Три
Солнце ослепляет. Как давно на тебя в последний раз попадали прямые солнечные лучи? Обессиливающая жара, воздух густой и дурно пахнет от расплавившегося асфальта, что пружинит под ногами, при каждом шаге слышится глухое «чпок». Будто бы идешь по смолистой луне.
Ты осторожно пробираешься по липкой черной поверхности. Капельки пота бегут по шее, бюстгальтер уже промок. Ты останавливаешься, чтобы снять свитер, но вдруг понимаешь, что не знаешь, куда его деть. Бережно вешаешь на антенну маленькой синей машинки, что припаркована рядом, и идешь дальше. Почему-то нужно двигаться быстро, что-то подсказывает, что заговор против тебя уже зреет, что стоит тебе остановиться, как тебя поразит сотня молний.
Ты на участке, заставленном машинами всевозможных марок, моделей и цветов. Какая же твоя. Бывала ли ты тут раньше. Где же Джеймс, ключи у него. А твоя сумочка? Наверное, ты оставила ее в больнице. Телефон. Должно быть, он вживлен тебе прямо в тело, раз ты без него себя не мыслишь.
Фиона однажды спустила твой пейджер в унитаз. Марк, не столь находчивый, просто закопал его на заднем дворе, ты услышала писк устройства в обед. И не наказала ни одного из них, понимая, что они просто отыгрывают свои роли по модели Дарвина. Кто же останется на земле? Не твои отпрыски.
Ты уже почти дошла до улицы. Повсюду плакаты, нарушители будут задержаны. Ворота, привратник пристраивает знак, что доходит ему до пояса. Кивает мне.
На тротуаре полно народа, в основном молодежь, одетая едва на грани приличий. Девушки в коротких платьях, тонкие лямочки-спагетти удерживают невесомую ткань на маленькой груди. Юноши в шортах, что слишком велики, доходят до колена, спадая с узких бедер.
Придорожные кафешки, столики с зонтиками выползают на тротуары, выталкивая людей на улицу. Машины гудят. Садовники посадили цветы настолько яркие и прекрасные, что они кажутся искусственными. Ты видишь, как женщина срывает цветок и вставляет его в волосы. Официанты проносят подносы у них над головами. Броские красные, розовые и синие коктейльные зонтики торчат из треугольных бокалов. Люди что-то потягивают из маленьких белых чашек. Порции салатов огромных размеров.
Все так, как и положено. Все на своем месте. И ты на своем месте. Ты здесь своя.
Ты понимаешь, что мешаешь всем на дороге. Люди вежливо тебя обходят, но ты причиняешь им неудобство. Один из них натыкается на твой локоть, проходя мимо, и притормаживает, чтобы извиниться. Ты киваешь, говоришь, что все в порядке, и движешься дальше.
Лето в городе. Как было волнующе, когда мама и папа начали тебя отпускать одну сюда, когда можно было уйти подальше от низеньких домов Джермантауна, заасфальтированных школьных площадок, промышленных зданий, стекольных лавок и печатных прессов. Подальше от дома цвета грязи, по заднему двору которого ходили поезда. От матери и ее цыганских амулетов. Черная ирландка с ее волшебством.
Будучи подростком, ты обращалась в камень, чтобы противостоять ей. Ты поклялась никогда обманом не привязывать к себе людей. Это несложный обет, ведь ты и обманывать так не умела. Твои чары не действовали. Красота была едва заметна.
Твоя власть над другими была другого сорта. Касаться нервных окончаний чтобы растопить лед. Кто сказал это тебе? Не важно. Оказалось, что есть те, кто это ценит. И их вполне достаточно, пожалуй.
* * *
Ты прошла много миль. Час за часом. На юг, судя по солнцу, садящемуся справа от тебя. По этой бесконечной улице бесконечного празднества. Ты ничего не видишь, кроме нее, кроме этой ярмарочной суеты. И негде присесть.
Ты понимаешь, что голодна. Обед уже давно пропущен, мама будет волноваться. Внезапно ты устаешь от веселья, ты бы не отказалась от тихой кухоньки, от тушеного мяса, мягкой картошки и вареной морковки. Понимаешь, что ты не просто голодна, а умираешь от голода. Но почему же ты сомневаешься? Вокруг же такое изобилие!
С каким-то трепетом ты заходишь в ближайший ресторан. Итальянский, с труднопроизносимым названием, написанным причудливыми неоновыми буквами над цветочной клумбой. Снаружи дюжина столиков, накрытых белыми скатертями, за ними яблоку негде упасть.
Гул не стихает. Ты не можешь заглянуть внутрь ресторана, там темно, а у входа толпятся люди, смеются, болтают, по меньшей мере дюжина мужчин и женщин держат бокалы с белым и красным вином. Они облокотились на ограждение веранды, чокаются друг с другом. Ты подбираешься поближе, хочешь рассмотреть, что внутри.
– Вы будете одна, мэм? – Это мужчина в джинсах и белой рубашке. Он говорит с тобой? Ты оглядываешься, но рядом больше никого нет.
Ты объясняешь, что твой муж паркует машину. Иначе и быть не может. Одна ты в рестораны не ходишь.
– Вам придется подождать как минимум минут пятьдесят. Вас внести в список? Или же вы хотите сесть у стойки?
Он, видимо, ждет ответа, поэтому ты киваешь. Кажется, это и нужно было сделать. Он зовет, ты идешь по коридору, что образуется за ним в толпе. Ведет тебя к высокому стулу, кладет меню напротив тебя и у пустого стула справа.
– Когда муж придет, я покажу ему, где вы сидите. – Ты снова киваешь. Это движение уносит тебя далеко. Ты расслабляешься, слова кажутся невесомыми, ненадежными. Такое ощущение, что ты месяцами ни с кем не общалась. Будто бы ты была вуалью, протянутой по улицам веселящихся, невидимой и неслышимой.
Ты открываешь меню, но в нем нет никакого смысла. Пенне аля арабьята, лингвини алле фанголе, фарфалле с лососем. Но эти слова что-то значат для тебя, рот наполняется слюной. Когда ты в последний раз ела? Дни и дни назад.
Люди сидят, соприкасаясь локтями, перед некоторыми стоят тарелки с едой, а перед другими – бокалы всевозможных форм и размеров, заполненные разноцветной жидкостью. Некоторые смотрят телевизор, висящий на стене в окружении полок с бутылками, которые доходят до потолка.
На экране красивые девушки в вечерних платьях показывают бытовую технику: холодильники, микроволновые печи. Это прекрасное, даже захватывающее зрелище: красавицы в ярких платьях порхают по экрану, отблески сверкают в бутылках.
Здесь шумно, но уютно. Ты чувствуешь себя так, будто бы ты находишься в живом организме. Колония полезных бактерий, вроде тех, что необходимы для существования.
Появляется бармен. Тучный мужчина в темных очках с толстыми линзами. Молодой, но ему нужно следить за своим сердцем, его румянец появился не от солнца или чрезмерных нагрузок. Вокруг его обширной талии повязан заляпанный фартук.
– Чем я могу тебе помочь, красавица? – спрашивает он, со смешным акцентом, видимо итальянским. Ты показываешь на самую короткую строчку в меню.
– А, паста помодоро. Это наше фирменное! А попить?
Тебя мучает жажда, но на ум не приходит нужное слово. Что-то жидкое. Ты показываешь на бутылку в его руках. Пробуешь сказать вслух.
– Это, – говоришь ты, и ты рада, что твой голос звучит лишь немного с хрипотцой.
– Джек Дэниэлс? – Он забывает об акценте и смеется. – Ну и удивительный сегодня денек. Неразбавленный?
Ты киваешь. Он снова смеется.
– Ну что же, хорошо, чистый виски. Надеюсь, вы не будете его пивом запивать?
Ты пытаешься угадать правильный ответ по интонации. Опять киваешь.
– И чем же? У нас есть разливные Курс, легкий Миллер и Сьерра-Невада.
– Да, – говоришь ты. Что-то в его лице меняется. Он странно на тебя смотрит. Пристально. Ты уже встречала такой взгляд. Ты никогда не могла никого одурачить. Тебя всегда уличали. Поэтому ты и была всегда такой честной и прямолинейной. Дело было не в совести. Нет. Но в осознании того, что ты не умеешь обманывать, что ничто плохое не останется безнаказанным.
Он пожимает плечами и отворачивается, подходит к какой-то машине с множеством рукояток, а потом ставит перед тобой запотевший стакан с чем-то пенистым и желтым. Что это. Где я. Вдруг тебя осенило. Ты – Дженнифер Уайт. Ты живешь на Уоллнат-лейн в Джермантауне, в Филадельфии, с любимыми мамой и папой. Тебе восемнадцать, ты только что начала учиться в университете Пенсильвании. Изучаешь общую биологию. Твой жизненный путь расстилается перед тобой, все дороги открыты, никаких препятствий. Перед тобой холодное пиво. Ты впервые в ресторане! Ты раньше сама никогда не заказывала пиво. Есть все причины веселиться. Ты и начинаешь радоваться.
Ты замечаешь второй стакан у локтя. Этот поменьше и не холодный. С янтарной жидкостью. Берешь и пробуешь. Напиток обжигает, когда ты его глотаешь, но не лишен приятного вкуса. Ты снова отпиваешь и напиток заканчивается.
– Повторить? – спрашивает мужчина. Ты озадачена. Ты не понимала, что он все еще стоит тут. Киваешь. Снова пробуешь сказать вслух.
– Конечно, – говоришь ты.
Он смеется, и снова ты ловишь тот взгляд. Он ставит еще один маленький стакан на стойку, наливает и толкает его в твою сторону. Ты оставляешь его на стойке, смотришь на высокий стакан и отпиваешь. Это пьется легче. Пиво, да.
Твой отец всегда отливал тебе немножко в чайную чашку из каждой бутылки, которую открывал себе. Напиток из этого стакана утоляет твою жажду в отличие от предыдущего. Ты жадно пьешь. Тебе становится хорошо – ты и не замечала, что была на грани срыва. Проблемы уходят. Медленно растекается приятное тепло. Тяжесть во всем теле. Цвета становятся ярче, шум – громче. Внутри ты будто спряталась в какое-то укромное местечко, в уютный уголок. Тебе тут нравится. Ты будешь приходить сюда каждую ночь. Ты приведешь сюда маму и папу, чтобы и они разделили волшебство этого места с этими прекрасными людьми, твоими товарищами.
