И все же по мере приближения даты казни Стюарта Феррерса я начал понимать, что не могу безмятежно проводить время в сельской глуши. У меня стали шалить нервы, все чаще проявлялась раздражительность, и моя добрая, милая домохозяйка из Норфолка уже не раз справлялась, «не захворал ли я». У меня даже случались приступы неврастении и мучила вина, что скоро на виселицу отправят ни в чем не повинного человека. Я теперь часто лежал по ночам без сна, рассуждая: если бы для расследования дела наняли более компетентного сыщика, чем мой сержант, он наверняка смог бы найти доказательства в пользу Стюарта. А Биф сумел лишь собрать достаточно улик, чтобы самому увериться в его невиновности, но этого оказалось недостаточно для оправдательного приговора суда. А на ком лежит ответственность, что Питер обратился именно к Бифу, если не на мне. Потому что это я использовал поразительное везение рядового провинциального полисмена при раскрытии некоторых дел, превратив их в подлинные триумфы выдающегося детектива. Не создай я ему подобной репутации, Питер Феррерс никогда не пожелал бы воспользоваться его услугами.

Значит, говорил я себе, часть вины лежала на мне, и уже ничто не было способно изменить этого. Будь Стюарт Феррерс женщиной или слабоумным, если бы в деле имелись некие смягчающие обстоятельства, из-за чего убийство Бенсона было вынужденным, то действительно появился бы шанс, что министр внутренних дел более внимательно отнесется к петиции о помиловании, подписанной многими знаменитыми и влиятельными людьми. Но убийство, как ни взгляни, выглядело жестоким и хладнокровным, а действия Стюарта в том виде, в каком представила их на суде полиция, заслуживали именно того наказания, какое в итоге ему назначили присяжные и судья. Убийце — смерть. Никакой надежды на пересмотр вердикта больше не оставалось.

Несколько дней мне еще кое-как удавалось справляться с искушением вернуться в Лондон, но потом я внезапно передумал, упаковал вещи и отправился в столицу. Мне хотелось находиться поблизости от места развития событий, не быть столь равнодушным к страшной участи человека, ожидавшего смерти. Бифа застал в состоянии глубокого волнения, хотя он казался не столь подавленным, как можно было ожидать.

— Сказываются долгие годы, когда ты постоянно сталкиваешься с чем-то подобным, — объяснил он. — Поневоле черствеешь. Восприятие притупляется. Все кажется не так, как обстояло на самом деле. Помню случай, когда молодой паренек угодил на месяц в тюрьму за попытку проникновения в чужой дом. А скоро выяснилось, что его вынудила пойти на преступление банда уголовников, которую мы благополучно арестовали, оправдав юнца. Еще было дельце с уважаемой леди, заподозренной в краже денег из приходской кассы для пожертвований на благотворительность…

— Довольно воспоминаний о ваших прошлых подвигах в полиции, — прервал я его. — Сейчас все гораздо серьезнее.

— Я знаю это, — отозвался на мои слова Биф. — Но хотел лишь показать, насколько часто я был свидетелем человеческих трагедий, соприкасался с ними.

— Что было вами сделано за время моего отсутствия? — спросил я.

— Ну, я отправил свое письмо министру внутренних дел, где изложил все причины, в силу которых считаю Стюарта невиновным в убийстве. Но от них пришло лишь стандартно отпечатанное уведомление о получении письма.

— А вы ожидали чего-то большего?

— Но ведь я написал им очень длинное послание, верно? — с грустью напомнил Биф.

— Значит, нашего несчастного подопечного вздернут уже в четверг?

— Да. Страшно даже думать об этом.

— Но вы не считаете себя виноватым в подобном исходе дела?

— Разумеется, нет, — ответил Биф. — Вы же не возлагаете вину на врача, который отчаянно старается спасти жизнь пациенту, но терпит неудачу, так? Как я уже сказал, мной было сделано все возможное.

Я поспешно поднялся, чувствуя, что не могу больше выслушивать беспомощных оправданий Бифа. Он последовал за мной в прихожую, и как раз в этот момент раздался телефонный звонок.

— Вот! Подождите минутку, — попросил Биф, прежде чем снять трубку. — Быть может, что-то все же случилось.

— Не сомневаюсь в этом, — холодно бросил я и подошел к двери. — Вероятно, кто-то снова ошибся номером.

