Глава 13
Филомена расставляет букеты
Виктор Боннар лежал в постели, закинув руки за голову, и глазел в потолок. Когда ему было девять лет, отец оклеил потолок в комнате звездами, светящимися в темноте. Уставившись на ковш Большой Медведицы, Виктор гадал, не пора ли их ободрать, – ведь ему как-никак уже восемнадцать. В дверь постучали.
– Входите, – отозвался Виктор, не отрывая взгляда от потолка.
– Мне известно, что еще нет десяти часов утра, – заговорил Оливье Боннар, входя и усаживаясь на край кровати. – Но ты вчера не ходил в клуб, значит, должен был выспаться.
Виктор лежал неподвижно и смотрел на звезды.
– Знаешь, в твоем возрасте я тоже ходил в «Ля Фантази». Наверное, внутри все по-прежнему, только музыка другая.
– Ага, битлов уже не крутят.
Оливье шутливо изобразил удар в висок.
– Я не настолько стар!
Он засмотрелся на сына: тонкий орлиный нос, породистые скулы и веснушки, которые парень унаследовал от матери.
– Все еще злишься на меня?
– Угу.
– Я правда очень сожалею о том, что тогда наговорил.
– Правильно делаешь.
– А что я должен был подумать? – продолжал Оливье, обращаясь к сыну. – Кто еще мог взять ключи от этого погреба? Я был в шоке.
Виктор повернул голову и посмотрел на отца.
– Ну ладно. Но имей в виду: я никогда и ни за что не взял бы твое… то есть наше вино.
– Хорошо, – ответил Оливье. – Но если тебе понадобятся деньги, не важно зачем, попроси у нас, ладно?
– Конечно!
Гравий во дворе зашуршал под колесами машины, и Оливье с Виктором привстали, чтобы выглянуть из окна спальни.
– А, это Реми, приехал отвезти отца на boules. -Они проводили глазами Альбера Боннара, который быстро прошел по двору к побитому фургону почтальона, прижимая к себе кожаную спортивную сумку.
– Да уж, любит он эти boules, – со смехом поддержал Виктор, снова падая в постель и накрываясь одеялом до подбородка.
– Зря устраиваешься, – заметил Оливье, снова усаживаясь у него в ногах. – Вчера мне звонил муж Элен, Бруно, – ты ведь помнишь его?
– Ага. Такой громила, похожий на регбиста, да еще коп.
– Полицейский, – поправил Оливье. – Да, он самый. И рассказал, что его босс, Антуан Верлак, сходил в Париже к одному вору, который как раз крал вина, и раздобыл кое-какие сведения, которые нам помогут.
Виктор сел.
– Да? Теперь что, копы… то есть полицейские, ходят в гости к ворам?
– Вообще-то тот вор уже исправился и теперь помогает полиции раскрывать дела о краже дорогих вин.
– Ну и что он сказал? – поторопил Виктор.
– Что наш вор вернется. – Оливье Боннар поднялся и положил руку на дверную ручку. – Так что вставай и одевайся.
– Так мы его караулить будем или что? Я еще не завтракал. С чего вдруг такая спешка?
– Просто я только сейчас из подвала, – сообщил Оливье. – У нас снова пропало вино.
Марин знала, что католичка из нее никудышная. Порой она жалела, что беспрекословной веры, как у ее родителей, она лишена. Ей нравилась таинственная атмосфера церкви и сами церемонии, но не настолько, чтобы регулярно ходить к мессе. Может, это лишь предлог? И она просто чересчур ленива, чтобы по воскресеньям выбираться из постели в самую рань? Нет, вряд ли. Она не могла согласиться с позицией папы римского по вопросу абортов и контрацепции. Но как ни парадоксально, именно в церкви она чувствовала себя превосходно. Ей нравились голые каменные стены и золотистый свет, вливающийся в высокие окна, как этим субботним утром, нравились песнопения и возможность о многом подумать. Марин чуть ли не вздохнула с облегчением, узнав, что этим утром Верлаку надо во Дворец правосудия, и сразу поняла, что сама непременно пойдет в церковь Святого Иоанна Мальтийского.