Бармен расстилает перед тобой салфетку и кладет серебряные приборы. Ты берешь нож. Что-то в нем есть. Что-то тебе странно знакомое. У тебя странное чувство предвкушения. Ты подносишь его острый край к столу, прижимаешь и тянешь по направлению к себе. На дереве появляется белая полоса, прямая и четкая.
Если ты надавишь посильнее, разделишь этот темный материал, что покажется? Что будет открыто? Ох уж это предвкушение исследования! Ты снова берешь пиво и отпиваешь еще. Хорошо. Ты и понятия не имела, как были напряжены твои плечи и шея.
– Ждете кого-то?
Голос принадлежит девушке слева от тебя. Она примерно твоего возраста, как тебе кажется. Может, чуть старше. Ей двадцать. Или двадцать два. Очень симпатичная. Пострижена так, что с одной стороны волосы длиннее, чем с другой, кончики непослушно торчат во все стороны. И это не лишено очарования. У нее милая улыбка. Глаза подведены синим и подкрашены тушью, чтобы подчеркнуть их размер и блеск.
Я? Ты так думаешь. Хочешь ответить, но не уверена в том, что слова смогут выразить то, что у тебя на уме. Пробуешь.
– Нет, – говоришь ты. – Я тут одна.
Тебе приятно видеть, что ее не расстроил твой ответ. Пробуешь еще.
– Я была голодна, – говоришь ты, – это место показалось неплохим.
– Ой, это отличное местечко. Мы его любим. – Она показывает на молодого человека, сидящего рядом с ней. Он смотрит телевизор. – И Рон отлично со всем управляется. Она улыбается мужчине за стойкой. Он наклоняется к тебе и доверительно говорит.
– Если эта юная леди будет вам надоедать, просто дайте мне знать. Я все улажу, – говорит он. Симпатичная девушка смеется.
Перед тобой появляется тарелка с пастой и густым красным соусом. Пахнет восхитительно. Ты голодна как волк. Берешь вилку и принимаешься за еду.
– Дайте я угадаю. Вы профессор. – Это говорит парень, сидящий слева от девушки. Он забыл про телевизор, красоток и теперь, кажется, обращается к тебе.
– Простите? – Ты вытираешь губы. На вкус еда так же прекрасна, как и на вид. Лапша приготовлена аль денте, соус густой и пахнет специями. Это настолько лучше того, что ты готовишь. Джеймс – прирожденный повар, дети менялись в лице, видя тебя у плиты.
Вмешивается девушка:
– Ой, мы в эту игру просто в барах играем. Пытаемся угадать, кто есть кто, кто чем занимается. Ему кажется, что вы похожи на профессора из колледжа. А мне нужно подумать, прежде чем я попробую угадать. Слишком уж ставки высоки! Победитель обязан оплатить всем выпивку. – Она прикладывает руку ко лбу, будто бы она крепко задумалась. – У вас точно есть какая-то специальность. Уж обычной домохозяйкой вы точно не были.
Молодой человек легонько бьет ее по руке.
– Хорошо, хорошо, мне не стоило так говорить. Просто вы так выглядите, будто многое повидали.
Молодой человек снова слегка хлопает ее по руке.
– Боже, я опять сморозила какую-то глупость?
– Нет, – говоришь ты, – слово – не воробей. Ты сказала то, что хотела сказать. Расслабилась. То, что на уме, – то и на языке. И да, я практически точно не домохозяйка.
Ты понимаешь, что говоришь с презрением. Джеймс всегда тебя об этом предупреждал. Наматываешь еще пасты на вилку. Кусаешь. Ты уже давно не была так голодна. Объясняешь: «На моем курсе было всего пять женщин».
– Что это был за курс? Нет, можно я угадаю. – Молодой человек оживился. – У меня это хорошо получается. Увидите. Думаю, что… английская литература. Средневековая поэзия.
Девушка закатывает глаза:
– Ну ты и сексист! Раз женщина – обязательно литература и обязательно поэзия.
– А ты как думаешь, Эйнштейн? – Встревает мужчина за стойкой.
– Судя по тому, как она разделалась с выпивкой, думаю, что что-то посерьезнее. Инженерное дело. Вы мосты строите, да?
– Нет, нет. – Ты смеешься. Ты уже давно так не развлекалась. Свежие, юные лица, их беззаботность, никакого трепета перед тобой. Вдруг ты понимаешь, что пугала людей. Вот, что ты видела в их глазах, – страх. Но почему они боялись тебя?
– Как же ответишь ты, Аннет?
Девушка притворяется, что задумалась:
– Думаю, я рискну предположить, что вы адвокат. Защищаете бедных и слабых мира сего от несправедливых обвинений.
– Нет, нет. Только не адвокат. Риторика никогда не была моей сильной стороной. А вот у мужа – да.
– Видите? Я почти угадала!
– Но я бы точно не назвала его другом неимущих. – Сама мысль заставляет тебя улыбнуться.
– А как бы назвали?
– Последним оплотом богатых и могущественных. И он в этом очень хорош. Они всегда выходят сухими из воды. Он стоит каждой копейки из той нешуточной суммы, что просит за свою работу.
Ее лицо почему-то омрачается.
– А вы? – спрашивает она.
Ты понимаешь, что допустила ошибку. Ты забыла, как чувствительны бывают молодые люди. Фиона и Марк рано к этому привыкли. К циничным шуточкам за обеденным столом. Будучи подростком, Марк настаивал, чтобы каждую трапезу мы начинали с особенно неуместной адвокатской шутки. Он надеялся так подобраться поближе к Джеймсу, но это не срабатывало. Приходилось ему выкручиваться самому.
– В чем разница между дохлым скунсом и мертвым адвокатом? – И чуть погодя он выдавал коронную фразу: – Ради скунса грифы не дерутся.
Девушка все еще ждет твоего ответа.
– Я врач. Хирург-ортопед.
– Это с костями связано, да? – спрашивает парень.
– Да. И не только с костями. Еще с травмами, дегенеративными заболеваниями, родовыми травмами. Я специализируюсь на кистях рук.
– Аннет тоже.
Девушка смеется:
– Он имеет в виду, что я читаю по ладони. Я прошла дополнительный курс по психиатрии. Большая часть тех, кто там был, – просто постмодернистские циники. Но я кое-чему научилась.
– Хиромантия, – говоришь ты. – Вы будете удивлены тому, сколько человек в нее верит. Весьма приличное количество исследований было опубликовано в медицинских журналах по поводу линий на ладони и завитков на отпечатках пальцев.
– Правда? – Девушка подается вперед. Она чуть поворачивается – наступает ее черед бить по плечу собеседника. – Видишь? Я же говорила! – Опять поворачивается к тебе: – А о чем пишут?
– Долгое время ученые хотели понять, могут ли фенотипические маркеры выявить генетические нарушения.
– Ой, а попроще можно?
– Разумеется. Докторам было интересно, можно ли использовать линии на руках, длину и даже отпечатки пальцев для выявления болезней.
– Каких болезней, например?
– В основном наследственных. Скажем, оказалось, что есть сильно выраженное соответствие между одной ладонной складкой, искаженными отпечатками пальцев и синдромом кошачьего крика.
– Синдромом кошачьего крика? – переспрашивает юноша.
– Да, потому что дети с этим синдромом мяукают. Обычно они невероятно отстают в развитии. Есть еще синдром Якобсена. Тоже определяется по ладони. Очень похож на синдром Дауна.
– А можно ли поставить хоть один счастливый диагноз по ладони? Аннет любит говорить людям, что они проживут долгую жизнь и разбогатеют когда-нибудь.
– К сожалению, большая часть отклонений на ладони указывают на проблемы, и часто на серьезные. Но один исследователь заявляет, что нашел связь между выдающимися музыкальными способностями и различными отношениями между длиной разных пальцев. – Замолкаешь. – С точки зрения статистики разумеется. Смотрите. – Вытягиваешь правую руку. – Видите, мой указательный палец почти той же длины, что и средний. С точки зрения статистики это ненормально. И все же у меня нет никаких генетических заболеваний, во всяком случае, я о них не знаю.
– Можно я взгляну на вашу руку? – ни с того ни с сего спрашивает девушка. Сомневаешься, но потом сдаешься. Она склоняется над твоей ладонью, усмехаясь.
– Как там моя линия жизни? – спрашиваешь ты.
– Ой, в это уже никто не верит. И это хорошо. Судя по вашей линии жизни, у вас была очень короткая жизнь. Технически вы уже мертвы. Но, с другой стороны, разум в вас преобладает над материальным. У вас есть дар управлять людьми, но вы предпочли его не развивать. И жизнь ваша была не особенно счастливой.
– Вы используете прошедшее время. Это потому, что технически я мертва?
– Простите?
– Вы не сказали, что моя жизнь будет особенно счастливой, лишь что она была такой.
Девушка краснеет:
– Извините. Я не имела в виду, что ваша жизнь закончилась. Вы не ведете себя как старая.
Ты в замешательстве:
– А с чего мне так себя вести?
– Вы правы. Это все стереотипы. Спишем все на пиво.
– А как вы думаете, сколько мне?
– Ой, я вообще не умею так определять. Не спрашивайте.
– Я бы сказала, что мы одного возраста. Или я чуть младше.
Девушка улыбается:
– Я это заслужила. Знаете, я прошла тот интернет-тест, который определяет ваш реальный возраст, судя по нему, мне шестнадцать. Все мои друзья набрали больше – тридцать, тридцать два года. Джим вот вообще старикашка. Ему тридцать пять, если верить тесту. На самом же деле ему только двадцать четыре, конечно же.
– А мне восемнадцать.
– Рада за вас! Вечно молодая!
– Не вечно. Хотя иногда мне именно так и кажется.
– Если бы мне было тридцать пять, я бы себе вены перерезал, – говорит парень.
Девушка закатывает глаза:
– Он опять за свое.
– С чего вдруг?
– Я имею в виду, если бы мне было бы тридцать пять, но все остальное было бы так же, как и сейчас. Дурацкая работа. Ни в чем не преуспел. Роман свой так и не написал. Все в таком духе.
– Вы пишете роман? Вы сообщаете об этом как у стойки в баре или за экзаменационным столом.
– Нет. В том-то и дело. Вот он я, мне около двадцати, и у меня еще есть хоть какие-то отговорки. Но в тридцать пять их уже нет. Отговорок то есть.
