Сомс был недалек от истины, когда усомнился, действительно ли очередное увлечение Майкла так уж огорчает Флер. Она совсем не была огорчена. Трущобы отвлекали внимание Майкла от нее самой, не давали ему заняться регулированием рождаемости, до которого, казалось ей, страна еще не вполне доросла, и имели все шансы на популярность, чего не хватало фоггартизму. Трущобы были тут же, под самым носом; а на то, что под самым носом, может обратить внимание даже парламент. Вопрос касался городов, а следовательно – затрагивал шесть седьмых всех избирателей, Фоггартизм, ориентирующийся на земледелие, необходимее для пополнения жизненных сил и для производства продуктов питания как в Англии, так и в колониях, касался всего населения, но интересовал только одну седьмую часть избирателей. А Флер, будучи реалисткой до мозга костей, уже давно убедилась, что главная забота политических деятелей – это чтобы их избирали и переизбирали. Избиратели – это магнит первой величины, они бессознательно направляют в ту или иную сторону все политические суждения и планы, а если это не так, то напрасно, – не они ли являются пробным камнем всякой демократии? С другой стороны, комитет, который формировал Майкл, должен был, казалось, дать лучшую из всех доступных ей возможностей продвижения в обществе.

– Если им нужно где-нибудь собираться, – сказала она, – почему не у нас?

– Чудесно! – ответил Майкл. – Близко и от палаты и от клубов. Вот спасибо, старушка!

Флер честно добавила:

– О, я буду очень рада. Можете начинать, как только я увезу Кита на море. Нора Кэрфью сдает мне на три недели свою дачку в Лоринге.

Она не добавила: «А оттуда всего пять миль до Уонсдона».

В пятницу утром она позвонила Джун:

– Я в понедельник уезжаю на море; я могла бы зайти сегодня, но вы, кажется, говорили, что придет Джон. Верно? Потому что в таком случае...

– Он придет в половине пятого, но ему нужно на обратный поезд в шесть двадцать.

– И жена его будет?

– Нет. Он хотел только посмотреть работы Харолда.

– А! Ну так я лучше зайду в воскресенье.

– Да, в воскресенье будет удобно, и Харолд вас увидит. Он никогда не выходит по воскресеньям – не выносит воскресного вида улиц.

Флер положила трубку и взяла со стола расписание. Да, есть такой поезд! Вот будет совпадение, если она поедет им же, чтобы осмотреть дачу Норы Кэрфью. Даже Джун не успеет проболтаться о их разговоре по телефону.

За завтраком она не сказала Майклу о своей поездке – вдруг ему вздумается тоже поехать или хотя бы проводить ее. Она знала, что днем он будет в палате, так не проще ли оставить ему записку, что она поехала проверить, успеют ли прибрать дачу к понедельнику. И после завтрака она нагнулась и поцеловала его в лоб без малейшего сознания измены. Будет только справедливо, если она увидит Джона после этих унылых недель. Когда бы она ни увидала Джона, которого у нее украли, это будет только справедливо. И ближе к вечеру, когда она стала складывать в саквояж вещи, нужные ей для ночевки, два красных пятна горели у нее на щеках, мысли блуждали. Она выпила чаю, оставила записку с адресом отеля в, Нетлфолде и рано поехала на вокзал Виктория. Дав на чай проводнику, чтобы обеспечить себе пустое купе, она оставила чемоданчик на своем месте у окна, а сама заняла позицию возле книжного киоска, недалеко от выхода на платформу. И пока она там стояла, разглядывая новинки, порожденные воображением, все помыслы ее были направлены на мир реальный. После притворного, призрачного существования ей предстояло полтора часа настоящей жизни. Кто осудит ее, если она сворует их у воровкисудьбы? А если кто и осудит, ей все равно. Стрелка вокзальных часов подвигалась вперед, а Флер перелистывала один роман за другим, в каждом находила молодых женщин в затруднительных положениях, и в голове ее бродили смутные аналогии с ее собственным положением. Осталось три минуты! Неужели он не придет? Эта несчастная Джун могла уговорить его остаться ночевать! Наконец она в отчаянии схватила книжку под названием «Скрипка obbligato», которое во всяком случае сулило нечто передовое, и заплатила за нее. И тут, получая сдачу, она увидела Джона. Она повернулась и быстро пошла на платформу, зная, что он идет еще быстрее. Она дала ему первому заметить ее.

– Флер!

– Джон! Куда ты едешь?