Однако нечто в голосе Бифа, когда он начал разговор, заставило меня задержаться у выхода.

— Да, но что стряслось? — уточнил он трижды, каждый раз все настойчивее, потом несколько секунд напряженно ждал и выслушивал ответ. — Алло! Алло?

Затем дал отбой, положил трубку и посмотрел на меня с почти виноватым выражением на лице.

— Выяснилось кое-что новое, — сказал он. — Звонила жена старьевщика. Утверждает, будто дело очень важное, но не желает обсуждать по телефону. Просит нас срочно приехать к ней.

Я даже не пытался на сей раз возражать, когда мы с ним садились в машину. Поездки в Сайденхэм превратились для меня в подобие покаяния, епитимьи. К тому же я прекрасно знал: Биф догадывается о моих возможных аргументах против этого путешествия, и нет никакой необходимости произносить их вслух. Но что нового могла обнаружить эта пожилая, не в меру любопытная дама, чтобы оправдалась наша поездка через весь Лондон? — гадал я про себя, заранее злорадствуя. Узнала подлинную фамилию старого бродяги, и оказалось — он вовсе не Фрайер? Или добыла другую, столь же бесполезную для нас информацию? Теперь, когда Биф, сам того не желая, замусорил ей голову идеей, что сыском может заниматься кто угодно, она могла стать для нас нешуточным источником излишних треволнений.

Биф на протяжении всего пути хранил молчание, и у меня оказалось достаточно времени, чтобы прояснить для себя в целом дело, каким оно мне представлялось на тот день. Пока я находился в Норфолке, угроза казни Стюарта доставляла мне душевные муки. Но по возвращении в Лондон мое восприятие в значительной степени изменилось. Непостижимым образом его смерть на виселице стала казаться мне чем-то совершенно невозможным. Я вроде бы давно смирился с тем фактом, что главный герой писателя, работающего в криминальном жанре, может так и не обнаружить человека, совершившего преступление, или оказаться неспособным спасти жизнь невиновного. Но было ли такое действительно возможно? Ничего подобного никогда в литературе прежде не отображалось, и могло ли это случиться теперь? Тогда создастся значимый прецедент, грозивший повлиять на судьбу будущих детективных романов. Поскольку дело вначале было столь стереотипным, не могло ли оно закончиться благополучной развязкой, какой бы невероятной она ни оказалась? Именно таким мне представлялось единственно возможное окончание сюжета. Мы начали расследование при самых неблагоприятных обстоятельствах. Если Биф и был в чем-то повинен, то не в неэффективности и не в недостатке способностей, а в своей наивности, с которой он обосновался поблизости от Бейкер-стрит. Я стал понимать, что самым важным для меня было не спасение Стюарта от виселицы, а желание избавить свой роман от неправдоподобного до тривиальности счастливого окончания, когда невиновный чудесным образом избавляется от смертного приговора в последнюю минуту. Явно требовалась новая реалистичная деталь. И быть может, как раз эта поездка в Сайденхэм даст Бифу ту важнейшую улику, в какой остро нуждался он сам и еще больше — мое произведение.

Оказалось, я мыслил в верном направлении, потому что первые слова лавочницы, которые мы услышали от нее, едва успев остановиться перед магазином, предельно взволновали меня.

— Она сбежала! — услышали мы, когда машина еще продолжала катиться по инерции до полной остановки. — Не знаю, что ее поступок означает, но мне кажется такое событие очень странным. И я сказала себе: если и есть человек, кому обязательно нужно сразу узнать обо всем, то это сержант Биф. Верно, он не сумел избавить от казни мистера Феррерса, но вдруг это как раз та улика, которой ему недоставало, чтобы добиться оправдания. Решающее доказательство.

Биф заговорил с ней, даже еще не попытавшись выбраться из автомобиля.

— Кто? Кто сбежал? — спросил он.

— Миссис Бенсон. Кто же еще? — ответила женщина, поражаясь нашей недогадливости. — Пропала, никому ничего не сказав, никого не предупредив об отъезде. Втихаря продала всю свою мебель моему кузену, у которого антикварный магазин в районе Кристал-пэлас, причем почти за бесценок, не торгуясь. «Что-то из ряда вон выходящее» — так он мне и сообщил об этом. Подобное поведение этой женщины повергло его чуть ли не в шок, а ведь у него больное сердце. Но как бы там ни было, вот вам новые обстоятельства. А теперь, если вы отправитесь к бывшему дому доктора Бенсона, то сами увидите, что я говорю вам чистую правду.

