Глава восемнадцатая
Дорога была пыльная, солнечное утро заливало ее золотыми потоками, машины плыли в этом на первый взгляд дружелюбном, но на самом деле мертвом свете осени.
Я был в солнцезащитных очках, а Воронцов на соседнем сиденье жмурился от света, и выражение его лица было совершенно непонятным.
Его голос в трубке я услышал спустя четыре дня после случившегося. Я кинулся к телефону, думая, что это Ясна. Но это был он. На самом деле его звонка я тоже ждал, конечно.
– Почему она не звонит? – нервно воскликнул он вместо приветствия.
– Не знаю. Я сам не понимаю, – признался я.
– Ты говорил с ней?
– Нет, она не подходит к телефону.
– С ней что-то случилось! – С паническим надрывом прошипел он.
– Нет, просто… – Я не мог придумать, что сказать. Он же только что озвучил мои мысли, глупо было возражать.
– С ней что-то случилось, – повторил он.
– Подожди… Я позвоню ее родителям. Да, давай я позвоню ее родителям и… перезвоню тебе.
Сегодня я забрал Воронцова у метро, и мы отправились в путь. Ясне нужно провести еще некоторое время в больнице, так сказала ее мать. Но зачем? И что мешало Рыбке сказать нам это самой? Что-то заставляло меня возвращаться в самое начало отношений, когда она то и дело пропадала.
– Значит, ты разговаривал только с ее матерью? – спросил Петя. До этого мы молчали всю дорогу. – У меня плохое предчувствие… Осторожнее, сука! – тут же крикнул он красному внедорожнику, который подрезал нашего скромного черного «жука». – Она не стала бы просто так нас игнорировать, – продолжил он через некоторое время. – Случилось что-то… плохое.
– С чего это?!
– Я знаю! Я знаю и все! – он вздрогнул и повернулся ко мне. – Мне сегодня снилось… Короче, это была река. Я переходил ее вброд. Чем дальше шел, тем становилось темнее, как будто на всю картинку наложили холодный синий фильтр. Было страшно, просто ужасно страшно. И холодно. Я вылез на противоположный берег, меня била сильная дрожь. И я был голым! От берега вела тропинка, почему-то не хотелось наступать на нее. Ты слушаешь? Так вот, на тропинке было что-то склизкое, как будто вся она состояла из разлагающейся плоти. Я дошел до вытоптанного участка травы, в центре стояла лошадь. На лошади сидел кто-то… Не знаю, я даже не мог на него посмотреть. Хотелось просто орать в голос от страха. Но я зачем-то шел к этому отродью. А потом оно подняло руку и указало на что-то пальцем. Я думал, на меня, но обернулся. Там стояла Ясна! Она была словно мертвая, серая какая-то. Она прошла мимо меня, подошла к этой лошади и… Я реально начал орать и проснулся.
Я взглянул на него и снова уставился на дорогу. Вот же ублюдок. Умеет испортить настроение.
Онкологический центр в подмосковном городишке. Мне представлялось высокое здание из грязноватого, светло-зеленого стекла. Я знал, что к нему ведет указатель на повороте, но он оказался совсем не таким, каким я его себе воображал. Здоровенный, заполненный унылым черным шрифтом, он был приделан к какому-то низкому столбу, стоявшему в куче дорожной пыли.
Я как-то интуитивно понял, что мы приехали.
Никакого стеклянного небоскреба не было – был длинный черный забор с замызганной проходной где-то посередине. За ним стояли жалкие приплюснутые домишки – больничные корпуса: может, их было два, может, три, а может, и вовсе один. Мы вошли на территорию все в том же молчании, хотя теперь оно приобрело какой-то красочный оттенок. Всю окружающую убогость отличал лишь печальный, тепло-золотой свет осеннего солнца, заливавший бурными потоками даже это захолустье. Под ногами хрустели подсохшие листья, я слушал этот звук очень внимательно – он меня отвлекал от тревоги.
