Назад: Один

Дальше: Три

Два

Женщина без шеи опять кричит. Где-то слышится звук зуммера, а потом приглушенное шарканье тапочек на мягкой подошве по мягкому ковру за моей дверью.

Другие звуки доносятся из соседних палат на этаже. Крики зверей в клетках, слышащих, как один из их сородичей страдает. Некоторые из криков можно различить: «Помогите!» или «Сюда!», но большая их часть просто сплошной вопль, который то затихает, то нарастает с новой силой.

Это уже случалось раньше, этот переход с одного круга ада на другой. Сколько раз? Дни здесь превращались в месяцы. Когда я ощущала тепло солнца? Когда муха или комар садились мне на руку? Когда я в последний раз ходила в туалет так, чтобы никто вдруг не появлялся рядом? Никто не одергивал мою ночную рубашку. Никто не хватал меня так сильно, что, казалось, – останутся синяки.

Крики стали тише, но не прекратились, поэтому я встаю. Я могу это прекратить. Выписать что-нибудь. Может, один из бензодиазепинов. Может, нембутал. Что-нибудь, чтобы снять тревогу, чтобы остановить крики, доносящиеся теперь отовсюду. Прикажу сделать обход. С меня напитки! Все что угодно, чтобы не дать этому месту превратиться в настоящий бедлам. Но руки уже тянутся ко мне, совсем недружелюбно. Перерезают мне путь, пока я не решилась действовать.

– Куда ты идешь? В ванную? Позволь мне помочь. – В тусклом свете я едва могу различить лицо говорящей. Полагаю, что это женщина, но, оказывается, что мне все сложнее определить наверняка. Бесформенный белый халат. Волосы короткие или же собранные сзади. Бесстрастные черты лица.

– Нет. Не в ванную. К той несчастной. Помочь. Оставьте меня в покое. Я и сама могу выбраться из кровати.

– Нет, это небезопасно. Это все новые лекарства. От них ты теряешь равновесие. Ты можешь упасть.

– Тогда дайте мне упасть. Если уж вы собираетесь обращаться со мной, как с ребенком, то уж будьте себе верны до конца. Дайте мне подняться, когда я упаду.

– Джен, ты на самом деле можешь пораниться. Тогда у меня будут неприятности. А тебе же этого не хочется, да?

– Меня зовут доктор Уайт. Не Дженни. И уж точно не Джен. И мне плевать, если вас уволят. Кто-то другой займет ваше место. Вас достаточно легко заменить.

Десятки людей уже сменили друг друга, кто-то добрее, кто-то – жестче, кто-то говорил на английском лучше, кто-то – хуже, но их лица слились в одно.

– Хорошо, доктор Уайт. Нет проблем.

Она не отпускает меня. Хваткой, способной удержать крупного мужчину, она придавала мне стоячее положение; одна рука на пояснице, другая – на локте.

– Ну вот, теперь мы можем пойти посмотреть, что там происходит. Думаю, что ты сможешь помочь Лауре! Ей иногда это так нужно!

Все еще придерживая меня за руку, она выводит меня в коридор. Люди, подобно скоту, бесцельно ходят по кругу, словно при учебной пожарной тревоге.

– Слава богу, видишь, все кончилось! Может, вернешься в кровать или выпьешь теплого молока в столовой?

– Кофе. Черного кофе.

– Нет проблем! – Она поворачивается к девушке в оливковой униформе. – Вот. Отведи Дженнифер на кухню, налей ей немного теплого молока. И заставь ее принять таблетки. Она отказалась пить их перед сном. Ты знаешь, что будет завтра, если мы их в нее не впихнем.

– Не молоко, кофе, – прошу я, но никто не слушает. Такой уж тут порядок. Тебе скажут что угодно, пообещают что угодно. Не обращай внимания на слова, даже когда можешь удержать их в памяти, не своди глаз с их тел. Особенно с рук. Руки не лгут. Смотри, что они держат. К чему тянутся. Если рук не видно, самое время насторожиться. Самое время поднимать крик.

Я изучаю лицо девушки, ведущей меня в столовую. Моя прозопагнозия, моя неспособность отличить одно лицо от другого, становится все хуже. Я не могу сосредоточиться на чертах лица, поэтому, когда человек поворачивается ко мне, я пристально на него смотрю. Чтобы сделать то, что может любой младенец шести месяцев от роду: отделить знакомых от незнакомцев.

Это вот мне ни о чем не говорит. Лицо рябое, череп с ярко выраженной брахицефалией. Прикус глубокий, а правая нога немного косолапит, возможно, в результате перекручивания большеберцовой кости. Здесь полно работы для дорогостоящих врачей. Но не для меня. Потому что ее руки идеальны. Большие и сильные. Не ласковые. Но здесь и не требуется ласка. Об этом позаботился естественный отбор, и о тех, кто заботится, и о тех, за кем ухаживают.

Здесь часто используют это слово – «уход». «Ему нужен долгосрочный уход. Ей не подойдет для домашнего ухода. Мы нанимаем больше сиделок для ухода за больными. Поухаживайте за ней». Однажды я поймала себя на том, что повторяла слово снова и снова, пока его звучание не потеряло всякий смысл. Уход. Уход. Уход.

Я попросила у одного из мужчин, работающего в больнице, словарь. У него еще не борода, но он и не чисто выбрит. Я запомнила его благодаря гемангиоме на левой щеке.

Позже он вернулся с клочком бумаги.

– Лаура нашла это слово в онлайн-словаре. – Он пытается вручить мне бумажку, но я качаю головой. Сегодня не лучший день для чтения, их стало совсем мало. Уставившись в бумажку, он начал читать, запинаясь и спотыкаясь на словах. Он с Филиппинских островов. Верит в Святой Дух, Христа и Создателя. Крестится при виде статуэтки с нимбом у меня на шкафу. Несколько раз он спрашивал о моем медальоне святого Кристофера и, кажется, понял, почему я его ношу.

УХОД – работа, связанная с поддержкой людей, которые из-за физической немощи, хронической болезни или других форм неспособности не могут вести самостоятельный образ жизни.

Он замолчал, нахмурился, а потом рассмеялся:

– Какое длинное определение для такого короткого слова! Теперь моя работа даже кажется мне тяжелой!

– Она такая и есть. У тебя самая тяжелая работа из всех. – Он мне нравится. Его лицо мне приятно, несмотря на родимое пятно, или даже именно из-за него. Такое лицо запоминается. Лицо, которое заставляет боль от моей прозопагнозии ненадолго утихнуть.

– Нет-нет! Только не с такими пациентами, как вы!

– Перестань со мной заигрывать, говорю я ему. – Но ему удалось заставить меня улыбнуться. Этого бы не получилось у девицы с идеальными руками.

Мы добираемся до столовой, она пододвигает мне стул и уходит. Другая займет ее место. А потом еще кто-нибудь.

Так же как и с пациентами в бесплатной клинике, я тут помогаю по средам: концентрируюсь на симптомах, а не на личностях. Как раз этим утром мне подвернулся новый случай. Если бы не отечность кистей и лодыжек, я бы поставила диагноз «депрессия». Он был легко возбудим. Неспособен сфокусироваться. Сказал, что на него жена жалуется. Но воспаление вызвало у меня подозрения, и я заказала анализ на эндомизиальные и противотканевые антитела.

Если я права, впереди у него жизнь, состоящая из лишений. Никакой пшеницы. Никаких молочных продуктов. Никакого хлеба, хоть он всему и голова. Некоторые из тех, кто любит жалеть себя и заниматься самокопанием, скажут, что глютеиновая болезнь – это приговор всем радостям жизни. Если бы они знали, что их ждет в будущем, стали бы они вести себя иначе? Баловать себя чаще? Или же, наоборот, стали сдержаннее?

Приносят мое молоко, с ним рядом чашечка с таблетками. Я плюю в молоко и отбрасываю таблетки так, что они летят под столы, закатываются в углы.

– Джен! Ты же знаешь, это против правил! – говорит кто-то.

Люди становятся на колени, доставая красные, синие и желтые пилюли. Я сдерживаю порыв пнуть под зад того, кто ко мне ближе; вместо этого я направляюсь в свою палату. Да. Я нарушу любое правило, перейду любую черту. Я готовлюсь к битве, ведь скоро прибудет подкрепление.

* * *

Что-то болит. Вне пределов досягаемости. Что-то, от чего бросает в дрожь. Что-то окровавленное, но не оказавшее мне сопротивления. Этот темный стыд. Слишком личная, невыносимая боль.

* * *

Посетители приходят и уходят. Когда они уже идут к выходу, я всегда иду за ними, втираюсь к ним в доверие. Когда они пройдут в дверь, я буду с ними. Это же так просто. Не важно, что меня всегда останавливают. Однажды это сработает. Никто не заметит. Никто и не поймет, в чем дело, пока не настанет очередной обед или ужин. Тогда я буду уже далеко. Я непременно это сделаю. Уж точно в следующий раз получится.

* * *

Тут есть женщина, вокруг нее всегда люди. Посетители с утра до ночи. Все ее любят. Она одна из тех, кому повезло. Не знает, где она, не всегда узнает своего мужа или детей, носит памперсы, не помнит многих слов, но она милая и невозмутимая. Опускается все глубже, но с достоинством.

С другой стороны, ветеран Вьетнама одинок. Никто к нему не приходит. Он долго и громко переживает дни своей славы или своего кошмара, в зависимости от дня или даже часа. Он участвовал или же нет в бойне, одной из самых знаменитых. Какие-то детали звучат правдивее других. Как сбрасывали труп козы в колодец. Как льется кровь, когда перерезаешь вену. Как и я, он понимает, что это его наказание за преступления прошлого.

* * *

Сегодня Джеймс приехал домой из одной из своих поездок. Из Олбани на этот раз. Нудное дело, как он сказал. Его график стал свободнее, как и мой.

Как и я, он не стал с годами медлительнее. Все такой же упорный, такой же увлекающийся, как и в тот год, когда мы заканчивали школу. А у меня всегда это возбуждение, чувство открытия, не важно, долго ли он отсутствовал. Не то что обычная доброжелательность. Слишком резкий, слишком угловатый для большинства. И темный. Вот откуда эта мрачность в Марке, и внешняя, и внутренняя.

Джеймс уже было сел, но передумал, пересек комнату и поправил моего Кальдера на стене. Потом возвращается. Наконец, садится в кресло, но не расслабляется. Сидит на самом краю сиденья, притоптывая какому-то ритму. Всегда в движении. Доводит людей до грани, сам не знает, что выкинет потом. Потрясающе полезное оружие в суде и в жизни. В мире, где все ведут себя предсказуемо, Джеймс похож на эксплоративную операцию: режь и изучай, ты обязательно что-нибудь найдешь. Иногда что-то плохое. Но чаще – приятное. Тем не менее сегодня он необычно тихий. Он ждет немного, прежде чем заговорить.

– Выглядишь ты дерьмово. Но я представляю, что это лишь тень того, как ты себя чувствуешь.

– Ты всегда называл вещи своими именами. Его черты размыты при свете раннего утра. – Ты мог бы включить свет?

– Мне так больше нравится. – Он снова замолкает. Он вертит что-то в руках. Я подаюсь вперед. Какой-то медальон с гравировкой, на цепочке. Он почему-то важен. Я протягиваю руку ладонью вверх, в универсальном жесте, означающем «дай мне». Но он не обращает внимания.

– Ты забыла о нем. – Медальон висит на одном пальце, раскачиваясь взад-вперед – это может оказаться проблемой.

Я пытаюсь вспомнить. Здесь должна быть какая-то связь. Но она ускользает от меня. Я снова тянусь за ним, на этот раз хочу взять, а не просить. Но Джеймс отдергивает руку, отказывая мне. И вдруг он исчезает. Острое чувство утраты, смахиваю слезы с ресниц.

Люди здесь так быстро приходят и уходят.

* * *

Мы с Марком сидим в большой комнате. Он умоляет:

– Пожалуйста, мам. Ты знаешь, я бы не просил, если бы это не было важно.

Я пытаюсь понять. На нас смотрят люди. Сцена! Телевизор выключен, а им хочется драмы. А вот и драма, мы с Марком в главных ролях. Но я все еще не понимаю, о чем он говорит.

– Мам, это всего лишь до конца года. Пока мы не получим бонусы.

Его волосы давно не видели ножниц. Он еще женат? Была какая-то девушка. Что с ней случилось? Он выглядит ужасно молодым, все они ужасно молодые. Фиона еще младше, но она приглядывает за ним. Когда он на спор разбил бейсбольной битой окно гаража у Миллеров, именно Фиона постучала в их дверь и предложила стричь их газон в течение шести недель, чтобы расплатиться.

– Тебе не нужно было так поступать, – говорю я. – Нужно было взять на себя ответственность.

– Мам, оставайся тут, со мной.

– А вчера ты пришел домой пьяный. Я застала Фиону оттирающей рвоту с коврика в гостиной. Фиона присматривает за тобой.

– Да-да, как всегда, Фиона. Ты даже не представляешь, как меня это бесит.

– Что ты такого сделал, что даже младшая сестренка тебя не прикрывает?

– Мам, я клянусь, я обещаю тебе, что это последний раз. – Он начинает злиться. – У тебя все равно есть больше, чем тебе нужно. Рано или поздно это все равно будет принадлежать мне или Фионе. Можно же дать немного заранее?

Все больше людей останавливается поглазеть. Даже ветеран придвинул кресло. Развлечение! Голос Марка становится все выше в бессильном гневе.

– Ты можешь просто сказать Фионе, что ты согласна, и она даст мне деньги. Почему ты не хочешь пойти мне навстречу? В самый-самый последний раз.

Материнский инстинкт никогда не был силен во мне. Да и Марка было сложно любить. Помню, как я попробовала прижать его к себе, когда ему было года три-четыре, и он ударился на детской площадке, какими странно чужими показались мне его острые локти и коленки. Но он все еще мой мальчик.

– Мам? – Он внимательно на меня смотрит.

– Да.

– Ты это сделаешь?

– Что?

– Дашь мне денег?

– Так вот что тебе было нужно? Что же ты сразу не сказал? Да, конечно, дам. Дай я только возьму свою чековую книжку.

Я уже было пошла в свою палату за сумочкой, но Марк останавливает меня. Протягивает блокнот и ручку.

– Мам, у тебя больше нет книжки. За все отвечает Фиона. Тебе всего лишь нужно написать записку, что ты даешь мне взаймы. Всего лишь: я одолжу Марку пятьдесят тысяч. Нет, нужно дописать еще пару нулей вот здесь. Да, вот так. А теперь подпишись. Отлично! Чудесно! Ты об этом не пожалеешь, обещаю тебе! Я докажу, что умею делать все правильно.

На полпути к выходу из комнаты он спохватывается, возвращается и целует меня в щеку.

– Я люблю тебя, мам. Я знаю, что иногда веду себя как сукин сын, но я тебя люблю. И дело не в деньгах.

– Шоу окончено, – говорю я всем собравшимся вокруг, – идите в свои палаты. Кыш! – Они разбегаются как тараканы.

* * *

Любовь, любовь повсюду. Люди разбиваются на парочки, иногда на тройки. Связь длится иногда час, иногда день. Младшие заботятся о старших.

Женщина без шеи крайне неразборчива. Она откроется любому. Здесь это значит держаться за руки. Сидеть рядышком в холле. Может, положить руку на бедро. Слов же совсем мало.

Когда приходят мужья и жены, на них смотрят, не узнавая. Некоторые из них плачут, всем становится легче. Но эти любовники. Искать, влюбляться без памяти, уходить и привыкать друг к другу на самой неприглядной ступени жизни. Боже, не дай мне пройти через все это еще раз.