Лоснящиеся шоколадные каштаны падали с деревьев в сквере, Марин легонько отфутболивала их со своего пути, шагая к церкви. Заметив новую застекленную дверь, она смутно припомнила, как мать рассказывала ей, во сколько обошлась установка и как долго монахам пришлось искать именно такую дверь, как надо. Как всегда, в церкви пахло ладаном, от красоты центрального нефа с высоким потолком у Марин перехватило дыхание. Здесь все как будто купается в золотистом сиянии, думала она, садясь и оглядываясь по сторонам. Золотистыми были каменные стены, свет со стороны южных окон, позолоченная кафедра проповедника, статуи Девы Марии, начищенные медные канделябры, даже плетеные тростниковые сиденья. Она повернулась так, чтобы видеть новый орган, купленный главным образом на доходы от продажи вина, которую организовали ее родители: он тоже был золотистым, вырезанным из светлого дерева – возможно, березы? – с блестящими стальными трубами, взмывающими к потолку. Марин вдруг осознала, что своим триумфом церковь обязана гармоничной красоте. Ни один предмет не выделялся на общем фоне – скажем, известная картина или выдающаяся скульптура. Церковь в целом – совершенство.
Усиливающийся шум заставил ее оглянуться: в церкви вдруг стало людно, пожилые женщины входили, неся большие охапки цветов и взволнованно переговариваясь. Ну конечно, подумала Марин: сегодня же суббота в начале сентября, наверняка здесь намечается свадьба, а то и две. Она встала с места и направилась в придел, чтобы поставить свечу. В южном приделе всегда было слишком влажно и неуютно, и Марин заметила, что стены здесь облупились и потрескались еще сильнее, чем в ее прошлый приход. Бросив два евро в прорезь свечного ящика, она услышала гулкий стук монеты. Наклонив голову и сложив вместе ладони, Марин принялась молиться – всем святым, какие только услышат ее. Потом подняла руку и осторожно ощупала внешнюю сторону левой груди. Опухоль была на месте – совсем как твердая горошина, или, пожалуй, размером побольше, с ядрышко миндаля. Несколько минут Марин стояла неподвижно, глядя на мерцающее пламя свечи и пытаясь абстрагироваться от шума в церкви у себя за спиной. На этот раз ей помогут не святые, а современная медицина, и все-таки хорошо, что она сюда зашла. Обернувшись, она некоторое время наблюдала, как хлопочут женщины, украшая церковь, и почти позавидовала их субботним хлопотам. Как приятно, наверное, твердо знать, что и когда ты должен делать.
– Вот так встреча! – произнес мужской голос у нее за спиной. – Неужели Марин Бонне?
Обернувшись, она увидела перед собой улыбающегося священника, отца Жан-Люка.
– Здравствуйте, святой отец. – Она пожала ему руку и еле удержалась, чтобы не добавить: «Давно не виделись», – хотя улыбающийся священник, по-видимому, ничуть не обижался, что ее нога не переступала порог церкви с самых похорон Этьена де Бремона. Собеседнику Марин хватило такта не спрашивать, что она делает в церкви, – впрочем, он видел, как она ставила свечу.
– Как вам наше приобретение? – спросил он, кивая в сторону органа, который занимал большую часть хоров.
– Изумительно, – откликнулась Марин. – Родители говорили, что он огромный, но я понятия не имела, насколько.
– Вашу матушку пришлось убеждать, что продажа вина, особого купажа «Сен-Жан де Мальт», поможет расплатиться за орган, – сообщил священник. – Но едва она взялась за дело, как оказалось, что в коммерции ей нет равных!
Марин рассмеялась:
– Я купила несколько ящиков, и многие мои друзья тоже.
– Хорошее «розе», верно? – спросил отец Жан-Люк. – Я не большой любитель розового, в жару предпочитаю пиво, но это вино и вправду отменное.
Марин улыбалась и кивала, радуясь тому, что священник поделился с ней мнением о винах.
– Ну, мне пора, – продолжал он. – Как видите, на сегодня у нас большие планы.
– Да, вижу, святой отец. – Она снова пожала ему руку. – Хорошего вам дня.
– Вам тоже, Марин. Рад был повидаться.
Она проводила его взглядом: дойдя до алтаря, священник повернул направо и скрылся в ризнице – вероятно, решил перекусить до того, как в церкви начнется свадебная суматоха.
– Это вы, мадемуазель Бонне? – раздался за спиной женский голос.
Обернувшись, Марин увидела пожилую даму с седыми волосами, здоровым румянцем и ясными голубыми глазами.
– А-а, мадам Жубер! – заулыбалась Марин. – Как поживаете?
– Ох, ни минуты покоя! – обмахиваясь ладонью, ответила Филомена Жубер. – У нас сегодня три свадьбы, так что мы, как видите, ужасно заняты цветами! Да нет же, Констанс, лилии не туда!
Мадам Жубер жила по соседству с Марин, из их окон открывался один и тот же вид на двор, отделяющий улицу, где жила Марин, от улицы Кардиналь.