Вход в нужный корпус я даже не запомнил, словно шел во сне. И я все твердил и себе, и Пете, что в таких больницах совсем не обязательно находятся раковые больные – есть и те, которым просто удаляют какие-нибудь доброкачественные опухоли. Вроде нашей Ясны.
Темный холл, бахилы, охранник – да, кажется, это было. Я поднимался на третий этаж вслепую, хотя на лестнице и было светло от солнца. Дальше я помню уже гораздо отчетливее: тошнотворный запах столовой и облезлые стены коридора, их странный, насыщенно-розовый цвет с подтеками под потолком. Тщедушного старика, сидевшего в коридоре у окна, – там стояли несколько кресел, стол и телевизор. А еще помню палаты – все до одной открытые (или, может, они были вовсе без дверей?), но в них не стерильно-бело, а желтовато, страшно и мерзко, хотя и не грязно.
Наш путь подошел к концу. Перед нами появилась все такая же бездверная палата. По порядку, что я успел выхватить за долю мгновения, пока искал глазами Ярославну: слева стояли две койки; на первой, куда тянулся проводок капельницы, под одеялом неподвижно лежал кто-то толстый, на второй – опрятная бабуля с садоводческим журналом в руках. Справа тоже было две кровати. Та, что стояла подальше, у окошка, от которого дуло, была тоже занята какой-то женщиной, но я видел лишь ее перебинтованные ноги – в изголовье кровати сидели две посетительницы, они-то и не давали ее разглядеть.
На последней кровати лежала моя Ясна. Она не обратила на нас внимания, продолжая то ли спать, то ли с полуприкрытыми веками смотреть в телефон. В отличие от остальных, она лежала поверх одеяла, словно ей не было холодно. Ее короткий пушистый халат такого же насыщенно-розового цвета, как и коридорные стены, растекался пятном по темному колючему пледу.
– Яночка, – проговорила бабуля, выглядывая из-за садоводческого журнала. – Миленькая, это, кажется, к тебе пришли.
Обернулись обе посетительницы и женщина, возле которой они сидели. Ясна пошевелилась и медленно подняла голову.
Боже, теперь и я уже знал, что что-то не так!
На ее лице промелькнуло удивление и наконец радость. Она села на кровати и протянула к нам руки. Пока мы обнимались, остальные в палате что-то говорили, будто ободряя, готовя нас к чему-то. Я никак не мог понять, зачем это все, и только прижимал Яснину руку к губам и спрашивал, почему, почему она нам не звонила, почему не поднимала трубку. Под халатом ее рука была перебинтована.
– Я не знаю, не знаю, – шептала она в ответ и никак не могла отпустить нас.
Какое белое и осунувшееся было у нее лицо! Глаза казались чуть навыкате, под ними появились тени. Я то ли успел забыть, какие маленькие у нее пальцы, то ли они стали еще меньше, чем были раньше, – совсем детская исхудавшая ручонка.
– Выйдем в коридор, – наконец сказала она, и только тут я заметил, что ей требуется прилагать усилия, чтобы пошевелиться и встать. – Как я рада, что вы приехали вдвоем.
Сев на уродливый диван у окна, она погладила Петю по щеке, запустила пальцы в его кудри.
– Объясни, что происходит! – протараторил он.
Ясна быстро перевела взгляд с него на меня, поджала губы, и подбородок ее слабо дернулся. Только не плачь! Все будет хорошо! Мы же здесь, мы снова вместе!
– Не хочу ничего говорить. Ненавижу все.
Я стал вытирать ей слезы, только еще больше размазывая их по лицу.
– Придется сказать, раз мы уже здесь.
– Они наврали мне… Это был рак. И мне удалили. Всё удалили. – Она подняла на нас глаза. – Понимаете?
– Но… удалили же. Это же хорошо! – Я попытался сказать что-нибудь нормальное: – Я читал, что это не опасно. Всё наладится.
Да, я не сразу догадался, о чем она.
– Тебе удалили грудь? – Петя протянул пальцы к тому месту, где под халатом проступали бинты.