Уже дважды я сглупила. Был Джеймс. И тот, другой. Это плохо кончилось, разумеется. Могло ли быть иначе? Его юное, обиженное лицо. Он чувствовал, что имеет на меня право.

Ему сейчас под пятьдесят. Какая странная мысль. На десять лет старше, чем я была тогда. Мне всегда было все равно, как он жил после нашего расставания. Полагаю, что хорошо, красавчикам всегда все легко дается.

Но не его красота привлекла меня. То, как он чувствовал скальпель. Меня это завораживало. Он держал его, будто руку возлюбленной. Но все же, несмотря на страсть, на его желание, таланта у него не было. Я жалела его. А потом жалость переросла во что-то другое. Я никогда не использовала слово «любовь». Это не могло сравниться с чувствами, что я испытывала к Джеймсу. Но это не было похоже ни на что другое. А это уже многое значит.

Когда думаешь о жизни, всплывают самые сильные моменты. Вершины и впадины. Он был одним из самых высоких пиков. В каком-то смысле выше Джеймса. Если Джеймс был главной горой моей жизни, то он пиком иного рода. Выше, круче. На его склонах нельзя ничего построить. Но зато вид оттуда потрясающий.

* * *

На дорогом ковре цветная лента. Она портит тот эффект лоска, которого они с таким трудом пытаются достичь, но зато помогает. Это линейный мир. Иди прямо. Поворачивай налево или направо.

Синяя линия приведет меня в ванную. Красная – в столовую. Желтая – в коридор. Коричневая – для прогулок вдоль стен большой комнаты. Круг за кругом. Круг за кругом.

Мимо спален, мимо столовой, мимо зала с телевизором, комнаты развлечений, двойных дверей во внешний мир, на них слово «выход» написано броскими красными буквами. Так и ходишь, вечно в движении.

* * *

Что-то болит. Оно находится в стерильном, ярко освещенном месте, где нет места теням. Место для крови и кости. Но тень есть. И тайны.

* * *

Здесь необычайно чисто. Они постоянно скребут, пылесосят, обновляют краску. Вытирают пыль. Чинят. Тут все как новое. И лучшего сорта. Пятизвездочный отель с поручнями. «Ритц» для немощных. Широкие и мягкие кресла в большой комнате. Огромный плоский телевизор. Повсюду живые цветы. Запах денег.

Они и нас держат в чистоте. Часто моют с антисептическим мылом. Грубые руки умело орудуют жесткими мочалками. Унижающее яростное растирание живота и ягодиц.

Зачем так отскребать? Дайте отмершим клеткам собраться вместе, закрыть меня, пока я не превращусь в кокон, пока не останусь такой, какая я есть. Больше никакого старения. Нужно остановить это падение. За которое я не хочу платить. За которое я ничего не отдам.

* * *

Я сижу с хорошо постриженной седоволосой женщиной. Мы в столовой, за общим длинным столом. Он накрыт человек на двенадцать, но едим только мы.

У меня какие-то светлые полоски, плавающие в густой красной жидкости. У нее – кусок белесого мяса. У обеих еще что-то вроде белой каши, политой чем-то коричневым. Нутром я понимаю, что она – моя коллега. Кто-то достойный уважения.

– Что это? Я указываю на штуку, лежащую справа от ее тарелки, у меня такой нет.

– Это нож.

– Хочу такой же.

– Нет, он тебе не нужен. Видишь, твоя еда мягкая, ее легко разломать на кусочки. Тебе не нужно ее резать.

– Но он мне нравится. Больше всего остального.

– И это понятно.

– Как давно ты здесь?

– Около шести лет.

– Что ты сделала?

– В смысле?

– Чтобы попасть сюда. Что ты сделала? Все тут совершили какое-то преступление. Некоторые опаснее других.

– Нет, я здесь работаю. Меня зовут Лаура. Я менеджер, постоянно тут живу. – Она улыбается. Высокая и широкоплечая. Сильная и крепкая. – А что за преступление ты совершила?

– Я не хочу говорить.

– Ну и ладно. Тебе не нужно обсуждать это со мной. Это не важно.

– Сколько ты здесь?

– Шесть лет. Меня зовут Лаура.

– Мне нравятся твои бусы. – Слово вдруг всплывает в памяти. – Опал?

– Да. Подарок от мужа.

– А мой муж сейчас не в городе. – Откуда-то я это знаю. – Он в Сан-Франциско, на конференции. Путешествует.

– Тогда, наверное, тебе его не хватает.

– Иногда, – отвечаю я. А потом вдруг слова льются гораздо легче. – Иногда я ворочаюсь в кровати, нащупываю место, где простыни еще прохладные. И где ему будет достаточно места.

– Мне кажется, что ты к нему очень привязана. Ты много о нем говоришь.

– А что это у тебя в руках?

– Это нож.

– Для чего он?

– Чтобы резать.

– Это я помню. Можно я его возьму?

– Нет.

– Почему?

– Это небезопасно.

– Для кого?

– В основном для тебя самой.

– В основном?

– Мы точно не знаем.

– Что я могу навредить окружающим?

– Да. Именно так.

– Но я же врач.

– И ты произнесла священную клятву.

У меня опять видение. На стене висит свиток в рамке. Цитирую то, что там написано.

– Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигиеей и Панацеей, всеми богами и богинями… – Образ покидает меня, и я не могу закончить.

– Впечатляющие слова. Даже пугающие.

– Да, я всегда думала так же.

– И, конечно же, всем известна часть, где говорится «не навреди», – добавила седоволосая женщина.

– Я всегда придерживалась этой клятвы. Думаю, что придерживалась.

– Думаешь?

– Есть штука, которая болит.

– М?

– Да. Это сделали той штукой, которую ты держишь.

– Ножом.

– Да, ножом.

Женщина подается вперед:

– Ты вспоминаешь? Нет. Давай я скажу по-другому. Если ты вспоминаешь, оставь это при себе. Не говори мне.

– Я не понимаю.

– Нет, не сегодня. Ты поймешь не сегодня. Но ты можешь вспомнить все завтра. Или послезавтра. Память – забавная штука. Иногда лучше даже не пытаться слишком усердно. Вот что я хочу сказать.

А потом она уходит, унося с собой ту острую милую вещицу. Нож.

* * *

Хоть одно живое существо все еще трепещет от моих приказов. Небольшой песик, щенок, невесть как прибившийся ко мне. Мне никогда не нравились собаки. Как раз наоборот. Все мольбы детей уходили в никуда.

Сначала я отпихнула его. Но он был упертый, караулил меня днем и ночью. Другие пациенты пытаются переманить его, но он все равно всегда возвращается ко мне, облизывая мордочку после угощения или же после того, как его погладят.

Мне не очень понятно, чей он. Свободно тут бегает – всеобщий любимчик. Но именно за мной он ходит по пятам. Спит со мной, хотя у него есть лежанка в комнате с телевизором, а его миски стоят в столовой. Вскоре после того, как я ложусь в кровать, я чувствую, как он прижимается ко мне, к той, что всегда ненавидела собак. Но в конце концов к нему привыкаю, я стала находить удовольствие в том, как он меня обожает.

Другие пациенты ревнуют. Они пытаются украсть Пса. Несколько раз я просыпалась и видела, как темный силуэт склонился над моей кроватью, пытаясь схватить поскуливающий трепыхающийся комочек. Я никогда не вмешивалась, и он всегда возвращался. Мой зверек. Каждой старухе нужен такой.

* * *

Ходьба – единственное, что помогает. То, что здесь называется прогулкой. Тут даже маршруты проложены. Лабиринт для умственно неполноценных.

В любой час два-три человека куда-то идут. Если же кто-то пытается идти не так, как положено, его останавливают и грубо возвращают на дорожку.

Я вспоминаю лабиринт в соборе Шартра, детей просто зачаровывают его линии, затейливыми путями ведущие к центру. Через него паломники надеялись стать ближе к Богу. Кающиеся грешники, прошедшие на коленях весь этот путь по камням, уставшие и окровавленные, но исполненные покаяния.

Как бы снова я хотела ощутить то чувство свободы, за которым следует наказание, как у детей, которые только что сознались и заплатили за свои мелкие проступки. Но я – я обречена продолжать прогулку.

* * *

– Джен, у нас гости. Ты рада, что мы помылись? Посмотри, как чудно выглядят твои волосы!

Я видела это лицо раньше. Вот до чего я дошла. Имен больше нет. Только характеристики, если есть что-то особенное и понимание того, знакомо мне лицо или нет.

Да и это не абсолютные категории. Бывает так, что я решаю, что это незнакомый мне человек, а потом его черты приобретают образ не только знакомый, но и любимый.

Этим утром я не узнала собственную мать с первого раза. Но потом она показала, кто она такая. Она плакала, держа мою руку. Я успокаивала ее, как могла. Говорила, что да, это были тяжелые роды, но я скоро буду дома, с ребенком все в порядке. «Но где Джеймс?» – спрашивала она.

– Мам, папа сейчас не может быть рядом. Почему ты зовешь меня мамой, а его – папой? – И снова слезы.

А потом мама исчезла.

А теперь эта. Тут что-то другое.

– Я – детектив Лутон. Мы беседовали несколько раз.

– Кто делал вам тиреоидэктомию? Доктор Грегори?

– Делал что? Ах, это. – Ее рука тянется к шраму на шее. – Если честно, я не помню его имени. Почему вы так решили?

– Он всегда отлично управлялся с иглой. Ваш шов отлично зажил.

– Мне говорили об этом.

– Вам верно рассчитали дозировку?

– Мадам?

– Как давно вы в последний раз проверяли уровень тироксина и трийодтиронина?

– Может, с год назад. Но я здесь не из-за этого.

– Я знаю, что это не моя специализация. Но я бы спросила об этом вашего эндокринолога. Я выяснила, что восемьдесят процентов людей с нарушениями функций щитовидной железы не следили за уровнем гормонов.

– Спасибо, я ценю это. Но я здесь все же по другому вопросу. Я знаю, что вы не помните, но я немного вам помогу. Я из полиции. Я расследую смерть Аманды О’Тул.

Она замолкает, будто ждет чего-то.

– Это имя вам знакомо?

– На моей улице живет кто-то с таким именем. Но я с ней близко не знакома. Мы только переехали в тот район, у меня недавно родился ребенок и обширная врачебная практика. Мне очень жаль это слышать. Но мы были просто знакомыми.

– Я рада. Потому что это очень расстроило ее друзей и родных. Не только внезапная смерть, но и то, что сделали с телом после нее.

– Продолжайте.

– Мы считаем, что это был не несчастный случай – с такой злобой ее ударили головой об стол. А потом, через какое-то время после смерти, ей отрезали пальцы на правой руке. Нет. Не отрезали. Отделили хирургическим путем.

– Необычный модус операнди. А зачем вы мне это рассказываете?

– Потому что я хочу вашу голову. Она нужна мне.

– Я не совсем понимаю.

– Мы думаем, что вы что-то об этом знаете. Но вы и сами не знаете что.

– Как вы это поняли?

– Чутье. Я частенько полагаюсь на него в работе.

– Да. Я переживала. За свою память. Она не такая, как всегда. Вот только этим утром я говорила Джеймсу – моему мужу, – что нам нужно есть больше рыбы. Ну, вы знаете, из-за жирных кислот омега-3. Его это не обрадовало. Не так легко найти свежую рыбу в Чикаго.

– Именно. Вы понимаете, о чем я. Потому мне интересно, не пойдете ли вы мне навстречу. Поговорите о вашей работе, о том, что вы помните об Аманде О’Тул. Поиграем в какие-нибудь игры со словами. Я хочу попробовать вызвать реакцию в вашем мозге.

– Я отменю все встречи, назначенные на это утро.

– Женщина сосредоточенно кивает. Я ценю это.

– Она вытаскивает телефон. Вы не возражаете, если я это запишу? У меня у самой небольшие проблемы с памятью. Итак, сделайте вот что: подумайте об Аманде. Вот ее фото, если это поможет вашей памяти размяться. Нет? Что ж, тогда не думайте о том, как она выглядела. Что приходит вам на ум, когда я произношу имя Аманда?

– Я думаю о ком-то высоком, прямом и неуступчивом. Ком-то с чувством собственного достоинства.

– Как бы такой человек мог умереть?

– Странный вопрос. Единственная хорошая смерть – это легкая смерть. И это не имеет ничего общего с чувством собственного достоинства. Умрешь ли ты от сердечного приступа или ударившись головой – это не важно. Если ты не страдаешь или страдаешь совсем недолго – это хорошая смерть.

– Но вы же слышали о людях, которые умирали с честью. Я говорю не о солдатах. Вы понимаете, что я хочу сказать.

– Это все лекарства. Лекарства помогают людям. Без них наши близкие не стали бы дожидаться естественного конца. Они нужны им так же, как и нам.

– Вы же врач, вы к смерти ближе, чем другие. Но вы нечасто сталкивались с такими ситуациями, так ведь?

– Я видела не так много смертей от травмы головы. – Позволяю себе улыбку.

– А ампутаций?

– Вот их я видела изрядное количество.

– А что может быть причиной ампутации, скажем, пальца?

– Инфекция, гангрена, обморожение, нарушение функции сосудов, костная инфекция. Рак.

– Есть ли какая-нибудь причина, по которой вы бы ампутировали все пальцы, кроме большого?

– Да. В случае сильного обморожения или менингококкемии, при которых есть вероятность развития гангрены, тогда может возникнуть такая необходимость.

– А что именно называется гангреной?

– Осложнение некроза, или клеточной смерти. Когда часть тела умирает и начинает гнить. Обычно в таких случаях нужна ампутация.

– Вы когда-нибудь проводили ампутацию из-за гангрены?

– Да, конечно же. В нашем климате случаются обморожения. Не всегда доходит до ампутации, обычно она, к сожалению, нужна беднякам и бездомным.

– Но вы же нечасто видите бездомных, так ведь? Это не ваш контингент.

– Я еще и волонтер общественного центра здоровья, что на Чикаго-авеню. Большая часть работы такого рода – там. И чаще я сталкиваюсь с так называемой мокрой гангреной, она вызывается инфекцией. И она более тяжелая. Если не ампутировать в таких случаях, гангрена может распространиться и даже убить пациента.

– Другими словами, вы отрезаете части тела, чтобы остановить распространение гниения?

– Да, это один из способов. Для тяжелых случаев гангрены.

– Но нет никакого смысла в ампутации после смерти?

– Нет, конечно же, нет.

– Ни малейшего?

– Никакого.

– Тогда почему кто-то мог такое сделать? Как по-вашему?

– Я не психиатр. И не могу говорить о больном или преступном разуме.

– Да, я понимаю.

– Но мне кажется, что мог быть какой-то символический смысл.

– И какой же?

– Если ампутация – это способ прекратить гниение, ее можно использовать как послание человеку, делающему что-то неподобающее, нечистому на руку. Иисус сказал на Тайной вечере: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня.

– Но почему же тогда отрезали пальцы, а не кисти?

– Это тоже может быть символично. Рука без пальцев не может ничего схватить, удержать. Может, это послание для стяжателя или наемника. Или кого-то, кого сложно простить. Кроме прочего, без пальцев рука – всего лишь лопасть из кости, покрытая слабой плотью. Мало для чего пригодная.

Женщина кивает. Она потягивается, встает и начинает ходить по комнате.

– Я заметила тут несколько религиозных вещиц. И вы цитируете Библию по памяти. Вы на самом деле верующая?

