Глава девятая. Выбор чести
За руль пришлось сесть Херману. Обер-лейтенант просто физически не мог вынести присутствие капитана, который казался ему живым укором своей глупости.
К слову говоря, в вермахте нередко молодые и грамотные офицеры командуют старшими по званию в силу своих выдающихся способностей.
Но никто в группе не считает гауптмана хоть в чем-то уступающим Вольфу, вот он и бесится. Ну еще бы! Отделение элитных диверсантов погибло в бою за какую-то сраную батарею, которую легко бы помножило на ноль звено «юнкерсов». А вот Илья Михайлович наверняка бы не стал принимать столь безрассудное решение.
Так что лейтенанту есть за что себя корить. И, похоже, «волчонок» оказался не из тех, кто может достойно встретить удары судьбы. Вместо того чтобы эвакуировать раненых, он решил продолжить движение:
– Перехватить связистов или снова навести бомбардировщики на «сладкую» цель нас хватит!
Приказ командира на войне закон, даже если это закон глупый и несправедливый.
…Но больше за этот день мы ни разу не встретили колонн бронетехники или штабных машин. Мы вообще никого не встретили. И отсутствие успешной диверсионной деятельности вкупе с ноющей рукой еще сильнее воспалило обер-лейтенанта.
К вечеру выбрались к небольшому белорусскому селу из тех, что до недавнего времени находилось в составе Польши. Келер умер, Леманн истекает кровью, и его состояние можно оценить как очень тяжелое. Хартманн приходил в сознание, но сотрясение мозга и переломанная челюсть просто так не проходят. Относительно здоровый Ланге из-за тряски чувствует себя ужасно.
Штатным фельдшером в нашей группе был погибший Краузе, так что пришлось задействовать местного костоправа. Хотя на поверку возрастной мужик оказался неплохим знатоком медицины, но он сразу заявил, что вытащить Леманна у него не получится.
– Если он умрет, последуешь за ним!
Раненых мы оставили в просторном и чистом доме фельдшера, а сами отправились к председателю колхоза. Испуганный мужик накрыл просто царский стол: здесь и домашняя колбаса, копченое и соленое сало, наваристый борщ с деревенской сметаной, соленья и моченые грибы, ну и конечно, здоровенная бутыль первача.
Вкусно откушав домашним и крепко выпив, Вольф (да и все мы) наконец-то отходит. День, так или иначе, получился очень насыщенным и тяжелым, и, обернувшись назад, мы приходим к выводу, что боевую задачу в целом выполнили на отлично.
Ведь раз артиллерийский капитан так грамотно руководил и крепко готовил людей, то и урон его батарея наносила максимальный. И то, что мы сразу включились в схватку, спасло жизни не одного десятка наших парней. Да к тому же у артиллеристов была радиостанция. Если бы мы попытались просто уехать, то про подозрительную машину наверняка бы доложили. Тем более капитан мог поразмыслить и перевести батарею.
А ведь кроме того был танковый батальон!
Так выпьем же за успех первого дня и будущий рыцарский крест Вольфа! Ура, товарищи!.. Все перемешивается в голове…
…Наутро я просыпаюсь от грубого пинка Хермана. Первое ощущение – это адски болящая голова. Ну и во рту соответственно… Пьянка до добра не доводит.
– Пойдем.
На деревенской площади собрались люди. Перед ними выступает бледный как смерть Вольф, дерганые движения которого говорят о крайней степени его нервозности:
– …Красная армия ведет жестокие бои с противником, несет тяжелые потери. А вы?! Среди вас я вижу мужчин призывного возраста! Это что, предательство?
Бледный как смерть председатель пытается что-то сказать, но лейтенант грубо его обрывает:
– МОЛЧАТЬ!!! Вам доверили жизнь раненого сотрудника госбезопасности – И ОН УМЕР! Ваш фельдшер сознательно его убил!!!
– Да Иван Степанович…
Вольф выхватывает ТТ из кобуры и стреляет поверх голов, раздаются испуганные бабские крики.
– Еще кто-то попытается что-либо сказать и получит пулю в лоб! Мрази! Контрреволюционная сволочь!! Немецкие пособники!!! СКРЫТЫЕ ДИВЕРСАНТЫ!
Так рано радуетесь! Советская ВЛАСТЬ вернется и научит вас родину любить! А чтобы помнили… Ну-ка, фельдшера сюда. И его соплюшек.
Если в моей голове еще оставались какие алкогольные пары, то теперь они выветриваются с беспощадной скоростью. Ноги же становятся ватными от дурного предчувствия. Господи, да чего он хочет?!