– Вы будете удивлены, но у Марка и в этом возрасте найдутся отговорки. Просто подождите, сами увидите.
– Кто такой Марк?
Ты смутилась. И вправду, кто это?
– Просто какой-то знакомый. Думаю, он может быть моим племянником.
– Думаете? – Девушка смеется, потом видит твое лицо и замолкает.
Всплывает картинка перед глазами. Лицо в смятении. Узкие плечи трясутся. Кто-то очень расстроен. Ее лицо мне знакомо.
Ты медленно произносишь:
– Фиона. Фиона – это еще одна моя знакомая, я ей восхищаюсь, кажется, она попала в какую-то передрягу. И Марк. Нужно время все обдумать. У Марка все время проблемы.
Девушка выглядит сбитой с толку:
– Фиона?
– Фиона – это кто-то, кто всегда знает, чего хочет и как этого добиться, – произносишь ты, растягивая слова. – Но иногда это не лучшая черта. Нет.
– Мне вот совсем не нравятся такие люди, – отвечает девушка.
– Нет. Вам бы понравилась Фиона.
Девушка вежливо кивает. Она потеряла интерес к беседе о людях, которых она не знает. Она что-то шепчет молодому человеку, сидящему рядом, он улыбается в ответ. Он снова уставился в телевизор. Показывают национальные новости, все плохо. Природные и техногенные катастрофы. Миллионы человек теряют свои деньги, наводнения, природа бушует, убийства совершаются и остаются нераскрытыми.
Ты доела все, что было в тарелке, допила все, что оставалось в обоих стаканах, высоком и низком. Грузный мужчина у другого конца стойки говорит с мужчиной в костюме.
– Не подскажете, где туалет?
Девушка показывает:
– Там. Рядом с входом.
Ты слезаешь со стула, спотыкаешься. Прокладываешь себе путь сквозь толпу, опираясь на спинки стульев и иногда на плечи сидящих. Тебя шатает, и ты чувствуешь давление на мочевой пузырь.
Дверь со значком туалета закрыта, ты ждешь, переминаясь с ноги на ногу, как маленький ребенок. Ты слышишь, как спускают воду, как включают кран и как щелкает замок, когда наконец дверь открывается. Выходит женщина.
Ты протискиваешься мимо и едва успеваешь добежать до туалета. И все равно на твоей штанине мокрое пятно. Ты берешь бумажное полотенце и пытаешься прополоскать штанину. Теперь пятно еще заметнее. Но это хотя бы не кровь. Ты вспоминаешь, как часто ты запиралась в таких вот общественных туалетах, оттирая брюки от пятен крови из-за протекшего тампона. Для врача ты была удивительно нечуткой по отношению к своему телу. Ты прятала тампоны везде: в сумочке, в бардачке в машине, в ящике стола и все равно все время попадала впросак. Твое тело тебя всегда предавало.
С возрастом стало еще хуже. Бывали дни (кажется, тебе было около пятидесяти), когда ты сомневалась, ставить ли в расписание операции, из-за резких и сильных кровотечений, которые могли случиться в любое время. Твое тело издевалось над тобой, как никогда раньше. Ты использовала два тампона, еще и прокладку. Ты шла в операционную в памперсах для взрослых, которые тихонько шуршали при ходьбе. Но если начинало течь, спасения не было. Ты приучилась жить с унижением. Кровь в операционной. Хранила смену одежды в машине, в кабинете. И так два года. Ты думала, что будешь скорбеть о потере способности к рождению ребенка, но травма пременопаузы заставила тебя с нетерпением ждать этого.
Смотришь в зеркало, пока моешь руки. То, что ты видишь, тебя пугает. Коротко остриженные седые кудрявые волосы. Лицо в красных пятнах, на лбу пигментные пятна, на подбородке кожа висит. Слишком много солнца.
Ты никогда не слушала дерматологов, считая их указания старомодными. Теперь ты сама старая. Твою жизнь стоило обсуждать в прошедшем времени. Вдруг на тебя наваливается усталость. Пора идти домой. Ты выходишь из туалета и тут же теряешься.
Где это ты? Переполненный ресторан. Ошеломляющий запах густых соусов с чесноком. От шума у тебя начинает болеть голова. К тебе прижимаются тела, запихивая тебя обратно в открытую дверь. Будто ты издалека видишь указатель «Выход». Начинаешь прокладывать к нему путь.
Голоса за твоей спиной переходят на крик.
– Эй! Леди! – Человек с меню в руках кивает и открывает тебе дверь. – Остановите ее!
Мужчина нараспев произносит:
– Добрый вечер! Вечер? – И вот ты уже снаружи, теплый ветерок ласково касается твоего лица.
Когда день превратился в вечер? Жар в прелесть? Фонари включились, все магазины и рестораны освещены и ждут тебя, яркие огни сверкают среди листвы деревьев, что стоят в цвету. Повсюду люди, держатся за руки, переплетают пальцы, тепло человеческих тел в гармонии. Это вечеринка. Это сказочная страна. Ты с головой уходишь в эту праздничную ночь.
* * *
Ты не жил, если не видел, как рыба выпрыгивает из воды навстречу луне. Дюжинами они вылетают, серебряная чешуя вспыхивает на взлете. Идеальная сияющая арка на пике. На излете траектория лирическая – прекрасное погружение обратно в сине-серую глубину.
Воздух жаркий и благоуханный, но в озере вода прохладная. От нее так и сводит стопы и лодыжки. Но есть еще те, кого не отговоришь от купания. Ты видишь головы над водной гладью, взмахи рук, кисти прорезают толщу воды, длинная линия голов, соединенных с плечами и руками. Всплески от ног, этих маленьких моторов.
В парке светло почти как днем, хотя автоматические фонари и не включились. Крики с поздравлениями слышатся из зоопарка. Все скамейки заняты, на дорожках куча народу. И собаки повсюду: бегают, валяются на траве, играют с мячами и фрисби, резвятся в тихих волнах. И рыбы все так же выпрыгивают и с плеском уходят в воду.
– Эй, леди? – К тебе подбегает молодой человек. Он что-то держит в руках. – Вы забыли свои туфли! – Он запыхался. Останавливается и протягивает пару новеньких белых теннисных туфель. Он выглядит так, будто ждет вознаграждения, поэтому ты пытаешься говорить как можно теплее.
– Что же, спасибо. – Он все еще протягивает обувь, поэтому ты их забираешь, но в ту же минуту, когда он отворачивается, роняешь их в траву. Кому вообще в такую ночь может понадобиться обувь? Только мешает. Она отделяет плоть от этого прекрасного шара, от земли.
Справа ты замечаешь, что пара уходит с лавочки. Ты садишься, но не потому, что устала, а потому, что хочешь посмотреть парад.
И что это за парад! Музыканты: барабанщики, и трубачи, и тромбонисты. Тебе приходится напрячься, чтобы их услышать, сверчки заглушают музыку. Следом идут артисты, акробаты и мужчины на одноколесных велосипедах, женщины на ходулях – все они одеты в самые нелепые костюмы.
Некоторые идут голышом. Ты рассмеялась над мужчинами, которые возбудились от такой красоты вокруг и ночного воздуха. Ты и сама почти возбудилась.
Ты думаешь о молодом человеке. Он опаздывает. Он всегда опаздывает. Ты всегда ждешь. Твой отец всегда говорил, что у женщины, которая ждет, должно быть все, ничего не должно отсутствовать. Ты думаешь, что он кого-то цитировал, но не могла угадать, кого именно. Отец всегда умел удивлять. Едва ли он закончил восемь классов, но все равно мог найти ошибки в твоих работах по английскому для колледжа.
Но твой молодой человек, твой прекрасный молодой человек. Он носит зеленое, и это так подходит к твоим глазам. Он не глуп, но и не умен настолько, чтобы прятать свое тщеславие. Однажды ты нашла в его шкафчике пудру, но ни на секунду не подумала, что он тебе изменяет. Он был просто на это неспособен. Но в нем было слишком много хитрости, чтобы быть простаком.
А ты? Подключи тебя к детектору лжи, и ты провалишься на каждом вопросе. Ты любила его? Да. Нет. Тебя бы назвали лгуньей за любой из этих ответов. Иногда. Может быть. Ты бы прошла тест только на детекторе нерешительности.
После артистов шли животные. Но какие! Непохожие на обычных тварей Божьих. Сказочные существа с львиными головами, но детскими лицами. Выводок кошек, гуськом идущих в лунном свете.
Это тебе напомнило о прекрасных и ужасных книгах твоего детства. Была история о мальчике, у которого был дар читать сердца и души людей, держа их ладони. Так руки королей и придворных были часто похожи на лапы и копыта диких зверей, а руки простых работяг были мягкими, будто у королей.
Сама идея того, что ты не могла определить, кем же были существа вокруг тебя, людьми или еще кем, пугала. В постели ты брала саму себя за руку, чтобы понять, кто ты. Человек или чудовище?
Через тропинку от твоей скамейки стоит низенькая каменная стена, что отделяет траву парка от песка узкого пляжа. На стене надпись. Священная скрижаль. Жирные мазки черной краской, подведенные красным. И лицо с улыбкой. Это явно сообщение. Но какое?
Парад закончен. Люди уходят на другие празднества. Собаки исчезли, детей посадили на плечи и отнесли в кровать. Воцаряется тишина. Ты закрываешь глаза, чтобы ей насладиться.
* * *
Ты вдруг просыпаешься. Твою руку кто-то ощупывает. Оказывается, еще ночь, но луна светит так ярко, что можно читать. Рука принадлежит незнакомцу, довольно молодому, неопрятному, на нем рыбацкая шляпа и армейская куртка. Увидев, что ты проснулась, он отдернул руку.
– Я просто смотрел, нет ли у вас денег, которые можно было бы позаимствовать.
Обычно ты сказала бы нет. Ты отдаешь время и деньги больнице. Но сегодня все иначе. Ты чувствуешь себя успешной. Тебя окружает эта красота. Интересно, что бы ты почувствовала, взяв его за руку.
Ты ищешь свою сумочку. Но ничего нет. Проверяешь карманы, вдруг ты взяла только кошелек или захватила права и кредитку. Ничего. Мужчина смотрит, как ты ерзаешь.
– Может, вам не стоило спать тут. Наверное, кто-то побывал тут раньше, кто-то не столь милый, как я.
Он вытаскивает пачку сигарет из нагрудного кармана и предлагает тебе. Когда ты отказываешься, он закуривает и откидывается на скамейку.