– В Уонсдон.

– О, а я в Нетлфолд, присмотреть моему младенцу дачу в Лоринге. Вот мой чемоданчик – сюда, живо! Поехали!

Дверь захлопнулась, и она протянула ему обе руки.

– Правда, необыкновенно и забавно?

Джон сжал ее руки, потом сразу выпустил.

– Я был у Джун. Она все такая же, дай бог ей здоровья!

– Да, она заходила ко мне на днях; хочет, чтобы я позировала ее очередному любимцу.

– Стоит. Я сказал, что закажу ему портрет Энн.

– Правда? Он даже ее достоин изобразить?

И сейчас же пожалела; не с этого она думала начать!

А впрочем, надо же начать с чего-нибудь, надо же как-то занять губы, чтобы не дать им коснуться его глаз, его волос, его губ! И она заговорила: корь Кита, комитет Майкла. "Скрипка obbligato последователи Пруста; лошади Вэла, стихи Джона, запах Англии, который так важен поэту, – какая-то отчаянная мешанина из чего угодно, из всего на свете.

– Понимаешь, Джон, мне нужно выговориться, я месяц была в заключении.

И все это время она чувствовала, что даром теряет минуты, которые могла бы провести без слов, сердце к сердцу с ним, если правда, что сердце доходит до середины тела. И все время духовным хоботком искала, нащупывала мед и шафран его души. Найдет ли она что-нибудь, или весь запас бережется для этой несчастной американки, которая ждет его дома и к которой он – увы! – возвращается? Но Джон не подавал ей знака. То был не прежний, непосредственный Джон, он научился скрытности. По непонятному капризу памяти она вдруг вспомнила, как ее совсем маленькой девочкой привезли в дом Тимоти на БэйсуотерРод и как старая тетя Эстер – неподвижная фигура в черных кружевах и стеклярусе, – сидя в кресле времен Виктории, тихим тягучим голосом говорила ее отцу: «О да, милый, твой дядя Джолион, до того как жениться, был очень увлечен нашей близкой подругой, Элис Рид; но у нее была чахотка, и он, конечно, понял, что не может на ней жениться, – это было бы неосмотрительно, из-за детей. А потом она умерла, и он женился на Эдит Мур». Странно, как это засело в то время в сознании десятилетней девочки! И она вгляделась в Джона. Старый Джолион, как его звали в семье, был его дедом. В альбоме у Холли она видела его портрет – голова куполом, белые усы, глаза, вдвинутые глубоко под брови, как у Джона. «Это было бы неосмотрительно!» Вот он, век Виктории! Может быть, и Джон от века Виктории? Ей подумалось, что она никогда не узнает, что такое Джон. И она сразу стала осторожней. Один лишний или преждевременный шаг – и она снова упустит его, и теперь уже навсегда! Нет, он не современен! Кто его знает, может быть, в «состав» его входит что-нибудь абсолютное, а не относительное, а абсолютное всегда смущало, почти пугало Флер. Но недаром она шесть лет тянула лямку светской жизни – она умела быстро приспособиться к новой роли. Она заговорила спокойнее, стала даже растягивать слова. В глазах пропал огонь и появилась усмешка. Какого мнения Джон о воспитании мальчиков – ведь не успеешь оглянуться, у него и свой будет? Ей самой было больно от этих слов, и, произнося их, она старалась прочесть что-нибудь на его лице. Но оно ничего ей не сказало.

– Кита мы записали в Уинчестер. Ты веришь в классическое образование, Джон? Или считаешь, что эти школы устарели?

– Именно. И это не плохо.

– То есть?

– Туда бы я и отдал своего сына.

– Понимаю, – сказала Флер. – Знаешь, Джон, ты и правда изменился. По-моему, шесть лет назад ты бы этого не сказал.

– Возможно. Живя вдали от Англии, начинаешь верить в искусственные преграды. Нельзя давать идеям носиться в пустом пространстве. В Англии их сдерживают, в этом и есть ее прелесть.

– До идей мне нет дела, – сказала Флер, – но глупость я не люблю. Классические школы...

– Да нет же, уверяю тебя. Кой-какие свойства они, конечно, губят, но это к лучшему.

Флер наклонилась вперед и сказала лукаво:

– Ты, кажется, стал моралистом, мой милый?

Джон сердито ответил:

– Да нет, ничего особенного!

– Помнишь нашу прогулку вдоль реки?

– Я уже говорил тебе – я все помню.