– Как дела у месье Жубера? – поинтересовалась Марин.
– Семьдесят три года – и все еще работает! – посетовала мадам Жубер. – Из типографии его не выманишь даже всем чаем, какой только найдется в Китае! Подумать только, а кое-кто во Франции собирается уходить на пенсию в шестьдесят!
Марин улыбнулась, зная, что мадам Жубер имеет в виду партию социалистов и их сторонников. Любимая мозоль Антуана Верлака.
– Если месье Жубер все еще работает, это даже хорошо, что у вас много дел в церкви и в хоре, – заметила Марин.
– Ох уж эта мне церковь! Я знаю ее, как будто сама построила!
Марин улыбнулась, отмечая, как интересно мадам Жубер переиначила старинную прованскую поговорку.
– Вас крестили в этой же церкви? – спросила она.
– О господи, нет! Это происходило далеко от Экса.
– На севере? – предположила Марин.
– Да, в Ронь!
Марин стоило немалого труда не рассмеяться. Название Ронь носил городок в тридцати минутах езды на север от Экса. А Марин, упоминая про север, имела в виду Нормандию или Бретань.
– В Экс я переехала, когда вышла замуж, – продолжала мадам Жубер. – Констанс! – Филомена Жубер воинственно подбоченилась, увидев, как ее помощница ставит перед кафедрой не тот букет белых роз. – Мне пора, мадемуазель Бонне, – спохватилась она. – Может, в одну из суббот мы украсим церковь и для вас, а?
Марин отважно улыбнулась, стараясь не думать о горошине в левой груди и об Антуане Верлаке, которому ненавистен институт брака.
– Может быть, – негромко ответила она.
– Пожалуй, на этот раз попробую эфиопский.
– В дополнение к вашему обычному итальянскому, так? – спросила Магали.
– Сегодня я не прочь рискнуть, – пояснил Жюль, любуясь Магали в футболке с глубоким вырезом и облегающих джинсах. Он уже привык к обилию черного цвета, которому она, видимо, отдавала предпочтение: к черной подводке для глаз, черному лаку для ногтей и темно-красной губной помаде, которая казалась почти черной. Разглядев крошечную бриллиантовую пуссету в левой ноздре Магали, Жюль пришел к выводу, что и она удивительно подходит к длинному тонкому носу девушки. Его матери это не понравится, но их отношения пока на такой стадии, что думать об этом слишком рано. Пока что все разговоры Жюля и Магали вращались вокруг погоды и кофе.
– Работаете сегодня? – спросила Магали, придвигая Жюлю сахарницу.
– Ага, – кивнул он. – Зато по воскресеньям свободен. А вы? – Жюль надеялся, что вопрос получился не слишком заинтересованным.
– И мы по воскресеньям закрыты. Тем лучше для меня – в воскресенье я хожу к мессе.
Жюль размешал в кофе пакетик коричневого сахара и уставился на Магали, не зная, что сказать.
Рассмеявшись, Магали отошла к другому столику.
– Какие доверчивые эти эльзасцы! – крикнула она Жюлю через плечо, приняла следующий заказ, по обыкновению подмигнула и ушла в кафе. Жюль допил свой эспрессо, помахал на прощание, оставил деньги на столике и зашагал по улице Шабрье. Хорошо бы пригласить Магали в воскресенье на свидание, думал он: можно было бы сходить на пляж или съездить в Марсель на выставку. Он понятия не имел, что ей могло бы понравиться. До самого Дворца правосудия он обдумывал свидание и к тому моменту, как толкнул дверь, успел убедить себя, что с приглашением ничего не выйдет – они же едва знакомы.
Приближаясь к большой комнате на втором этаже, где размещались шестеро офицеров, комиссар Полик и мадам Жирар, секретарь судьи, Жюль услышал громкие голоса и, кажется, всхлипы. Он ускорил шаг и сквозь застекленную дверь увидел, как Роже склоняется над каким-то пожилым мужчиной, сидевшим на скамье у стены.
– Вот увидите, ваша жена вернется уже сегодня, – убеждал его Роже, потом перевел взгляд на Жюля и закатил глаза. – Как и в прошлый раз, – и он подмигнул Жюлю.
– В прошлый раз она уходила на несколько часов, – всхлипнул мужчина. – А не на всю ночь.
– На всю ночь? – переспросил Жюль.
Роже отмахнулся от него.
– Все в порядке, офицер Шельфер, – заговорил он внушительным тоном, слишком вежливо и профессионально для Роже Карома.