– Когда я вас тут увидал, я еще подумал, а что эта милая леди делает посреди ночи в Линкольн-парке? Это было и вправду странно. А где ваша обувь?
Ты смотришь вниз. Оказывается, что ты босая и ноги покрыты грязью. На лодыжке кровь. Нагибаешься и вытаскиваешь из стопы кусок стекла. Брючины все перепачканы.
– Кажется, кое-кто бегал по лужам. Но мне не в чем вас винить. Такая ночь прекрасно подходит для этого.
Ты замечаешь, что уже не так тихо, как было. Хоть сверчки и поутихли, а шума дороги почти не слышно, есть и другие звуки. Ты замечаешь, что вы не одни. Поляна вокруг вас полнится темными фигурами, кто-то тащит тележки, разворачивает покрывала. Мужчина и женщина сражаются с огромным полотнищем, которое в итоге складывается в маленькую палатку. Появляется лагерь.
Мужчина рассказывает, пока курит.
– Ты новенькая. Ты, должно быть, выберешь себе укрытие. Как и большинство женщин. Там можно оставаться чистой. Но я не слишком заморачиваюсь на правилах. Ложиться до девяти вечера. Никакого спиртного. Никаких сигарет. Не вставать до шести утра.
– Наверное, вы просто сова. Я тоже такой была. Все ходила и ходила. Бродяга.
Бродяга. Бродить. Катиться. Перекати-поле. Тебе нравится, как это звучит.
– Ты сама так сказала. Приходи в парк ночью, когда захочешь. Эй, а где твои вещи? Я бы помог тебе тут обосноваться.
– Не знаю. Дома, наверное.
– У тебя есть дом?
– Конечно. На Шеффилд-стрит.
– Это очень милая улица! А где там?
– Двадцать один пятьдесят три. Следующий квартал вниз от церкви Святого Винсента.
– Я знаю, где это. То есть у вас там дом. А что вы тогда делаете тут, посреди ночи, без обуви?
– Думаю, захотела воздухом подышать.
Но теперь, когда он спросил, ты задумалась, так ли это, – лицо мужчины заполняет твое сознание, все остальное уходит на второй план. Его нос, рот. Грязь в сеточке морщин у уголков глаз. Бледный синяк на скуле. Клочки волос, выбивающихся из-под шапки. Лицо, не лишенное приятностей. Лицо одаренного человека, но к чему же у него талант?
– А семья что?
– Все умерли. Мать. Отец. Все умерли.
– Эй, это грустно. Вообще грустно. Все мои тоже умерли. У меня где-то есть сестра, но она со мной больше не общается.
Он глубоко затягивается, докуривает, бросает бычок на землю и растирает его ботинком.
– Эй, как думаешь, мы могли бы пойти к тебе домой? Я бы точно разок с удовольствием поспал в постели. В постели, где нет правил.
– У нас есть гостевая комната.
– Отлично. Я бы хотел быть твоим гостем. Я в восторге от этого. – Он встает, стряхивает пыль со штанов и ждет чего-то.
Ты тоже встаешь. Ноги болят. Покалывание в щиколотке. Ты можешь идти? Можешь. Но вдруг на тебя наваливается страшная усталость.
– Ты знаешь, как туда дойти?
– Конечно. Я там раньше обитал. И Антуан тоже. Можно я Антуана возьму? Он точно оценит гостевую комнату.
– Но у меня только одна комната для гостей. Но там двуспальная кровать.
– Что ж, я сделал бы и кое-что похуже, чем спать в одной кровати с Энди. Дай-ка я его найду. Стой тут. – Он срывается с места, оглядываясь на тебя ежесекундно, будто хочет убедиться, что ты не ушла.
Ты делаешь так, как он говорит. Ты рада, что кто-то тобой командует. Джеймсу ты никогда такого не позволяла. Наверное, стареешь. Старость. Желание снимать с себя ответственность. Дать другим действовать, решать, вести за собой. В этом и есть суть старения?
Наконец он возвращается. С ним еще один мужчина, постройнее. Чище первого, но лицо не такое приятное.
Наконец ты спрашиваешь того, что повыше:
– Вы мой муж?
– Простите?
– Как долго мы женаты?
Коротышка смеется:
– Если у нее и вправду дом на Шеффилд, из этого может получиться отличный брак по расчету.
– Да, но что, если у нее все-таки есть семья?
– Ты сам слышал. Они все умерли.
– Да, но она долбаная психопатка. Мы не знаем, что к чему на самом деле.
– Джеймс?
Коротышка отвечает:
– Да?
– Нет. Не ты. Джеймс.
Другой сомневается:
– Да?
– Джеймс, я готова пойти домой.
– Хорошо, моя дорогая. – Он смотрит на коротышку и пожимает плечами. – А чего мне терять? Ладно, – говорит он мне. – Пойдем. Шеффилд и Фуллертон, держитесь.
* * *
Видимо, много часов спустя вы наконец доходите до дома. Ты открываешь калитку. Мужчины стоят в сторонке, ждут, пока ты пройдешь. На газоне перед домом табличка «Продано». Кругом темно. На окнах нет занавесок.
Подходишь к переднему входу, поворачиваешь ручку двери. Заперто. Звонишь в звонок. Еще звонишь. Колотишь в дверь. Зовешь Джеймса. Кто-то сзади хватает тебя за руку.
– Тише ты. Хочешь всех соседей перебудить? – Ты и забыла. Точно. Соседи. Тянешься, ощупываешь дверной косяк сверху. Ничего.
– У нее есть ключ?
– Видимо, нет.
Тот, что повыше, спускается с крыльца и пробует открыть одно из окон первого этажа. Оно не поддается. Пробует следующее. Тем временем ты пошла в сад. Переворачиваешь камни. Ты знаешь, что там есть запасной ключ. Ты сама его туда положила.
Ты чувствуешь прохладную землю босыми ногами. Наступаешь на что-то хрусткое. Улитка. И еще на одну. Ты всегда терпеть их не могла. Мародеры. Воры. Похитители прекрасного. А Фионе все равно они нравятся. Она раскрашивала их в яркие цвета Амандиным лаком для ногтей и отпускала на волю. Живые драгоценные камешки в твоих петуниях и бальзамине.
Наступаешь на острый камень и вскрикиваешь.
– Тсс! – шипит один из них.
– Это еще что? – спрашивает второй. Недолго слышится какой-то шум, а потом воет сирена: уи-уи-уи! Мелькают красные и синие блики.
– Твою мать, – говорит коротышка и в мгновение ока исчезает, а за ним и второй. Ты идешь в противоположную сторону, в переулок. Три дома вниз, один, два, три. Через заднюю калитку и на задний двор. К белому камню у водосточной трубы. Ключ оказывается под ним, как и положено.
Питер дразнил Аманду:
– Ключи повсюду! Ты раздаешь их направо и налево! Каждой женщине и каждому ребенку!
– Аманда на это просто пожимала плечами:
– Все-таки лучше, чем оказаться перед захлопнувшейся дверью на улице, в холод. Лучше, чем сломать ногу или упасть с сердечным приступом так, чтобы никто не мог зайти и проверить, как ты там.
Ты входишь. Дом стоит в тишине, ждет чего-то. Воздух затхлый, пахнет плесенью и немного газом. Ты щелкаешь выключателем, но ничего не происходит. И это все еще кухня Аманды. Нет ни цветов, ни фруктов, но стоят ее фотографии, ее мебель. Ее тут нет. Откуда-то ты это знаешь.
Ты идешь по гостиной. Этот дом тебе так же знаком, как и твой собственный. Еще с тех пор, как ты была беременна Марком. Аманда была первой, кто пришел к тебе. И принесла она не печенье, не запеканку, а кактус в горшке. Страшненький, с крошечным желтым цветком на кончике одного из колючих отростков.
– Мне известна ваша репутация, хоть вы меня и не знаете. Вы лечили одного из моих учеников, когда у него случился казус с петардой. Вы восстановили ему три пальца, и он может пользоваться двумя из них. Все говорят, что вы гений. А я восхищаюсь гениями.
– Не гений. Просто я хороша в том, что делаю.
Ты приняла кактус. А сразу же после ее ухода отправила его в помойку. Ты терпеть не могла растения, а кактусы больше всего. Уж лучше бы это было печенье. Но когда ты встретила Аманду на улице через несколько дней, ты остановилась, чтобы с ней поздороваться.
Ты помнишь это так отчетливо, будто ты и сейчас там стоишь.
– Когда у тебя подходит срок?
– Пятнадцатого мая. Еще через девять недель.
– Ты уже готова, наверное. Как себя чувствуешь? Полагаю, ты в нетерпении.
– Нет. В отличие от моего мужа. Это он мечтает о детях.
Ты смотришь, как эта женщина отреагирует на твои слова. Она высокая, с удивительной выправкой. Спина прямая, золотистые волосы шлемом обрамляют ее лицо, опускаясь до плеч; ты знаешь, что это ее натуральный цвет волос. У висков были мелкие седые пряди – снежно-белые, а не пепельно-серые. Ее одежда с иголочки была идеально отутюжена. Ты застеснялась своих мешковатых хлопчатобумажных штанов, огромной футболки, что топорщилась на твоем круглом животе, стоптанных кед.
Аманда засмеялась:
– Сколько тебе, тридцать пять?
– Тридцать пять. Как раз пора.
Она улыбнулась с хитрецой:
– Мы все еще пытаемся.
Ты даже не попыталась скрыть своего удивления.
– Я так легко не сдаюсь. – Она протянула руку и погладила твой живот – жест, который слишком многим казался уместным.
А ты поняла, что не возражаешь. Это не было бесцеремонно, скорее, тут было другое: тоска и немного трепета. Это и заставило тебя говорить гораздо вежливее, чем ты могла бы.
– Иногда нужно просто двигаться дальше, – говоришь ей.
– Еще нет. Мы еще не сдались.
– А что насчет усыновления? – спросила ты и тут же пожалела об этом. Конечно же, она об этом думала. Как глупо. Ты поняла, что краснеешь. Но она либо не заметила, либо не придала этому значения.
– Нет. Мне нужно больше контроля.
– Довольно странная мысль. – Тебя все больше интересует эта женщина.
– Тем не менее мне нужен именно контроль.