Флер едва не прижала руку к сердцу, которое вдруг подскочило.

– Мы чуть не поссорились тогда, потому что я сказала, что ненавижу людей за их тупую жестокость и желаю им свариться в собственном соку.

– Да, а я сказал, что мне жаль их. Ну и что же?

– Сдерживать себя глупо, – сказала Флер и сейчас же добавила: – Потому я и против классических школ. Там сдержанности учат.

– В светской жизни она может пригодиться, Флер, – и в глазах его мелькнула веселая искорка.

Флер прикусила губу. Ну ничего! Но она заставит его пожалеть об этих словах; и его раскаяние даст ей в руки хороший козырь.

– Я отлично знаю, что я выскочка, – сказала она, – меня во всеуслышание так назвали.

– Что?

– Ну да; был даже процесс по этому поводу.

– Кто посмел?..

– О дорогой мой, это дела давно минувшие. Но ты же не мог не знать Фрэнсис Уилмот, наверно...

Джон в ужасе отшатнулся.

– Флер, не могла же ты подумать, что я...

– Ну конечно. Почему бы нет?

И правда, козырь! Джон схватил ее за руку.

– Флер, скажи, что ты не думаешь, что я нарочно...

Флер пожала плечами.

– Мой милый, ты слишком долго жил среди дикарей.

Мы тут каждый день колем друг друга насмерть, и хоть бы что.

Он выпустил ее руку, и она взглянула на него из-под опущенных век.

– Я пошутила, Джон. Дикарей иногда не вредно подразнить. Parlons d'autre chore . Присмотрел ты себе место, где хозяйничать?

– Почти.

– Где?

– Около четырех миль от Уонсдона, на южной стороне холмов, ферма Грин-Хилл. Есть фрукты – несколько теплиц – и клочок пахотной земли.

– Так это, должно быть, недалеко оттуда, куда я повезу Кита, – на море, и только в пяти милях от Уонсдона. Нет, Джон, не пугайся. Мы пробудем там не больше трех недель.

– Пугаться? Напротив, я очень рад. Мы к тебе приедем. На Гудвудских скачках мы все равно встретимся.

– Я все думала... – Флер замолчала и украдкой взглянула на него. Ведь можем мы быть просто друзьями, правда?

Не поднимая головы, Джон ответил:

– Надеюсь.

Прояснись его лицо, прозвучи его голос искренне – как по-иному, насколько спокойнее билось бы ее сердце!

– Значит, все в порядке, – сказала она тихо. – Я с самого Аскота хотела сказать тебе это. Так оно и есть, так и будет; что-либо другое было бы глупо, правда? Век романтики миновал.

– Гм!

– Что ты хочешь выразить этим мало приятным звуком?

– Я считаю совершенно лишним рассуждать о том, что один век такой, другой – этакий. Человеческие чувства все равно не меняются.

– Ты в этом уверен? Такая жизнь, какую ведем мы, влияет на них. Ничто в мире не стоит дороже одной-двух пролитых слез, Джон. Это мне теперь ясно. Но я и забыла – ты ненавидишь цинизм. Расскажи мне про Энн. Ей еще не разонравилась Англия?

– Напротив. Она, видишь ли, чистая южанка, а Юг еще не стал современным, то есть, во всяком случае, в какой-то своей части. Больше всего ей нравится здесь трава, птицы и деревни. Она совсем не скучает по родине. И, конечно, увлечена верховой ездой.

– И английский язык она, вероятно, быстро усваивает?

В ответ на его удивленный взгляд лицо ее приняло самое невинное выражение.

– Мне хотелось бы, чтобы ты полюбила ее, – сказал он серьезно.

– О, так, без сомнения, и будет, когда я узнаю ее поближе.

Но в сердце ее поднялась волна жгучего презрения. Что она такое, по его мнению? Полюбить ее! Женщину, которую он обнимает, которая будет матерью его детей. Полюбить! И она заговорила о красотах Бокс-Хилла. Весь остаток пути до Пулборо, где Джон вышел, она была осторожна как кошка, говорила легким дружеским тоном, глядела ясными, невинными глазами и почти не дрогнула, прощаясь:

– Итак, au revoir в Гудвуде, если не раньше. Забавная все-таки получилась встреча!

Но по пути в гостиницу, проезжая в станционном экипаже сквозь пропахший устрицами туман, она крепко сжала губы, и глаза ее под нахмуренными бровями были влажны.