Один
Что-то случилось. Сразу понятно. Так всегда, приходишь в себя, а вокруг обломки: разбитая лампа, измученное лицо, которое дрожит в памяти, будто вот-вот должно стать узнанным. А бывает кто-то в униформе: фельдшер скорой помощи или медсестра протягивает таблетку. Или держит наготове шприц.
На этот раз я в какой-то комнате, сижу на холодном металлическом складном стуле. Комнату не узнаю, но к подобному я уже привыкла. Ищу подсказки. Похоже на офис, большое помещение, везде столы, компьютеры, кучи документов. Окон нет.
Я с трудом могу разглядеть бледно-зеленые стены – так много постеров, вырезок и объявлений к ним пришпилено. Освещение скудное. Какие-то мужчины и женщины разговаривают: друг с другом, не со мной. На некоторых поношенные костюмы, на ком-то – джинсы. И еще люди в униформе. Думаю, что улыбка тут неуместна. Страх – другое дело.
* * *
Я все еще могу читать. Не так плоха. Пока… Не книги, конечно, газетные заметки. Или статьи из журналов, если они короткие. У меня своя система. Я беру лист линованной бумаги и делаю записи, совсем как в медицинской школе.
Когда я путаюсь, перечитываю свои записи. Да, я возвращаюсь к ним. Одна статья в Tribune может занять два часа, полдня уйдет на New York Times. Сейчас я сижу за столом, беру бумагу, которую кто-то тут оставил, и карандаш. Делаю пометки на полях, пока читаю. Это временные меры. Вспышки насилия продолжаются. Они пожинают то, что посеяли, и должны раскаиваться в этом.
В конце я смотрю на эти пометки, но не ощущаю ничего, кроме тревоги и невозможности справиться с чем-то. Грузный мужчина в синем нависает надо мной, его рука в нескольких сантиметрах от моего плеча. Готовая схватить. Сдерживается.
* * *
– Вы понимаете права, которые я вам только что зачитал? Зная их, вы будете говорить со мной?
– Я хочу пойти домой. Я хочу пойти домой. Я в Филадельфии? Тут был дом на Уоллнат-лейн. Мы играли в кикбол на улице.
– Нет, это Чикаго. Сорок третий район, участок двадцать один. Мы позвонили вашему сыну и дочери. С этой минуты вы можете закончить допрос, у вас есть на это право.
– Я хочу закончить. Да.
* * *
Большая табличка приклеена к кухонной стене. Слова, жирно написанные черным маркером чьей-то дрожащей рукой, сползают вниз по доске: «Я доктор Дженнифер Уайт. Мне шестьдесят четыре года. У меня деменция. Моему сыну Марку двадцать девять. Моей дочери Фионе – двадцать четыре. Сиделка Магдалена живет со мной».
С этим все понятно. Но кто все остальные в моем доме? Незнакомцы повсюду. Неизвестная блондинка пьет чай на моей кухне. Кто-то роется в чулане. Я свернула за угол, в гостиную, и встретила еще одно незнакомое лицо. Спросила:
– Так кто вы? Кто все остальные? Вы знаете ее? – Я указала на кухню, и они засмеялись.
Они говорят, что это я сама. Я была там, а теперь я здесь. В этом доме нет никого, кроме нас. Они спрашивают, не хочу ли я пойти погулять. Разве я ребенок? Я устала от вопросов. Ты узнаешь меня, да? Ты не помнишь? Магдалена. Твоя подруга.
* * *
Блокнот – это способ связаться с собой и с остальным миром. Способ заполнить пробелы. Когда все в тумане, когда кто-то говорит о событиях, которые не могу вспомнить, я пролистываю страницы. Иногда меня успокаивает то, что я читаю. Иногда нет. Это библия моего сознания. Место блокнота на кухонном столе: большой и квадратный, с черной обложкой из тисненой кожи и с тяжелыми кремовыми страницами. У каждой записи есть дата. Милая леди усаживает меня перед ним.
Она пишет: «20 января 2009 года. Запись Дженнифер». Протягивает мне ручку и говорит: «Напиши, что случилось сегодня. Напиши о своем детстве. Напиши, о чем сможешь вспомнить».
Я помню свой первый артродез кисти. Давление скальпеля на кожу и то, как он в итоге ее легко прорезает. Упругость мышцы. Мои хирургические ножницы, царапающие кость. И, наконец, то, как я стягиваю окровавленные перчатки, палец за пальцем.
* * *
Черный. Все одеты в черное. Они парами и тройками идут вниз по улице к парку Святого Винсента, кутаясь в пальто и шарфы. Кажется, на улице пронизывающий ветер.
Я в своем теплом доме, прижалась лицом к холодному стеклу, Магдалена в нерешительности стоит рядом. Я могу видеть только резные деревянные двери двенадцати футов высотой. Они широко открыты, люди заходят внутрь. У входа стоит катафалк, за ним стоят еще машины с включенными фарами.
– Это Аманда, – говорит мне Магдалена. – Похороны Аманды.
– Кто такая Аманда? – спрашиваю я.
– Твоя лучшая подруга. Крестная мать твоей дочери, – немного поколебавшись, отвечает она.