– Но если ты возьмешь грудничка, разве не будет этого достаточно? – Тебя искренне интересовал ее ответ. Ты привстала на цыпочки. Ребенок шевелился и так упирался своими конечностями, что твой живот принимал странные, угловатые формы.
Да и ты можешь взять только что рожденного ребенка. Иногда даже можно присутствовать в родильной палате, чтобы младенец увидел именно тебя первой.
– Все еще недостаточно.
– Чего недостаточно?
– Контроля. Я могу взять на себя воспитание. Но что насчет врожденных качеств? О них никогда не знаешь.
– Но ты же учитель, – возражаешь. – Уверена, ты видишь, как могут отличаться дети из одного квартала, которых растили в одинаковых условиях и кормили одинаково.
– Да, но нужно знать, что именно ты родила это на свет, что бы ни получилось в итоге. Иначе ты оставляешь открытой лазейку для других эмоций, других наклонностей, что могут поглотить твоего ребенка.
– Каких эмоций, например?
– Презрение. Пренебрежение. Банальная неприязнь.
– Давай напрямую. Ты можешь любить ребенка, который будет вести себя ужасно, если будешь знать, что он рожден тобой, но, если ты не знаешь…
– Тогда кто знает, как я на него отреагирую, – закончила за тебя Аманда.
– Как тело отторгает пересаженную почку, – медленно добавляешь ты.
– Именно. А раз не знаешь, как тело на нее отреагирует, зачем рисковать?
– Затем, что людям нужны почки. А ты сказала, что тебе нужен ребенок.
– Сказала. – И то, как она это произнесла, окончательно убедило тебя в ее решении.
– Но все равно что-то не сходится, – возразила ты. – Ты выкидываешь из уравнения одну из неизвестных – половину хромосом. Как же уникальны гены отца? Они тебе точно неподконтрольны.
– Я могу совладать с генами Питера, с любыми их производными.
Ты задумалась над этим. Ты никогда не думала о Джеймсе как о каком-то наборе качеств, с которыми нужно совладать. Конечно же, потом ты поменяла свое мнение.
Женщина замолкла.
– Теперь моя очередь спрашивать. Почему ты не родила раньше? Все дело в карьере?
– Нет. Думаю, дело тоже в контроле. Мне нравится решать все самой. И мне всегда приходилось так жить. Но с ребенком у тебя нет выбора. Когда он голоден, ты обязана его покормить. Если он перепачкается, ты обязана его помыть и переодеть.
– Но разве, будучи врачом, ты не все время удовлетворяешь потребности пациентов? Когда что-то случается во время операции, у тебя нет выбора. Тебе нужно все исправить. В экстренной ситуации ты должна реагировать.
– Это другое дело.
– Почему?
Ты отвечаешь медленно, тщательно взвешивая слова:
– Для этого требуется лучшее, что в тебе есть. Что-то особенное. Не каждый прохожий может сделать пересадку межреберного нерва вместо мышечно-кожного, чтобы восстановить функции бицепса. Или вылечить кистевой тоннельный синдром. Даже специалисты могут облажаться. А ребенок будет любить кого угодно. Дети любят даже самых ужасных, самых испорченных людей. Они привязываются к теплому телу. К знакомым лицам. К источникам пищи. Мне неинтересно, чтобы меня ценили как источник удовлетворения таких примитивных потребностей.
– Ты передумаешь, когда у тебя появится ребенок. Я уже видела такое много-много раз.
– Некоторые тоже так говорят. Я же думаю, что вручу ребенка Джеймсу, и пусть он с ним справляется.
– А ты меня заинтриговала. Немногие люди так думают, еще меньше – говорят об этом вслух.
– Я обычно говорю то, что думаю.
– Да. Я вижу. И думаю, что ты обычно не церемонишься с теми, кто ведет себя иначе.
– Ты права. Не особо.
Тут твоя память перескакивает к родам, которые начались на три недели раньше положенного. У Марка были какие-то проблемы с легкими. Он родился весь в пушке, покрытый лануго. Крошечное красное кричащее существо. Он сначала был твоим пациентом, а потом уже твоим ребенком, это упростило такую перемену в жизни.
На самом деле ты кормила его грудью из-за антител. Ты выполняла свои обязанности ради этого, несмотря на неудобства и боль. Тебе не нравилось, что тебя высасывали досуха по нескольку раз на день, и сама мысль об этом беспокоила тебя больше, чем ты могла себе представить.
Ты отняла его от груди в три месяца и вернулась к работе, как только из тебя перестало течь молоко от малейшего прикосновения. Тогда ты и наняла Анну – она делала все, что положено делать хорошей матери. Которой ты не была. И все равно Марк к тебе тянулся. А через шесть лет и Фиона. К тому моменту Аманда бросила попытки зачать и признала, что это невозможно.
Когда ты в последний раз видела Аманду? Ты не припоминаешь. Ты поняла, что ее нет. Они все уходят, каждый из них. Джеймс. Питер. Даже дети. Окружение. Но ты каким-то образом черпаешь из этого силы. Каждая потеря делает тебя сильнее, делает тебя тобой. Как розовый куст, у которого обрезают лишние ветки, а на следующий сезон он цветет еще пышнее, чем раньше, и цветы его становятся только больше. Есть ли что-то, с чем ты не справишься, если от тебя отрезали такой огромный лишний кусок?
У тебя видение: Аманда, тут, на полу, сердце не бьется, глаза все еще открыты. Ты всегда считала дурацкой традицию закрывать глаза мертвым. Разумеется, это нужно было живым, которым хотелось бы, чтобы мертвец пошевелился, чтобы сделать смерть более похожей на сон. Но для Аманды не будет вечного покоя. Она лежит на спине, руки скрючены, будто бы она сражалась. Ноги широко раскинуты. Это ты сделала? Потому что в комнате есть и другие, их тени мечутся. Слышатся слова. Ты должна это сделать? Да, должна. Тогда быстрее.
Твой разум переполнен и другими фантастическими картинками, некоторые пламенно-яркие, некоторые черно-белые. Это как смотреть нарезку из фильмов, сделанную лунатиком. Кучка отрезанных кистей на белоснежном побережье бирюзового моря. Дом твоих родителей в Филадельфии, объятый пламенем. Несомненно, я очень тяжело больна. Здесь. Так это было здесь. Ты видишь остатки желтого мела, которым обвели тело, вперемешку с пылью. До этого Аманда не дожила.
Твои грязные стопы оставляют следы. Обувь. Тебе нужна обувь. Аманда была выше и полнее тебя, но у вас был один размер. Сорок первый с половиной. Обе носили лыжи вместо обуви.
Ты поднимаешься в ее комнату и находишь строгое синее платье с поясом и пару черных туфель без каблуков. Ты хотела умыться, но вода отключена, поэтому ты плюешь на полотенце и отскребаешь те пятна грязи, что совсем уж бросаются в глаза. А потом ложишься в постель Аманды.
Но когда ты уже почти заснула, приходит Питер. Он встает у окна, заслоняя лунный свет. Что ты натворила? Зачем ты это сделала? Он возился в саду. Его колени черные от мокрой земли. В ладони он держит одну из ярко раскрашенных Фионой улиток. В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься. Тебя бросает в жар. Хватит. Но он ушел, вместо него теперь Аманда. Она садится на край постели. Берет тебя за руку. Ее кисть целая и невредимая. Тебе становится легче: значит, это был просто сон. Все это сон. И наконец ты засыпаешь.
* * *
Тебя разбудил раскат грома, звук капель, барабанящих по окну, по крыше. За стеклом все серо и мокро, но все же тепло. Ты видишь, что ты уже одета, даже в обуви. Наверное, у тебя дежурство.
В те дни, когда ты была интерном, ты могла вскочить от любого шороха, тут же готовая к операции. Без малейшего перехода от забытья к гиперактивности. Тебя разбудил твой пустой желудок, но когда ты спустилась вниз, оказалось, что в холодильнике темно и пусто, и из него тянет затхлостью. В кладовке просроченные сухие завтраки. На полках крысиный помет, пачки с пастой и крекерами прогрызены.
Ты бросаешь взгляд на часы над раковиной. Восемь сорок пять. Больница открывается в восемь. Ты опаздываешь. Забрасываешь в рот мюсли, пока бежишь к двери. У тебя нет ключей от машины, придется ловить попутку. Ты быстро идешь к перекрестку с улицей Фуллертон, там поток машин не иссякает ни днем, ни ночью.
Ты попадаешь под теплый дождь. Первые два такси заняты, но потом тебе везет: третье останавливается. Ты просишь отвезти к больнице «Новой Надежды». Адрес? Но ты не помнишь. Он вводит название в приборчик на приборной панели. Чикаго-авеню. Оки-доки.
Он темненький, симпатичный. С переднего сиденья свисает палестинский флаг. У него звонит телефон, он выплевывает череду глухих звуков и вешает трубку. Ты, как можешь, отряхиваешься от воды и пытаешься расслабиться. Чикаго – серый город. И ты не имеешь ничего против.
Однажды ты объясняла Джеймсу, почему так любишь грозы, и сказала, что тебе нравится, когда внешний мир совпадает с твоим внутренним. Слышится раскат грома и видно всполох молнии справа. Круто, говорит таксист и смотрит на тебя в зеркало заднего вида, улыбается.
Такси останавливается у невысокого серого здания. Семь семьдесят пять, говорит мужчина. Ты тянешься за кошельком. Ищешь на заднем сиденье, хлопаешь себя по карманам, ты в панике. Мужчине же скорее интересно, чем он взволнован. Вы тут работаете? Или пациент? Ты объясняешь, что ты врач, и он кивает, будто бы так и думал. Может, у вас получится занять у кого-то. Я подожду.
Под дождем ты бежишь к переднему входу. В зале ожидания полно народу, они и сидят в креслах, и стоят. Джин стоит у стойки, регистрируя женщину с плачущим младенцем.
– Доктор Уайт! Какой прекрасный сюрприз!
– А разве сегодня не моя смена? – А потом, не дожидаясь ответа, ты говоришь: – Не важно. Очевидно, что моя помощь вам не помешает. Я буду готова через десять минут.
Ты идешь в зону для персонала и удивляешься тому, сколько здесь незнакомых лиц. Темнокожий мужчина среднего роста преграждает тебе дорогу.
– Простите, сюда можно только сотрудникам. На его бейдже написано: доктор Азиз.
– Все в порядке, – говоришь ему ты. – Я – доктор Дженнифер Уайт. Видимо, в расписание закралась какая-то ошибка, но вижу, что могу помочь.
