекратили общение с ними, нам было круто и втроем.
Верными остались только Григорий и Морозовы. Таня реально пыталась подружиться с Ясной. И я помню, что она расспрашивала ее о нас, но не знаю, что именно Ясна ей рассказывала. Что-то трогательное? Вроде того, как они с Воронцовым сидели вместе, сплетаясь ногами, и любовались – могли, наверное, часами рассматривать, трогать друг друга. Петя гладил ее плечи, она медленно взъерошивала его кудри, они что-то нашептывали, как шепчутся деревья, запуская ветви в чужие кроны. Я же в это время щелкал затвором подаренного пленочного фотоаппарата, множа кадры из нашей общей жизни. Или Ярославна рассказывала Тане что-то откровенное? Как однажды лопнул презерватив, и, когда мутно-белый комок стекал по ее ноге, мы узнали, что она бесплодна из-за перенесенной в детстве операции? Ясна была хладнокровна в подобных вопросах. Ее не особо волновало замужество и семья, романтические свидания, комплименты и подарки. Она вообще смеялась над нашими лицами, когда рассказала и об операции, навсегда лишившей ее потомства. Правда прорвалась наружу лишь однажды. Мы частенько заходили к Тане – развлечь и вытащить с ребенком в парк. Петя вынул из кроватки крошечную Танину дочь и сказал ужасные слова: «Рыбка, когда ты закончишь универ, мы ведь где-нибудь раздобудем такого мелкого? Можно в детдоме взять». Ясна вздрогнула. Странно, как-то криво, будто в теле лопнула струна и на мгновение все внутри перекосилось. Она пожала плечами и незаметно вышла из комнаты. Я нашел ее в ванной без света – она сидела там в слезах.
Как-то рано утром мы сели в черный «жук», который после долгих уговоров мне одолжила мама, и поехали на дачу. По дороге я не разрешал Воронцову и Ясне ставить музыку. «Radiohead». Ну конечно, чтобы я уснул за рулем?
– Есть ли у нас с собой какие-нибудь наркотики? – спросил Петя.
– Нет, – ответил я. – А что?
– Ладно, значит, остается только рок-н-ролл и секс, – улыбнулся он, врубил «Sex Pistols» и перелез на заднее сиденье к Ясне. Песня под названием «Нет будущего», возможно, о чем-то предупреждала нас троих, но мы остались глухи.
– Не смейте это делать там! Дотронешься до Рыбки – высажу тебя прямо на дороге!
– Петя, – Ясна отбрыкивалась от него, – так-так-так, где твои руки?! Ты слышал, что Игорь сказал?
В самый разгар жаркого дня прибыли на место. В окна машины задувал сильный ветер, деревенское овсяное поле штормило, сотни васильковых глаз глядели из-под его волн.
– Вот бы остаться здесь навсегда! – Первое, что сказала Ясна, вылезая из машины.
– Туалет на улице, – ответил я.
– Так это же прекрасно!
Это был небольшой дачный поселок рядом с самой настоящей деревней. В полдень тени становились синими, все покрывалось их бесплотной паутиной. По утрам орал петух, где-то на краю поля паслась корова.
– Овечки! Овечки! – И тупоголовое стадо с вытаращенными глазами разбегалось от Ясны в стороны.
В первые дни Воронцов меня опять раздражал – его приводили в бешенство мухи и комары, он нервно отмахивался от них, хмуря брови, глупо морща лицо. Не нравилось ему и то, что мы ходили без обуви: по вечерам он показывал мне свои ноги, на бледной коже которых появилось множество розовых ссадин, тонких порезов и красных точечек.
– Тупой нытик! Ясна, как ты выносишь его! – говорил я, оборачиваясь, но ее уже не было рядом: она напролом лезла через крапиву в овраг, один раз свалилась в речку с хлипкой кладки, забралась на чердак заброшенного и наполовину разрушенного дома, откуда, естественно, не смогла сама слезть. Посадила омерзительную занозу, да и еще ее цапнула дурная соседская собака.