Я пытаюсь. И не справляюсь. Магдалена берет мой блокнот. Она листает страницы. Показывает газетную вырезку:
Пожилая женщина из Чикаго
найдена мертвой и изувеченной
Chicago Tribune от 23 февраля 2009 года
В Чикаго, штат Иллинойс, вчера было найдено изувеченное тело семидесятипятилетней женщины. Труп обнаружен в доме жертвы, в 2100-м квартале Шеффилд-авеню.
Аманда О’Тул была обнаружена мертвой в своем доме после того, как сосед заметил, что она уже неделю не забирает газеты с крыльца, сообщает источник, близкий к следствию. Четыре пальца на ее правой руке были отрезаны. Точное время смерти неизвестно, но, по версии источника, смерть наступила в результате травмы головы.
Факта хищения имущества не обнаружено.
Пока что обвинение никому не выдвинуто, но полиция задержала для допроса, а потом отпустила подозреваемого.
Я пытаюсь. Но ничего в моей памяти не откликается. Магдалена уходит. Она возвращается с фотографией.
На ней две женщины, одна сантиметров на пять выше другой, ее длинные прямые седые волосы стянуты сзади в тугой пучок. У второй, помоложе, короткие седые кудри обрамляют точеное лицо с более женственными чертами. Она когда-то была красавицей.
– Это ты, – говорит Магдалена, указывая на младшую. – А вот это Аманда.
Я изучаю фотографию.
У высокой женщины суровое лицо. Не из тех, что называют хорошенькими. И не из тех, что называют милыми. Слишком резкое у ноздрей, будто линии выражают презрение щек друг к другу. Женщины стоят рядом, не касаясь, но между ними, несомненно, много общего.
– Попытайся вспомнить, – заставляет меня Магдалена. – Это важно. – Ее рука тяжестью ложится на мое плечо. Она чего-то от меня хочет. Чего же? Но вдруг я чувствую жуткую усталость. Мои руки трясутся. Испарина выступает меж грудей.
– Я хочу уйти в свою комнату, – говорю я. Бью Магдалену по руке. – Оставь меня в покое.
* * *
Аманда? Умерла? Не могу поверить в это. Моя дорогая, дорогая подруга. Вторая мать моих детей. Моя соседка. Моя сестра.
Если бы не Аманда, я была бы одна. Я отличалась от остальных. Всегда в стороне от других. Как ночь отдельно от дня.
Не то что бы все это знали. Они были одурачены показухой, простофили. Никто так не видел слабостей людей, как Аманда. Она заметила меня, спасла от тайного одиночества. А где была я, когда она нуждалась во мне? Здесь. Всего в трех домах ниже по улице. Упивалась своим горем. Пока она страдала. Пока какое-то чудовище размахивало ножом, готовясь к убийству.
Больно. Как же больно. Я перестану пить свои таблетки. Поднесу скальпель к мозгу и вырежу память о ней. И буду умолять о том, с чем сражаюсь все эти долгие месяцы: о сладком забытьи.
* * *
Милая леди берет мой блокнот. Она подписывается: Магдалена.
Сегодня, 11 марта, в пятницу, был еще один плохой день. Ты пнула ступеньку и сломала палец на ноге. Из отделения экстренной помощи ты сбежала на парковку. Санитар привел тебя обратно. Ты в него плюнула.
Какой стыд.
* * *
Это полубытие. Жизнь в сумерках. Пока нейрофибриллярные клубки множатся, пока нейротические бляшки твердеют, пока синапсы перестают работать, я по-прежнему в сознании. Пациент без анестезии.
Смерть каждой клетки поражает меня в самое уязвимое место. Незнакомые люди опекают меня. Обнимают. Пытаются взять за руку. Дают мне подростковые прозвища: Джен. Дженни. Я с горечью смиряюсь с тем, что знаменита, даже любима, пусть и среди незнакомцев. Звезда!
Легенда в своем же сознании.
* * *
В последнее время мой блокнот полнится предостережениями.
Марк сегодня очень злой. Он бросил трубку, когда говорил со мной. Магдалена просит не отвечать на звонки. Не открывать дверь, когда она в ванной или стирает в подвале.
А потом, уже другим почерком:
Мам, с Марком ты не в безопасности. Напиши доверенность на медицинский уход на меня, Фиону. Лучше всего доверять свое лечение и свои финансы одному и тому же человеку.
Что-то вычеркнуто, нет, жирно замарано черной ручкой. Но кем?
* * *
И снова мой блокнот:
Звонил Марк, сказал, что мои деньги меня не спасут. Я должна слушать его. Мы должны предпринять другие меры, чтобы защитить меня.
Ниже:
Мам, я продала акций IBM больше чем на 50 000 долларов, чтобы нанять тебе адвоката. Она известна в делах, связанных с психической вменяемостью. У них нет улик, только догадки. Доктор Дзиен назначил тебе 150 мг кветиапина, чтобы подавить агрессию. Я снова приду завтра, в субботу. Твоя дочь, Фиона.
* * *
Я хожу в группу поддержки людей с болезнью Альцгеймера. Люди приходят и уходят.
Утром Магдалена говорит, что сегодня неплохой день, можно попробовать пойти на собрание. Группа встречается в методистской церкви на улице Кларка, невысоком и сером здании, изнутри обшитом вагонкой, со слишком яркими витражами.
