Глава 24

– Угадай, что я делаю? – спрашивает Бет. Звонит ни свет, ни заря; я стою перед зеркалом и пытаюсь выровнять тон, рисуя нежно-розовым щеки, подкрашивая веки, намазывая дрожащие губы.

Я молчу. Мне не нравится ее голос. Кошка, заговаривающая уши канарейке.

– Газету читаю. Мать чуть в обморок не рухнула. «Ты что, знаешь, что такое газета, дочь?» – говорит. Чувство юмора – это у нас семейное.

– Угу.

– «Источник в Национальной гвардии выразил сомнения, что смерть сержанта наступила в результате самоубийства, – зачитывает она. – Пробы пороха, взятые с ладоней жертвы, показали лишь остаточные следы вещества».

Я по-прежнему молчу.

– О, и как выяснилось, ты была права, – она делает короткую паузу и, кажется, откусывает чего-то. Мне представляется, что она рвет зубами сырое мясо. – Смерть наступила от выстрела в рот, а не в висок. Помню, ты сказала, что перепутала, а оказывается, ничего ты не перепутала, Эдди.

Над головой неумолимо жужжит умирающая лампа.

Я в женском туалете на первом этаже, во второй кабинке, и меня только что стошнило. Правая щека лежит на фаянсовом ободе унитаза. Я уже забыла, каково это, когда тебя просто тошнит, а не когда ты, как Эмили, суешь палец в сопротивляющуюся глотку и молишь о том, чтобы из тебя поскорее вышло ненавистное месиво из съеденных кексов или кислотная жижа из водки с лимонным соком – «чирлидерское пиво», как его называют. Как мы его называем. Нет, эта рвота возвращает меня в мои семь лет, заставляет вспомнить те мгновения, когда я только сошла с карусели или обнаружила дохлую крысу под крылечком; или когда поняла, что тот, кого я любила всем сердцем, никогда не любил меня.

И вот я сижу на полу в туалете, все еще сжимая в руках влажную газету, и слова расплываются перед глазами:

«Полицейское управление отказывается комментировать противоречивые данные с места преступления, но близкий к следствию источник поставил под сомнение положение оружия относительно тела погибшего. Как правило, в результате отдачи пистолет оказывается позади тела, а не рядом с головой, где его обнаружили в данном случае».

Живот снова скручивает.

Вдруг рядом возникает Бет: возвышаясь надо мной, она протягивает мне длинную ленту бумажных полотенец. Лента тянется от автомата на стене – Бет отмотала полотенца, но не стала отрывать.

Сначала я решаю, что у меня галлюцинация.

– Всю жизнь ждешь, чтобы что-нибудь случилось, – произносит она, лицо ее под мутным светом ламп невинно, как у принцессы из сказки. – А потом вдруг все ужасы мира разом обрушиваются на твою голову. Ты так сейчас себя чувствуешь, Эдди?

Она подтягивает бумажную ленту ближе ко мне, наклоняется и щекочет краем полотенца мой испачканный рвотой рот.

– Мне просто плохо, – отвечаю я. – Ничего страшного.

Она улыбается и постукивает по газете, зажатой в моих черных от типографской краски пальцах.

– А я все жду, когда же они напишут про этот браслет, – замечает она. – Фотографию опубликуют, вдруг кто-нибудь его узнает?

– Они не пишут о нем, потому что это неважно, – отвечаю я. – Браслет могли забыть в квартире в любое время.

– Могли. Но забыли именно в ту ночь, – говорит она.

– Откуда ты знаешь? – очередная волна страха накатывает на меня.

– Оттуда, что знаю, где его нашли, – отвечает она. – Разве наша бесстрашная предводительница тебе не сказала?

– И где его нашли? – мой голос звучит почти как стон.

– Под телом сержанта, – говорит Бет. – Это мне рядовой Тиббс сказал. Вот задачка, да?

Под его телом, значит.