Не слушая Роже, Жюль присел, заглядывая в лицо плачущего мужчины.
– Когда пропала ваша жена? – мягко спросил он.
Тяжело вздохнув, его собеседник ответил:
– Как я понимаю, она ушла вчера сразу после обеда. Я вышел из квартиры в час сорок пять и вернулся на работу, а когда снова пришел домой в половине шестого, грязная посуда, оставшаяся после обеда, по-прежнему стояла в раковине. А Полин обычно моет посуду сразу же!
Жюль перенес вес с ноги на ногу, стараясь не обращать внимание на преувеличенно тяжкий вздох Роже.
– Значит, ваша жена никогда прежде так не делала?
Незнакомец поднял на Жюля взгляд покрасневших, опухших от слез глаз.
– Нет, конечно же, – тихо выговорил он.
Жюль поднялся и положил руку на плечо старику. Потом шепнул Роже:
– Дело серьезное.
Дверь кабинета открылась, Роже метнул в Жюля взгляд, в котором ясно читалось «только не это!». Верлак вышел из кабинета и обратился к офицерам:
– Я говорил по телефону и услышал, что кто-то плачет. Что происходит?
Роже состроил гримасу, кивнув в сторону месье Дарраса.
– Месье Даррас. – Верлак присел, обращаясь к старику. – Я судья Верлак. Что случилось? Ваша жена опять пропала?
В присутствии juge d’instruction месье Даррас немного успокоился и кивнул.
– Да. Насколько я могу судить, она ушла вчера днем. И не вернулась. С собой она взяла сумочку – большую розовую, от «Лоншана», которую я подарил ей на день рождения. Только сумочку, и больше ничего: чемоданы и дорожные сумки остались в стенном шкафу. Соседи говорят, что Коко, наш пудель, лаял чуть ли не весь день.
– Вы ведь приносили комиссару Полику фотографию мадам Даррас?
Месье Даррас кивнул. Верлак выпрямился и сказал Роже:
– Будьте добры, найдите фотографию мадам Даррас. Если понадобится, позвоните комиссару домой. – Он помог месье Даррасу встать, подав ему руку, увел к себе в кабинет и закрыл дверь.
– Juge d’instruction помогает какому-то старику разыскать сбежавшую жену? – шепнул Роже Жюлю. – Глазам не верю!
– У него свои резоны, – ответил Жюль. – Давай искать фотографию.
– Сейчас, только сбегаю покурю, – пообещал Роже.
Дверь кабинета открылась, выглянул Верлак:
– Офицер Шельфер, поручаю это расследование вам. Кстати, вы почему оба до сих пор здесь? Найдите фотографию и начинайте звонить – в больницы, на автобусные и железнодорожные вокзалы… как обычно.
– Есть, шеф! – отозвались оба офицера.
Верлак вернулся в кабинет.
– Мы предпримем поиски мадам Даррас силами всего нашего отдела и начнем сейчас же, – заверил он старика. – Месье Даррас, ваша жена водит машину?
– Нет, и никогда не водила.
– Хорошо, – сказал Верлак и сел напротив месье Дарраса. – Я друг вашего племянника Кристофа.
Месье Даррас вскинул голову.
– А-а, так вот почему мне помогает сам судья!
Пропустив эти слова мимо ушей, Верлак продолжал:
– Я виделся с Кристофом вчера в гостях. Он был обеспокоен состоянием душевного здоровья своей тети. Ведь у нее Альцгеймер, месье Даррас?
Его собеседник кивнул.
– У нее все признаки ранней стадии болезни, насколько я могу судить по тому, что читал о ней. Но обратиться к врачу моя жена отказывается наотрез. По ее мнению, все врачи состоят в сговоре, им бы только вытягивать деньги за ненужные операции. Так она и заявила врачу, который обследовал ее опухоль щитовидной железы.
Верлак тяжело вздохнул.
– Понятно… Как вы думаете, куда она могла пойти?
Месье Даррас покачал головой.
– Совершенно не представляю. Она не водит машину и не любит путешествовать. Но с недавних пор она твердила, что хочет навестить свою сестру Клотильду.
– А где живет Клотильда? – спросил Верлак.
– На юго-западе, в Жонкьере, неподалеку от Нарбона.
– В Жонкьере? – переспросил Верлак. – Это, кажется, средневековое аббатство?
Ему вспомнился рассказ бабушки Эммелин о том, как она побывала там.
– Да, – подтвердил месье Даррас. – Клотильда – монахиня, живет в монастыре.