Мы собираемся в Зале Братства, в большой комнате с окнами, которые не открываются, с пятнистым линолеумом, испещренным царапинами от складных стульев. Компания тут самая разношерстная, нас примерно полдюжины, разумы наши в разных стадиях открытости. Магдалена ждет снаружи с другими сиделками. Они сидят на лавках в темном коридоре, вяжут и тихонько переговариваются, однако не теряют бдительности, они всегда готовы вскочить и увести своих подопечных при первой же необходимости.
Наш куратор – молодой человек со степенью работника сферы социальных проблем. У него доброе лицо человека, который никогда не достигнет своей цели. Ему нравится начинать со вступительного слова и шутки. Меня-зовут-Не-Помню-Как-и-я-Не-помню-кто. Он называет то, чем мы занимаемся Двумя Постоянно Повторяющимися Шагами. Шаг первый – признать, что у тебя есть проблема. Шаг второй – забыть, что у тебя есть проблема.
Каждый раз раздается взрыв смеха, потому что некоторые помнят эту шутку с прошлого собрания, но большинство слышит ее впервые, не важно, сколько на самом деле раз они слышали ее прежде.
Сегодня у меня хороший день. Я все помню. Я бы даже могла добавить третий шаг: Шаг третий – вспомнить все, что ты забыл. Шаг третий самый трудный из всех.
Сегодня мы обсуждаем отношение к проблеме. Так это называет наш лидер.
– У вас у всех необычайно печальный диагноз, – говорит он. – Вы образованные, интеллигентные люди. И вы знаете, что времени у вас мало. Что вам делать, зависит только от вас. Будьте позитивными! Жить с Альцгеймером – это как ходить на вечеринку, где вы еще никого не знаете. Подумайте об этом! Каждый обед может стать лучшим в вашей жизни! Каждый фильм может стать самым увлекательным из всех, что вы видели! Сохраняйте чувство юмора, – говорит он. – Вы – пришелец с другой планеты, и вы изучаете местные обычаи.
Но что делать тем, вокруг которых стены уже смыкаются? Кого всегда пугали перемены? В тринадцать я неделю не могла есть, потому что мать купила мне новые простыни. Для нас жизнь теперь ужасно опасна. Угрозы таятся за каждым углом. Ты киваешь всем незнакомцам, что обращают на тебя внимание. Ты смеешься вместе с остальными и выглядишь серьезной, когда они хмурятся. Когда люди спрашивают «а ты помнишь», ты усиленно киваешь. Или сначала мрачнеешь, а потом расслабляешься, якобы вспомнив.
Все это необходимо, чтобы выжить. Я пришелец с другой планеты, а туземцы совсем не дружелюбны.
* * *
Я сама просматриваю свою почту. А потом она исчезает. Ускользает. Сегодня призывают спасать китов и панд и освобождать Тибет.
Судя по выписке с банковского счета, у меня три тысячи пятьсот шестьдесят семь долларов и восемьдесят девять центов в Банке Америки. Есть еще одна выписка от биржевого брокера Майкла Браунштейна. Мое имя на самом верху. Мои активы снизились за последние шесть месяцев на 19 процентов. Кажется, сейчас они достигают в общей сложности двух миллионов и пятисот шестидесяти тысяч. Он вложил записку: все не так плохо, как могло бы быть, благодаря вашей стратегии умеренных вложений и использования большого портфеля ценных бумаг.
А два с половиной миллиона – это много? Этого достаточно? Я глазею на буквы на странице, пока они не начинают прыгать перед глазами. AAPL, IBM, CVR, ASF, SFR. Тайный язык денег.
* * *
Джеймс – проныра. У Джеймса есть секреты. В какие-то я посвящена, в большую же часть – нет. Где он сегодня? Дети в школе. Дома никого, за исключением женщины, которая, кажется, экономка. Она поправляет книги в комнате отдыха, насвистывая песню, которую я не узнаю. Это Джеймс нанял ее? Скорее всего. Кто-то должен следить за порядком, чтобы дом выглядел ухоженным, а я всегда терпеть не могла уборку. А Джеймс, хоть и одержим чистотой, слишком занят. Всегда где-то гуляет. На заданиях. Под прикрытием. Вот как сейчас. Аманда этого не одобряет.
– Браки должны быть прозрачны, – говорит она. – Они должны противостоять яркому свету солнца.
Но Джеймс скорее принадлежит к миру теней. Ему нужно прикрытие, он расцветает в темноте. Он сам объяснил это давным-давно, выдумав прекрасную метафору. Или, скорее, позаимствовал ее у природы. И хоть я и опасаюсь слишком уж однозначных высказываний, это звучало правдоподобно. Помню, был жаркий и влажный летний день, мы были возле дома, где вырос Джеймс, в Северной Каролине. Еще до свадьбы. Мы пошли погулять после ужина при угасающем свете дня и всего в каких-то трех метрах от крыльца задней двери оказались в темном девственном лесу, деревья в нем были покрыты белым мхом, а наши шаги заглушал ковер из опавших листьев. Папоротники тянули свои лапы сквозь чащу, вот мелькнул гриб. Джеймс показал на него. Ядовитый. Пока он говорил, запела птица. Тишина ей в ответ. Если там и была тропа, то я не могла ее разглядеть, но Джеймс уверенно шел вперед, и дорога появлялась перед нами словно по мановению волшебной палочки. Мы прошли с четверть мили, прежде чем он остановился. Свет мерк с каждой минутой. Он указал. У корней дерева, среди желто-зеленого мха, что-то светилось призрачно-белым. Цветок, один-единственный цветок на длинном белом стебельке. Джеймс перевел дыхание. Нам повезло. Иногда можно искать целыми днями и так и не найти ни одного.