– Доктор Уайт? – зовет он, но ты уже у раковины, моешь руки. Ты подходишь к шкафу, вытаскиваешь белый халат, надеваешь его поверх платья, застегиваешь.
– Что вы приберегли для меня?
Доктор сомневается, а потом пожимает плечами:
– Третья палата, сыпь, может, лишай, может, ядовитый сумах. Показатели висят на двери.
Ты из вежливости киваешь, а потом входишь в комнату. Женщине около тридцати, афроамериканка, крепко сбитая. Но она держится за левый бок, и по лицу видно, что ей больно.
– Дайте мне посмотреть, – просишь ты, и она с неохотой уступает. Ты отодвигаешь больничный халат и видишь яркую сыпь с красными волдырями и пузырями, что вскочила на ее теле по животу и перешла на спину.
– Болит?
– Да. Сначала пощипывало. А теперь болит. Очень.
Смотришь на волдыри. В некоторых уже начал скапливаться гной, другие пока еще на ранней стадии развития. Ты жестом просишь ее перевернуться. С другой стороны нет ничего, только эта широкая полоса на правой половине тела, на бедре, ляжке и ягодице.
– Что со мной?
– Опоясывающий герпес. Он же опоясывающий лишай. Я выпишу вам что-нибудь противовирусное. Ацикловир. Он должен снизить сыпь и уменьшить боль. Надеюсь, что мы поймали его на ранней стадии. Также прикладывайте холодные компрессы к сыпи три раза в день. И, важнее всего, не чешите ее, а то заразу занесете.
– Откуда у меня это? Вы сказали, что это герпес. Я его от парня подцепила?
– Нет, совсем нет. Лишай вызывается тем же вирусом, что и ветрянка. Ну та, которой все дети болеют.
Ты ищешь свои рецептурные бланки. В кармане их нет. Ты извиняешься и выходишь в холл.
– Прошу прощения?
– Да, доктор?
– Я где-то оставила свой рецептурный бланк. Можете мне один одолжить? – Ты поворачиваешься и почти сталкиваешься с другой женщиной в белом халате. У нее нет бейджа. Она выглядит уставшей. С любопытством рассматривает тебя.
– Вы – доктор Уайт?
Ты киваешь и соглашаешься.
– Я узнала вас по фотографии. Не думала, что вы еще работаете в клинике. Мне казалось, вы уволились. Доктор Дзиен до сих пор говорит, как вас там не хватает. – Она усмехается. Открывает рот и закрывает его.
– Вы что-то путаете. Я прихожу сюда каждую среду.
– Но сегодня четверг.
Ты недолго думаешь:
– На этой неделе я с кем-то поменялась.
– Все вам очень благодарны за помощь. Для нас всегда много значило то, что бок о бок с нами работает врач такого уровня. Не говоря уже о другом вкладе, который вы внесли. – У нее все еще задумчивое выражение лица, будто бы она силится что-то вспомнить.
Ты разворачиваешься и уходишь. Проходишь сквозь невероятное количество дверей. Откуда же ты вышла? Наугад выбираешь дверь и заходишь в комнату. Мужчина в возрасте сидит в нижнем белье. Он выглядит удивленным.
– Что-то не так, доктор?
– Это уж вы мне скажите. Что вас сегодня сюда привело?
Ему неловко:
– Как я и сказал другому, врачу, у меня проблемы с тем, чтобы сходить в туалет.
– Больно? Или хочется, но не получается?
– Думаю, что второе. Я пробую помочиться, но ничего не выходит. И больно.
– Есть эректильная дисфункция?
– Простите?
– Проблемы с эрекцией?
– Нет, конечно же, нет. – Он не смотрит на тебя, когда говорит это.
«Лжец», – думаешь ты.
– Как давно у вас эта дизурия?
– Эта что?
– Это когда хочется, но не получается.
– Около месяца. То она есть, то нет.
– Кровь в моче бывает?
Он сомневается, но в итоге быстро отвечает:
– Нет.
– Боль или тяжесть в пояснице или бедрах?
– Возможно.
– Думаю, что у вас простатит. – А потом, увидев его реакцию, ты добавляешь: – Расслабьтесь, это не рак и к раку не приведет.
– А это лечится?
– Иногда. А иногда нет. Но мы практически точно сможем облегчить симптомы. Начнем с того, что возьмем анализ мочи, чтобы исключить бактериальный простатит.
Легкий стук в дверь. За ней стоит женщина.
– Доктор Уайт? Тут водитель такси, который говорит, что вы должны ему денег. Его счетчик все еще включен, и на нем уже шестьдесят пять долларов. Что мне делать?
– Я не заказывала такси.
– Он сказал, что привез сюда доктора, и описал вас. В точности. Что мне делать? Он просто так не уйдет.
– Я очень занята, у меня огромная очередь пациентов. Вы не можете сами с этим разобраться?
– Но он и вправду очень настойчивый.
– Хорошо. – Ты поворачиваешься к мужчине: – Я скоро вернусь.
Ты вслед за женщиной выходишь из комнаты и чуть не врезаешься в смуглого мужчину, который хочет войти к пациенту.
– Доктор?
– Да.
– Почему вы были с моим пациентом?
– Разумеется, чтобы осмотреть его. У него нужно взять анализ мочи и крови.
– Да, я знаю. Я удивлен, что вы решили, что обязаны вмешаться. Я не просил совета.
У стойки, окруженный людьми, стоит темный молодой человек в футболке и синих джинсах.
– Вот она. – Он обращается к тебе. – Вы сказали, что сможете занять денег. А теперь цена выросла. И была бы еще выше, если бы я оставил счетчик. Но я его выключил. Пожалуйста, вы можете мне заплатить? Теперь уже шестьдесят пять долларов.
– Не знаю, о чем вы говорите.
– Я подобрал вас на перекрестке Фуллертон и Шеффилд. Под дождем. Вы оставили кошелек дома. Сказали, что сможете взять в долг.
Смуглый доктор теперь стоит за вами.
– Что-то не так? – спрашивает он.
– Эта леди должна мне шестьдесят пять долларов. Я не знаю, почему она врет. Если она и вправду доктор, она может себе это позволить. Если она не заплатит, мой босс вычтет с меня эти деньги.
Смуглый доктор запускает руку в карман.
– У меня есть пятьдесят долларов. Этого хватит?
Водитель такси сомневается. Звонит телефон, он достает его, открывает и говорит на каком-то неразличимом языке.
– Ладно. Хорошо. Но меня это очень расстроило. Вам повезло, что я не вызвал полицию.
– Я рада, что все улажено, – говоришь ты и возвращаешься к больным.
* * *
Ты осматриваешь пятилетнего ребенка, который жалуется на боль в животе в тот момент, когда кто-то стучит в твою дверь. Входите. Входит грузная женщина с коротко стриженными темными волосами. В блейзере. Она что-то держит.
– Доктор Уайт.
– Да?
Ты пишешь рекомендации для лаборатории, пытаясь сосредоточиться. Мать ребенка задает вопросы на языке, которого ты не знаешь, ребенок ревет белугой, а твой желудок ноет от голода.
– Пожалуйста, приведите сестру. Мне нужен переводчик.
– Доктор Уайт, вам нужно пойти со мной, пожалуйста.
– Я еще не закончила.
Ты смотришь на часы.
– Я тут до четырех. Можем увидеться потом.
– Доктор Уайт, я детектив Лутон из полиции Чикаго.
– Да? – Ты не поднимаешь на нее глаз.
– Мы с вами раньше встречались.
– Не припомню, в каких обстоятельствах. – Ты заканчиваешь писать, протягиваешь листок матери, открываешь дверь, подгоняя ее и ребенка к выходу. А потом пристально смотришь в лицо женщине. – Нет, мы никогда не встречались.
– Я понимаю, что вы и вправду так думаете. На самом деле у нас наладилась даже определенная связь. Во всяком случае, я так думаю.
У нее настолько темные карие глаза, что зрачок и радужка практически сливаются. Она на грани срыва, но говорит спокойно.
– В чем дело?
– Много в чем. Самое неожиданное – это то, что вы занимаетесь медициной, не имея лицензии, ваша последняя закончилась. Ну и кое-что еще нетривиальное.
– Например? – Ты облокачиваешься на стол для обследований, скрещиваешь руки и лодыжки. Эта поза всегда неуловимо пугала твоих посетителей. Но женщина не выказывает ни малейшего неудобства.
– Еще то, что вы самовольно ушли из дома вчера днем. Ваши дети сходили с ума. Полиция разыскивала вас больше тридцати часов. Забавно, но нам не пришло в голову искать вас здесь.
– Почему полиция? Я взрослая женщина. Куда я иду и чем занимаюсь – мое личное дело.
– Боюсь, что нет.
– Это нелепица. Я только утром виделась с Амандой. Мы вместе завтракали. У Энн Сатер, на Бельмонт-стрит. Как и каждую пятницу, это наша традиция.
– Аманда О’Тул уже больше семи месяцев мертва, доктор Уайт.
– Невозможно. Этим утром она сидела напротив меня и ела шведские блинчики. Она пожаловалась официантке на плохой кофе, как всегда. А потом оставила слишком щедрые чаевые. Самая обычная еда в самый обычный день в конце самой обычной недели.
– Вам нужно пойти со мной, доктор Уайт.
Люди толпятся за женщиной, заглядывают из коридора. Любопытные и не особо дружелюбные. Ты расправляешь руки, встаешь, выпрямляешься. Ладно. Но ты мешаешь какой-то важной работе. Множество людей, что ты видела в холле, пришли сегодня не из-за тебя.
Женщина на это ничего не говорит, но указывает на дверь. Ты сомневаешься, прежде чем выйти перед ней. Чувствуешь, как тебе на плечо ложится рука, направляя тебя. Люди расходятся с твоего пути, пока ты молча выходишь из больницы.
* * *
Ты на переднем пассажирском сиденье небольшой коричневой машины с потертыми сиденьями, обитыми клетчатой зелено-кремовой тканью. Ремень безопасности заклинило, поэтому ты просто держишь его на коленях. Женщина смотрит на это и улыбается.
– Надеюсь, нас не остановят. А то это будет что-то. – Она переключает на задний ход, трогается, чуть задевает машину, стоявшую за ней, переключает на первую передачу и съезжает с бордюра.
– Твоя дочь волновалась за тебя, – говорит она, включаясь в дорожное движение. Сейчас уже вечер, начался час пик, Чикаго-авеню стоит в обе стороны.