Зато каким-то образом Воронцов полностью очаровал мою бабушку, и она любовно готовила котлеты для «Петеньки» и накладывала ему в тарелку целые горы еды.
Утром Ясна писала в своих бесконечных блокнотах, а мы с Воронцовым по очереди помогали старикам и рылись в интернете в поисках информации для курсовой. По ночам на небе светили огромные звезды. Мы стояли, положив руки на плечи друг другу и задрав головы. В реке сияли их и наши отражения; волосы Ясны, раздуваемые ветром, касались моей щеки.
Как-то я повез их в соседнюю деревню поглядеть на местную достопримечательность. С холма открывалось поле, измятое, изрытое, с кочками, убегающее далеко к лесу, – его желтая трава была залита послеполуденным светом. Поле было пустым: ни дерева, ни куста, ни времени, но почему-то чувствовалось, что раньше здесь были дороги и чьи-то судьбы. Мы планировали найти там старый барский дом, но нашли только этот холм с кладбищем, с огромным деревом на самом краю и это поле, где, как струйка ртути, извивался ручей, маслянисто блестевший на солнце.
Наши голоса звучали странно и хорошо. Мне нравится думать, что они нарушали забвение когда-то существовавшего здесь мира. Наверное, среди молодого подлеска и старых осин бродят в травяном шорохе призраки. Они все еще приходят в сгнившую деревенскую школу, пытаются на рассвете открыть двери развалившегося коровника и ходят на могилы к родне – эти могилы уже давно сровнялись с землей.
Мы тоже заглянули на кладбище и зависли там на целый час. Ясна вообще любила кладбища. Она выискивала там имена. Мертвые кладбищенские имена для своих рассказов. Она сбегала от реальности – от нас – в свои вымышленные миры. Нам в них был закрыт доступ, хотя и мистически обещан мне по окончанию ее дней. Петя ревновал ее к этим мирам гораздо острее, чем я. Однажды он все же стащил блокнот, но не смог разобрать ее почерка. Ясна не разговаривала с ним сутки.
Как-то днем, в самый зной, Рыбка сидела у куста черной смородины и собирала в миску ягоды. На ней был только купальник, волосы убраны наверх. В раскосых солнечных очках она напоминала девицу с плакатов в стиле пин-ап. Я дотянулся до фотоаппарата, запечатлел ее у куста смородины и перевел взгляд на Воронцова. Монотонно, в такт какому-то раскаленному ритму, он заносил топор и издавал им гулкий звук – это был низкий крик деревянного пенька в миг его расщепления. По белому телу древоубийцы стекал пот. Кудри слиплись, превратившись в блестящих влажных червяков, и, когда он убирал их со лба рукой, лицо его виделось непривычно открыто: читались жесткие, в разлет брови и трагичная складка между ними, появлявшаяся тогда, когда он замахивался.
Я лежал на выцветшей циновке и смотрел сначала на Ясну, а теперь на Петю, на его спину, на руки, сжимавшие древко топора, и сосредоточенное лицо. Живое воплощение врубелевского демона. Юноша с полотен Караваджо? Теперь почему-то нет. Наверное, я просто уже слишком много про него знал.
Я представил его маленьким пацаном: он был один на один со своей тяжелой недетской тайной, окруженный противным смехом, – я такой слышал когда-то в телефонной трубке.
– Петя, у тебя обгорит спина! – крикнула Ясна. – Надень майку.
Он бросил топор на землю, подошел к ней, опустился на колени, оглянулся – нет ли поблизости моих родственников – и несколько раз поцеловал ее. Некоторое время они шептались, потом Петя зачерпнул из миски горсть смородины и запихнул себе в рот.
– Что ты делаешь! Я же целый час уже собираю!
Он рассмеялся и побежал от нее ко мне.
– Ну и что ты так смотришь на меня все время? – сказал он, очевидно заметив, что я пристально его разглядывал, когда он колол дрова.