– А что это? – спросила я. Цветок испускал сияние столь сильное, что вокруг него кружились мелкие насекомые, будто бы слетевшись на пламя свечи.
– Растение привидений. Monotropa uniflora. Он наклонился и взял чашечку цветка в ладонь, аккуратно, чтобы не оторвать ее невзначай от стебля. – Это одно из немногих растений, которым не нужен свет. Оно растет в темноте.
– Как такое возможно?
– Это паразит. Он не использует фотосинтез, а кормится за счет грибов и деревьев, растущих рядом, предоставляя тяжелую работу остальным. Я всегда чувствовал, что мы с ним чем-то похожи. Даже восхищался им. Это ведь нелегко – вот почему их так немного. Растению нужно найти правильного хозяина, и все условия должны быть точно соблюдены, чтобы оно смогло расцвести. Но когда оно цветет, это действительно впечатляет. – Он выпустил цветок и выпрямился.
– Да, я это понимаю, – сказала я.
– Да? На самом деле понимаешь?
– Да, – повторила я, и слова повисли в тяжелом влажном воздухе между нами, словно обещание. Обет.
Вскоре после этой поездки, мы тайно поженились в суде Эванстона. Мы не позвали никого, звать кого-то для нас было бы как добровольно принять вторжение. Клерк был нашим свидетелем, и мы уложились в пять минут. В целом это было правильное решение. Но в дни, подобные сегодняшнему, когда отсутствие Джеймса для меня подобно ране, я хочу вернуться в тот лес. Почему-то мне кажется, что он остался таким же свежим и густым, как в те времена. Я бы нагнулась и сорвала тот цветок, подарила бы его Джеймсу, когда он вернется. Мрачный подарок.
* * *
Я в офисе Карла Дзиена. Врача. Моего врача, видимо. Худощавый, лысеющий мужчина. Бледный от постоянного сидения в кресле под лампами искусственного света. Благожелательное выражение лица. Кажется, мы друг друга хорошо знаем.
Он рассказывает о бывших студентах. Использует слово «наши». «Наши студенты». Он говорит, что я должна гордиться собой. Я внесла неоценимый вклад в судьбу университета и больницы. Я киваю головой. Я слишком уставшая, чтобы притворяться, у меня была плохая ночь. Ночь на ногах. Взад и вперед, взад и вперед, от ванной до спальни, опять к ванной и обратно. Считая шаги, выбивая жесткий ритм из досок пола. Ходить, пока не заноют ступни.
Но этот кабинет всплывает в моей памяти. Хоть я и не знаю доктора, откуда-то мне знакомы его вещи. Модель человеческого черепа на столе. Кто-то помадой пририсовал ему губу на верхней челюсти и привесил ярлык: Безумная Карлотта. Я узнаю этот череп. И почерк тоже. Он видит, как я смотрю.
– Твои шутки всегда были немного мрачными.
На стене за столом старомодный плакат с горнолыжным курортом, на нем ярко-красными буквами написано «Шамони. Des conditions de neige excellentes, des terrasses ensoleillées, des hors-pistes mythiques». Мужчина и женщина в объемных костюмах времен начала века взлетели на лыжах в воздух над белым холмом, покрытым точками сосен. Причудливый рисунок, не фотография, хотя фотографии здесь тоже есть, висят справа и слева от плаката. Черно-белые. Справа – чумазая девчонка у полуразвалившейся хибары. Слева бесплодная земля, солнце только село за горизонт, и женщина, обнаженная, лежащая на животе и подпирающая руками подбородок. Она смотрит прямо в камеру. Я чувствую отвращение и отворачиваюсь.
Врач смеется и хлопает меня по плечу:
– Ты никогда не разделяла моих взглядов на искусство. Ты считала их вычурными. Энсел Адамс против канала Дискавери. – Я пожимаю плечами. Позволяю его руке задержаться на моем локте, пока он ведет меня к креслу.
– Я собираюсь задать тебе несколько вопросов. Просто постарайся ответить.
Я даже не считаю нужным как-то реагировать.
– Какой сегодня день?
– День-когда-нужно-сходить-ко-врачу.
– Хитрый ответ! А какой месяц?
– Зима.
– А нельзя ли поточнее?
– Март?
– Почти. Конец февраля.
– Что это?
– Карандаш.
– А это?
– Часы.
– Как тебя зовут?
– Ты меня оскорбляешь.
– Как зовут твоих детей?
– Фиона и Марк.
– Как звали твоего мужа?
– Джеймс.
– Где твой муж?
– Умер. Сердечный приступ.
– Что ты об этом помнишь?
– Он был за рулем и не справился с управлением.
– Он погиб в автокатастрофе или от сердечного приступа?
– С клинической точки зрения это невозможно определить. Он мог умереть от кардиомиопатии, вызванной дисфункцией митрального клапана, или же от травмы головы. Он в любом случае был на волосок от гибели. Коронер написал в заключении остановку сердца. Сама бы я написала не это.