Там и оказалось. Начиная с ворот, которые вели на участок перед домом, стало очевидно, что рассказ пожилой женщины не стал плодом ее возбужденной фантазии.

— Но скажите мне, Биф, — обратился я, пока мы оба выходили из машины, собираясь окончательно убедиться, что дом пуст, — какое значение может иметь для нас ее отъезд? Трудно было ожидать, что она захочет и дальше обитать здесь в полном одиночестве. Перебраться на новое место — самый разумный шаг, какой Шейла Бенсон могла предпринять. Уверен, она приобрела себе комфортабельную меблированную квартиру где-то в Лондоне. И потому не вижу здесь ничего странного или мало-мальски важного для нас.

— Кто знает, — задумчиво отозвался Биф. — Не понимаю только, почему эта старая дуреха лавочница не могла мне обо всем подробно рассказать по телефону…

Мною владело полнейшее разочарование, когда чуть позже я высаживал Бифа на Лайлак-креснт. Возникало ощущение, что в новом эпизоде дела имелась некоторая незавершенность, но я никак не мог понять, на чем оно основано, ввиду моего подавленного состояния. Однако я все же считал необходимым хоть что-то предпринять в самый последний из оставшихся в нашем распоряжении дней. Мне казалось, Биф обязан был встречаться с людьми, продолжать поиски, действовать любыми доступными способами, а не возвращаться домой под конец рабочего дня, как лавочник, довольный собой и своим бизнесом. Даже если мне не удастся ничего добиться, я все равно хотел повидаться с некоторыми из персонажей, вовлеченных в дело, и выяснить, пытаются ли они сделать какие-либо позитивные усилия в оправдании обвиняемого. Одержимый этим стремлением, я добрался до дома, где находилась квартира Питера Феррерса.

Дежурным привратником оказался тот же молодой мужчина, с кем прежде беседовал Биф. Я сказал ему, что хотел бы встретиться с Питером Феррерсом.

— Мистера Феррерса нет дома, — кратко ответил портье.

— В котором часу он вернется?

— Его ни для кого нет и не будет дома. — С этими словами молодой человек окинул меня неприкрыто враждебным взглядом.

Посчитав, что Питера действительно лучше оставить в одиночестве пережить семейную трагедию, я ушел, не пытаясь больше настаивать на встрече, лишь попросив привратника уведомить мистера Феррерса о моем визите.

Что еще я мог сделать? К кому еще обратиться? Отчетливо понимая всю бессмысленность метаний по Лондону в этот роковой момент, я тем не менее воспринимал ее как неизбежность. Никто, казалось мне, не мог сейчас тихо сидеть в пассивном ожидании. И был один человек, который, насколько мне представлялось, стал бы для меня сейчас наиболее подходящим собеседником, — Брайан Уэйкфилд. Я никогда прежде не навещал его на дому, но запомнил адрес в районе Блэкфрайарс из разговора Бифа с Питером Феррерсом. Я поехал туда и, потратив некоторое время на поиски, постучал в нужную дверь.

Уэйкфилд встретил меня вполне радушно и сразу пригласил войти. Правда, он довольно бесцеремонно и цинично оценил мой внешний вид и внутреннее состояние, откровенно наслаждаясь ролью психоаналитика. Я же был слишком утомлен и встревожен, чтобы возмутиться его дружеским, но снисходительным обращением со мной.

— Итак, что у вас на уме? — спросил он затем.

Вопреки моим ожиданиям, беседа с ним была столь же безнадежна, что и все остальные разговоры. Я с огромным трудом смог внятно объяснить свое мучительное беспокойство, и хотя Уэйкфилд все понял, но оказался не в состоянии хоть как-то облегчить мои душевные страдания.

— А что вы сами думаете обо всем этом деле? — прямо задал ему вопрос я. — Теперь, когда все улики рассмотрены и суд закончился, как вы воспринимаете приговор суда?

Уэйкфилд посасывал мундштук своей трубки и не торопился с ответом, обдумывая его. Я догадывался, что на самом деле он размышляет о том, какую степень откровенности может себе позволить со мной.