Было жарко. Шумел лес. Меня разморило, реальность стала расплываться. Казалось, что Воронцов нагибается ко мне. Я полулежал, упершись локтями в циновку. Вдруг запахло черной смородиной, и он, коснувшись мокрыми волосами моего лица, прижался прохладными губами к моему рту. В ту же секунду разрушилась хрустальная, знойная пелена, окутывавшая сознание.
– Ты что?!
– Я подумал… – начал он, отстранившись и сделав растерянные глаза.
– Что ты подумал? Что ты вообще делаешь! – У меня заколотилось сердце, и хотя я старался изображать ярость, я не был зол на самом деле – больше напуган.
– Что у вас случилось? – Ясна подошла к нам.
– Этот педик вздумал… фу, блин, спроси у него сама! – выкрикнул я, встал и ушел в дом, оставив их вдвоем.
Ярославна пришла за мной минут через десять.
– Ну все, Игорь, пойдем. Не дуйся.
– Не дуйся? Ясна, ты что, с ним заодно?
А, ну да. Мы же все заодно. Но подожди, Рыбка, я еще поизображаю гнев.
– Он меня почти поцеловал!
– Я знаю. Но он больше не будет, мы с ним договорились. Он просто так развлекается, ты же знаешь. Ничего серьезного.
– Вы сведете меня с ума, оба, – прошипел я.
– Ты уже давно сошел с ума, не льсти себе, – засмеялась Ясна.
Позвонила Марина, и мне пришлось ехать на ближайшую железнодорожную станцию встречать ее. Этим же вечером мы пошли на костер: я, Воронцов, Ясна, Маринка и трое соседских пацанов. Естественно, при них Ясна была только моей, и мы болтали с ней с каким-то особым доверием друг к другу. Воронцов был молчаливее обычного, хотя вряд ли его можно было назвать обиженным.
Сквозь огромное пламя я глядел на его лицо и чувствовал себя никчемной маленькой точечкой в огромной, черной-пречерной картине вселенной. Деревенские парни разговаривали матом, ржали, как гиены из мультфильма, и, не стесняясь присутствия девушек, рыгали. Благодаря им я ощущал себя не только ничтожной пылинкой в картине мира, но и крайне воспитанным человеком. Ваш вежливый супергерой.
Все случилось на следующий день, на закате. Бабушка отправила нас на другой конец поселка к тетке за козьим молоком. Похожие на яичницу-глазунью ромашки терлись выпуклыми оранжевыми головками и проеденными лепестками о Яснины загорелые коленки. Она расталкивала их, продирая ноги сквозь заросли полевого травостоя.
– Петь, молока.
Ясна взяла у него банку и открыла. Закатное солнце светило прямо ей в затылок, окружая голову ореолом красных светящихся волосков.
– Фу, как вы можете, – кривил морду Воронцов. – Оно такое противное.
– Оно же парное. Неужели ты не любишь парное молоко? Петя, ты хоть его пробовал?
– Нет, я же говорю, оно противное.
– Ты не пробовал! Откуда тебе знать, что оно противное? Терпеть не могу, когда так говорят!
– Думаешь, я не могу представить, какое оно? – усмехнулся Петя.
– Попробуй. – Она протянула ему банку. – Сейчас же.
– Нет, Ясна, ни за что! – Он отшатнулся.
– Давай. Это наказание за твои слова. Нельзя говорить о чем-то плохо, если ты понятия не имеешь, что это такое. Так только говнюки делают.
– Не-ет.
– Воронцов, не упирайся, – поддакнул я.
– Нет, сказал вам. Вот настырные! Согласен быть говнюком.
– Ты хочешь, чтобы он попробовал? – спросил я у Ярославны.
– Естественно!
Я опустил на мягкую траву свою банку, бросился Пете на спину и почти повалил его на землю. Он непристойно обозвал меня, стал вырываться, но я оказался сильнее. Я сжал его руки у него за спиной и схватил за лицо:
– Ну, открой пасть. Ясна, лей!
