Несколько дней после окончания заседаний суда я не виделся с Бифом, поскольку вынужден был покинуть Лондон, чтобы хотя бы немного отвлечься. Вердикт настолько потряс меня, что я не мог заниматься какой-либо работой. Для меня исход дела стал реальным ударом. Я сам поразился, насколько легкомысленным выглядело теперь мое собственное отношение ко всему в ходе этого и предыдущих расследований. Я, можно сказать, сам себя уговаривал: исход обязательно станет благополучным. И каким бы безрезультатным ни выглядело следствие, проводившееся Бифом, как бы ни тревожился я из-за напрасной траты времени, меня не покидало предчувствие, что некое чудесное открытие Бифа станет весомым доказательством невиновности Стюарта. Он будет оправдан, а мою книгу увенчает счастливый конец. Но ничего подобного не произошло, и тем больнее было осознавать, какой глупостью с моей стороны было ожидание благоприятного для всех нас итога.

Когда через три или четыре дня от Бифа пришло письмо, я вскрыл его, испытывая лишь глубочайший скептицизм. Биф не стал бы утруждаться написанием какого-либо послания, если не добился каких-то важных «подвижек», а в них моя вера была уже полностью утрачена. Меня посетила горькая мысль, что упрямый оптимизм Бифа служит теперь лишь тщетной попыткой замаскировать его промахи в работе.

Письмо было написано накануне и отправлено из дома сержанта на Лайлак-креснт. Вот его содержание:

Какого дела? — задался я мысленным вопросом, изучая крупный почерк сержанта. Не было уже никакого дела. С моей точки зрения, все последние недели стали бессмысленной потерей времени, поскольку писать мне, собственно, оказалось не о чем. Автор не может создать детективного романа, где его главный герой, излюбленный им сыщик, не только ошибочно считает преступника невиновным, но даже не может выдвинуть гипотезы, в которой фигурировал бы другой потенциальный убийца.

С апелляцией я не связывал никаких надежд, а потому даже не потрудился выяснить, на чем она основана. В самом крайнем случае сэр Петтери мог оспорить только какие-то процедурные нарушения или попытаться доказать, что судья допустил неверное изложение сути вопроса, грубо нарушив права подсудимого. Но поскольку Сибрайт в своей речи выглядел беспристрастным и точным, а суд в целом был проведен с образцовым соблюдением всех положенных формальностей, мне не верилось, что найдется малейшая причина для проведения повторного процесса и пересмотра вердикта. Нет, следовало смотреть правде в глаза. Биф потерпел поражение, что означало огромную неудачу для меня самого.

Теперь передо мной вставала задача оглядеться и найти другого частного детектива, чьи достижения дадут мне в будущем материал для хороших романов, кто никогда не подведет меня, не поставит в унизительное положение. Признаюсь, я сожалел о вынужденном расставании с Бифом. Его колоритная личность давала мне возможность использовать в своих произведениях тонкие и необычные детали характера сержанта, проявлять изобретательность в изложении сюжетов, которую я считал одной из самых сильных сторон своего литературного дарования. Но с неизбежными потерями приходилось примириться.

До меня к тому времени уже донеслись отголоски историй об одном пожилом священнике из Уорчестершира, сумевшем добиться поразительных успехов и чья личность выглядела вполне подходящей для героя подобного рода беллетристики. Легенда гласила, что он никогда не покидал своего уставленного книгами кабинета, но тем не менее, в задумчивости попыхивая трубкой из сепиолита, раскрывал преступления, ставившие в тупик полицию двух континентов. Вероятно, мне следует немедленно взять на себя роль его Босуэлла, если только кто-то не успел опередить меня. Я принадлежал к числу писателей, творивших на основе материалов дел, расследуемых частными сыщиками, и понимал, насколько сложно будет мне найти нового персонажа. Но при этом продолжение сотрудничества с Бифом все равно представлялось совершенно невозможным. Стюарта Феррерса повесят, а когда его останки предадут земле, вместе с ними окажется погребенной былая репутация сержанта Бифа.

Но сначала, чувствовал я, мне необходим обычный отдых. Для меня сейчас было важно полностью выбросить из головы всякие мысли о странных и, если честно, жалких в своем убожестве людях, с которыми судьба свела меня в Сайденхэме. А потому я даже не попытался выяснить, купила ли для себя паб миссис Дункан, не нашла ли жена старьевщика новых подозреваемых, чтобы устроить за ними слежку. Мои ноздри навсегда избавились от застоявшейся в них вони двора старика Фрайера, от затхлой атмосферы «Кипарисов». Меня не интересовала дальнейшая судьба двух так мало подходивших друг другу пар возлюбленных: Эда Уилсона и его вялой, вечно бледной жены Роуз, Питера Феррерса и излишне болтливой вдовы доктора Бенсона. Мне было глубоко безразлично, нашла ли Фреда новое место, где бы раскрылся ее талант на все злиться и бить при этом посуду. Я изгнал из памяти зловещее лицо Уэйкфилда, пристальный прищур глаз и вечно поджатые губы Уилкинсона. Мне стали совершенно неинтересны и молодой механик, и теневой делец Оппенштейн. Я очистил свое сознание от всех деталей, казавшихся в свое время столь важными: трости-меча, ключа-отмычки, пятен крови в библиотеке, записки, украденной из кабинета Питера. Короче, мне удалось полностью стряхнуть с себя все отвратительные, наводившие тоску обстоятельства, сопровождавшие убийство в Сайденхэме, и я отправился в сельскую глубинку Норфолка.