– Качаю головой. Меня растили в католических традициях, но сейчас мне просто по душе символика. Сложно избежать определенного количества знаний, если твоя специальность – история Средневековья.

Женщина останавливается у моей статуи.

– Я заметила, что вы привезли ее из дома. Кто это? Богоматерь?

– О нет, это святая Рита Кашийская. Видите рану у нее на лбу? И розу в руках?

– Кто она?

– Покровительница невероятных случаев.

– Я думала, что это апостол Фаддей.

– Да, у них много общего. Но Рита больше импонирует мне, как феминистке. Она была не пассивным сосудом, как другие девы-мученицы. Она действовала.

– Теперь я понимаю, почему она вам так приглянулась. Это она на медальоне?

– На этом? Нет. Это святой Христофор.

– Почему вы его носите?

– Шутки ради. Это придумка Аманды.

– Что за шутка?

– Святой Христофор вовсе не святой.

– Нет?

– Плут. Нет, не так. Неправдоподобная и бездоказательная легенда. Фантазия фанатика. Какое-то время назад его исключили из списка святых. Но я любила его, когда была маленькой. Он был покровителем многих вещей. Одной из них была внезапная жуткая смерть. А еще он покровитель путешественников. Вы наверняка еще найдете людей с его статуэткой на приборной панели.

– Еще больше символики.

– Да.

– А что у него общего с Амандой?

– Она подарила мне этот медальон. На пятидесятилетие. Когда только-только закончилось тяжелое для меня десятилетие. Много потерь. Своих, личных, в каком-то роде нарциссических причин. Потеря привлекательности. Потеря сексуального аппетита. Потеря амбиций.

– А вот последнее меня удивило. Вы были на вершине успеха, перед тем как ушли.

– Да. Но амбиции и успех не одно и то же. Это нечто иное. Это погоня, а не добыча. К пятидесяти я добилась всего, чего хотела. Я не знала, чем еще заняться. На самом деле мне ничего больше и не хотелось. Я не хотела руководить и ходить на собрания. У меня не было амбиций такого рода. Мне не хотелось писать учебники или давать советы. Мне не хотелось, да и не нужно было зарабатывать больше.

– А потом?

– Аманда по-своему помогла. Она посоветовала пойти волонтером в медицинскую клинику Общества новой надежды, что на Чикаго-авеню, вернуться в обычный мир. Настояла на этом. Она, конечно же, понимала, что я пойду на это. Такой опыт оказался невероятно полезным во многих отношениях. Я снова стала врачом общего профиля. Начала снова думать о том, что у человека есть что-то выше локтя. Это было нелегко.

– А святой Христофор? Внезапная смерть?

– Да. Святой Христофор – покровитель людей, тебя защитит от случайных смертей. В моем случае это смерть духа. Наперекор моему страху, моему отчаянию, как будто всему важному в моей жизни настает конец. Медальон был для Аманды возможностью сказать, что не нужно паниковать из-за темноты, окружающей меня сейчас. Что есть выход. Что так мой разум расплачивается за былые… прегрешения. Что самое лучшее еще впереди. Так она думала.

– То есть медальон был символом грядущих душевных проблем, а вовсе не напряжения в ваших отношениях?

– Я бы так не сказала. Нет. Напряжение все же было.

Она подается вперед:

– Можно? – И берет в руку медальон. Ее лицо суровеет. – На нем что-то есть. Пятно. Не возражаете, если я посмотрю поближе?

Я пожимаю плечами, наклоняюсь, снимаю цепочку через голову, протягиваю ей. Она его внимательно рассматривает.

– Он грязный. Позвольте мне взять его почистить. Я верну, не бойтесь.

Пауза. Я говорю:

– Что-то еще? Меня пациенты ждут. Странно, что медсестра еще нам не помешала. Ей даны четкие указания, чтобы она не давала мне выбиться из расписания.

– Прошу прощения. Я уже отняла слишком много вашего времени. Не возражаете, если я еще как-нибудь заеду?

– Только запишитесь у стойки. Приемные часы по понедельникам, вторникам и пятницам. По средам и четвергам я оперирую. Нам нужно увидеться в ближайшие три недели, чтобы продолжить консультацию.

– Да. Спасибо. Вы мне очень помогли.

Она отстраняется, нажимает кнопку на телефоне и кладет его в портфель.

– Да, – говорит она, – уверена, что мы скоро еще побеседуем.

* * *

Фиона тут. Моя девочка. Ее зеленые глаза слегка покраснели. На правом ухе три серьги-полумесяца.

– Что такое? – спрашиваю я. Я все еще в постели. Не могу найти часы и посмотреть, который час.

– Что ты имеешь в виду? – говорит она, но я вижу грусть в ее глазах. Она садится на стул у моей кровати, встает, снова садится, берет меня за руку, похлопывая по ней. Я убираю ладонь, пытаюсь сесть.

– Ты чем-то расстроена.

– Нет. Ладно, да. Она снова встает, начинает ходить туда-сюда. Разве тебе еще не пора вставать? Уже почти девять.

Я с усилием выпрямляюсь и сажусь, отбрасываю одеяло, спускаю с кровати ноги, ставлю их на пол, встаю, пытаюсь поймать равновесие. Она отталкивает стул, бросается мне на помощь. Я сбрасываю ее руку.

– Ты в порядке?

– Новые лекарства. Точнее, еще больше старых. Они увеличили дозу и кветиапина и веллбутрина. А еще они подсыпают мне ксанакс, если думают, что я не вижу.

– Да. Я знаю. Они мне сказали.

Я внимательно смотрю ей в лицо. Нос тоже слегка покраснел. У ушей волосы засаленные от того, что их постоянно теребят. Это признаки страдания. Я хорошо знаю свою девочку.

– Рассказывай.

Она пытается что-то увидеть в выражении моего лица. Я вижу сомнения. Наконец она решается.

– Сегодня мы закрыли сделку, я только что подписала все документы.

– Ты купила дом?

– Нет. Точнее, да, но сегодня произошло не это. Сегодня я продала дом.

– Не знала, что он у тебя есть. Думала, что у тебя квартира в Гайд-парке, на Эллис-стрит.

– Я переехала около трех месяцев назад. Та квартира была такой крошечной. Я купила дом прямо у кампуса. Из песчаника, с паркетным полом, облицован кирпичом.

Ее лицо становится не таким усталым, будто бы она вспомнила что-то приятное, а потом снова мрачнеет.

– Нет, это был дом у Линкольн-парка, на Шеффилд-авеню, его мы и продали.

– Мой дом там же. Мне нравится этот район.

– Да, я знаю. Я тоже любила его, мам. – Ее глаза наполняются слезами. – И Марк тоже. Мы оба там родились. Мы не знали ничего, кроме этого дома. Это было очень, очень тяжело. Мы взяли спальные мешки и провели там прошлую ночь. Всю ночь болтали и делились воспоминаниями. Ты же знаешь, как давно мы с Марком вот так проводили время вместе и не ругались при этом. Когда я позвонила ему в первый раз, он не взял трубку. Но я не оставила попыток, и в итоге он сдался.

– Погоди-ка. Ты говоришь, что продала мой дом.

– Да. Да.

– Мой дом?

– Мне так жаль.

– Но как же мои вещи. Мои книги. Мои произведения искусства. Записи моих операций.

– Мам, мы все убрали несколько месяцев назад. Ты сама собирала вещи. Ты решала, что возьмешь с собой, а что – оставишь.

– А что будет, когда мне понадобится вернуться домой?

– Теперь это твой дом.

– Это комната! – Я в бешенстве.

Я обвожу рукой четыре стены. Показываю на ванную из нержавейки; в ней нет ванны, только душ. И окна, решетки на которых перекрывают вид.

– Да, но посмотри. Все твои вещи тут. Твоя статуя святой Риты. Твой Ренуар. Твой Кальдер. И твое самое большое сокровище – икона Богородицы Троеручицы.

– Были и другие. Много чего еще. Где они?

– Хранятся в безопасном месте.

– Моя мебель?

– Я взяла себе маленький дубовый секретер, Марк – софу и кресло-качалку работы Стикли. Остальное продано.

Я покачнулась, встала с кровати. Ладони сжались.

– Мне нелегко с этим смириться, – говорю я.

– Да, мам, прости. Я не собиралась тебе говорить.

– Зачем же тогда сказала?

– Потому что я так не могла. Потому что ты забудешь. Потому что больше некому сказать.

Как трогательно! Я стягиваю через голову ночную сорочку. Сижу в одном исподнем. Мне все равно.

– Мам, пожалуйста, не делай этого. Оденься. – Она идет к моему комоду, вытаскивает мою одежду, протягивает бюстгальтер, темно-синюю футболку, джинсы.

– Чего не делать? – Я бросаю одежду, подношу ладони к лицу, пытаясь унять нарастающий гнев. Нет. Не на мою девочку. Держись.

– Пожалуйста, не плачь. Мы говорили об этом множество раз. Ты знала, что мы должны это сделать. Время пришло. Пожалуйста. Я не переношу твоих слез. Смотри, я тоже плачу. Она поднимает мои вещи, кладет их мне на колени. Вот. Пожалуйста. Оденься. Пожалуйста, не плачь.

Я убираю руки от лица, показываю сухие глаза. Я не плачу. От такого не плачут. Приходят в бешенство. Действуют.

Фиона запускает пальцы в волосы, трет глаза.

– Я не понимаю тебя, мама. Тебя нельзя сломить. Ничто не смогло. Ни папина смерть, ни даже бабушкина.

– Это неправда.

– Что именно? Про папу или про бабушку?

– То, что было у нас с твоим отцом, – наше личное дело. Я горевала по-своему.

– А бабушка? Мне было всего девять, но я помню, как ты вернулась из Филадельфии. Это было как раз перед ужином. Я делала домашнее задание за обеденным столом.

– Знаешь, а я начинаю это вспоминать.

– Да. Ты вошла, переоделась, села и съела огромную порцию жареной курицы с картофельным пюре. Это все приготовила Аманда, они с Питером пришли к нам. Папа опять был где-то в разъездах. У Марка была тренировка по футболу. Мы говорили о каких-то пустяках. О твоих последних операциях. Учениках Аманды. Моих оценках по математике. И о том, что твоя мать только что умерла.

– Я ничего не могла с этим поделать.

– Но это была твоя мать. Твоя мать! Разве никто не должен был скорбеть?

– Конечно, только если он не равнодушный монстр.

– Но ты не скорбела.

– Не знаю, я просто не знаю.

Мой голос становится громче. Женщина в лавандовой униформе, с табличкой с именем на рубашке, проходит мимо моей комнаты, заглядывает в открытую дверь, видит Фиону, медлит, идет дальше.

– Я была там, мама. Только если ты не пережила все во время двухчасового перелета из Филадельфии в чикагский аэропорт О’Хара.

– Вот только мать я потеряла не в тот день.

Я начинаю одеваться. Приходится сосредоточиться. Это брюки. Сначала одна нога, потом другая. Это майка. Три дырки, самая большая – для головы. Надеваю ее на шею. Вот так.

– Днем раньше.

– Нет. Я потеряла мать за много лет до того.

Я нахожу обувь. Без шнуровки. Встаю, все еще держась за кровать. Касаюсь пола, он устойчивый, встаю. Полностью одетая.

– Где мой чемоданчик? Позови сестру.

– Вот, причешись. – Она протягивает мне расческу. – Ты имеешь в виду?..

– Моей матери уже давно не было к моменту ее смерти. Ее мозг прогнил насквозь. Она провела последние восемь лет жизни среди незнакомцев.

Я обхожу кровать, ищу, но не нахожу.

– О! Да, я поняла. Теперь я знаю, о чем ты говоришь. Теперь я знаю.

– Нет, я так не думаю. Не думаю, что ты могла бы. Пока ты на себе это не ощутишь.

На ее лице появляется подобие улыбки.

– А как ты это ощущаешь, мам?

– Будто бы термиты пожирают мои эмоции. Сначала вгрызаются по краям, а потом все глубже, уничтожая все больше. Отнимая у меня возможность попрощаться. Думаешь, завтра или на следующей неделе. Думаешь, что у тебя все еще есть время. Но термиты неустанно делают свою работу, и, прежде чем ты успеваешь это понять, ты уже не можешь искренне переживать потерю. Многие в этот момент начинают притворяться. Но не я. Брось, не будем говорить о похоронах. Брось, не из-за чего лить слезы.

– Я не могу себе это представить.

– Поверь, так оно и есть.

– Может, с тобой. Но не со мной.

– Я так не думаю. Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Я знаю. Я все еще чувствую. Все. Ты и представить себе не можешь.

– Да. Хорошо. Как там говорится? Чужие проблемы – не свои? Мне жаль. Я соболезную тебе и твоим страданиям. Но довольно с меня этого отвратного разговора. Я хочу домой. Пошли.

Я снова ищу свой чемоданчик. Я оставила его здесь. Рядом с кроватью.

– Нет, мам.

– Что ты имеешь в виду? Я готова – вчера собралась.

– Мам, ты каждую ночь собираешься. А каждое утро они разбирают твои вещи.

– Зачем им это делать?

– Потому что теперь ты живешь здесь. Потому что это твой дом. Видишь? Посмотри на свои вещи. Вот твои фотографии! Вот, среди прочих, фото с выпускного Марка.

– Да, я скучаю по детям. Однажды они уехали.

– Мам, мы поступили в колледж.

– Гораздо веселее было, когда они были рядом. Я пыталась не обижаться, но не смогла.

– Тут полно людей, которые могут составить тебе компанию. Я видела, как они завтракали. Смеялись и болтали. Пора тебе переступить через себя. Съешь что-нибудь. Тебе полегчает.

– Да, но пора домой. Я позавтракаю там.

– Не совсем так. Ты же не хочешь обидеть хозяев?

– Какой невероятно нелепый вопрос. Хороши хозяева – держат гостей против их воли. Какой хозяин будет так себя вести? Пошли уже. Они поймут. Я потом напишу открытку с благодарностью. Иногда просто приходится рассыпаться в любезностях.

– Мам, мне жаль.

– Почему? Я готова.

– Мам, я не могу. Ты не можешь. Ты теперь здесь живешь.

– Нет.

– Мам, ты разбиваешь мне сердце.

– Я бросаю искать чемоданчик и направляюсь к двери.

– Если ты не возьмешь меня с собой, я поймаю такси.

– Мам, мне пора идти. А тебе придется остаться.

Она открыто плачет, идет к дверному проему, машет рукой, зовет женщину, ту, что проходила мимо раньше.

– Не могли бы вы мне помочь?

Вдруг в комнате появляются другие. Я никого из них не знаю. Незнакомые лица. Они тянут меня, мешая идти за Фионой, говорят вести себя тише. Почему я должна вести себя тише? Почему я должна есть эту таблетку? Я сжимаю губы. Борюсь, чтобы освободить руки. Одну держат за моей спиной, вторая вытянута вперед. Укол, жало у моего локтя.

Я сопротивляюсь, но чувствую, как силы покидают мое тело. Закрываю глаза. Комната вращается. Меня толкают на что-то устойчивое, теплое и мягкое.

– Какое-то время она будет в отключке.

– Отлично. Черт, а она сильная. Что случилось-то?

– Не знаю. Пришла ее дочь. Обычно это хорошо. Не то что с сыном.

– Почему мы ее тут держим?

– У нее высокопоставленные друзья. Она была важной шишкой в медицине.

Я пытаюсь прислушиваться, но слова ускользают. Болтовня существ не моего вида. Я поднимаю правую руку, позволяю ей упасть обратно. Делаю так снова и снова. Мне это нравится. Завораживает. Я делаю так, пока могу поднять руку. Но она уже слишком тяжелая. А потом наконец блаженный сон.