Он принялся ржать и дергаться. Мы не смогли разобрать ни слова, потому что я не позволял ему закрыть рот. Ясна снова откупорила банку, из которой пила.
– Тише, тише, он же захлебнется.
Он вертел головой, молоко текло по его подбородку, по шее, оставляло на футболке белесые разводы.
– Хватит! Идиоты, – хохотал и орал он. – Меня сейчас вырвет!
Ясна отставила банку в сторону и подошла к нему вплотную, он отплевывался молоком. Когда она его поцеловала, я все еще держал его за лицо, чувствовал эти движения и влагу под пальцами. Он высвободился и врезал мне локтем в живот. Я не успел вздохнуть, согнулся пополам. Он схватил меня за руки и толкнул вниз. Яснино платье теперь тоже было в молоке. От ее вида, от жары, от боли под ребрами, я потерял голову мгновенно. Я притянул к себе Ясну и целовал, не сдерживаясь и не соображая, пробирался пальцами под подол ее платья, то и дело сталкиваясь с Петиными руками, двигавшимися по такому же маршруту. Откуда-то передо мной взялась его взлохмаченная кудрявая голова, мне мешало его лицо, я пытался отвернуться, пока вдруг не понял, что мой рот впивается в его рот и что я чувствую уже не Яснин язык, а его.
Появилась боль во всем теле, неприятие и тошнотворное несогласие с происходящим – а потому не было нежности, была отупляющая злость: я укусил эту сволочь, буквально умирая на жаре и закатном солнце от странного чувства.
Тем временем наши руки боролись за Ясну, она положила мне на плечо свою маленькую головку, в просвете между пуговицами сарафана виднелась ее грудь.
Ясна отрывисто вздыхала, когда то мои, то Петины пальцы оказывались в ней.
Я усадил ее к себе на колени, прижимая сильнее, вдавливаясь в нее всем телом. Петя нагнулся ближе.
– Здесь нельзя этого делать, – вздрагивая, шептала она.
– Можно, – отвечал я ей на ухо; мой голос срывался, покусанные губы были раздражены. – Все равно, где.
– Здесь могут увидеть. Уйдем отсюда!
– Не сейчас, – продолжая медленно двигать рукой под ее сарафаном, сказал Воронцов. От его голоса у меня перед глазами мелькали черные пятна.
Ее дыхание стало тяжелее. Я впивался ногтями в ее загорелые, чуть разведенные в стороны ноги. Хотелось увести ее ближе к лесу, где была густая высокая трава, где можно было положить ее на спину, стянуть с нее проклятое платье…
Она выгнулась, сильнее уперлась в мое плечо головой, ее тело стало тугим от напряжения, на груди выступило несколько капель. Я кое-как расстегивал пуговицы на ее сарафане. Петя быстрее задвигал рукой. Его лицо было рядом с ее лицом и с моим, я чувствовал обезоруживающую близость этих двух разгоряченных тел.
Это было невыносимо. Я попытался отодвинуть Ясну от себя и спустить шорты, но стоило мне только пошевелиться, как сдавленный, до ужаса приятный звук вырвался из ее горла, она несколько раз мотнула головой и стиснула мою руку. Через секунду ее тело ослабло, и она сползла по мне, сжимая ноги вместе, сгибая их в коленях и выталкивая из себя Петины пальцы.
Он висел над ней, не уступая, потом наклонился ниже и поцеловал в пересохший от частого дыхания рот. На этот раз я понял, что за этим последует, и попытался отклониться, но мне не хватило решимости, и его губы так же крепко впились и в мои, вынуждая мой язык двигаться с его языком. Петя дернул меня за волосы (наверное, в его понимании это был какой-то ласковый жест) – от его руки мучительно пахло Ясной – и с хамоватым смешком произнес:
– А забавно ты целуешься. Никогда бы не подумал.
– Ты меня задушить хочешь, придурок? – Я сбросил его руку со своей шеи, но он тут же снова схватил меня.