На отдыхе я вставал рано утром и отправлялся в лес по грибы, находя в этом простейшем поиске значительно больше удовольствия, нежели в охоте за любыми уликами и доказательствами.

Когда же в утренних газетах наконец появилось известие о поданной апелляции по делу Феррерса, оно мне показалось чем-то нереальным. Позже, узнав, что апелляцию отклонили, я не удивился этому, поскольку давно свыкся с виновностью Стюарта и с неизбежностью его казни. Мне было жаль Бифа, но помочь ему не смог бы уже никто: ни я, ни он сам.

Но вот в одно прекрасное утро, вернувшись в снятый мной в Норфолке коттедж, я увидел, что меня поджидает его хозяйка, чтобы вручить пришедшую на мое имя телеграмму.

— Надеюсь, здесь нет никаких дурных новостей для вас, — встревоженно сказала она, поскольку принадлежала к тому сословию, для которого любая телеграмма могла служить недобрым предзнаменованием. Не без раздражения я прочитал:

Я минут пять в задумчивости вертел листок в руке. Потом мне дали знать, что подан обед. Но и поедая превосходно зажаренного холодного цыпленка, я все еще вел сам с собой дебаты. С какой стати мне нужно бросать это безмятежное местечко, чтобы вернуться в Лондон, не имея иной цели, кроме оказания помощи Бифу в составлении письма, которое в любом случае окажется совершенно бесполезным? Лично я уже ничего не мог извлечь для себя из этого дела. Мне хотелось лишь спокойно закончить отдых, чтобы попытаться заново начать работу в совершенно ином окружении и при новых обстоятельствах. И потому я принял решение, что не позволю вытащить себя в Лондон по такому ничтожному поводу. В тот же день я отправил ответную телеграмму:

Но до наступления традиционного времени чаепития к нам снова заявился почтальон, явно злившийся на тех, кто заставил его дважды за день посетить мой коттедж. Он передал мне еще одну депешу:

Что ж, по крайней мере в упрямстве Бифу было трудно отказать. Создавалось впечатление, что он упорно не желал смириться и признать ошибки, допущенные в деле Стюарта, пока того еще не казнили.

Мне немного польстила его тактика прихода горы к Магомету, но одновременно я получил лишнее подтверждение его наивности во многих важных жизненных вопросах. Он рассчитывал, что письмо министру внутренних дел может помочь Стюарту, и надеялся на мое мастерство в написании подобных писем. Но все же я отправился на станцию встречать его.

Он выглядел похудевшим, подтянутым и пребывал в отменном настроении. В гораздо лучшем, чем во время и после суда. Прежний старый добрый Биф, пожимая мне руку, сразу же поинтересовался, играют ли здесь в дартс.

— А я-то думал, вы приехали ради письма, — ответил я с напускной строгостью.

— Для этого у нас будет более чем достаточно времени завтра, — сказал Биф. — Я не в состоянии сосредоточиться на столь важном деле после нескольких часов тряски в поезде. До назначенного дня казни еще неделя. А пока мы с вами схлестнемся с самой сильной местной парой. Надеюсь, вы сыграете лучше, чем в прошлый раз в Лондоне. Даже если просто перестанете метать мимо доски, это уже станет для вас большим достижением.

Больше мне ничего не удалось из него выжать. И скоро мы действительно оказались в стенах паба «Краса Англии», проведя вечер в полном соответствии с пожеланиями Бифа. Он же, вынужден признать, снискал к себе расположение местной публики, заявив, что нигде прежде за пределами Лондона не встречал таких мастеров метания дротиков в цель.

Зато утром, как только мы покончили с завтраком, сержант потребовал ручку и бумагу, усевшись за рабочий стол напротив меня.

— Теперь вы будете писать, а я говорить вам, о чем именно.

Исходя из чистейшей благотворительности и, как я полагаю, все еще испытывая прежнюю любовь к Бифу даже в эти позорные для него дни, я написал нужное ему письмо, хотя, добавляя на бумагу каждое новое слово или фразу, осознавал всю бессмысленность затеи. Наградой мне стала обычная грубая и неуклюжая лесть.

— Всегда поражался вашей способности до такой степени складно излагать мысли в письменном виде, — похвалил он, а потом, высунув язык, облизал клей на конверте. — Министр не сможет оставить такое послание без внимания, вот в чем я нисколько не сомневаюсь.

Я не хотел лишать его остатков оптимизма, поэтому не стал спорить.

— Надеюсь, вы правы, — только и произнес я.

А потом предоставил Бифу самому опустить в почтовый ящик плод нашего совместного творчества.