– Фиона? Почему? Она знает, где меня искать. Я тут каждую неделю.
– И все же. – Она барабанит по рулю. Едет в правой полосе за красным мини-веном «Хонда», включает поворотник и резко сворачивает в левую полосу. Ей сигналят.
– Мы едем в больницу? Меня по пейджеру вызывают?
Женщина качает головой.
– Нет. – Она берет маленький телефон, лежащий рядом с коробкой передач. Нажимает кнопку и подносит его к уху, ждет, а потом громко говорит: – Алло? Фиона? Это детектив Лутон. Я нашла вашу мать. Она лечила пациентов в клинике «Новой Надежды». Мне нужно, чтобы вы приехали в участок. Перезвоните, когда получите это сообщение.
Вешает трубку.
– Фиона в Калифорнии.
– Уже нет. Теперь всего лишь в Гайд-парке.
– Это не дорога домой.
Женщина кивает:
– Мы туда и не едем. Только в участок. Вы там уже бывали раньше.
Слова не имеют ни малейшего смысла. Она – твоя сестра, твоя давно потерянная сестра. Или твоя мать. Оборотень. Все возможно.
Женщина продолжает говорить:
– В прошлое учреждение не получится вернуться. – Она мельком смотрит по сторонам. – Ваше состояние немного ухудшилось с момента нашей последней встречи.
В ее голосе столько жалости, что ты снова проваливаешься в более реальный мир. Оглядываешься. Теперь ты едешь по Кеннеди-стрит на юг. Эта женщина едет слишком быстро, но уверенно, предпринимая затяжной объезд влево, и тормозит, прежде чем проехать вдоль длинного каменного здания, чтобы выехать на магистраль. Налево, затем направо, перед резким поворотом направо мелькнуло озеро, затем вниз в подземную парковку и на парковочное место со скрежетом. Внезапная и полная тишина. Запах сырости.
Какое-то время вы обе сидите в тусклом свете, не говоря ни слова. Тебе тут нравится. Здесь безопасно, как тебе кажется. Тебе нравится эта женщина. Кого она тебе напоминает? Кого-то, на кого можно положиться. Наконец она говорит:
– Это в высшей степени неправильно. Но я никогда не была одной из тех, кто всегда следует правилам. Как и ты, судя по всему.
Она идет к лифту, нажимает на кнопку.
– Что-то было не так с самого начала. Ничего не складывалось.
Когда приезжает лифт, она направляет тебя внутрь и нажимает кнопку с цифрой «два». Двери все во вмятинах и щербинах, внутри пахнет застарелым сигаретным дымом. Кабинка трясется и шатается, а потом медленно начинает двигаться вверх.
Когда она открывается, ты моргаешь от неожиданно яркого света. Ты в длинном коридоре кремового цвета, в котором кипит жизнь. Трубы тянутся по потолку и уходят под пол. Плакаты и объявления пришпилены к стенам, на них не обращают внимания люди, идущие в обе стороны по коридору. Женщина, с которой ты приехала, идет, позвякивая ключами, какое-то время ты идешь за ней, наталкиваясь на мужчин и женщин, кто-то из них в униформе, кто-то – в офис-ной одежде, многие одеты небрежно, даже неряшливо. Интересно, как ты смотришься в халате врача, но никто на тебя даже не смотрит. Женщина наконец останавливается у двери с цифрой 218, вставляет ключ в скважину, открывает дверь и приглашает тебя внутрь.
Мрачные серые стены. Окон нет. Серый стальной стол, на нем ничего нет, кроме цилиндра с заточенными карандашами и нескольких фотографий. На них разные изображения, от поблекших черно-белых дагеротипов суровых мужчин и женщин, одетых по моде вековой давности, до современных мужчин и женщин, многие из которых с детьми, многие – в униформе. И лишь одна фотография самой женщины, в самом центре коллекции, на ней она стоит рядом с другой женщиной, худой, пепельной блондинкой, они соприкасаются плечами.
– Садитесь. – Она выдвигает крепкий деревянный стул. Затем открывает угловой шкаф и вытаскивает две бутылки воды. Одну отдает тебе: – Вот, попейте.
Ты жадно глотаешь. Ты и не знала, что так хочешь пить. Женщина замечает, что бутылка уже пуста, забирает ее у тебя из рук и предлагает вторую. Ты ей благодарна. Ноги и стопы болят, так что ты сбрасываешь обувь, шевелишь пальцами. Это был долгий день операций, собранности, день, когда нельзя позволять вниманию рассеяться.
Женщина усаживается у другой стороны стола.
– Вы помните что произошло в последние тридцать шесть часов?
– Я была на работе. Сначала на операции, потом на вызовах. Насыщенная неделя. Я проводила по четырнадцать часов в день на ногах.
Ты разгибаешь колени и вытягиваешь ноги вперед, будто бы в доказательство своих слов. Она на них не смотрит. Она сосредоточена на том, что ей нужно сказать.
– Думаю, что вы с утра были в клинике «Новой Надежды». Но перед этим у вас было небольшое приключение.
– Я не очень понимаю, что к чему, – говоришь ты. А потом осознаешь, что почти ничего не имеет смысла. Почему ты сидишь здесь с незнакомкой, в чужой одежде?
Ты смотришь на ноги и понимаешь, что и обувь не твоя: она слишком широкая и не того цвета – красная. Ты всегда носила только кеды и простые черные лодочки. Тем не менее ты натягиваешь их, пытаешься встать, бороться с той удобной, жесткой деревянной поддержкой, что была у твоих бедер и ягодиц.
Пора идти. Снова домой, опять домой, ура-ура. Перед тобой всплывает картинка: поезд, проезжающий по иссушенной земле, бельевая веревка, натянутая меж двух деревянных столбов, с нее свисают мужские брюки, женское домашнее платье и несколько цветастых платьев для девочки.
Высокий темный мужчина с приятным грустным лицом присаживается на колени рядом с тобой, пока ты копаешь яму в земле. Он запускает руку в карман, вытаскивает полную горсть монет, открывает ладонь и роняет их в ямку. Потом он помогает тебе их засыпать и утрамбовать землю, чтобы не было заметно.
– Закопанное сокровище! – говорит он, и у его глаз появляются морщинки. – Но знаешь, что тебе нужно? Карта. Чтобы ты смогла вспомнить и выкопать его, когда оно тебе понадобится.
– Я не забуду, я никогда ничего не забываю. – На этот раз он смеется в голос. Через год вернемся и посмотрим. Но этого никогда не случилось.
– Пора, – говоришь ты и привстаешь.
Женщина перегибается к тебе, кладет тебе ладонь на руку и осторожно, но настойчиво возвращает тебя в сидячее положение.
– Ты уже куда-то уходила на минуту только что.
– Я вспоминала отца.
– Приятные воспоминания?
– Всегда приятные.
– За это стоит быть благодарной. Какое-то время она сидит недвижно, потом трясет головой.
– Около вашего старого дома вчера было неспокойно. Сосед сообщил, что была попытка взлома. Это были вы?
Ты поднимаешь руки, пожимаешь плечами.
– Если это и были вы, вы были не одни; сосед видел двоих и, возможно, еще больше людей у вашего бывшего дома. Пока мы туда доехали, все уже разбежались.
Резко заиграла музыка. Что-то вроде ча-ча-ча. Женщина встает и берет со стола маленькую металлическую штуковину, подносит ее к уху, слушает, произносит несколько слов. Смотрит на тебя и говорит еще что-то. Потом кладет устройство.
– Это была Фиона. Она уже едет.
Кто такая Фиона? Видения приходят и уходят. Ты бы предпочла, если бы они приходили и оставались, задерживались. Тебе нравятся эти визиты. Без них мир был бы гораздо более мрачным местом. Но женщина не слушает. Вдруг она подается вперед. Она рассматривает каждую черточку в тебе. Она прогоняет взглядом последнее, что осталось от твоего видения.
– Наступило время для правды. Почему вы сделали это?
– Почему я сделала что?
– Отрезала ей пальцы. Если я пойму это, все остальное сложится воедино. Если вы убили Аманду, я верю, что у вас были на это причины. Но я не верю, что вы могли хладнокровно убить и искалечить.
– Искалечить – уродливое слово, – говоришь ты.
– Вся эта история – уродство.
– Кое-что было необходимо.
– Расскажите мне почему. Почему это было необходимо? Расскажите. Это нужно именно мне. Раз я вас нашла, раз вас поместили в специальное государственное учреждение, все кончено. Дело закрыто. Но не до конца. Оно никогда не будет закрыто для моего разума, пока я не узнаю.
– Она не хотела, чтобы все зашло так далеко.
– Что? Чего она не хотела?
– Так продолжалось долгое время.
– Иногда все идет по нарастающей. Я понимаю. Правда.
Стук в дверь. Женщина встает, впускает девушку с короткими волосами.
– Мама! – Она вбегает и обнимает тебя, не отпуская. – Слава богу, ты в порядке. Ты заставила нас так волноваться. Детектив Лутон оказалась настоящим чудом.
– У меня были на то свои причины, – говорит женщина постарше.
Лицо девушки напрягается.
– Да? Она вспомнила? Что она вам сказала?
– Пока ничего. Но я чувствую, что скоро скажет. Очень скоро.
– Это отлично! – скорбно говорит девушка. Она не выпускает твою руку. Более того, она стискивает ее крепче прежнего.
– Мама, тсс. Ты не обязана ничего говорить. Это уже не важно. Они тебе больше ничего не смогут сделать. Они не признают, что ты можешь отвечать перед судом. Ты меня понимаешь?
– Грязная работа.
Старшая женщина:
– Да, это была грязная работа. Как вам удалось избавиться от окровавленной одежды?
– Мам, тебе не нужно ничего говорить.
– Ее унесли.
– Кто ее унес?
Ты пожимаешь плечами. Показываешь пальцем.
– Мама… – Девушка прячет лицо в ладонях, тяжело оседает на стуле.
– Дженнифер, что вы говорите?
– Она. Там. Она забрала окровавленную тряпку, перчатки. Отмыла все.
– Детектив Лутон – Меган – я не знаю, почему она это говорит.
Но уже слишком поздно. Женщина среднего возраста поднимает руку, с ее лица исчезла всякая мягкость.