Вообще-то с Ясной мы еще не закончили, но странный Петин взгляд, резко направленный куда-то мимо меня, заставил забыть об этом и обернуться.
Я говорил, что, наверное, мы все заранее знаем, что нам предназначено, и просто не умеем вовремя замечать посланные нам знаки. Я не хотел, чтобы Петя целовал меня в этот последний раз не потому, что было противно, – нет, я был уже в таком состоянии, когда можно позволять делать даже это, – я не хотел, чтобы он целовал меня, потому что что-то пыталось меня остановить. Интуиция, наверное.
Шагах в тридцати от нас – на таком расстоянии, где она еще не могла разобрать наших слов, но могла прекрасно нас рассмотреть, – стояла моя сестра Марина с очень серьезным и каким-то несвойственным ей выражением лица. Она развернулась, едва встретилась со мной взглядом, и зашагала в сторону дома.
Я выругался.
– Она видела, что мы делали? – Ясна испуганно схватилась за покрасневшие щеки ладонями.
– Боюсь, что тебя вообще не было видно из-за спины Игоря. И это хреново, – сказал Петя, и его взгляд стал тревожным. – Так что, скорее всего, она видела…
Перед глазами у меня потемнело.
– Сидите тут или идите в дом. Я пойду догоню ее.
– Нет, стой! – воскликнул Петя, убирая наконец руку с моей шеи. – Зачем? Вдруг она ничего не поняла? Ты же не станешь ей сам все рассказывать?
– Придется. Самое отвратительное, что она застала нас именно в этот момент. Воронцов, ну какого хрена! Сраный извращенец. – Я от души пнул его и побежал за сестрой.
Марина была в белом платье и по расчету судьбы должна была, несомненно, символизировать ангельскую чистоту, чтобы внушить мне чувство стыда. Но стыдно мне было и без этого, просто как бывает стыдно целоваться на людях. Она медленно шла по тропинке, я догнал ее и поравнялся. Она слегка вздрогнула, но не произнесла ни слова, продолжая идти.
– Так, – сказал я. – Начнем с того, что ты видела. Что именно ты видела, Марина?
Некоторое время она молчала. Потом растерянно улыбнулась, будто просто своим невероятным догадкам, но мне это показалось излишней театральностью.
– Игорь! Это так странно – то, что я видела! Но надеюсь, мне показалось.
– Нет, это вряд ли.
– То есть ты целовался с Петей? – Она странно скривила лицо.
– Ну… В общем, да. – Пришлось признаться.
– Как это понимать?
– Я не хочу, чтобы ты об этом думала. И еще больше я не хочу, чтобы кто-то об этом знал. Ты понимаешь, к чему я?
– Ты что – гей?
Мне хотелось обозвать ее дурой, но я сдержался.
– Марина, я тебе объясню. Нет, я не гей, это полное идиотство, что ты так сказала. А дело в том, что не только я встречаюсь с Ярославной, но и Петя тоже.
– То есть Ярославна встречается с вами обоими? – уточнила Марина, хмурясь с таким видом, будто я был каким-то кретином. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы переварить эту новость.
– Да, да, я же сказал.
– Круто, конечно. Но, слушай, я не поняла, почему ты-то целовался с Петей?
– А… А это, знаешь, очень сложно объяснить. Послушай, я не целуюсь с мужиками. Это было всего один раз – только что.
– Конечно, как говорится, один раз не…
– Прекрати!
– И это мой брат. – Марина вдруг остановилась. – Боже мой, Игорь, ведь это ты!
– И что?
– Да кто бы мог подумать про тебя такое? Ты читал такую книгу – называется «Мечтатели»? Вроде какой-то француз написал.
– Ну да, – буркнул я. – И фильм смотрел.
– Тогда скажи мне, что вы просто вдохновились сюжетом.
– Мы не рисуем друг на друге экскрементами, – сказал я, но Марина была непреклонна:
– Там еще один из героев в конце умирает.