…Странно, я впервые за долгое время обращаюсь к Богу…
– Мещеряков, Климов, Харитонов, сюда!
Как же тяжело бьется сердце, пока я иду к своему командиру…
Из толпы выводят фельдшера и двух девушек, видимо дочерей. Та, что постарше, светловолоса, с копной веснушек у носа, с яркими голубыми глазами, в которых застыло недоуменное, немного детское выражение. Вторая же, наоборот, смугловата, с вьющимися черными локонами и пронзительным взглядом карих очей.
Вспоминаю, что вчера за столом председатель обмолвился, что у фельдшера две дочери и нет жены. Она уехала к родным в Варшаву в августе 39-го, и с тех пор ее никто из сельчан не видел…
Обе девушки (на вид лет 17 и 14 соответственно) сильно испуганы и крепко держатся друг за друга. Фельдшер стоит прямо и, несмотря на бледность, говорит уверенно и спокойно:
– Послушайте, товарищ командир, я же вас заранее предупредил, что умерший боец потерял очень много крови. Если и был крохотный шанс его спасти, то только в госпитале.
Ему вторит и председатель:
– Товарищ старший лейтенант госбезопасности! Я Ивана Степановича знаю всю жизнь, он в царское время учился на врача! Скольких людей спас! Да я животом ручаюсь, он сделал все, что смог! Он невиновен! Правильно я говорю?!
Дружным ропотом сельчане поддерживают своего лидера.
– А вы? Ну подумайте, как может представитель советской власти говорить такую несправедливость?! Зачем вы пугаете хорошего человека и его детей? Да что вообще люди о такой власти подумают?!
Вольф бросает на председателя хищный взгляд (вот ведь говорящая фамилия!) и будто бы краем губ усмехается.
А он этого и добивается. Он же хочет, чтобы деревенские возненавидели советскую власть, чтобы разнесли вокруг черную весть о ее беззаконии. Чтобы озлобленные сельчане прогоняли раненых, чтобы немцев встретили, как освободителей…
– Климов, председателя – тоже.
Илья Михайлович сумрачно кивает. Ну конечно, для этого любой представитель советской власти – враг. Но опомнись, капитан! Ну хрен с ними, с мужиками! Но тут же два ребенка!
Мой полный отчаянной мольбы взгляд утыкается в отчужденное, холодное и полное решимости лицо капитана. Его глаза будто отвечают мне стальным блеском: «Это война. Здесь гибнут и невинные».
…У меня трясутся руки. Мы выводим жертв к деревенской свалке. Увязавшуюся следом толпу Херман отгоняет очередью из ППД поверх голов. Но отступившие за околицу жители все прекрасно видят.
Когда девушек грубо расцепили между собой и ударили сопротивляющуюся младшую, фельдшер не выдержал и бросился на Вольфа. Херман мгновенно среагировал ударом приклада по голове, и мужчина бесчувственным кулем рухнул под ноги лейтенанта.
Капитан сбил на колени председателя, Херман с глумливой улыбкой развернул лицом к себе блондинку и также заставил опуститься на колени. Она попыталась встать, но получила звонкую оплеуху; немец порвал платье, подставив солнечному свету маленькие девичьи груди. Он испытывает от процесса настоящее садистское удовольствие и жалеет только об одном: не дали времени опробовать девчонку, вдоволь насладиться наверняка еще девственным телом.
Младшая оказалась напротив меня. Она твердо посмотрела в глаза, плотно стиснула руки на груди и молча опустилась на колени.
У меня будто остановилось сердце. Нет, конечно, я понимаю, что от шальных пуль в бою могут погибнуть невинные, даже дети. И это война, и приказ есть приказ. Более того, особым распоряжением командования бойцам «батальона» разрешено уничтожение гражданских лиц всех возрастов и обоих полов. Но я трактовал его иначе. Женщины и даже дети берут порой в руки оружие и становятся врагом, которого нужно убить. Но сейчас…
Девушка вновь посмотрела на меня. Обычно перед расстрелом людям завязывают глаза, чтобы им не было так нестерпимо страшно. Даже в НКВД стреляют в затылок. Херман просто садист, он хочет видеть глаза жертвы, ее лицо перед смертью. А вот сестра сама встала перед своим палачом, сама держит взглядом мое лицо, принимая смерть не по-женски мужественно.
И в ее глазах нет ни страха, ни даже презрения, что странно. Волнение, решимость, еще вызов… И вопрос. Да, именно вопрос: «Ну, что ты будешь делать?»
И от ее пронзительных глаз, от ее бесстрашия становится как-то не по себе. Я навожу пистолет на девушку, но рука начинает дрожать.
Кто ты?
Ради чего сюда пришел?