– И все равно это неважно, – отвечаю я и торопливо мотаю головой, слова выскакивают все быстрее и быстрее. – Может, он уже лежал там, на полу, откатился туда.

– Хэнлон, – она наклоняется, и я чувствую аромат ее парфюма – кокос и сладкая ваниль, самый нежный и девичий. Она пользуется им лишь в дни, на которые у нее запланированы особые бесчинства и мерзости. – Тебе надо быть осторожнее. Пусть ты его и подарила, но это твой браслет.

– Все знают, что я его ей подарила, – выпаливаю я. И это правда. Но я понимаю, что дала Бет новый козырь. Показала трещину в своей броне.

Мне стыдно за саму себя.

Бет улыбается мне сверху вниз и протягивает руку, но я не принимаю ее.

– Я знаю, как много это для тебя значит, Эдди, – говорит она, опуская ладонь. – Но сейчас все очень серьезно, так что ты лучше поосторожнее.

Я резко выпрямляюсь и ударяюсь затылком о кафельную стену.

– Это уже не игрушки, – продолжает она. – Это слишком серьезная битва, чтобы быть со мной по разные стороны баррикад. Так что возьми себя в руки.

И она рассказывает, что однажды видела по телевизору передачу про парня, у которого жена покончила с собой – или так казалось на первый взгляд. А потом выяснилось, что он ее убил.

– И знаешь, как они догадались? По зубам. Они были выбиты, как будто ей дуло в рот силой пихали.

В меня словно медленно входит острое лезвие ножа.

– Ты к чему это? – шепотом спрашиваю я.

– Рядовой Тиббс и его капитан были на опознании. И сказали, что у сержанта были выбиты верхние передние зубы. У него были коронки, кстати. Если тебе интересно.

Я ничего не отвечаю и вспоминаю Уилла на горе Лэнверс. Он рассказывал нам про свои зубы и улыбался во весь рот, показывая вставные – словно снял красивую маску, а под ней была еще одна, даже красивее.

– Значит, кто-то затолкал дуло пистолета ему в рот, – подытоживает она и постукивает по своим резцам – я не смотрю на нее, но слышу этот стук. – Выбил его белоснежные клычки и… пах!

Я сползаю по стене. Я слишком устала и не могу ее больше выносить.

– Ты неправа, Бет, – говорю я. – Он сам сунул пистолет себе в рот.

– А ты откуда знаешь? – она смеется с редкой для нее и пугающей беспечностью. – Ты там была, что ли?

В классе и на переменах пытаюсь стряхнуть с себя коварные домыслы Бет, то, как она затягивает меня в свою игру и заражает меня ею, как лихорадкой.

Да что она может знать? Она просто гадает. Накликивает.

Но браслет, браслет… Под его телом.

«Этому может быть тысяча причин», – убеждаю я себя. И тренер непременно объяснит мне. Она объяснит.

На этот раз все не так, как раньше, когда голос Бет громыхал в голове, заглушая все остальные голоса.

Когда-то было именно так: я делала все, что она велела. Даже прошлым летом в лагере, когда Бет рассказала мне про Кейси Джей, о том, что она распускает слухи за моей спиной… Тогда я в конце концов ей поверила. Смирилась с тем, что так и было.

Но только не сейчас. Я видела то, чего не видела она. Гора Лэнверс, мы втроем – Колетт, Уилл и я. Как уютно им было рядом со мной – они знали, что я буду их беречь. И запах горящей листвы… И то, как мы вместе вдыхали его и тосковали об ушедшем мире, полном красоты и открытий.

Мы трое и то, что нас объединило. Это мгновение было мимолетным, но обладало огромной силой. Оно принадлежало лишь мне, и я не позволю Бет отнять его у меня.

Даже ее голос, ревущий в моей голове, не заставит меня сдаться.

Потому что тренер никогда не допустит, чтобы со мной случилось что-то плохое.

«Можно упасть с шестиметровой высоты и приземлиться на мат в целости и сохранности», – когда-то давно сказала она нам.