– Его убили. У них там забастовка! – крикнул я ей вслед. – А у нас ни черта нет! Ты слышала? Ни черта у нас не происходит!
Да. Это все город, его скука, его сети и системы, гниль и грязь подворотен, трещины на стенах и бомжи в подъездах. Да, это деньги и статусы, престижные агентства, дорогая мебель, олигархи и тачки. А я как бы застрял между всем этим дерьмом. Это город сделал меня таким. Ясна с Петей тут ни при чем.
Я пошел обратно. Они сидели на том же месте. Их лица, повернутые друг к другу, разбивались на кусочки травинками и листьями, словно мозаика; я пытался всмотреться, посылал им мысленные сигналы, но они не оборачивались. На секунду закатное солнце вышло из-за деревьев, сверкнуло ярче, и Ясна с Петей исчезли. Какое-то время я видел лишь размытое темное пятно на их месте, потом солнечные лучи перестали меня слепить, и все вернулось на свои места. Ясна сидела перед Петей в расстегнутом сарафане, он сосредоточенно щупал ее грудь. Слишком сосредоточенно. Меня это насторожило. Оба они заметили меня лишь тогда, когда я подошел вплотную.
– Иди сюда, – сказал Петя, хмурясь. – Потрогай здесь.
Я приложил руку там, где он указал, слегка надавил пальцами и вдруг почувствовал что-то плотное. Инородное. Шарик. Так жутко, что аж скрутило кишки. Я нехотя поднял взгляд на Ясну.
– Мне нужно к врачу, – одними губами прошептала она, звука почти не было.
– Да, уедем сегодня же.
– Что это может быть? – спросил Петя. Он сделался бледно-зеленым. Я уже как-то замечал такую его бледность, ничего хорошего это не предвещало.
– Рак.
– Нет, Ясна, это может быть любая фигня! Почему сразу рак? – сказал я, но ужас, какой-то природный, первобытный, уже накрывал меня. – У моей старшей сестры как-то раз было что-то похожее, оказалось, просто вздулся лимфоузел.
– Скорее всего, это он. Я вам не рассказывала. – Голос ее дрогнул. Да что ж такое! Сколько у вас страшных тайн? У меня одного самая страшная тайна – это вы двое. – Рак преследует меня с детства. Два раза мне вырезали опухоль. В разном возрасте. Удалили там кучу всего, ну, вы знаете. С тех пор я постоянно сижу на таблетках. Говорили, что все закончилось, но я знаю, что это не так. Как будто чудовище живет внутри тебя и, притаившись, заставляет всех думать, будто оно исчезло. Понимаете? Но я-то чувствую, что оно там.
Чудовище не заберет тебя. Ведь так не бывает, что вот был человек и вот его нет, правда? Любимые останутся рядом навсегда. Нет? Нет, я знаю, конечно, что нет. Но это не про нас. Какая теплая земля… Трава прильнет к ней, нагретая осенним солнцем, и уснет. И исчезнет зимой. Трава просто испаряется на время и снова появляется в мае – зелененькая, молодая. В благоухающей клумбе, среди гортензий и астр разлагается трупик ласточки. Крохотная несчастная птица. Я поднимаю голову и вижу ее сидящей на проводе. Ее ли? Или там десятки других ласточек? Запах невыносимый… запах гортензий и смерти.
Мне нужно было быть сильным и хладнокровным. Не думать, – приказывал я себе. Не думать и собирать вещи. Не думать и вести машину. Остановиться на заправке, купить им обоим воды.
Полдороги Воронцов блевал. Господи, да он пережил побои родителей-алкоголиков, пережил отчима-извращенца. Но лишь одна мысль о болезни Ясны его уничтожила.
Так что там? Купить пакетов и салфеток. Взять в аптеке успокоительное и закинуть им обоим в рты. Не думать. Хоть кто-то из нас троих должен держать себя в руках.
Все будет хорошо. Все будет хорошо.