* * *

Я открываю глаза. Очень злой Джеймс. Как странно. Обычно он показывает свое недовольство, отказываясь от тех редких ужинов, что готовлю я, или опаздывая на вечеринки в честь дней рождения детей. Однажды он забросил пару моих любимых теннисных туфель далеко в сад – я их надевала во время самых долгих и сложных операций. Я нашла их позже, в грязи и с кучей уховерток.

– Что такое? Что случилось? – спрашиваю я. Он не обращает на меня внимания. Злится не на меня.

– Кто ее впустил? – Он обращается ко второй женщине в комнате, той, что в зеленой форме, с именем на груди. Анна.

– У нас нет возможности узнать.

– Я дал точные инструкции, что никто не может видеться с моей матерью, кроме людей из списка, который я дал Лауре.

– Лаура не проверяет всех, кто приходит.

– А кто?

– Никто. Тот, чья смена. Это очень безопасно. Им нужно расписаться. Показать документы. И они не могут уйти, пока мы их не выпустим. Это закрытая территория, вы же знаете.

– Чья смена была в тот день?

– Я не знаю. Вам нужно спросить Лауру.

– Я спрошу. Уж поверьте, спрошу.

– Мистер Макленнан? – Высокая седоволосая женщина входит в комнату. На ней темно-рыжий свитер, подходящий по цвету к ковру, и черная юбка по колено. Удобная обувь. Я носила такие же, когда была не на работе.

– Лаура, – обращается Джеймс.

– Я понимаю, вы расстроены тем, что кажется вам нарушением режима безопасности.

– Да. Я очень расстроен.

– Она была офицером полиции, ведущим расследование. Показала документы. Расписалась на входе и на выходе. Все было сделано, как положено.

– Она зачитала права моей матери?

– Мне жаль, но этого я вам сказать не могу.

Лицо моего мужа краснеет. Мы вот-вот увидим кое-что из ряда вон выходящее: Джеймс теряет терпение. Он почти всегда держит себя в руках. Даже в суде предпочитает говорить тихо. Так можно устроить отличное представление. Людям приходится склоняться, тянуться поближе, чтобы услышать все. Я никогда не видела, чтобы присяжные были так внимательны, как на заседаниях Джеймса, когда он нежно мурлычет все причины для оправдания его подопечного.

Но прежде чем взорваться, Джеймс замечает, что я проснулась.

– Мам. – Он наклоняется и как-то странно приобнимает меня. Он одет не как обычно. Не в свои привычные джинсы и футболку. И не деловой костюм. Светло-коричневые хлопковые брюки и белая рубашка. Черные кроссовки. Но он все такой же молодой, яркий и привлекательный, как и всегда.

– Почему ты меня так зовешь? Джеймс, это я. Дженнифер. Как я рада тебя видеть! – Его лицо смягчается. Он садится на краешек кровати, берет меня за руку.

– А как у тебя дела?

– Хорошо. Очень хорошо. Соскучилась по тебе. Ты выглядишь таким усталым. Ты слишком много работаешь. Как там Нью-Йорк?

– Нью-Йорк прекрасен. Я бродил в этом фантастическом свете. Выходил в город. Перекрасил машину в красный. – Он похлопывает меня по руке.

– Вот теперь ты меня оберегаешь. Знаешь, у меня тоже есть характер. Перестань говорить со мной как с дебилкой. Что случилось? Это было дело Льюиса, да? Внезапно перенесли? Что-то пошло не так?

– Прости, мам. Ты абсолютно права. Я тебя оберегал. Думаю, тебе тут этого и так хватает. – Он оглядывается на седоволосую женщину. – Я поговорю с вами позже.

В его голосе мрачные нотки. С его лицом тоже что-то не так. Какая-то игра света. Оно меркнет, а черты меняются, превращая его в не Джеймса.

– Джеймс, почему ты меня так зовешь?

– Мам, я знаю, что Фиона тебе врет, и я не против, но это, так скажем, не мой метод. Я – Марк. Ты – моя мать. Джеймс – мой отец. Джеймс мертв.

– Мистер Макленнан, – вмешивается седоволосая. Она все еще стоит у моей постели.

– Я сказал, что поговорю с вами позже. Когда здесь закончу.

– Джеймс! – говорю я. Мой гнев уходит. Превращаясь во что-то тревожно напоминающее страх.

– Если вы позволите мне дать вам совет, мистер Макленнан…

– Нет. Я сам справлюсь, спасибо.

– Джеймс!

– Тсс, мам, все хорошо.

– Что ж, – говорит женщина. Видно, что ей неприятно. – Если она перевозбудится, нажмите эту красную кнопку.

Дверь за ней закрывается.

– Джеймс, это еще что такое?

– Не Джеймс, мам. Марк. Твой сын.

– Марк – подросток. Он права только что получил. Без разрешения взял машину на прошлой неделе, и теперь он на месяц под домашним арестом.

– Да, так и было. Но много лет назад, – не Джеймс улыбается, – и это был не месяц. Папа смягчился, как обычно. Думаю, я просидел взаперти три дня. Ты была в бешенстве.

– Он всегда был способен очаровать всех на своем пути. Прямо как ты.

Не Джеймс кивает:

– Да, как я. Сын, как отец.

– Джеймс?

– Забудь. – Он тянется и берет меня за руку, прижимает ее к своей щеке. – Эти руки. Помнишь, папа все время говорил, что наши жизни в руках матери. Просил беречь их. Я не понимал, что он имел в виду. Я и сейчас не совсем понимаю. Но что-то о том, что ты нас объединяла. Ты была сердцевиной.

Он убирает руку со щеки, сжимает ее в своих ладонях.

– Знаешь, он очень тобой гордился. Что бы ни случалось. Когда я был маленьким, а ты должна была поздно вернуться из больницы, он брал меня в твой кабинет. Показывал все твои дипломы и награды. «Вот свидетельства настоящей женщины», – говорил он. Это меня до чертиков пугало. Неудивительно, что я так и не женился.

– Просто ты умница.

– Нет, я кто угодно, только не это.

Он быстро меркнет в тенях. Я больше не вижу его лица. Но его рука теплая и плотная. Я вцепляюсь в нее и не отпускаю.

– Окажи мне услугу, – говорит он.

– Какую?

– Поговори со мной. Расскажи, как ты живешь сейчас.

– Джеймс, что это за игра?

– Да, считай это игрой. Просто расскажи о своей жизни. День из жизни. Что ты делала вчера, сегодня, что будешь делать завтра. Даже всякую рутину.

– Глупая игра.

– Насмеши меня. Ты знаешь, как это сделать. Ты думаешь, что знаешь кого-то, ты принимаешь вещи как должное, ты теряешь связь. Так просто поговори со мной.

– Что тут говорить? Ты и так все это знаешь.

– Притворись, что нет. Притворись, что мы не знакомы. Давай начнем с простого. Сколько тебе лет?

– Сорок пять. Сорок шесть? В моем возрасте уже так скрупулезно не считают.

– Замужем, конечно же.

– За тобой.

– Точно. А как дети?

– Ну, я уже рассказала тебе о Марке.

– Об очаровательном, умном, приятном юноше. Да.

– Моя дочь – совсем другое дело. Она была общительным и отзывчивым ребенком. Но сейчас она закрылась в себе. С девочками такое бывает. А потом они вдруг снова становятся такими, как и прежде. Но прямо сейчас у нас самые тяжелые годы.

– Это что-то из отношений матери и дочери?

– Думаю, да.

– Обещаю, что это пройдет.

– Ты что, экстрасенс?

– Что-то вроде того.

– Ну хоть чего-то я буду ждать с нетерпением.

– Ты так мрачно это сказала. Ты живешь очень насыщенной, полной жизнью.

– После сорока у женщин самое сложное десятилетие. Я первая это признаю. Потеря волос, крепости костей, фертильности. Последний вдох умирающего существа. Я с нетерпением жду перехода на другую сторону. Перерождения.

– Так бы могла сказать Аманда.

– Да? Что ж, мы были близки. Ты правильно уловил.

– Вы были внушительной парой. Когда я был маленьким, я думал что все женщины похожи на вас с Амандой. Бог в помощь любому, кто посмел бы обращаться со мной не так, как вам хотелось бы. Ангелы мщения.

– Она такая.

– Она была такой. Детектив о ней спрашивала?

– Какой детектив?

– Женщина, что приходила раньше на этой неделе. Она спрашивала о врагах Аманды? Был ли кто-то, кто желал ей зла?

– Думаю, что таких было много. Да и как их могло не быть? Она сложный человек. Как ты и сказал, ангел мщения. Это был ее талант – выпить кровь, пока туша не начала гнить. Она была падальщиком для самих падальщиков.

– Мило так говорить о своей подруге.

– Она была бы первой, кто это признал. Она чует слабость и бьет на поражение.

– А ты предпочитаешь лечить их.

– Я бы не сказала, что поэтому выбрала хирургию. Не совсем.

– Вы когда-нибудь с ней ссорились?

– Раз или два. Почти разрушили нашу дружбу. Мы почти сразу же мирились. Альтернатива пугала нас обеих.

– Что же было такого страшного в разрушенной дружбе?

– Для меня – одиночество. Для нее – даже гадать не буду.

– Это больше похоже на союз, чем на дружбу. На отношения глав государств, у каждого из которых мощная армия.

– Да, чем-то похоже. Очень жаль, что у нее не было детей. Мы могли скрепить союз свадьбой детей.

– Создать династию.

– Именно.

– У меня есть и другие вопросы, но ты выглядишь усталой.

– Может, у меня сегодня было слишком много операций. Одна особенно сложная. Не с технической точки зрения. Это был ребенок с менингококкемией. Нам пришлось отнять обе руки до запястья.

– Никогда не понимал, как ты это делаешь.

– Его отец обезумел. Он все говорил: «А как же котенок? Он любит котенка». Так казалось, что его не волнует, как ребенок будет есть, писать, играть на фортепиано, но только то, что определенная его часть больше никогда не сможет ощутить мягкость шерсти. Попытки убедить его в том, что остальная кожа не потеряет своей чувствительности, ни к чему не привели. Нам пришлось вколоть ему почти столько же лекарств, сколько и сыну.

– Иногда ты вот так вот переживаешь. По-своему. Иногда ты только так и можешь.

– Я и не знаю.

– Мм?

– Мои потери были минимальны. Восполнимы. Достаточно малы, чтобы не собирать себя по кусочкам, чтобы жить дальше. Кроме потери родителей, разумеется. Мой дорогой отец. Моя несносная мать. Тогда мне пришлось разложить все по полочкам, чтобы пережить этот ужас.

– Тогда ты счастливая.

– Я забыла, как тебя зовут.

– Марк.

– Твое лицо мне знакомо.

– Многие мне это говорят. Видимо, такое уж у меня лицо.

– Вот теперь я думаю, что устала.

– Тогда я пойду.

– Да. И закрой за собой дверь, пожалуйста.

Симпатичный незнакомец кивает, наклоняется поцеловать меня в щеку и уходит. Всего лишь незнакомец. Почему же мне тогда его так не хватает?

– Подожди! Вернись! – зову я. – Я приказываю.

Но никто не приходит.

* * *

Когда у меня ясный день, когда границы моего мира расширяются настолько, что я могу видеть то, что неподалеку впереди и позади, я планирую. Мне это дается не так уж и хорошо. Когда я смотрела любимые фильмы Джеймса, про ограбления, меня всегда изумляла фантазия сценаристов. Мои планы просты. Дойди до двери. Дождись, пока никто не будет смотреть. Открой дверь. Уйди. Иди домой. Запрись. Никого не пускай.

* * *

Сегодня я смотрю на выбранную фотографию. Отчетливая надпись: 5 мая 2003 года. Мой почерк?

На фото Аманда одета неброско, но строго, в черный спортивный пиджак и такие же брюки. Ее густые седые волосы стянуты сзади в пучок. Она только что пришла с какого-то делового собрания. На ее лице выражение одновременно триумфа и потрясения. Память отзывается, а потом все становится на свои места.

Один из моих коллег, сын которого посещал школу в районе Аманды, рассказал историю о ней. Одну из тех, что шепотом рассказывали в округе несколько лет.

Но эта была другой, из ряда вон выходящей. В ней был замешан учитель истории восьмого класса. Настоящий мошенник, располагающий к себе. Коренастый и невысокий, ниже даже некоторых из учеников, он все равно был очарователен. Густая копна черных волос и глаза под стать. Утонченные черты и низкий, волнующий голос, которым он рассказывал увлекательные истории о свергнутой власти, исправленных несправедливостях и отмщенных обидах. Даже Фиона, в свои мрачные тринадцать лет, была в восторге.

Родители внимательно за ним следили, особенно по поводу девочек, но он никогда не делал ничего предосудительного. Он всегда оставлял дверь открытой, когда был со студентом наедине, никогда ни с кем не общался по телефону или электронной почте. Никогда не касался ученика, даже за руку.

Почему Аманда его так невзлюбила? Может, потому, что ему легко давалось преподавание, ученикам больше нравился он, чем строгие и педантичные методы Аманды? И однажды, по анонимному звонку, полиция обыскала его кабинет и нашла на компьютере порнографию. Разразился ужасный скандал, но из-за того, что это был школьный компьютер, который в основном стоял без присмотра в открытом классе, полиция не выдвинула обвинения. Он все равно уволился. Думаю, не вынес того, что ученики смотрели на него как на героя. Но вскоре после его ухода опять поползли слухи. Что его подставили, что все было подстроено. Что кто-то могущественный хотел его отставки. Никто не называл имя Аманды напрямую.

Я спросила ее об этом. Я помню тот день, когда была сделана фотография. Она заскочила поздороваться, ждала в гостиной, пока я ее позову. Я заставила ее подождать.

– Ты имеешь отношение к отставке мистера Стивена? – спросила я.

К моему удивлению, ей стало неуютно. И это было необычно. Она ответила спустя какое-то время.

– Ты веришь в то, что я на такое способна? – наконец спросила она.

– Это не ответ.

Еще одна пауза.

– Не думаю, что я отвечу. Кроме того, кто бы ни скопировал порнографию на тот компьютер, он нарушил закон. Я за это отвечать не собираюсь. – Она было улыбнулась. – Что ты делаешь?

– Достаю фотоаппарат.

– Зачем?

– Чтобы запечатлеть вот это выражение твоего лица.

– И опять-таки зачем?

– Оно необычное. Я такого раньше не видела. Вот так. Готово.

– Не уверена, что мне это нравится.

– Не уверена, что мне не плевать. А теперь, если ты не против, я вернусь к своей бумажной работе.

И я захлопнула дверь у нее перед носом – на это я еще никогда не решалась. Насколько я помню, мы это так и оставили. Мы никогда не возвращались к этому вопросу, как обычно и случалось. Но перемена была такой серьезной, что я напечатала фотографию и вложила ее в альбом. Обвинение против Аманды. И я бы добавила: Дженнифер ликует. На этот раз.

* * *

Дюбуффе. Горький. Раушенберг. Наши эклектичные взгляды на искусство поражали окружающих. Но мы с Джеймсом всегда понимали друг друга с полуслова. Мы смотрели на репродукцию или литографию и без слов сговаривались – она должна быть нашей.