Но позже в тот же день, на уроке английского я получаю сообщение от Бет. Ссылка на вторую статью: «Поиски улик: что на самом деле случилось в «Башнях».

Теперь это не прекратится.

В статье говорится о том, что полицейские обходят соседей и опрашивают всех жителей здания.

О том, что криминалисты изучают все, что было найдено в квартире, в том числе на ковре.

Мои шлепанцы – оставили ли они следы на полу?

Но тут я вспоминаю, как тренер заставила меня разуться, да и сама была без туфель, проявив невиданное в такой ситуации благоразумие. Подозрительное благоразумие, если подумать.

И тут я вижу последнюю строчку, добавленную как бы походя:

«Детективы начнут просматривать записи камер видеонаблюдения из лобби».

И перед глазами у меня встает картина: мы с Колетт выходим из здания на цыпочках в полтретьего ночи, она – с кроссовками в руке.

На меня словно обрушивается стена.

И тут приходит второе сообщение от Бет, на этот раз всего три слова:

«Правда выйдет наружу!»

Мы в кабинете тренера. Жалюзи опущены.

Она сидит за столом, а мой телефон лежит перед ней на школьном журнале.

Я никогда не плакала в ее кабинете и сейчас не собираюсь.

– Это Бет тебе прислала? – спрашивает она, кивая.

– Да, да! – я тычу пальцем в экран. – Там были камеры наблюдения, Колетт.

– И что? – отвечает она. – Если бы они увидели меня на записи, думаешь, не сказали бы об этом сразу?

«А как же я?» – хочется спросить мне, но я молчу.

– Тренер, – я пробую зайти с другой стороны. – Они думают, это убийство.

– Никакое это не убийство, – с абсолютной уверенностью произносит она и захлопывает крышку моего телефона – как муху прихлопнула. – Не позволяй себя запугивать, Эдди. Нацгвардия заботится о своей репутации. Для них это плохая реклама.

Я ничего не отвечаю.

– Эдди, – просит она, – взгляни на меня.

Я поднимаю глаза.

– Думаешь, мне хочется верить в то, что Уилл смог такое с собой сотворить? И со мной?

Я киваю.

Что-то в ней на миг приоткрывается – какая-то дверца, ведущая туда, куда ей не хочется заходить.

– Мы же его видели, Эдди, – говорит она, прижимая кончики пальцев к губам. Лицо белеет, как простыня. – Мы видели, что он сделал.

Мне хочется взять ее за руку и сказать что-нибудь ласковое.

– Эдди, – возбужденно произносит она и сжимает пальцы в кулак, – ты должна понять одну вещь. Люди всегда будут пытаться запугать тебя, чтобы заставить что-то сделать. Или не сделать. Или перестать желать того, чего тебе на самом деле хочется. Но этому страху нельзя поддаваться.

– Три дня осталось! – кричит Минди. – Говорят, скауты всегда садятся слева в верхнем ряду. Надо ориентироваться на это место.

Я выпрямляю спину. В странном мирке мы живем – одно слово горластой краснощекой Минди Кафлин, и мне снова не наплевать на финальный матч. На выступление, которое станет нашим пропуском на чемпионат.

Но тренера нигде не видно.

– Почему она все время куда-то исчезает? – вопрошает Тейси из-под бинтов. Она стоит рядом с Кори, а та нервно вращает запястьем, перетянутым эластичным бинтом в том месте, куда приземлилась дрогнувшая нога Тейси.

Эмили тоже здесь. Калека Эмили, что до сих пор расхаживает в своем ортопедическом сапоге – о ней уже почти забыли.

Сколько несчастий вокруг. Как мне до сих пор удалось остаться невредимой?

«А просто мы везучие сучки, – всегда говорила Бет. – Не забывай об этом».

И как только я о ней вспоминаю, она появляется в зале, дефилируя с видом повелительницы.

– Ну что, начнем, котики? – велит она. – А то «Кельты» вам, цыпляткам, вмиг шейки-то переломают.