— Что ж, если быть честным до конца, — произнес он, растягивая слова, — я считаю, что это сделал Стюарт. Вы, разумеется, помните мое высказывание, сделанное некоторое время назад, когда я охарактеризовал его как человека, способного на убийство. Да и дело, выстроенное полицией на основе доказательств, выглядело так, что не подкопаешься.

Но гораздо сильнее всяких слов на меня подействовала его манера поведения. В такой же расслабленной позе он мог бы сидеть и наблюдать за простеньким химическим экспериментом. Бросалось в глаза, что казнь Стюарта Феррерса — виновного или нет — очень мало значила для него.

— Так на чем мы остановились? — задумался он. — Казнь ведь назначена уже на завтрашнее утро, не так ли? И вот что всегда крайне интересовало меня: психологическое состояние человека в последние несколько часов перед повешением. Вы, разумеется, читали совершенно потрясающие страницы у Достоевского в «Идиоте», где князь описывает собственные чувства, пережитые при подобных обстоятельствах?

Но мои мысли были слишком заняты сейчас судьбой конкретного человека, приговоренного к смерти.

— А каково мнение Питера? — спросил я.

— Мне, разумеется, и в голову не пришло делиться с ним собственными взглядами, — ответил Уэйкфилд. — Он же, как мне кажется, до сих пор надеется на отмену вердикта в самый последний момент. И, ей-богу, даже у меня не хватило бессердечия лишать его иллюзии.

Мне стало ясно, что за обретением душевного покоя я пришел не по адресу, но отчего-то не хватало энергии подняться и уйти. Уэйкфилд отлично владел искусством красноречия, и его голос в моем нынешнем состоянии сам по себе действовал как болеутоляющее лекарство или наркотик. Он непостижимым образом ухитрился отвлечь от главного предмета размышлений, неотвязно преследовавшего меня все последние недели, и когда вскоре после полуночи я все-таки покинул его дом, то почувствовал, что, может быть, сегодня смогу нормально уснуть. Я ведь договорился о встрече с Бифом рано утром, чтобы вместе с ним отправиться к тюрьме.

Задолго до девяти часов утра в то фатальное утро мы с Бифом уже шли под моросящим дождем к Пентонвильской тюрьме. Улица, по которой мы двигались, отнюдь не была пустынной, но, несмотря на это, производила мрачное впечатление, застроенная сероватыми викторианскими домами с потемневшей и отслаивавшейся штукатуркой фасадов.

Биф хранил молчание, пока мы не остановились рядом с молодым постовым полицейским.

— Где они поднимают черный флаг? — обратился к нему Биф.

— А вам-то что за дело? — грубовато отозвался полисмен.

Сержант откашлялся.

— Я — Биф, бывший сержант полиции, — представился он, — и принимал непосредственное участие в расследовании дела Феррерса, а потому нам хотелось бы узнать, когда все будет кончено. Будьте любезны, укажите нам место, где после казни заключенного принято поднимать черный флаг.

— Вам он будет хорошо виден с противоположной стороны, — бросил констебль все еще недовольным тоном, по всей видимости, не одобряя нашего желания увидеть нечто столь зловещее.

На более широкой, но менее оживленной улице мы застали группу неряшливо одетых людей, явно пришедших сюда с той же целью, что и мы с Бифом. Никого из них мы не знали, и я испытал смесь облегчения и удивления, когда не обнаружил нигде поблизости Питера Феррерса. А небольшая толпа выглядела понурой и продрогшей. Мне подумалось, насколько же сильным должно быть их любопытство, чтобы заставить торчать здесь под дождем и получить мрачное удовлетворение от известия о свершившейся казни жестокого убийцы.

— Как вы считаете, — спросил я у Бифа, — есть еще хоть какой-то шанс? Уэйкфилд сказал мне вчера, что Питер по-прежнему питает смутную надежду на спасение жизни брата. Ведь это не будет беспрецедентным случаем, если начальник тюрьмы в самый последний момент получит новые указания, не так ли?

Биф не ответил, а мгновением позже ухватился за мою руку и указал вверх, где поверх внушавшей трепет стены тюремного здания внезапно взвился небольшой квадрат из черной ткани и затрепетал под порывами ветра на фоне серого неба.

— Стюарта повесили, — сказал он, а потом, отвернувшись в сторону, добавил: — Вероятно, и для меня это тоже означает катастрофу.