Это была страсть, которая росла с нашим благосостоянием, стала навязчивой привычкой. И иногда нас настигала боль ломки. Так было со «Свадьбой» Шагала, которую мы увидели в парижской галерее. Любовь и смерть, любовь и религия. Наши любимые сюжеты. Мы говорили о ней годами, мне она даже снилась. Во сне я стала невестой в курином брюхе, меня манили мелодии, которые играл летающий дудочник, я скользила в восхитительном темно-синем и насыщенно-красном мире. Он был так далеко, но мы, как избалованные дети, тянули к нему руки.

* * *

Разумеется, Питер и Аманда пытались зачать дитя. Я считала, что ни одна яйцеклетка не сможет удержаться в столь неприступной утробе. Потому она во всем была непреклонна. «Упрямая старая карга», – сказали соседи на какой-то вечеринке. «Породистая сука», – отозвалась Аманда. Но не всегда. Нет. Она по-другому относилась к Фионе. Она всерьез воспринимала свою роль крестной. Пусть это и началось с шутки.

Фиона не была крещеной, мы, те еще безбожники, не собирались этого делать. Но в день, когда я принесла ее домой и Аманда с Питером пришли к нам с бутылкой шампанского, я объявила, что мне хотелось бы, чтобы Аманда стала крестной.

– Феей-крестной? – съязвил Питер.

Я опустила пальцы в бокал и брызнула немного шампанского на сморщенный красный лоб Фионы. Она проснулась, раздался жалкий всхлип.

Аманду застало врасплох такое развитие событий.

– А что, если мой дар обернется проклятием? – Она притворялась. – В шестнадцатый день рождения она уколет пальчик…

Мы рассмеялись.

– Нет, благослови ее по-настоящему, – настоял Джеймс.

– Что ж… – Аманда откашлялась. Напустила торжественности, к нашему удивлению. Она частенько была серьезной, а вот торжественной – никогда.

– Фиона Сара Уайт Макленнан. Ты унаследуешь множество сильных черт у обеих своих матерей. И у твоей матери по рождению, – она подняла бокал за меня, – и у крестной. Тут она выпила за себя. И что бы ни случилось, мы обе будем любить тебя и поддерживать. Ничто, кроме смерти, не сможет разлучить нас. Никогда не забывай об этом.

Ее очередь брызгать шампанским на Фиону.

И вот настает один из этих моментов. Сдвиг в восприятии, голова закружилась, пришло осознание. И тут я понимаю. Что переживает Фиона. Аманды уже нет. Я ускользаю. Каждый день – маленькая смерть. Фионе трех дней от роду сказали, что она никогда не будет одна, что она всегда будет помнить это. Чем не проклятие?

* * *

Рыжая женщина садится напротив меня. Она говорит, что знает меня. Ее лицо мне знакомо. Но не имя. Она произносит его, но оно ускользает.

– Как ты? – спрашивает она.

– Ну, я немногим говорю это, но моя память становится только хуже.

– Правда? Это ужасно.

– Да, и в самом деле.

– А мне вот интересно, что ты помнишь обо мне?

Я смотрю на нее. Понимаю, что я должна ее знать. Но тут что-то не так.

– Я Магдалена. Я сменила цвет волос. Мне так захотелось. Но это все еще я. – Она дергает себя за волосы. – Теперь ты вспоминаешь?

Я пытаюсь. Я пристально гляжу на ее лицо. У нее карие глаза. Она молодая. Или молодящаяся. Уже не детородного возраста, но и не такая старая, как я. Грустное лицо. Я качаю головой.

– Хорошо, – говорит она.

Это меня удивляет. Приятно. Большинство расстраиваются или злятся. Обижаются.

– Мне нужны уши. Я хочу кое-что рассказать, но я хочу, чтобы потом это исчезло. Что-то вроде исповеди. Но я не хочу, чтобы кто-то это помнил, даже если он поклялся хранить тайну. И мне не нужна обычная исповедь, чтобы покаяться, потому что это уже не по мне. Никто так не страдал из-за этого, как я. И мне даже не нужно будет просить тебя никому не рассказывать. В этом-то и вся прелесть.

Я не возражаю. Сегодня тяжелый сонный день. Дети в школе. У меня нет в расписании операций. Я киваю ей.

Она делает глубокий вдох.

– Я продавала наркотики. Детям. Я брала внуков на площадку возле школы. Я продавала всякое. Траву, конечно же. А еще экстази, спиды и даже кислоту. – Она замолкает и смотрит на меня. – Ты не шокирована. Это хорошее начало.

Она продолжает:

– А потом, однажды, одна из моих внучек забралась в мою заначку. Проглотила немного ЛСД. Ей было всего три. Три! Я не знала, что делать. Я не могла отвезти ее в больницу. И не повезла. Я просто сидела с ней в темной комнате и держала ее за руку, пока она кричала. Кричала и кричала. Много часов подряд.

Рыжая женщина закрывает лицо ладонями. Я спокойна. Я это выслушаю.

– Она немного успокоилась, когда моя дочь приехала за ней, но этого было недостаточно. Та уже что-то подозревала. Она знала, что я употребляла. Она знала, что у меня еще остались друзья в той компании. И что это был конец. Она не пошла мне навстречу. Хотела, но не пошла. Она сказала, что мне нужна помощь, мне нужно избавиться от этого, тогда она на меня не заявит. Но также она со мной и не заговорит. Так я и сделала. Пошла в клинику. Но, несмотря на это, все равно потеряла свою семью.

Я ничего не говорю. В клинике одурманенных подростков пруд пруди. И частенько нам привозят детей. Чаще всего дети забираются в нижние ящики комодов. Под носки или белье. Иногда им дают дурь специально. Я лечила всех, вопросы морали и закона меня не волновали.

– Но почему ты мне это рассказываешь? – спрашиваю я.

– Мне нужен был кто-то, кто больше никому не расскажет. Кто не будет шокирован и не отшатнется от меня. У тебя достаточно практичные и гибкие взгляды на мораль. Ты прощаешь нарушителей.

– Нет. Я бы не назвала это прощением.

– Нет? Что же есть прощение, если не умение принимать кого-то со всеми его проступками?

– Чтобы кого-то простить, нужно, чтобы это касалось тебя лично. Меня же это не касается. Вот почему я перестала верить в Бога. Как можно поклоняться тому, кто все принимает на свой счет?

– Ты на самом деле так не думаешь. Я знаю. – Она показывает на статую святой Риты. – У тебя есть вера. Я это видела.

– Как тебя зовут?

– Магдалена. А ты помнишь, что еще я тебе рассказала?

Я притворяюсь, что задумалась, хотя и знаю ответ.

– Нет, – наконец говорю я. Я жду восклицаний, напоминаний, скрытых обвинений. Но их нет. Вместо них – расслабление. Нет, что-то больше. Освобождение.

– Спасибо, – говорит она и уходит.

* * *

В моей комнате мужчина. Гиперактивный. Чем-то взбудораженный. Зрачки расширены, пульсируют, двигаются слишком быстро. Он касается моих вещей, берет их и кладет на место. Мой гребень. Фотографию мужчины и женщины с двумя детьми. Скривил лицо и поставил фото на место.

На нем черные брюки, мятая бело-синяя рубашка, галстук. Видно, что ему не очень удобно. Видимо, мы уже о чем-то говорим, но я потеряла нить беседы.

– И вот я говорю ей, что настало время перемирия. Больше никакой ругани. Кроме того, раньше мы были так близки. И она согласилась. Немного поколебавшись. Она всегда такая осторожная. Никогда ничем не рискует.

– О чем ты? – Я с опаской смотрю, как он проводит пальцем по раме моего Ренуара, он почти касается красной шляпы девушки.

– Не важно. Просто болтаю. Пытаюсь поддержать разговор. Итак. Теперь твоя очередь. Расскажи мне что-нибудь. – Теперь он открывает и закрывает верхние ящики моего бюро, задвигает и выдвигает их, снова и снова.

– Что, например? – От его движений у меня кружится голова. И вот он опять куда-то пошел, перебегая от одной вещи к другой, с неподдельным интересом изучая все.

Его, кажется, особенно интересуют мои картины. Он переходит от Ренуара к Кальдеру, слева направо, а потом к центру комнаты, где над дверным проемом сияет Богородица Троеручица.

Тут есть какая-то связь, что-то общее у этого мужчины и этой вещи. Какая-то история.

– Расскажи, что ты делала сегодня. – Он быстро садится на стул у моей кровати, потом так же быстро встает и снова начинает ходить.

– Мне проще рассказать, что было пятьдесят лет назад. – Я с трудом выбираюсь из кровати, держась за поручни. Обматываю сорочку вокруг себя наподобие модного наряда, сажусь на только что освободившееся место.

– Так расскажи. Что-то, чего я не знаю.

– Напомни, кто ты?

– Марк. Твой сын. Твой любимчик.

– Любимчик?

– Это была шутка. Не так уж и много чести от такого.

– Ты мне напоминаешь кого-то знакомого.

– Рад это слышать.

– Юношу из кампуса выпускников Северо-Западного. Темный был, как ты. И такой же беспокойный.

– Мужчина остановился. Я его заинтересовала. Расскажи мне еще о нем.

– Не так уж и много рассказывать. Немного дамский угодник. Отчасти паразит. Всегда стучал в дверь, пытался отвлечь меня от книг и заставить выйти погулять.

– И ты, конечно же, не шла. Это было, когда ты училась в медицинской школе?

– Нет. До того. Когда я еще хотела изучать историю Средневековья. – Я улыбаюсь своим словам, столь невероятным.

– Что же заставило тебя передумать? – Он успокоился наконец, облокотился на дверной косяк, пальцами барабанит по груди.

– Моя диссертация. Конфликт в средневековом медицинском сообществе между сторонниками традиционных народных лекарств и сторонниками взглядов Авиценны и его труда «Канон врачебной науки».

– Ух ты. Хорошо, что я спросил.

– У меня степень бакалавра по истории и биологии. Диссертация была способом объединить обе мои страсти. Но я влюбилась в «Канон». Я проводила все больше времени в медицинской школе, расспрашивая профессоров и студентов, наблюдая. Меня особенно привлекали надрезы. Мне так хотелось иметь скальпель. Один из студентов это заметил. Он позволил мне наблюдать, взял меня в лабораторию после занятий, показал те операции, которым его научили, вложил лезвие мне в руку и следил за первыми надрезами.

– Доктор Дзиен?

– Да. Карл.

– Вы так познакомились? Я не знал.

– Мой первый наставник.

– Мне всегда было интересно, между вами что-то было? Что-то романтическое, я имею в виду.

– Нет. Никогда. Он признавал только дружескую привязанность. Он был первым, кому я сказала, что бросаю докторантуру ради медицины. Он был самой большой опорой, когда я выбрала хирургию кисти. Медицинское сообщество не очень горело желанием увидеть в этой роли женщину.

– А что с тем гулякой из кампуса? – Мужчина криво улыбается.

– А. Да. Еще один невероятный поворот. Моя жизнь в то время была полна сюрпризов. Но этим я удивила даже себя. Так много внезапных изменений. Так много хорошо продуманных планов рухнуло.

– Вы с папой не так много говорили о вашей юности. У меня создалось впечатление, что ваша встреча изумила вас обоих. Он с юридического, ты с медицинского. И вы абсолютно поглощены друг другом. Доктор Дзиен пару раз говорил об этом с некоторой долей ревности, как мне показалось.

– Да. Так оно и было.

– Ты не очень любишь говорить об этом. Как и папа.

– Я бы предпочла это не обсуждать.

– Потому что?..

– Потому что на некоторые вещи лучше смотреть издалека. Некоторые тайны только исчезают, а не раскрываются. Мы нашли друг друга. И никогда не жалели об этом в отличие от многих других пар, сошедшихся в юности.

Молодой мужчина берет свой мягкий кожаный портфель, наклоняется, проводит губами по моей щеке.

– Пока, мам. Увидимся на следующей неделе. Наверное, во вторник, если работа позволит.

У него определенно знакомое лицо, выбивающееся из череды других. Позже, после ужина, наконец всплывает подходящее имя.

– Джеймс! – говорю я, пугая ветерана так, что он проливает воду в свой хлебный пудинг.

И лишь какое-то время спустя я понимаю, что моя икона пропала. Но оставляю мысль при себе.

* * *

Они что-то говорят, показывая на свои головы. Показывая на мою голову. Тянут меня за волосы. Я отталкиваю их руки.

– Парикмахер. Парикмахер здесь. Настал твой черед.

– Что такое парикмахер?

– Пойдем, ты увидишь, и тебе станет легче!

Я позволяю поставить себя на ноги, шаг за шагом меня ведут по коридору; мы проходим мимо набитых кресел, расставленных группками, будто бы они общаются. На столах свежие цветы. Что это за место?

Мы входим в большую комнату со сверкающим плиточным полом. Вдоль одной из стен стоят высокие шкафы с пластиковыми корзинами. В них пряжа, разноцветная бумага, маркеры. У стены напротив длинная стойка с раковиной посередине. Столы и стулья сдвинуты в сторону, на полу – чистая клеенка, на ней – пластиковый стул. Рядом стоит женщина, одетая в белое.

– Вы бы хотели вымыть волосы перед стрижкой? – спрашивает она и отвечает сама себе: – Да, вижу, что это хорошая идея.

Меня разворачивают, вежливо, но настойчиво наклоняют над раковиной. Волосы и шею постыдно трут, споласкивают, снова трут и снова споласкивают. Отводят меня обратно и сажают на стул, женщина пытается расчесать меня.

– Как мы будем стричься сегодня?

Вмешивается другая женщина:

– Думаю, коротко. Очень коротко. У нас есть определенные проблемы с расчесыванием.

Женщина в белом радостно соглашается:

– Очень хорошо! Коротко так коротко!

Я пытаюсь возражать. Мои волосы всегда хвалили, их густоту и цвет. Джеймс звал меня Рыжиком в моменты особой нежности.

– Нет, – говорю я, но никто не обращает внимания. Я чувствую давление и холод стали у скальпа, слышу как чикают ножницы. Обстригают будто овцу.

Вокруг собираются другие люди, глазеют.

– Она похожа на мужчину, – говорит одна женщина довольно громко, на нее шикают. Интересно, что это. Мужчина. Женщина. Мужчина. Женщина. У слов нет значения. Кто же я на самом деле?

Я смотрю на свое тело. Оно худое и иссушенное. Тело андрогина. Впалая грудь, куриные ноги, я вижу мыщелки бедренных костей и коленные чашечки под отвисшей кожей. Лодыжки без носков выглядят прозрачными и уязвимыми, будто сломаются, если я их слишком сильно нагружу.

– Вы прекрасны, – говорит женщина во время стрижки. – Как Жанна д’Арк. – Она держит карманное зеркало. – Видите. Гораздо лучше.

Я не узнаю лицо. Сухопарое, со слишком острыми скулами и слишком большими глазами, она будто не с этой планеты. Зрителей стало больше. Будто бы их притянуло к странному зрелищу. И вот, тайная довольная улыбка. Словно приветствующая их.

* * *

Что-то возится у моих лодыжек. Маленькое пушистое существо. Пес. Это Пес. Как в той шутке. Про атеиста с дислексией и бессонницей. Я и сама стала такой вот шуткой.

* * *

Мне удалось не принять таблетки сегодня с утра, поэтому я на взводе. Чувствую себя живой. Прежде чем спрятать их под матрас, я их изучаю. Двести миллиграммов веллбутрина. Сто пятьдесят миллиграммов кветиапина. Гидрохлоротиазид, мочегонное. И что-то я не узнаю, продолговатая и бледно-бежевая капсула. Я разламываю ее в пальцах и даю порошку высыпаться на ковер.