Разве освободитель родной земли может быть палачом?!
На секунду в девушке я узнаю свою жену: тот же овал лица, очертание губ, такого же цвета глаза… Дуниша, Очандиано, Бискайя… Герника.
Да, Герника. Я помню завалы кирпича разрушенных домов, удушающий дым пожарищ и запах горелой плоти. Детей с пулевыми ранениями от авиационных пулеметов «Кондора». Именно тогда я понял, что ошибся с выбором на той войне. Именно тогда немецкая жестокость и бесчеловечность предстала передо мной во всей своей неприглядной красе.
Тогда ты хотел немецкой крови. А теперь служишь им. Кому ты служишь?
Палачам.
Освободитель земли, истребляющий большевистскую сволочь… Именно так мне описывал мое будущее гауптман Климов. Мой боевой товарищ, мой наставник, с которым мы вместе проливали кровь, свою и чужую, вместе теряли соратников.
Но вот «большевистская сволочь» стоит передо мной на коленях. И его рука не дрогнет. А моя?
Разве истинный воин должен казнить беззащитных людей, откупаясь от совести приказом? Или он должен их защищать, пусть даже и ценой своей жизни?
У меня нет выбора. Климов знает о моей семье. И я уже воюю с советской властью, для них я изменник с рождения.
Выбор есть всегда. Даже Господь Бог не отнимает его у человека.
Вопрос лишь в том, кто ты.
Палач или воин…
В первый раз отправляя меня на войну, мама произнесла вещие слова:
«Только не предавай своей чести и совести, и Господь тебя сохранит».
Честь и совесть. А сейчас я нажму на спуск и предам все, что есть во мне хорошего.
– Прости, мама. Я заблудился, я потерялся. Я сделал неправильный выбор. Но я еще имею шанс все исправить.
В жизни мы часто стоим перед выбором. Каждый день. И каким бы невзрачным он ни казался, этот выбор всегда один: или хорошее, или плохое. Или добро, или зло. Только иногда он определяет ближайший час, а иногда целую жизнь.
Но как же легко становится на душе, когда делаешь правильный, пускай и трудный выбор, пускай и ломая свои страхи, свое безволие…
Улыбка тронула мои губы. Я подмигнул своей несостоявшейся жертве.
– Ты будешь жить. А вот они – нет.
– По врагам народа!..
Я поднимаю глаза на лейтенанта.
Вольф ловит мой взгляд. Он понимает его и молниеносно направляет на меня свой ТТ.
Время будто замедляется…
Прыжок спиной на капитана. Херман разворачивается ко мне и выпрямляет руку, сжимающую пистолет. Слишком медленно.
Две пули, одна в живот, одна в левый глаз. Климова я сбиваю, капитан падает вместе со мной.
Я почему-то не слышу выстрелов, но лейтенант наверняка в меня стреляет. Только цель успевает уйти.
С земли я выстрелил в Вольфа, но тот мгновенным перекатом уходит с линии огня. Только немец забыл, что у него ранена рука, и вместо пружинистого кувырка у него получается падение. Такие ошибки надо наказывать.
Выстрел. Пуля бьет разворачивающегося ко мне врага в переносицу. От динамического удара из глазниц вылетают глазные яблоки.
…Удар я чувствую, немеющие пальцы выпускают ТТ. Но пробить с носка в голову у Климова уже не получается: мгновенно развернувшись, я принимаю атаку ноги на скрещенные руки.
Правый прямой в пах, и тут же снизу вверх раскрытой ладонью в горло оседающего гауптмана. Климов согнутым кулем валится к моим ногам.
Вся схватка заняла меньше десяти секунд.
… – И ЭТО ты называешь освобождением Родины?! За этим ты привел меня сюда? Убивать детей?!
Войны без крови невинных не бывает… Это ты так закамуфлировал то, что мы будем казнить своих соотечественников?! В этом заключается борьба за их будущее?!
Вы воевали за Единую и Неделимую, а пришли на родную землю с теми, кто собрался ее поработить. Немцы же не освободители, они завоеватели. А нас они используют, пока им это выгодно. И пока ты занимался самообманом, ты потерял самое дорогое, что оставалось в твоей жизни, гауптман Климов. Ты потерял свою честь.
– Да будь ты проклят…
Мой бывший друг сумел все-таки ответить мне помятым горлом.
В последний миг я заметил, как он что-то крутит в руках под животом. Коротко ударив немца носком сапога в висок, я прыгнул на живот, прикрыв голову руками (все жертвы убежали, как только кончилась активная часть схватки).
Через секунду грохнул взрыв «лимонки», окативший меня кровавыми брызгами и ошметками чужой плоти…