«Так лучше для всех, – думаю я. – Давай же, Бет. Пользуйся этой властью, пусть она тебя питает. Насыться ею до поры до времени, прошу».

– Чтобы победить, надо блеснуть! – кричит она. Голос ее все громче; он гремит в наших ушах.

– Встряхнули головой! – велит она, и мы повинуемся.

– Хлопнули в ладоши, резче! – велит она, и мы повинуемся.

– Лица такие, будто вы хотите переспать со всем залом! – велит она, и мы сияем в экстазе.

– Улыбайтесь так, будто замуж за них готовы! – приказывает она. Будь у нее кнут, она бы сейчас хлестала им нас по ногам. – Жгите, жгите, жгите!

Мы не щадим себя и выкладываемся ради нее. Три дня до финального матча, а нам пришлось взять в команду еще одну курицу из юношеской лиги. Мы выкладываемся ради Бет, потому что в понедельник вечером хотим продемонстрировать ухмыляющимся «Кельтам» нашу крутость, нашу эпическую дерзость, наше дьявольское великолепие.

Но главным образом мы выкладываемся потому, что наш топот отдается в ушах звоном – неистовым высокочастотным звоном, почти заглушающим звуки хаоса нынешнего и грядущего. Благодаря этому звону нам почти удается игнорировать предчувствие, что все меняется, и что там случится дальше – не предугадать, а главное, не остановить.

А может, и не это главная причина. Может, мы просто пытаемся разрушить ужасающую тишину, избавиться от ощущения, что слабое эхо наших собственных голосов – единственный звук, слышимый в округе. От чувства, что тренер ускользает из наших цепляющихся рук, что, может, ее уже нет. Что у нас нет больше центра, а может, никогда и не было.

Бет – это все, что у нас есть. Но этого достаточно. Ее громогласный рев способен заглушить всю тишину этого мира.

Девчонки рассредоточиваются по раздевалке, потом расходятся, и я остаюсь один на один с затихающим звоном в ушах.

Без тренера никто не считает нужным убрать за собой. Так всегда было при Бет. Пол усеян мусором: пустые банки из-под диетической колы, обертки от жвачки без сахара и тампонов, раздавленные ягоды годжи. Даже чьи-то скомканные стринги.

Я иду, взирая на эти жалкие осколки нашего девичьего существования; под ногами похрустывают разбросанные шпильки.

Сердце после тренировки все еще колотится, и я думаю о том, как блистала сегодня Бет. Я не видела ее такой со второго курса, когда огонь в ней еще пылал. Когда ее не отвлекали мелкие склоки, ее собственные несчастья и скука, наползающая со всех сторон.

Возможно, она еще никогда не была настолько хороша, как сегодня. Будто ничего и никогда она не любила так сильно.

«Вот что сделала для нее тренер, – думаю я. – Она всем нам помогла».

И тут я вижу Бет в дверях тренерского кабинета. Тень, которую отбрасывает ее крошечная фигурка, протянулась через весь коридор.

– Капитан, – говорю я, в надежде сделать ей приятное, – вы нас сегодня загоняли.

Она стоит ко мне спиной, и я не вижу ее лица.

Я подхожу ближе.

Надеюсь, молюсь, что она обрадуется.

Ведь теперь она сама стала тренером, по крайней мере, на время.

– Бет, – повторяю я, – с возвращением на трон.

Солнце заливает все вокруг, и вся ее фигура светится темным золотом. Я останавливаюсь в нескольких шагах от ее янтарного силуэта.

– Бет, – говорю я, – теперь у тебя есть все.

Наконец она слегка поворачивает голову, я вижу лишь намек на профиль, затемненный завесой черных волос.

И тут я понимаю, я вижу, что у нее ничего нет; ничего не осталось. Она думала, что ей нужно именно это, но ошиблась.

– Солнце зашло, прекрасна луна, – тихо произносит она. – Праздным гулякам шляться пора.

И я соглашаюсь с ней. Конечно же, я соглашаюсь.