Я делаю три круга по большой комнате, тщательно игнорируя коричневую линию. Я переступаю через нее, обхожу, но никогда не встаю на нее. Не ступать на трещину. Снова и снова. Я считаю двери. Один. Два. Три. Четыре. Всего двадцать, четыре из них не ведут никуда.

На третьем круге я останавливаюсь у тяжелых металлических дверей в дальнем конце длинного коридора. Я чувствую, как сквозь проем пробивается горячий воздух, вижу, как на бетонный пол падают солнечные лучи сквозь маленькие толстые окна. Я вспоминаю те лета в Чикаго, тяжелые, душные и опустошающие, они заставляют тебя сидеть дома или в офисе, совсем как суровые зимы.

Мы с Джеймсом обсуждали переезд, когда мы выйдем на пенсию. Мечтали о средиземноморском климате, теплых деньках где-нибудь у моря. Северная Калифорния. Сан-Франциско. Или еще южнее. Санта-Круз. Сан-Луис Обиспо. Сказочное королевство. Или даже само Средиземноморье. Мы провели месяц на Майорке, когда Фиона уехала в колледж. Чтобы заранее заполнить ту тоску от того, что птенцы покинули гнездо, которая так и не наступила.

А после были пространные беседы о ферме восемнадцатого века с большим садом. Мы хотели выращивать свои томаты, перец, бобы. Жить землей. На крыше – солнечные батареи, свой собственный колодец. Никого не видя. В своем оазисе посреди пустыни. Кого мы пытались одурачить? Мы бы все равно ушли из общей системы координат, каждый по-своему.

Рука касается моего локтя.

– Эй, юная леди! – Мужской голос. У него довольно приятная улыбка, но его лицо портит гемангиома баклажанного цвета в правой верхней части лица. Неоперабельная.

* * *

Я доедаю свой второй завтрак, когда кто-то отодвигает стул рядом со мной и тяжело садится. Я узнаю лицо, но сегодня я в настроении поупрямиться. Я не спрошу. Нет. Женщина, кажется, это понимает.

– Детектив Лутон. Я ненадолго.

Я не собираюсь делать ее жизнь легче. Снимаю с колен салфетку, складываю, кладу на пустую тарелку. Отодвигаю свой стул, собираюсь встать.

– Нет, подождите. Я не задержу вас. Просто посидите со мной минутку. – Появляется молодой человек в халате, предлагает ей кофе, она соглашается. Он ставит перед ней чашку и наливает. Подносит ее к губам, глотает, спокойно, будто это вода.

– Я куда-то ехала. В свое ежегодное паломничество. И вдруг поняла, что еду сюда. Это интуиция. Раньше она чаще срабатывала. Я была более непредсказуемой. – И тут она улыбается. – Один из признаков старения.

Я киваю. Не понимаю, но у меня не хватает терпения. Кому-то больно. Это состояние я могу узнать.

– Так как вы сегодня? – спрашивает женщина.

– Кажется, мы свернули с темы. С той, что имела значение, на социально приемлемую беседу ни о чем.

Вместо того чтобы оскорбиться моей грубости, женщина явно радуется.

– Вижу, что вы в хорошей форме. Рада этому.

– Так зачем вы здесь?

– Как я и сказала, у меня было что-то вроде паломничества. Думаю, вы бы сочли это его частью.

– В каком это смысле?

– Я ехала на кладбище.

– К кому-то из моих знакомых?

– Нет, вовсе нет. Мы с вами не связаны такими узами. Наши отношения более… профессиональные. – Она жестом просит еще кофе. – В основном, по крайней мере.

– Вы – мой врач?

– Нет-нет. Я из полиции. Следователь.

Она смотрит, как ее руки крепко сжимают чашку. Секунды проходят. Понимаю, что я скорее заинтересована, чем раздосадована или раздражена. Поэтому я жду.

Наконец она говорит, растягивая слова:

– У моей партнерши был Альцгеймер. Ранний. Она была гораздо моложе вас – ей было всего сорок пять.

Мне сложно уследить за ходом ее мыслей. Но я понимаю, что она чувствует, и киваю.

– Людям кажется, что Альцгеймер – это просто когда ты забываешь ключи. Или названия вещей. Но личность тоже меняется. Настроение скачет. Появляется враждебность и даже акты насилия. Даже у самого чуткого человека на свете. Ты теряешь человека, которого любил. И остаешься с его оболочкой. – Она замолкает на секунду. – Вы понимаете, о чем я?

Я киваю:

– Моя мать. Все ждут, что ты будешь их любить и дальше, когда их уже на самом деле нет. Полагается быть терпеливым. Это ждут не другие. Этого ожидаешь ты сам. А ты думаешь, скорее бы все это закончилось.

Она тянется и берет меня за запястье, нежно приподнимает мою руку. Это жест сочувствия, без малейшей силы. Мы обе какое-то время смотрим на наши руки, а потом она, столь же нежно, опускает мою ладонь мне на колени.

– Это разбило мне сердце. А сейчас каким-то образом ты его снова разбиваешь. – Еще одна пауза.

Затем она уходит, так же неожиданно, как пришла.

* * *

Темная ночь. Фигуры появляются и покачиваются в тенях, шевелясь вне моего поля зрения. Очень темная ночь, и мне нужно встать, двигаться, но меня держат, руки и ноги накрепко привязаны к кровати.

Я ухожу в себя. Я использую всю свою силу воли, чтобы оказаться где-то не здесь. В моей голове вертится колесо Фортуны, я затаила дыхание и жду, что же случится. Наслаждения и опасности, подстерегающие путешественника во времени.

Так я оказываюсь на пороге своего дома с младенцем, орущим от боли. Я тут же понимаю, когда и где я нахожусь. Я второй раз стала матерью. Мне сорок один, ей – месяц от роду. Она рыдает половину своей жизни. Каждый день с трех часов дня до полуночи. Колики. Необъяснимый плач маленького ребенка. Китайцы называют это «Сто дней плача», осталось пережить восемьдесят пять.

Педиатр говорит, это особо тяжелый случай. Рев атакует меня после долгого дня в операционной. Когда я прихожу домой, няня, Анна, протягивает мне ребенка и буквально выбегает из комнаты. Джеймс и Марк уже прячутся за закрытыми дверями.

Я делаю отметки в календаре, как я делала, когда родила первенца. Мы испробовали все новейшие лекарства и последние теории в медицине. Я исключила из своего рациона молоко и пшеницу, наливала ей в бутылочку чай из кошачьей мяты и имбиря, растворяла в грудном молоке таблетки от колик. Но все без толку, ничего не смягчало ее и наших страданий.

Чтобы сохранить семью, каждую ночь я кладу малышку на сиденье своей машины и еду. Останавливаюсь, чтобы заправиться, выпить чашку кофе, а когда я захожу в вечерний магазин или кафе с рыдающим свертком, все разговоры мигом стихают и меня проталкивают вперед очереди.

Сегодня все как всегда. Я беру термос с кофе, кладу ребенка в машину и выезжаю. Выбираю скоростные дороги, длинные тонкие ленты из бетона, что тянутся во все стороны, кроме востока, превращая Чикаго в огромного паука.

Я еду по Фуллертон-стрит, сворачиваю на север по Кеннеди, мимо Диверси, мимо Ирвин-парка, мимо развилки на Эден и к северу к О’Хара. Все это время девочка кричит, непонятно даже, когда она успевает вдыхать.

Шум. Шум. Иногда мы паркуемся у О’Хара и ходим там в толпе, двигаясь будто в своем пузыре, все остальные движутся своим путем, лишь чуть ускоряясь из-за нас.

Но этой ночью мы едем дальше на север, потом на северо-запад сквозь Арлингтон-Хайтс и Роллинг-Мидоуз и еще дальше, пока страна не кончится. Освобождающе уродливая плоскость ландшафта Иллинойса, к которой я толком и не смогла привыкнуть.

Дитя так и не перестало рыдать. Сейчас всего половина десятого. Осталось два с половиной часа. Из ее слезных желез давно испарилась вся жидкость, и она сейчас тужится и глотает воздух, ее маленький мотор работает на слишком высоких оборотах. Это не прекратится, пока часы не пробьют полночь. Тогда все вернется на свои места.

А потом, прямо перед нами, всполохи огней, толпа. Авария. Выглядит серьезно. Я останавливаюсь, кладу ребенка в специальный карман, который пристегивается вокруг шеи и талии, и иду посмотреть, в чем дело.

Люди разбегаются, когда я приближаюсь, плач Фионы невыносим, как вой сирены. Перекрикивая ее и окружающий шум, я говорю: «Я врач! Чем я могу помочь?» На земле лежит мотоциклист, сквозь волокнистую текстуру на его ноге торчит кость, его лицо белое как снег, глаза закрыты от боли.

Я присаживаюсь, ребенок немного перевешивает меня, я покачнулась. Все от нас отодвигаются, даже парамедики отходят. Я изучаю юношу, он сейчас почти без сознания. Открытый перелом бедренной кости, ему понадобятся антибиотики, промывание и дезинфекция и шина.

Я проверяю другие части тела: руки и вторая нога в порядке, но он бледнеет. Его дыхание учащается, ему явно очень больно, у него почти шок; поэтому я поворачиваюсь к парамедикам и прошу их отвезти его в ближайшую больницу, но перед этим вколоть внутривенно десять миллиграммов сульфата морфина.

Тем временем ребенок продолжает рыдать, все отодвигаются дальше и дальше, кроме лежащего ничком мотоциклиста, который пытается что-то показать.

Один из техников скорой, кажется, понимает его и что-то мне кричит, но я не слышу его, потому что у дочери очередной, особенно громкий всплеск отчаяния. Техник опять открывает рот, закрывает его, складывает руки чашечкой у губ и выкрикивает слова.

«Вы нам очень помогли», – начинает он. Он делает шаг ко мне, сомневается, отступает на два назад. «Но не могли бы вы оказать нам услугу?» – «Конечно!» – кричу я в ответ. Что вам нужно? Он раздумывает. «Мы очень ценим вашу помощь. Но пожалуйста, пожалуйста, уезжайте отсюда».

Я собираюсь идти, но не могу пошевелиться, и вдруг я снова в мягкой постели, ремни впиваются в мои руки и ноги. Маленькое теплое тельце все еще рядом, оно тихое, пушистое и пахучее. Пес. Я рада тишине. Но мне любопытно. Сколько еще мне отпущено? Сколько до того, пока круг не замкнется, пока я опущусь в пучину гнева и страданий, из которой вышла Фиона. Немного. Уже немного. Я открываю рот и начинаю.

* * *

Мне нравятся вещи с интересной текстурой. Резной деревянный подсвечник из прекрасного дерева, думаю, что красного. Нитка четок с турецким амулетом от сглаза на подвеске. Фарфоровый чайник с ярко-синими завитушками. И шарф. Простой кремовый шерстяной шарф. Но длинный. Такой длинный, что достает от изголовья моей кровати до изножья. Идеально подходит, чтобы закрыть от чикагской зимы голову и нижнюю часть лица.

Я помню зимы. Однажды у нас отключили отопление, и вода в трубах в туалете замерзла. Нам пришлось уехать. Джеймс выбрал отель «Ambassador East». Это была прихоть, дети были слишком малы, и вся роскошь досталась нам. Мы все спали в одной постели, дети по нам карабкались, их дыхание щекотало щеки. Золотое время! Джеймс дал Марку побриться, размазав ментоловый крем для бритья по всему лицу шестилетнего мальчишки, аккуратно провел бритвой по его щекам, едва тронутым детским пушком. Я выкрасила ногти на ногах малышки в ярко-розовый. Каждый день мы ели в помпезном ресторане, дети – домашние макароны с сыром, а мы – ризотто с лобстером, говяжью вырезку и яйца бенедикт по утрам. Тягучие полуготовые желтки, кремовый голландский соус и спаржа, подкрашивавшая нашу мочу. Анна появлялась под конец завтрака, чтобы мы с Джеймсом могли пойти на работу. Я надевала кучу одежды и этот шерстяной ирландский шарф и ехала в больницу.

Все эти воспоминания всплыли при помощи одного лишь предмета зимней одежды. Который мне больше не понадобится. Ведь зимы здесь не существует. Как и времен года вообще. Ни жары. Ни холода. Воспоминания победили даже тьму. Они сказали: «Да будет свет», и вот он, навсегда. Умеренный климат для неумеренных людей.

* * *

Мной заинтересовался молодой человек. Влюбленность в преподавателя. Как мы обычно смеялись над этим, мы, женщины. Для мужчин, однако, не было ничего смешного. Их искушают. Они поддаются. Это серьезно. Для нас это всего лишь развлечение.

И все же он. То, как он смотрит на меня. И он красив. Разве это важно? Да. Он приходит в мой кабинет после занятий под разными предлогами. Однажды он притворился, что не понял основы пересадки сухожилий. А в другой раз спросил, как пересаживаются ткани, об этой простейшей процедуре.

Однажды он загадал загадку, и я ответила, не поняв, что он шутит. Что вы ответите, если вам скажут: «Доктор, мне больно, когда я так делаю»? Я на автомате ответила: «Сказала бы так не делать». Он засмеялся, и я посмотрела на него впервые.

Так ты чувствуешь себя молодой. Так ты чувствуешь себя старой. Ты чувствуешь себя могущественной. Но ты ранима.

Не было ничего из этого. Я не ощущала вины. Не ощущала стыда. И не из-за поведения Джеймса. Я просто хотела зайти так далеко, как только можно, хватить через край. Это был новый опыт.

Обычно ты оставляешь двери открытыми. Не сжигаешь мосты. Ты не берешь безнадежных дел. У тебя всегда есть план Б. В этот раз не было ничего.

* * *

– Ну здравствуй, дорогой друг.

Лысеющий мужчина азиатской внешности, судя по произношению, из Бронкса, стоит у моего стула. Он дружелюбно мне улыбается. На самом деле он улыбается и ждет, что я его узнаю. А я не узнаю.

– Я вас знаю?

Я говорю это с прохладцей. Больше никакого притворства. Никаких улыбок незнакомцам.

– Карл. Карл Дзиен. Мы работали вместе. В медицинском центре Святого Матфея. Я был терапевтом, а ты – ортопедом.

Звучит правдоподобно.

– А ты стала осторожной. Не выдаешь себя. – Он улыбается, будто бы только что сказал что-то остроумное.

– Так ты говоришь, что мы были коллегами?

– Да.

– Почему были?

Я проверяю его, не его знания, а его правдивость. Его надежность. Какое-то время он сомневается, потом отвечает.

– Ты ушла на пенсию.

– Милый эвфемизм.

– Да. – К его чести, он явно огорчен. – Но так ты всем объяснила свой уход. Так тебя беспокоит твое состояние?

– В хорошие дни, подобные этому, мне вообще интересно, как глубоко я увязла.

– Мое лицо тебе вообще знакомо?

– Нет. И ты не представляешь, как скучно слышать этот вопрос каждый раз.

– Тогда от меня ты его больше не услышишь, подруга.

– Рада это слышать, незнакомец. Так что привело тебя сюда?

Ему снова явно неловко. Он поерзал на стуле.

– Я тут… разведчик. От Марка. – И, раз уж я смотрю на него вопросительно, он добавляет: – Твоего сына.

– У меня нет сына.

– Знаю, ты на него злишься. Но дай мне уладить его дела.

– Ты не понимаешь. У меня нет никаких воспоминаний ни о каком сыне. И я не собираюсь тебе подыгрывать. Хотя раньше я так делала, ты знаешь. Я только кивну и притворюсь. Ничего больше.

Он притих.

– Что ж, давай говорить гипотетически. Допустим, у тебя был сын. И допустим, что он влип в какую-то историю. Совершил несколько ошибок. Пользовался тобой или пытался это делать.