– Наверное, тебе было тяжело.
– Нет, я думала о том, что в этом весь Джеймс: вечная битва между разумом и сердцем до самого конца.
– Ты не придаешь этому значения. Но я помню то время. Через что тебе пришлось пройти.
– Вот только не надо жалости. Я смеялась. Его сердце не выдержало первым. Его сердце! – Я и в самом деле смеялась. Смеялась на опознании. Такое холодное и ярко освещенное место. Морг. Не была в них с медицинской школы, всегда их ненавидела. Резкий свет. Страшный холод. Свет и холод и еще и звуки: туфли на резиновой подошве попискивают на плитке, словно крысы. Вот что я помню: Джеймс лежит в этом нескромно ярком свете, пока паразиты разбегаются.
– А теперь ты надо мной издеваешься. Будто бы я через это не проходил. – Доктор что-то пишет в медицинской карте. Он позволяет себе улыбку.
– Сегодня ты набрала девятнадцать баллов. Хороший день. Я не вижу тревоги, и Магдалена говорит, что уровень агрессии упал. Мы продолжим терапию на тех же лекарствах.
Он смотрит на меня.
– Что-то не так?
Я качаю головой.
– Ну что же, пусть так и будет. Мы сделаем все, чтобы ты смогла остаться дома. Я знаю, что ты этого хочешь. – Он замолкает. – Я должен сказать тебе. Марк пытался заставить меня написать заключение, что ты умственно неполноценна, что ты не можешь принимать решений, связанных с медициной. Я отказался. – Он подается вперед. – Я бы советовал не позволять другому доктору осматривать тебя. Во всяком случае, без постановления суда.
Он вытаскивает из своей папки лист бумаги.
– Видишь – я все это записал для тебя. Все, что я только что сказал. Я отдам его Магдалене и попрошу держать его в безопасном месте. Я сделал две копии. Магдалена отдаст одну из них твоему адвокату. Ты можешь положиться на Магдалену, как мне кажется. Думаю, что она заслуживает доверия.
Он ждет моего ответа, но я не могу оторвать глаз от фотографии обнаженной женщины. В ее глазах сомнение и подозрение. Она смотрит в объектив. За объектив. Она смотрит прямо на меня.
* * *
Я не могу найти ключи от машины и потому решаю дойти до аптеки пешком. Куплю зубную пасту, зубную нить и шампунь для сухих волос. Может, еще несколько рулонов туалетной бумаги, той, что получше.
Обычные вещи. Сегодня я хочу притворяться нормальной. Потом я пойду в супермаркет и выберу самую большую жареную курицу на ужин. Буханку только что испеченного хлеба. Джеймсу это понравится. Приятные пустяки – нам обоим это так нравится.
Я должна идти быстро. И тихо. Они попытаются меня остановить. Они всегда так делают.
Но где же кошелек. Где он. Я всегда держу его неподалеку от двери. Не важно, там все равно будет кто-то милый. Я скажу, что я доктор Дженнифер Уайт и что я забыла кошелек. Они скажут, ну да, разумеется, вот немного денег, я закиваю и поблагодарю их.
Я шагаю вниз по улице, мимо особняков, заросших плющом, перед которыми разбиты маленькие аккуратные газоны, окруженные коваными заборчиками по пояс.
– Доктор Уайт? Это вы?
Темнокожий мужчина в синей униформе за рулем белого фургона с орлом. Он опускает окно и сбавляет скорость.
– Да? – Я не останавливаюсь.
– Не самый лучший день для прогулки. Скверная погодка.
– Я недалеко иду, говорю я. – Пытаюсь не смотреть на него. Может, если его игнорировать, он уедет. Иногда им становится все равно, если ты не смотришь.
– Может вас подвезти? Посмотрите, вы же совершенно вымокли. Вы без пальто. О мой боже. И без обуви. Давайте. Забирайтесь.
– Нет. Мне нравится такая погода. – Мне нравится чувствовать ступнями асфальт. Холодный. Это вытаскивает меня из моей полудремы.
– Знаете, а ведь милая женщина, с которой вы живете, этого так не оставит.
– Ну и что.
– Давайте успокоимся. – Он говорит утешающим тоном, подъезжая к обочине. Вытягивает руки ладонями вверх и зовет меня. Вежливо.
– Я не бешеная собака.
– Нет, конечно, нет. Но я не могу просто ничего не делать. Вы знаете, что я не могу, доктор Уайт.
Я стряхиваю с лица волосы, покрытые инеем, и иду дальше, но он тащится со мной рядом. Вытаскивает телефон. Если он нажмет семь кнопок, все хорошо. Если три – плохо. Это я знаю. Останавливаюсь в ожидании. Одиндватри. И все. Он подносит телефон к уху.
– Подождите, – говорю я. – Нет. – Я оббегаю фургон спереди. Дергаю дверь и забираюсь внутрь. Все, чтобы остановить звонок. Случатся плохие вещи. – Положите телефон, – прошу я. – Положите телефон! – Он сомневается. Я слышу голос из трубки. Он смотрит на телефон и захлопывает его. Улыбается якобы ободряюще. Но меня не проведешь.