В ответ Ясна только уткнулась лицом ему в шею, он обнял ее, и так они и застыли. Я тоже замер, сидя в полуметре от них, с выпученными от удивления и ужаса глазами.
– Твоя мама ничего не сказала… – В конце концов надо было нарушить затянувшееся молчание.
– Не хочу знать о ней!
– Но Ясна…
– Нет, – она повернулась ко мне, – не смей даже пытаться ее оправдывать. К такому надо готовиться заранее. О таком надо знать! Это мое тело все-таки. И моя жизнь. И даже не вздумайте потом звонить моим родителям и говорить, как я себя чувствую.
– Но ведь они к тебе приезжают? – спросил Воронцов.
– Я делаю вид, что сплю. И я выбросила все, что они мне сюда привезли.
Я осторожно взглянул на пакет из супермаркета, в котором мы притащили ее любимые сладости. Она заметила мой взгляд.
– Что это?
– Тут тебе кое-что… но если ты не хочешь…
Она запустила руку в пакет и достала черный шоколад с апельсиновой цедрой.
– Готова на все ради этой шоколадки. – Она тут же протянула ее мне. – Открой, пожалуйста, я… пока не могу.
Перебинтованная рука сиротливо и безвольно лежала на краешке халата.
Потом я пошел в конец коридора к холодильнику – убрал творог и фрукты, которые купил ей. Там меня подкараулил все тот же худой дед.
– Ты кто будешь этой девочке? – спросил он. Я молча уставился на него. – Жених?
Жених. Вот так словцо. Я кивнул.
– Что ж ты раньше не приезжал? Видел бы, как она кричала.
– Кричала?
– На мать и на отца, уж не знаю, чем они ее так обидели. И как плакала!
– Они ее и правда обидели, – тут же сказал я. – А я не знал. Она просто так никогда не кричит.
Я пообещал Ясне, что сам заберу ее из больницы, – выписывали ее через два дня. Петя тоже собрался приехать, но Рыбка настаивала, чтобы он шел в университет. Как раз начинался новый предмет, но препод был уже знакомый, с которым не ладил Воронцов, – все тот же брат декана. Было решено, что в этом семестре Петя постарается не нарываться.
Я знал, что он все равно попрется со мной, но не стоило говорить этого Ясне прямо сейчас. Едва мы сели в машину, он тут же снова разнервничался.
– Почему она не брала трубку, когда мы ей звонили?
– Может, она думает, что мы теперь не будем любить ее? После этой операции? Она сложная, мне не всегда удается ее понять.
– Но ты любишь ее? – напряженно спросил Воронцов.
– Да. Очень. А ты?
– Конечно люблю!
– И меня? – зачем-то спросил я.
– Пошел знаешь куда! – зло отозвался Петя.
Я все думал, что мы поговорим, но ничего не получилось. Тема последней встречи вдруг негласно стала запретной. Я понимал, что сказал лишнего. Извиниться за свои слова? Или признаться, что и сейчас, на трезвую голову, я думаю точно так же? Но как тогда объяснить, что это ровным счетом ничего не меняет?
Я высадил его у дома Тамары Петровны и поехал к себе. По дороге зрела идея, странная, будоражащая. В моей голове она казалась реальной. В реальности же наверняка прозвучит как бред.
Дома пришлось созвать всех на кухню. Маринка в первую минуту не поняла, что мне от нее нужно, но я решил, что объявить лучше сразу всем. Когда она наконец притащилась и развалилась в плетеном кресле, повисло молчание. Я должен был его нарушить, но чем дольше тянул, тем сложнее становилось это сделать. Внезапно вспотели ладони, в горле встал ком.
– Ну, котик, какие новости? – спасла меня мама.
– Мяу, – тут же вторила ей Марина.
– Новости две: плохая и хорошая. Хотя нет, вторая может быть тоже плохой для вас. Но для меня она хорошая.
– Начинай с первой, – ободряюще улыбнулся отец.