– В каком смысле «пользовался»?

– Снова и снова одалживал у тебя денег. Просил еще. Донимал твоих друзей. Даже, к слову, украл твою икону. И получил за нее приличную сумму.

– Я бы сказала, пусть катится ко всем чертям.

– Да, но я полагаю, он исправился. И хочет помириться.

– Хотелось бы знать, с чего вдруг.

– Ну, ты же его мать. Разве этого мало?

– Раз я его не знаю, не понимаю, что это меняет.

– Это просто теория. А суть в том, что он не может до тебя достучаться. Ты его то ненавидишь, то не помнишь. Другими словами, он потерял мать.

– Сколько ему лет?

– Может, двадцать девять, тридцать.

– Другими словами, он достаточно взрослый, чтобы выжить без матери.

– Это говорит человек, который не знает, что у нее есть сын.

– Другими словами, человек рациональный. Я заметила, что те, у кого есть дети, ведут себя нелогично. Делают все, чтобы защитить свое потомство.

– И ты была такой же.

– Как это?

– Это значит, что ты при случае защищала свое потомство. Не оглядываясь на логику.

– А ты как об этом узнал?

– Дженнифер, мы знакомы около сорока лет. Не каждый брак столько проживет. Я знаю о тебе почти все. Что ты делала. Или на что была способна.

– Звучит скучно. Как и большинство браков. Как только ты узнаешь все о ком-то, наступает время двигаться дальше.

– Это и называется чувствами.

– Возможно.

– А эта нелогичная штука еще сильнее. Любовь. Во имя любви люди делают невероятные вещи.

– О чем мы тут на самом деле беседуем? Мы, кажется, отклонились от темы.

– Вернемся к ней. Ты простишь Марка, своего гипотетического сына? Если исходить из обстоятельств, о которых я тебе рассказал.

Я некоторое время обдумываю, пытаясь собраться с мыслями, потрясенная тем, что меня просят простить и забыть то, что я и так забыла.

– Нет, – наконец говорю я. – Можешь спросить меня, когда я буду знать, о чем мы говорим.

– Но этого может и не случиться. Как ты сама сказала, сегодня хороший день.

– Да, этого может и не случиться.

– В крайнем случае ты хотя бы можешь ему не вредить?

– Это значит, что я имею власть над ним.

– Это так. И большую, чем ты себе сейчас представляешь.

– Если я, скорее всего, не вспомню этот разговор, в чем его смысл?

– Иногда такое запоминается. Обещаешь?

– Гипотетически я обещаю не вредить человеку, которого не помню. Не навреди. Если ты и вправду врач, ты тоже произнес эту клятву. Тогда это легко пообещать.

* * *

Видение. Моя мать, молодая, с модной тогда стрижкой а-ля Питер Пен. Хотя она всегда, даже в конце жизни, собирала свои длинные темные волосы в конский хвост, а на ночь – распускала, и они свободно струились по плечам.

Она держит в ладонях что-то ценное. Обручального кольца еще нет. Может, она еще слишком юна для свадьбы, хотя она познакомилась с моим отцом и вышла за него замуж, когда ей было восемнадцать. Ему было двадцать семь, и ни ее, ни его родители были не в силах это остановить.

Этот образ самый реалистичный в моей нынешней жизни. Яркие цвета, густые каштановые волосы, молочно-белое лицо, светлая мягкость кожи ее рук, плеч. Мне так спокойно, когда я смотрю на нее. Это придает мне надежду. Будто бы она в своих девичьих ладонях держит мое будущее, а улыбка на ее лице значит, что у моей истории будет счастливый конец.

* * *

Никогда не чувствовала вины. Никогда не чувствовала стыда. Пока меня не привели сюда. Связанную, как курицу. Мне отказали даже в праве шевелиться. Я слышала, что другие больные называют это место Чистилищем. Но нет. Из Чистилища ты не можешь попасть в рай, пока не ответишь за свои грехи. А это же, скорее, остановка на односторонней дороге в ад.

* * *

Мне пятнадцать, у меня прыщи, и я до безумия влюблена в Рэнди Буша. Я – молодая мать, рядом с которой всегда ее дитя – Марк не отходил от меня лет до десяти. Я – женщина постарше, беременная, у меня берут анализы, чтобы убедиться в том, что я не вынашиваю урода. Я с неохотой исполняла роль беременной. Вытолкнула Фиону в этот мир и уснула. Меня заставили поднести ее к груди. Я просто перетерпела эти шесть месяцев, колики, бессонные ночи, все эти месяцы, такие важные для связи матери с ребенком.

Через две недели я вернулась к операциям. Без сомнения, я была довольно холодна. Но каким-то образом привязанность росла. Фиона возненавидела нашу няньку, Анну, которую так любил Марк, мы все ее любили. Это меня она звала, когда я уходила и когда возвращалась. И так я безропотно брала ее с собой.

* * *

Кто-то пришел этим утром и принес фотографии. Прекрасные цветные фотографии. Я рассматриваю их, сидя в большой комнате.

Одна из женщин робко заглядывает мне через плечо, а потом начинает кричать. Другие тоже подходят. А потом отшатываются. Мои прекрасные-прекрасные фотографии. На одной – иссечение опухоли локтевой ямки. На другой – пересадка кисти. Я чувствую, как в мышцах рук появляется привычная боль. Что бы люди ни думали, скальпель вовсе не холодный, а кровь на латексных перчатках совсем не теплая. Перчатки отделяют вас от жара человеческого тела.

Я влюбилась в тот момент, когда разрезала руку трупа и увидела сухожилия, нервы, связки и кости запястья. Ни сердце, ни легкие, ни пищевод не привлекали меня – пусть другие играют в этих песочницах. Мне нужны руки, пальцы, то, что соединяет нас с этим миром.

* * *

Мои ноги слишком туго перетянуты ремнями. Руками я тоже едва могу пошевелить. Кручу головой туда-сюда. В вене – капельница. Горький металлический привкус во рту.

Кто-то сидит у моей постели. Темно. Тусклый свет, пробивающийся сквозь жалюзи, освещает нижнюю часть ее лица. У нее рот вампира, с гротескно-длинными и тонкими губами. Если она его откроет, сможет проглотить мир. Это еще что. Она берет меня за руку. Нет. Она ее поднимает. Нет. Помогите. Она вопьется в мою вену и высосет остатки жизни.

– Перестань. Пожалуйста, перестань. А то они придут, – говорит вампирша.

Она кладет что-то мне в ладонь и сжимает пальцы.

Что это. Священная реликвия. Они дали ее тебе. Почему мне оказана такая честь.

Это пластиковый пакет с небольшим металлическим диском, на нем гравировка. Я чувствую рельеф. На длинной цепочке. Пакет холодит мне ладонь. Я мотаю головой. Продолжаю мотать. Мне нравится движение.

– Ты знаешь, как тебя зовут?

Я выпрямляюсь, несмотря на ремни. Не отвечаю.

– Доктор Уайт. Дженнифер. Ты знаешь, где ты?

Я знаю, вижу, но словами описать не могу. Я на крыльце, сижу на верхней ступени. Свежее утро в конце октября. Деревья в золоте. В ряд на ступеньках выстроились тыквы с вырезанными на них пугающими выражениями. Папа-тыква, мама-тыква и тыква-ребенок. Все в ужасе раскрыли рты, будто увидели что-то ужасное. Это была моя идея.

Мне шестнадцать. Вот-вот придет молодой человек. Я готова. На мне короткое платье с квадратным вырезом, с броским узором из красных и синих геометрических фигур. Ботинки до колен. Голыми бедрами я чувствую шершавость ступени.

– Эти ботинки – самое то для прогулки. Он может появиться в любой момент. – Меня потрясывает от нетерпения.

– Доктор Уайт?

– Он вот-вот придет. Меня любят.

– Доктор Уайт, это важно. Тот медальон. На нем нашли кровь четвертой группы. Группу крови Аманды О’Тул.

Мы выдвинем вам обвинение в убийстве первой степени. Вы пройдете психиатрическую экспертизу, вас признают невиновной по причине невменяемости и со всем этим будет покончено. Но меня это не радует. Потому что я не понимаю. А я люблю понимать все до конца.

– Аманда.

– Да, верно, Аманда. Почему она умерла?

– Она знала.

– Что знала?

– Она никогда не красила волосы. Никогда не пользовалась косметикой. Но все равно она виновата, невзирая ни на что.

– В чем виновата?

– Она соблазняла. Не сексом. Секретами. Она знала все. Я никогда так и не выяснила откуда. Опасная женщина.

– Да, я понимаю. Разумеется, понимаю. Не хотите немного воды? Вот, давайте я налью – и соломинку тоже дам. Вот так. Не тянитесь, я подержу стакан.

– Мне…

– Да?

– Страшно.

– Да.

– Что будет дальше?

– Вас обследуют. Перед судом признают невменяемой. Судья закроет дело из-за вашего состояния, и вас отправят в государственное учреждение. Где вы, скорее всего, и проведете остаток своей жизни.

– Какие есть еще варианты?

Ее лицо проясняется. Оно уже не такое вампирское. Простое, честное и открытое лицо. Такое лицо у человека, на которого можно положиться.

– Развяжете меня?

– Думаю, да. Мне кажется, вы сегодня достаточно спокойны. Вот. – И я чувствую, как слабеет натяжение ремней сначала на моих руках, а потом и на ногах. Я с усилием сажусь в кровати, отпиваю воды. Ощущаю, как во мне снова течет кровь.

– Да. Моя болезнь прогрессирует.

– Дальше будет только хуже.

На минуту женщина замолкает, потом говорит:

– Я хочу знать, почему умерла Аманда.

– Думаю, я могла бы. Убить. Есть во мне что-то такое.

– Да. Это есть во многих. Мне вновь и вновь снится сон, что я убила свою сестру. Меня переполняет стыд. И страх. Не наказания. А того, что люди узнают, какая я на самом деле. Думаю, потому я и стала копом. Будто бы хорошие поступки могут спасти меня от того кошмара.

Я пытаюсь избавиться от кома в горле. Трудно говорить.

– Лезвие всегда было продолжением моей руки. Первый надрез, пробраться внутрь тела, на ту игровую площадку, что спрятана в плоти. Но есть определенные принципы. Чтобы понимать, что приемлемо, а что нет. Оставаться в рамках правил.

Женщина встает, потягивается, садится обратно.

– Дженнифер, я хочу, чтобы вы мне помогли.

– Как?

– Вы что-то знаете. Я хочу, чтобы вы сосредоточились. – Она забирает у меня полиэтиленовый пакет, расправляет его. – Вы узнаете эту вещь? Медальон святого Христофора. На обратной стороне выгравированы ваши инициалы. Как думаете, как могла на нем оказаться кровь Аманды?

– Не знаю.

– Вы носили его?

– Иногда. Как напоминание. Как талисман.

– Кто мог убить Аманду? Есть какие-нибудь мысли на эту тему?

– Есть.

Женщина подается вперед.

– Вы кого-то защищаете? Дженнифер, посмотрите на меня.

– Нет. Нет. Оставим все как есть.

Она открывает рот, хочет что-то сказать. Потом прямо смотрит мне в лицо. То, что она там видит, убеждает ее в чем-то. Прежде чем уйти, она накрывает мою ладонь своей.

* * *

Я сижу в большой комнате. И хотя по соседству сидят группки других пациентов, я одна. Мне хочется, чтобы меня оставили в покое. Мне есть о чем подумать. Что запланировать.

Жужжит дверь во внешний мир, входит женщина. Высокая, темно-русые волосы подстрижены вровень с челюстной костью, в руках у нее портфель из мягкой кожи. Она идет прямо ко мне, протягивает ладонь для рукопожатия. Обращается ко мне:

– Дженнифер.

– Я вас знаю?

– Я ваш юрист.

– Это по поводу наших завещаний? Мы с Джеймсом только-только их переписали. Они в банковской ячейке.

– Нет. Дело не в завещаниях. Могу я присесть рядом? Отлично. Давайте я вам помогу. Так гораздо лучше.

Подбегает пес, устраивается у моих ног.

– Какой милый. Посмотрите, как он вас любит. – Она устраивается на сиденье поудобнее, кладет портфель на колени и открывает его. – Боюсь, что это не визит вежливости. Дело в том, что вы вызвали интерес у следствия. У меня плохие новости. Видимо, офис окружного прокурора решил выдвинуть против вас обвинение. С одной стороны, это просто формальность. Вас обследуют и признают невменяемой.

Я не понимаю ни слова, но ее лицо серьезно, поэтому и я стараюсь держать себя в руках.

– Плохие новости в том, что вам больше не позволят находиться здесь. Вас отправят в государственную клинику. Я попытаюсь отправить вас в здешний Центр медицинского здоровья Эглин. Но прокурор настаивает на заведении Ретеш, порядки в котором значительно строже.

Она замолкает, смотрит на меня.

– Мне кажется, что вы не понимаете многого из того, что я сказала, – кивает, затем продолжает: – Надеялась, что вы сегодня будете в хорошем состоянии. Чтобы понимать. С юридической стороны ваши интересы представляет ваш сын. Но я предпочитаю, чтобы и мои клиенты сами подписывали документы. Здесь. Вот ручка.

Она вкладывает что-то мне в руку, подводит кисть к листу бумаги и касается его поверхности.

– Вы подаете петицию на оправдание по причине психической невменяемости. Окружной прокурор не будет с этим спорить. Как я и сказала, единственная цель этого разбирательства – выяснить, где вы будете содержаться потом. Мне жаль.

У нее живое, выразительное лицо. Профессионально наложен макияж. Мне это никогда не удавалось. Да, собственно, особо меня это и не заботило – он осыпался на хирургическую маску и на очки во время операции.

Теперь она говорит что-то, но я не могу уловить суть. Она кивает, думая о чем-то своем, треплет пса за ухом. И снова говорит, что ей жаль.

Она явно ждет, может, какого-то ответа от меня. Без сомнения, она считает, что принесла дурные вести. Но у меня нет ни малейшего желания позволять им меня побеспокоить.

Несколько минут мы так и сидим. Потом она медленно складывает документы в портфель и защелкивает его.

– Мне было очень приятно работать с вами, – говорит она, и вот ее уже нет. Я пытаюсь вспомнить, что мне сказали. Я – подозреваемый. Ну, конечно же, я. Я.

* * *

Я хитра. Избавилась от Пса. Пнула его перед одной из сиделок. Я потом взяла его на руки и сделала вид, что хочу швырнуть об стену. Тут же послышались крики. Пса силой забрали у меня. Его не пускают ко мне на ночь, запрещают заходить в мою палату. Я скучаю по нему. Но он может разрушить мои планы.

* * *

– Мама?

Я поворачиваю голову, вижу своего прекрасного сына. Он изменился с возрастом, но его еще можно узнать. Кто-то приходил ко мне утром, незнакомка, но она быстро ушла, когда я ее не узнала. Когда я ей не подыграла. Дерзкая, безрассудная женщина.

– Как твои экзамены?

– Мои что? Ой, все хорошо. Все сдал.

– Я не твой преподаватель. Можешь не бояться, что я буду срезать тебя по своему предмету.

– Я немного… Нервничаю… когда прихожу к тебе. Никогда не знаю, как ты меня встретишь.

– Ты мой сын.

– Марк.

– Да.

– Ты помнишь, когда я последний раз приходил?

– Ты никогда сюда ко мне не приходил. Никто не приходил.

– Мам, это неправда. Фиона приходит по нескольку раз в неделю. Я прихожу как минимум по разу. Но в последний раз ты сказала, что больше никогда не хочешь меня видеть.