– Ладно! Давайте отвезем вас домой, пока вы тут не умерли от холода.
Он ждет у обочины, пока я иду к двери. Она распахнута настежь, ветер и дождь со снегом врываются в прихожую. Тонкие занавески из дамаста вымокли. Я ступаю на темную тавризскую дорожку, пропитавшуюся насквозь. Мы купили ее в Багдаде тридцать лет назад с Джеймсом. Сейчас это уже музейный экспонат. Джеймс, оценивший его в прошлом году, будет в бешенстве. Туфли Магдалены исчезли. Недопитая чашка чуть теплого чая стоит на столе.
Вдруг я чувствую себя очень усталой. Я сажусь рядом с чашкой, но прежде чем я отодвигаю ее, до меня доносится запах ромашки. Так много бабушкиных сказок о ромашке оказались былью. Лекарство от проблем с пищеварением, лихорадки, менструальных спазмов, болей в желудке, кожных инфекций и тревоги. И, конечно же, от бессонницы.
– Излечит все твои хвори! – сказала Магдалена, когда я с ней поделилась этими знаниями. Не совсем так. Не все.
* * *
Мы слушаем «Страсти по Матфею». Идет 1988 год. Шолти стоит на возвышении в концертном зале Чикаго, слушатели полностью зачарованы произведением до самого его окончания. Уменьшенные на полтона септаккорды и тревожные модуляции. Беспокойство почти невозможно сдерживать. Я чувствую тепло пальцев Джеймса, переплетенных с моими, его дыхание согревает мою щеку.
И вот вдруг холодный зимний день. Я одна на кухне. Я вытягиваю руки на стол и кладу на них голову. Приняла ли я утром таблетки? Сколько я приняла? А сколько надо было?
Я почти на грани. Я почти ее перешла. Я слышу отзвуки Баха: Ich bin’sich sollte büßen. Это я должна страдать и отправиться прямиком в ад.
Но не сейчас. Нет. Еще не время. Я сижу и жду.
* * *
Мужчина вошел без стука. Утверждает, что он мой сын. Магдалена это подтверждает, так что я вынуждена это принять. Но мне не нравится его лицо. Я не исключаю возможности, что они говорят правду, но буду настороже.
Вот что я вижу: незнакомец, очень красивый незнакомец. Темный. Темные волосы, темные глаза, темная аура, если бы я в это верила. Он говорит, что не женат, ему двадцать девять, работает юристом.
– Как и твой отец! – хитро говорю я. Его темнота оживает, он хмурится – и нет более подходящего слова.
– Совсем нет, – говорит он. Ничуть. Мне в жизни не отрастить такие ноги, чтоб папины туфли были мне впору. Дай совет власть имущему и заработай себе часть казны. – И он насмешливо кивает висящему в гостиной портрету худощавого темноволосого мужчины. – Почему ты не дала мне свою фамилию, мама? Туфли были бы столь же велики, но хоть форма была бы посимпатичнее.
– Хватит! – резко обрываю я.
Я вспомнила своего сына. Ему семь лет. Он только что вбежал в комнату, руки в боки, на лице победоносная улыбка. Повсюду брызги воды. Оказывается, в его карманах сестринские золотые рыбки. Они все еще трепыхаются. Его ошеломила моя ярость.
Некоторых удалось спасти, но большинство – скользкие маленькие трупики, которых только и остается, что спустить в унитаз. Его восторг не угасает, он смотрит в восхищении на последний золотой хвостик, ускользающий в слив. Даже когда сестра обнаруживает пропажу, он не раскаивается. Нет. Совсем нет. Он горд собой. Палач, казнивший с дюжину жертв в, казалось бы, тихий вечер вторника.
Этот-мужчина-которого-они-называют-моим-сыном усаживается в синее кресло у окна в гостиной. Он ослабляет галстук, вытягивает ноги, в общем, ведет себя как дома.
– Магдалена говорит, что ты в порядке, – говорит он.
– В полном. Именно в таком, в каком только может быть человек с моим диагнозом.
– Расскажи мне об этом.
– О чем, – спрашиваю я.
– О том, что ты точно знаешь, что с тобой происходит.
– Все об этом спрашивают. Их ошеломляет моя осведомленность, моя…
– Беспристрастность.
– Да.
– Ты всегда такой была. – Он криво усмехается, но его улыбка не лишена привлекательности. – Когда я сломал руку, тебя больше интересовала плотность моих костей, а не то, что меня надо отвезти в больницу.
– Я помню, что кто-то сломал руку, – говорю я. – Марк. Это был Марк. Он упал с клена перед домом Дженкисов.
– Я – Марк.
– Ты? Марк?
– Да. Твой сын.
– У меня есть сын?
– Да. Марк. Я.
– У меня есть сын! Ты лишил меня дара речи. Меня переполняет счастье. Какая радость!
– Мам, пожалуйста, не надо…
– Но я ошеломлена. Все эти годы! У меня был сын, а я и не знала.
Мужчина стоит на коленях, обнимая меня.
– Мама, все хорошо. Я рядом.
Я прижимаю его к себе. Прекрасный молодой человек и, что самое невероятное, рожденный мной. Что-то не так в его лице, в красоте его таится какой-то изъян. Но это заставляет меня любить его еще сильнее.