– У моей девушки рак. Рак груди.
Это момент, когда время замедляется и начинает идти как-то перпендикулярно. Вот ветер бьет ветвями об окно. В Маринкиной комнате трезвонит телефон. Стиральная машинка отбивает свой собственный ритм, наверху ругаются соседи. А у нас тут на кухне время идет перпендикулярно. В это мгновение мы не стареем. И как будто ничего не чувствуем.
– Что? Рак? У малютки Ярославны? – Сестра подскочила в своем кресле, и секунды понеслись с привычной скоростью.
– О боже, бедная девочка, – тихо проговорила мама.
Папа просто взъерошил себе волосы, а потом провел рукой по лицу.
– Как она сейчас?
– Я заберу ее через пару дней из больницы.
– Подожди, ей уже сделали операцию? – воскликнула сестра. – И как это? Удаляют всю грудь? Под ноль?
– Я не знаю…
– Марина! – Мама повысила голос.
– Нет, ну что вы орете на меня. Это очень важно!
– Она немного не в себе. – Я сменил тему. – Врач сказал родителям, что это рак, а они ее обманули, соврали, что какая-то там нестрашная опухоль. А теперь вот… Ей плохо. Она выглядит очень больной и не хочет никого видеть.
Мама встала из-за стола и налила нам всем граппы.
– Не переживай раньше времени. Говорят, эта форма рака не так уж опасна. Если всё вырезали вовремя, болезнь может исчезнуть навсегда.
– Да-да, я знаю, – сразу согласился я.
– А вторая новость какая? – спросила Марина, вдруг приуныв.
Я набрал в грудь побольше воздуха, как будто собирался встать на табуретку и прочитать стихотворение. Конечно, я покажусь им глупым мальчишкой. Еще не повзрослевшим сыночком. Скорее всего, они начнут меня отговаривать, но ласково, с улыбками, изображая понимание. Но я должен решиться.
– Я хочу сделать ей предложение.
Да, провстречавшись всего год. Да, деля постель с третьим человеком. И да, мне только двадцать два, я еще не закончил университет, совершенно не имею понятия, кем я буду работать и как стану доставать деньги. Ну давайте, отговорите меня. Посмотрите, какие у меня шипы.
– О, поздравляю, сын, серьезное решение! – опомнился папа.
– Ты собираешься покупать кольцо, или сейчас… или сейчас это не… модно? Может, ты хочешь сделать это как-то по-другому? – Помолчав несколько секунд, мама вдруг улыбнулась и закивала отцу, словно ища у него поддержки. – Прости, может, я спрашиваю глупости…
Я ошарашенно уставился на них. Папа повторно разливал по рюмкам граппу, Маринка повизгивала «Ой, это так мило, мам, почему у меня такой милый брат?» и уже заливалась слезами не то от жалости к Ясне, не то от восхищения моим поступком. Никто, кажется, не собирался проверять меня на прочность. Шипы не пригодились.
– То есть вы даже не скажете, что я малолетний идиот?
– Мы не считаем тебя малолетним, – успокоила мама.
– Но идиотом – да, – закончила сестра и полезла ко мне обниматься. Мы вообще с ней часто обнимаемся, поэтому привычно переплелись руками и ногами и стояли так долго.
– Нам очень нравится твоя девушка, – заключил папа.
– Ты ведь купишь ей кольцо? – спросила сестра.
– Да, Марин, куплю.
– Ой, а можно я помогу выбрать? Что ты хочешь? Что-нибудь необычное? Я знаю нескольких дизайнеров, они делают украшения из драгоценных металлов.
Нет, я хотел обычное. Обычное кольцо. Белое золото и бриллиант. Крошечный – на который мне хватит скопленных денег. Мне нужно было обычное, совершенно нормальное кольцо, чтобы хоть что-то в этих отношениях было обычным, нормальным. Что-то, что не напоминало бы о нашем триединстве, об операциях, о том последнем случае с Воронцовым. Чтобы в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас. Или в загсе такого не говорят?