– Я бы так никогда не сказала. Никогда. Не важно, что бы ты ни сделал. А что ты сделал?

– Уже не имеет значения. Я рад, что это забыто. Ты была не особо… милой. Но сейчас все в порядке.

– Говори.

– Нет. Давай жить дальше. Рад, что ты сегодня в хорошем состоянии. Хотел спросить, помнишь ли ты что-то.

– Что именно?

– Что-то случившееся, когда мне было лет семнадцать. Точно больше шестнадцати, потому что я уже водил. Я взял твою машину, чтобы свозить девушку в кино. Помнишь Дебору? Она тебе никогда не нравилась. Тебе вообще-то не нравился никто из моих девушек, но Дебору, с которой я встречался всю старшую школу, ты прямо ненавидела. Тем не менее у тебя в машине были какие-то коробки с барахлом. Дебора начала в них копаться. Было ли это просто любопытство или какой-то злой умысел, не знаю, но то, что она нашла, определенно ее повеселило. Пластиковая косметичка с косметикой, по словам Деборы, очень дорогой.

– Косметика? Среди моих вещей? Очень маловероятно.

– Ну, я не разбираюсь в этом всем, но узнал тушь для ресниц, губную помаду, пудру. Разные кисти. Дебора сказала, что всем этим пользовались много раз. Она показала мне наполовину использованную помаду пурпурного цвета. Я чуть в кювет не съехал. Никогда не видел тебя накрашенной. Ни капли косметики. И тут вдруг пурпурная помада.

– Пурпурный предназначен для тех, у кого нет вкуса. Сколько мне тогда было? Под пятьдесят? Это звучит все более и более неуместно.

– Да, я тоже так подумал. Меня это обескуражило. Будто бы я застукал отца за примеркой твоих платьев. Я понял, что у тебя есть тайны. Что с какой-то стороны мы тебя никогда не знали. Для чего тебе тушь и пурпурная помада? Эти предметы никогда с тобой не ассоциировались.

– Ах. Да.

– Теперь ты вспомнила.

– Да. И я снова молчу. Лишь однажды такие вещи могли оказаться у меня.

– И?

– Сколько тебе было?

– Как я и сказал, может, лет семнадцать.

– Да. Как раз тогда я переезжала из одного офиса в другой – больница построила новое здание на улице Расина. Я вытаскивала все из шкафов, письменного стола, побросала все в коробки и отнесла в машину. Наверное, все странные штуковины принадлежали тем, кто раньше обитал в том кабинете.

– И это все, что ты скажешь?

– Да. Думаю да. Это просто история. Зачин, раз уж ты так на этом заостряешь внимание. Тут нечего обсуждать. Теперь и я кое-что вспомнила. Моя очередь. И я тоже вернусь в то же время. Когда тебе было семнадцать. Та же девушка. Дебора. Дочь наркодилера.

– Да-да, именно это очаровательное прозвище, что ты дала ей. Потому что у ее отца был магазин кухонной утвари. И я точно знаю, что ты хочешь сказать.

– Нет, мне так не кажется.

– Ты застукала нас. На месте преступления.

– Ну, было сложно вас не заметить! Прямо посреди гостиной, одежда валялась повсюду, да и шумели вы. Но важно было не это. Мне интересно то, что ты, услышав мои шаги, обернулся, будто бы ждал меня. У тебя на лице было выражение острого ликования, которое тут же сменилось разочарованием, а уж потом ожидаемым смущением.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты ждал, что вас застанет кто-то другой. Думаю, что ты ждал отца.

– С чего мне вдруг было его ждать?

– Не знаю. Что-то произошло между вами в то время. После того, как ты проходил у него практику, когда тебе было шестнадцать, как раз перед старшими курсами. Вы были так близки до тех пор. А потом начались проблемы. Одним летним вечером вы пришли вместе с работы, но друг с другом не разговаривали. И это затянулось на годы.

– Мне бы не хотелось об этом говорить.

– Даже сейчас?

– Даже сейчас.

– Если это связано с женщиной, можешь мне и не говорить. Я обо всех знала. И это не изменило ничего в наших с твоим отцом отношениях.

– А что, если это касалось не только тебя?

– Что это еще значит? Кого это могло касаться, если не меня?

– Были два члена нашей семьи. Двух других предали.

– Нет, честно. Почему для тебя это так важно? Он все еще был твоим отцом. Никакого предательства тут не было.

– Да не в этом дело.

– Перестань уже быть таким загадочным.

– Мам, ну же. Даже ты должна признать, что дочка наркодилера была ну очень хороша. Думаешь, папа этого не заметил? А раз заметил, ты знаешь, что он сделал?

– Он начал с ней заигрывать. Он со всеми заигрывал.

– Забудь.

– Или проблема в том, что у него все получилось?

– Я сказал, забудь. Мне не стоило заводить с тобой эту беседу. Мне очень жаль, что ты ее не запомнишь. Мне бы хотелось, чтобы она осталась в твоей памяти.

– Как ты разозлился. А пришел ведь в мирном расположении духа. А сейчас вот хочешь сжечь все мосты?

– Они снова построятся. И снова сгорят. Это бесконечный цикл.

– Просто будь аккуратнее.

– Почему? Потому что ты можешь это запомнить?

– Да. В каком-то роде я уверена, что ты это запомнишь.

Он встает и стряхивает что-то с брюк. Его лицо меняется, становится хитрым. Голос звучит тише и сдержаннее.

– Думаю, что ты это помнишь. Как и Фиона. Как и то, что случилось с Амандой.

– Я не отвечаю.

– Ты ведь знаешь, вот сейчас, да? Что она умерла?

– Киваю.

Он понижает голос, подходит еще ближе. Почти касается меня.

– А что еще ты знаешь об этом? Что именно ты помнишь?

– Убирайся.

– Скажи мне. – Он так близко, что я чувствую тепло его тела.

– Я сказала, убирайся.

– Нет. Пока ты мне не скажешь.

Я тянусь к красной кнопке над кроватью. Он видит, что я задумала, его рука перехватывает мою.

– Нет. Ты с этим разберешься.

Я пытаюсь вырваться, но у него крепкая хватка. Я выкручиваю кисть, освобождаю ее и бью по кнопке. Он вскрикивает от злости и снова хватает мою руку, прижимая ее к бедру. Мне больно.

– Ты же знаешь, что ты виновна? Ты знаешь, что выхода нет. Признание ничему не поможет. И никому.

Мы слышим топот снаружи. Он отпускает мое запястье, отходит.

– Вон отсюда!

– До свидания, раз так. – И он исчезает.

* * *

Моя дверь закрыта, но я не одна. Хоть вокруг и полумрак, я вижу, как по комнате движется тень. Даже танцует. Когда мои глаза привыкают к освещению, я вижу, что это девушка, худенькая, с торчащими каштановыми волосами, она наклоняется и покачивается, едва не врезаясь в мебель. Руки подняты над головой, пальцы движутся в такт. У нее явно хорошее настроение. Маниакальное, я бы даже сказала. Это нездоровое состояние. Она не может это контролировать.

– Добрый день, – говорю я.

Она перестает кружиться, и вдруг она уже у моей постели. Берет меня за руку, но стоит, несмотря на кресло с ней рядом.

– Мам! Ой, мам, ты проснулась! – Она замолкает и смотрит на меня. – Мам, это Фиона. Твоя… Не важно. Я заглянула поздороваться.

Слова вырываются в стаккато, даже сейчас она не может контролировать свои связки, в таком она настроении, она бурно жестикулирует, пока говорит.

– Прости, я не заходила на этой неделе – у меня сессия. Но теперь у меня есть немного свободного времени. И я решила взять отпуск. Только неделю, пока занятия снова не начнутся. Но вечером я уже улетаю. Пять дней в раю! Не волнуйся, я буду на связи. Я знаю, что ты больше не говоришь по телефону, но я буду созваниваться с Лаурой дважды в день. И доктор Дзиен согласился присмотреть за тобой, пока я буду в отъезде.

Она пытается сохранить серьезное выражение лица, пока рассказывает мне это, но уголки ее губ ползут вверх. И я все еще назвала бы это состояние скорее лихорадочным, чем здоровым возбуждением.

Я говорю, что мне нужно проконсультироваться с коллегами. Ваш случай мне интересен. Но ваше состояние не в моей компетенции.

Девушка издает смешок, почти истерический.

– Мама, ты, как всегда, прежде всего врач.

Она переводит дыхание, проводит руками по телу, расправляя платье. И садится рядом со мной.

– Прости. Это сочетание предвкушения и расслабления. Немного времени на то, чтобы пожинать плоды своих трудов, ты знаешь, как редко мне это удается. Но вчера мне в голову стукнуло: почему бы и нет? Так я забронировала поездку на Багамы. Вы с папой брали нас в Новый Провиденс пару раз, помнишь? Я туда не вернусь. Я и так слишком уж зациклилась на прошлом. Хотя будущее не самое радостное. Ты. Марк вот-вот разорится. Я не хочу об этом думать. Так что теперь будут эти пять дней. Думаю, ты должна меня понять.

Мне сложно уловить смысл. Ее лицо ускользает.

– Да, просто засыпай. Уже поздно. Я не хотела тебя будить, просто решила попрощаться. И это только на несколько дней. Я вернусь в следующую среду и заеду в четверг. У них тут будет мой номер телефона.

Она встает, собираясь уйти, все еще как наэлектризованная.

– Пока, мам. Мы снова увидимся еще даже до того, как ты поймешь, что я уезжала. – Снова смешок, хлопает дверь, в моей комнате пусто.

* * *

Меня вызывают, мне пора в больницу. Где же моя одежда? Моя обувь? У меня есть время только на то, чтобы сполоснуть лицо. Кофе куплю в закусочной «Тип-Топ», что на Фуллертон-стрит. Так. Сумочка и ключи от машины.

– Дженнифер? Зачем ты встала? Сейчас три часа ночи. Боже, ты странно одета. Куда ты собралась?

– Нет времени объяснять. Скорая вот-вот приедет.

Девушка в зеленой униформе говорит успокаивающе.

– Не нужно торопиться. У нас все под контролем. О скорой уже позаботились.

Она меня не убедила. На ее бейдже написано всего лишь «Эрика». Ничего ни до, ни после, никаких опознавательных знаков. Немного заторможенная, потирает глаза со сна. Спала на работе? Маловероятно. Остатки моего рвения куда-то улетучиваются. Я начинаю задумываться, что я тут делаю, почему поверх ночной сорочки надета красная юбка, а вокруг шеи и головы намотан шарф.

– Я услышала шум.

– Да? Я слышала только, как ты тут возилась.

– Нет, это было где-то внизу, снаружи. Хлопнула дверца машины.

– Но здесь нет никакого внизу, тут всего один этаж, милая.

– Доктор Уайт.

– Прости?

– Меня зовут доктор Уайт.

– Извините. Я не хотела вас обидеть. Это все потому, что вы очень милая леди, да.

– Думаю, это был Марк. Он все еще иногда заходит. Просит денег. Не знаю, почему он приехал сейчас, посреди ночи. Ради того, чтобы опять уехать, не сказав ни слова. Я пыталась разбудить Джеймса, но он спит так крепко. Когда я подошла к окну, я увидела лишь быстро уходящий вниз по улице силуэт.

– Доктор Уайт, вам это приснилось.

– Нет. Я слышала дверь. Ступеньки. Силуэт.

– Я знаю. А сейчас пора ложиться спать.

– Я не могу. Я уже проснулась.

– Доктор Уайт, здесь некуда пойти.

– Мне нужно пройтись. Если мне нельзя и этого, я закричу. И вы об этом пожалеете.

– Хорошо, хорошо. Не нужно этого делать. Просто ведите себя хорошо. Мне не нужны неприятности.

– Конечно. Мне просто нужно походить. Видите? Всего лишь ходьба.

И я начинаю свой ночной обход, иду, пока ноги не перестанут меня держать.

* * *

Я сижу в холле, слезы ручьем катятся по лицу. Пес пытается их слизать, но я его отталкиваю. Вот что я помню: мой сын Марк лежит на столе, его грудная клетка раскрыта. Неподвижный и безжизненный. Все ушли из операционной, свет погашен. Я едва вижу, но знаю, что это он. Коронарное шунтирование пошло не так, как нужно. Это простая операция, но у меня недостаточно квалификации для ее выполнения. Это был не сон. Я не засыпала. Я, несомненно, совершила какую-то ужасную, ужасную ошибку. Зрителей очень много, но я никого не узнаю. Все осуждают меня. И каждый обладает тем знанием, которое мне недоступно.

* * *

Мои таблетки остаются нетронутыми на прикроватной тумбочке. Я не буду их принимать. Не сегодня. Хочу оставаться в сознании. У меня есть план. Когда я проснулась, он четко сформировался у меня в голове. И он становится все яснее с каждым часом.

За завтраком нам напомнили, что сегодня придут герлскауты, и мы будем делать саше, набивая батистовые квадратики лавандой. «Ваша одежда будет пахнуть так приятно!» – ободряюще говорит седоволосая женщина. Сегодня я вспоминаю. Я вспоминаю герлскаутов, их юные лица и вымученные улыбки. Как они разговаривают. У них самый жестокий возраст. Они не звонят Фионе. Не приглашают ее на свои вечеринки. Они не знают, как сильно я их за это ненавижу. Как я жажду мести.

Чуть позже приходят маляры. И им нужно не просто что-то кое-где подкрасить. Все стены в большой комнате красят в отвратительный зеленый цвет. Двери открываются и закрываются, когда они приносят инструменты, ведра краски, брезент. Вешают оградительную ленту с надписью «Окрашено».

Но и это не уберегло нас от происшествий. Новенький зачерпывает из ведра краску и пьет, как воду. Санитары бегут к нему, крича в испуге. Кто-то зовет врача, мужчину хватают под руки и оттаскивают к стойке регистратуры. Я вижу, какой мне представился шанс.

Я иду в свою комнату. Надеваю самую удобную пару обуви. Сейчас лето или зима? Жарко там или холодно? Я не знаю, потому влезаю еще в одну рубашку. Если зима – будет тяжело, но я справлюсь. Я пойду домой. Мои мама и папа волнуются. Они всегда волнуются.

Мне не разрешали получить водительские права. Я втайне училась водить, пока была в колледже. Несмотря на то что я все еще жила дома, мой парень учил меня на парковке у собора Святого Патрика, а потом отвел на экзамен. Когда мама рыскала по моей сумке в поисках контрацептивов, она нашла права. Величайшее предательство, в ее глазах это было самым большим грехом против них, такой вот неожиданный бунт. Почитай отца твоего и мать твою. Я так и делала, и делаю до сих пор. Я должна вернуться к ним. Я тороплюсь обратно, туда, где столпились в недоумении маляры. Никто из них не говорит по-английски. Они ждут чего-то, кого-то. Я направляюсь к двери, прячась за рабочими. Стук в дверь. Санитар бежит, набирает код, дверь широко распахивается, впуская человека в белом халате. Он похож на остальных, вот только его белоснежный халат не забрызган краской.

Я просовываю в проем ногу, не давая двери захлопнуться. Бросаю взгляд назад. Мужчина в чистом халате говорит с высокой седоволосой женщиной, размахивая руками. Старики столпились вокруг них, персонал пытается их отвлечь. Я открываю дверь шире, чувствую поток горячего воздуха. Во всяком случае, мне не нужно бояться холода. Еще шаг – и я снаружи. Дверь закрывается за мной со щелчком.

Назад: Один

Дальше: Три