– Мам, – говорит он какое-то время спустя. Его руки отпускают меня, он отходит. Я тут же начинаю скучать по его теплу, но заставляю себя успокоиться и сесть обратно в кресло. – Мам, мне нужно сказать тебе кое-что важное. О Фионе. – Теперь он стоит. Его лицо снова в тени, и взгляд такой же напряженный, как и когда он только вошел. Мне знаком этот взгляд.
– А что с ней? – спрашиваю я самым недобродушным из тонов.
– Мам, я знаю, ты не хочешь об этом слышать, но она опять сбежала. Ты знаешь, как это бывает.
Знаю, но не отвечаю. Мне никогда не нравились подобные беседы.
– На этот раз все плохо. На самом деле она не будет говорить со мной. Обычно ты ее успокаивала. Иногда папа. Но слушала она тебя. Как думаешь, ты сможешь с ней поговорить? – Замолкает. – Ты понимаешь, что я говорю?
– Где ты был, ублюдок? – спрашиваю я.
– Что?
– После всех этих лет ты приходишь сюда и заявляешь такое?
– Тсс, мам. Все хорошо. Я рядом. Я никогда не уходил.
– Что ты имеешь в виду? Я была одна. Совсем одна в этом доме. Ужинала одна, ложилась спать одна. Как же мне было одиноко.
– Это неправда, мам. До последнего года папа был рядом. Да и Магдалена.
– Кто?
– Магдалена. Твоя подруга. Женщина, что живет с тобой.
– А, эта. Она мне не подруга. Ей платят. Я ей плачу.
– Это не означает, что она тебе не друг.
– Именно это и означает. – Вдруг я свирепею. Я в бешенстве. – Ты ублюдок! Ты бросил меня!
Мужчина медленно встает.
– Магдалена! – зовет он.
– Ты слышишь меня? Ублюдок!
– Слышал, мама. – Он осматривается, ища что-то. – Мое пальто. Ты его не видела?
Женщина вбегает в комнату. Блондинка. В теле.
– Вам лучше уйти. Быстрее. Вот ваше пальто. Да. Спасибо, что зашли.
– Что ж, я не буду притворяться, что это было забавно, – говорит мужчина и уходит.
– Убирайся!
Блондинка поднимает руку. Она медленно идет ко мне.
– Нет, Дженнифер. Положи на место. Положи, пожалуйста. Ну разве тебе на самом деле нужно было это делать?
Что-то случилось. Какая-то катастрофа. Телефон лежит в прихожей в куче осколков. Холодный ветер обдувает меня, занавески развеваются. Снаружи хлопает дверца автомобиля, двигатель ревет. Я чувствую себя живой, отмщенной и готовой на все. Столько всего еще нужно сделать. О да, гораздо больше.
* * *
Из блокнота:
Хороший день. Отличный день, мысли мои почти совсем ясные. Я проверила себя по тесту Mini-cog. Не уверена в годе, месяце и дне, но все отлично со временем года. Не уверена в своем возрасте, но женщину в зеркале я узнаю. В волосах еще есть рыжина, темно-карие глаза не померкли, морщины вокруг глаз и на лбу указывают если не на то, что я много смеюсь, то на то, что чувство юмора у меня точно есть.
Я знаю свое имя: Дженнифер Уайт. Знаю адрес: Шеффилд, 2153. Весна наступила. Запах тепла, влажной земли, обещания обновления, все пробуждается от спячки. Я открыла окно и помахала соседу на другой стороне улицы, он уже выбивает матрасы, готовясь к ангельскому пению, ярко-алым цветам и сонмам синих бабочек, за которыми не видно кустов.
Вошла на кухню и вспомнила, как готовить крепкий черный кофе, мой любимый: засыпать зерна в кофемолку, вдохнуть насыщенный аромат, пока ножи разрубают твердую скорлупу, отсчитать ложки пахучей темно-коричневой пыли и засыпать их в кофейник, налить туда холодную воду.
А потом заглядывает Фиона. Моя девочка радует меня. Короткая мальчишеская стрижка, а плечо обвито красно-синей гремучей змеей. Обычно она прячет татуировку, и лишь немногие в ее нынешней жизни знают о бурных деньках ее юности.
Она пришла забрать мои финансовые выписки, что-то там подсчитать, я в этом не разбираюсь. Не важно. У меня есть свой финансовый гений. Моя золотая антилопа. Закончила школу в шестнадцать, колледж – в двадцать и сейчас, в двадцать четыре, – самая молодая женщина-профессор в Школе бизнеса университета Чикаго. Ее специальность – международные валютные отношения; ей привычны звонки из Вашингтона, Лондона и Франкфурта.
После смерти Джеймса я была уверена в своем выборе – назначила ее своим финансовым представителем. Ей я доверяю. Моя Фиона. Она кладет передо мной документы, один за другим, а я подписываю, не читая. Спрашиваю, нужно ли мне на что-то обратить внимание, она отвечает, что нет. Сегодня, однако же, все было иначе. Она не привезла документы, просто села за стол рядом со мной и взяла меня за руку. Моя замечательная девочка.
* * *
В группе поддержки мы сегодня обсуждаем ненавистные вещи. Наш лидер говорит, что ненависть – очень мощная эмоция. Спросите у больной с деменцией, кого она любит, – она не скажет. Спросите, кого ненавидит, – и воспоминания потекут рекой.