* * *
Три женщины в комнате. Первая, молодая, очень расстроена. Она убрала руки от лица и сцепила их на коленях. Выкручивая их. Выкручивая кисти. Грубым движением, захватывая и поворачивая суставы фаланг, будто бы пытаясь вырвать связки и сухожилия из-под кожи.
Вторая женщина, постарше, усердно думает. Она смотрит на девушку, но не видит ее. Она видит картинки в своем разуме, картинки рассказывают ей какую-то историю.
И третья женщина, самая старшая, грезит. Ее здесь почти и нет. Хоть она и знает, что на ней одежда, что она сидит на твердом стуле, что его поверхность крепко прижата к ее коже, она не чувствует ничего из этого. Ее тело ничего не весит. Воздух разреженный. Трудно дышать. И время замедлилось. Всю жизнь можно прожить между двумя ударами сердца. Она тонет в воздухе. Скоро перед ее глазами снова начнут пробегать сцены.
Женщина, та, что ни стара ни молода, открывает рот. Слова выпадают из него, бездвижно повисая в застывшем воздухе.
– Наконец в этом есть смысл. – Секунда тишины. Еще одна. – Идеальный смысл.
Она встает. Что-то просчитывает.
– Даже если бы ваша мать могла убить, не похоже, что она смогла бы так тщательно спрятать все улики. Только если ей помогли.
Руки девушки теперь лежат спокойно, но они сцеплены так сильно, что из костяшек ушла вся кровь. Она закрывает глаза. Не говорит.
Голос женщины постарше становится громче. Она оживляется, пока девушка и старуха угасают.
– Это одна из причин, по которой вашей матери так долго не выдвигали обвинение. Она явно не могла так поступить. Но если ей помогали… Вы…
* * *
Когда девушка наконец заговаривает, ее голос едва слышен.
– Что вы будете делать?
– Я не знаю. Сначала мне нужно понять.
– Понять? Что тут понимать? – Девушка теперь говорит громче, она взволнована. Голос становится выше, умоляет. Она вцепляется в свои остриженные волосы. Почти рыдает. Тебе это не кажется привлекательным. Что это тебе напоминает? Перестань. Перестань сейчас же.
Девушка громко произносит:
– Она это сделала. Я узнала. Помогла ей все скрыть.
– Не так быстро. Мне нужно понять. – Она что-то берет со стола, перебирает в руках и кладет на место. – Она вам как-то дала понять, что зла на Аманду? Она думала о чем-то таком?
– Конечно нет. – Девушка почти перебивает, так она хочет ответить. Она кладет руки на колени, одну поверх другой, как охапки хвороста. Хочет, чтобы они не двигались.
– Тогда как вы узнали, что нужно туда пойти? – Голос старшей женщины становится громче. Она теряет контроль над собой, пока девушка его обретает. Они полностью сосредоточены друг на друге. Одна сдерживает эмоции, вторая их выплескивает.
– Я пошла домой проведать ее. Я волновалась. И не могла уснуть той ночью. Думала провести ночь дома, дать Магдалене выходной.
– Почему вы нам этого не сказали?
– Потому что одно потянуло бы за собой другое, вы бы начали задавать слишком много вопросов.
– Итак?
– Я припарковалась рядом с гаражом. За домом. И увидела, как мама идет вниз по улице. Она была перепачкана кровью. Я смогла добиться от нее единственного слова: «Аманда». Так я привела ее туда. И нашла Аманду.
– Ваша мать сказала, почему это сделала?
– Она сказала, что из-за шантажа.
– Шантажа?
– Да.
– По поводу?
– Обо мне. Об обстоятельствах моего появления на свет. Что моя мать не знала, кто был моим отцом. Не наверняка. Аманда собиралась рассказать.
– Кому рассказать? Ваш отец был мертв. Кому еще было бы до этого дело?
– Мне. Какая ирония. Моя мать убила, встав на мою защиту. Или ради какой-то идеи, что я не вынесу правды. Или, может, Аманда зашла слишком далеко.
– Итак, вы все убрали.
– Итак, я все убрала, – отвечает девушка. Она еще больше успокоилась. Почти расслабилась.
– А что вы сделали с пальцами?
– Связала и бросила в Чикаго-ривер, с моста на Кинзи-стрит.
– Хорошую работу проделали. А со скальпелем?
– Вы имеете в виду лезвия для скальпеля? Выбросила вместе с пальцами. Попробовала забрать и рукоятку. Но мать мне не отдала ее. Отнесла домой вместе с неиспользованными лезвиями. Остальное вы о них знаете.
Женщина постарше ходит. Взад-вперед, от стены к столу.
– Да. Остальное я знаю.
Она снова смотрит на тебя. Они обе смотрят. Ты больше не невидимка. И ты не уверена, что тебе это нравится. Тебе больше нравилось парить в эфире, там было безопаснее.
– Но пальцы, – вдруг говорит женщина. – Почему пальцы?
Девушка вздрагивает. Отворачивается от тебя, будто бы не в силах вынести это зрелище. Она отвечает женщине, не смотря на нее:
– Я не знаю. Ни малейшей догадки. Такой Аманда была, когда я нашла ее.
На мгновение женщина замолкает. Потом подходит, садится рядом с тобой и берет тебя за руку.
– Вы следили за ходом беседы, доктор Уайт?
– В моей голове картинки, – говоришь ты. – Не приятные видения. Они другого рода.
– То, как все случилось?
– Ужасающая картина.
– Да. Несомненно, она такой и была. Можете рассказать нам, почему изуродовали ее руку?
– У нее было что-то, нужное мне. Она не отдавала.
Женщина вдруг насторожилась, вытянула руку и снова взяла твою ладонь.
– Что вы сказали? – спрашивает она вкрадчивым голосом, который не сочетается с силой ее хватки. – А что у нее было?
– Медальон.
– Медальон? – Старшая женщина этого не ожидала. – Медальон со святым Христофором?
Девушка выпрямляется. Она смотрит на старшую.
– Мама.
Ты от нее отмахиваешься.
– У Аманды был медальон. Она его не отдавала.
– Но я не понимаю. Почему он был у нее?
– Мама…
Снаружи слышатся голоса, в затемненной верхней половине двери видна чья-то тень. Громкий стук – тук-тук-тук-тук. Женщина встает со стула и бросается к двери как раз в тот момент, когда та открывается. Она подставляет ногу, не впуская внутрь того, кто там стоит. Произносит тихо несколько слов, закрывает и запирает дверь, потом садится.
– Вы говорили. О медальоне.
Ты не знаешь, о чем она.
– Медальон, – повторяешь ты.
– Да, медальон. – В ее голосе слышно разочарование. – Вы собирались мне о нем рассказать. Об Аманде и медальоне. Что-то связанное с пальцами.
Она снова встает, обходит стол, тянется, будто бы хочет схватить тебя за плечи. Чтобы вытрясти это из тебя. Но что? Ты для нее бесполезна. Ты качаешь головой.
Девушка открывает рот, сомневается, но все же заговаривает:
– Аманда держала в руке медальон. Наверное, она сорвала его с шеи моей матери, когда они боролись. А потом наступило трупное окоченение.
Женщина отходит от тебя, поворачивается к девушке. На ее лицо стоит посмотреть.
– То есть она отрезала ей все пальцы, чтобы его забрать.
– Фиона, – произносишь ты.
– Да, мам, я здесь.
– Фиона, девочка моя.
В голосе женщины слышится лед.
– Маленькая, но талантливая актриса. – Она обращается к девушке. – Мы могли бы выдвинуть вам обвинение в соучастии.
Теперь девушка дрожит. Настал ее черед мерить комнату шагами.
– Продолжайте говорить о пальцах, пожалуйста. Пожалуйста, Дженнифер. Попытайтесь вспомнить.
Но ты молчишь. Ты сказала все, что было, без утайки. Ты сидишь в странной комнате с двумя странными женщинами. Ноги болят. В желудке пусто. Ты хочешь пойти домой.
– Уже пора, – говоришь ты. – Мой отец, он будет так волноваться.
Девушка снова заговаривает:
– Я не смогла вырвать медальон из рук Аманды. Она его так крепко держала. Это все трупное окоченение. Я запаниковала. Я была уверена, что кто-то вот-вот войдет. А потом моя мать просто принялась за работу.
Начала отрезать пальцы.
– Да.
– Она вернулась к нам домой, взяла скальпель и лезвия. Сначала вымыла руки, будто бы готовилась к процедуре в операционной. Нашла полиэтиленовую скатерть и пару резиновых перчаток на кухне. Подложила скатерть под руку Аманды. Потом вставила первое лезвие в скальпель и начала отрезать пальцы, по одному, после каждой ампутации меняя лезвие. Ей пришлось отделить все четыре пальца, прежде чем она смогла высвободить медальон.
– А что вы сделали потом?
– Отвела ее домой, вымыла, уложила в постель. Вернулась и все убрала. Это было легко – я просто завернула все в скатерть и поехала к мосту на Кинзи-стрит. Потом вернулась домой, в Гайд-парк, и ждала, когда появится полиция. Я думала, что они точно все узнают, что у меня нет шансов.
Женщина не двигается пару мгновений:
– Дженнифер?
Ты ждешь, когда она скажет еще что-нибудь. Но она, кажется, лишилась дара речи.
– Некоторые вещи озадачивают.
– Да. Некоторые вещи. – Она выглядит жалко. Выглядит побежденной.
Ты говоришь:
– Мне не важно, что будет со мной. Но Фиона.
Женщина отнимает от меня руку и смотрит на Фиону, та все еще ходит по комнате. Десять, двадцать, потом и тридцать секунд. Болезненные полминуты. А потом она принимает решение.
– Нет. Не обязательно упоминать об этом всем. Никому. Самое худшее уже случилось. Для Аманды уже нет никакой разницы. Ничего не изменит того, что случилось с твоей матерью.
– Мама. – Девушка открыто плачет. Она подходит, опускается перед твоим креслом и кладет голову тебе на колени.
– Спасибо, – говорит она женщине среднего возраста.
– Это не ради вас. К вам я нисколько не расположена.
Никто больше ни на кого не смотрит. Ты вытягиваешь руку и касаешься ярких волос. Запускаешь в них пальцы. К твоему удивлению, ты что-то чувствуешь. Мягкость. Такая шелковая роскошь. Ты наслаждаешься ею. Чтобы восстановить свои тактильные ощущения. Ты треплешь ее по голове, чувствуешь ее тепло. Это приятно. Иногда и мелочей достаточно.