Отвращение. Ненависть. Слово цепляет во мне что-то. Желудок сжимается, и желчь поднимается к горлу. Я ненавижу. Оказывается, мои руки сжались в кулаки. Лица оборачиваются ко мне. Несколько мужчин, но в основном – женщины. Множество лиц по множеству причин. Целая ООН презренных и вызывающих отвращение. Не могу различить их черты. Сборище неизвестных.
Становится трудно дышать. Что это за шум. Это я. Что вы все уставились?
Наш лидер встает. Он выходит из комнаты, возвращается с моложавой женщиной с высветленными волосами. Макияж у нее слишком яркий. Она идет ко мне.
– Доктор Уайт! – говорит женщина. – Сейчас мы пойдем домой. Тсс. Не кричите. Нет. Пожалуйста, прекратите. Прекратите. Вы делаете мне больно. Нет, не звоните, я справлюсь. Дженнифер. Пойдем же. Вот так. Мы идем домой. Тсс. Все хорошо. Все хорошо. Это я, посмотрите на меня. На меня, на Магдалену. Вот так. Мы идем домой.
* * *
В некоторые дни наступает священное просветление. Сегодня один из таких дней. Я брожу по дому, получая удовольствие от того, что даю вещам названия. Мои книги, мое пианино, на котором Джеймс играл нещадно грубо. Моя скульптура Кальдера, которую Джеймс купил в Лондоне в 1976 году, линии ее четки как никогда. Мои сокровища, святые и экс-вото семнадцатого века, несомненно, украденные из какой-то церкви. Мы купили их у придорожных торговцев в Джалиско и Монтеррее: символы набожности без веры. Я дотрагиваюсь до всего, снова радуясь, узнавая кончиками пальцев кожу, слоновую кость, ткань, фарфор, жесть.
Единственное слово, которым я могу описать Магдалену, – угрюмая. Она разбивает тарелку, чертыхается, подметает осколки и снова роняет их, сражаясь с крышкой мусорного бака. Ее работа не может быть веселой. Тем не менее мне кажется, что ей очень нужны деньги. Ее машине уже с дюжину лет, на задних крыльях вмятины, а на лобовом стекле – трещина.
Она одевается очень просто: потертые синие джинсы и белая мужская рубашка, доходящая ей до бедер. Она осветляет темные волосы, но не достаточно тщательно – корни видны. Слишком много подводки и туши делают ее глаза меньше.
Ей лет сорок, сорок пять. Я застаю, как она пишет в моем блокноте: «Очень хороший день у Дженнифер. И не такой уж хороший у меня». Я спрашиваю почему, а она пожимает плечами. Лицо ее осунулось, под глазами темные круги.
– Зачем я буду еще раз объяснять? Ты же все равно забудешь?
Интересно, всегда ли она так груба. Мне интересно очень многое. Как долго уже идут дожди? Когда мои волосы успели так отрасти? Почему телефон звонит не переставая, но мне не звонят никогда. Магдалена берет трубку, и голос ее становится тише, будто бы она говорит с тайным любовником.
* * *
Я посреди улицы. Грязный снег сгребли к обочине, но дорога все равно скользкая, нужно идти осторожно. Кто-то кричит. Повсюду машины. Клаксоны надрываются. Кто-то хватает меня за руку, совсем неаккуратно, тащит быстрее, чем я могу идти, практически затаскивает меня на островок из бетона. Вдруг меня окружают люди. Незнакомцы. Издалека доносится голос, который я узнаю, и незнакомцы расступаются подобно водам Красного моря. А вот и она: ярко-рыжие волосы, она дрожит в футболке с короткими рукавами, из-под которой выглядывает ее вытатуированная змея.
– Подождите! Я ее дочь! Пожалуйста, не звоните в полицию!
Она добирается до меня, переводя дыхание. Она запыхалась, пока бежала ко мне.
– Спасибо, спасибо. Кто бы ни вытащил ее с дороги, спасибо вам! – Она делает глубокий вдох. – Извиняюсь за неудобства. У моей матери деменция. – Она выдавливает из себя слова, и ее стройное тело дрожит. Сейчас довольно холодно.
Толпа начинает рассеиваться, и она поворачивается ко мне.
– Мама, пожалуйста, не делай так. Ты нас всех перепугала.
– Где я?
– Примерно в двух кварталах от дома. Посреди одного из самых оживленных перекрестков города.
Она приумолкла.
– Это я виновата, я поднялась наверх, в свою старую спальню, хотела оставить сумку. Ты знаешь, я опять ночую у тебя, Магдалена считает, что тебе это пойдет на пользу. Мы заболтались и не заметили, как ты вышла. Куда ты отправилась?
– К Аманде. Сегодня же пятница, нет?
– Нет, на самом деле среда. Но я понимаю. Ты пыталась найти ее дом?
– Пятница – наш день.
– Да. Я понимаю. – Какое-то время она собирается с мыслями. – Думаю, мы могли бы заглянуть к Аманде, посмотрим, вдруг она дома.
– Как тебя зовут?
– Фиона. Твоя дочь.
– Да. Да, точно. Теперь я вспомнила.
– Пошли. Вдруг мы сможем найти Аманду. Смотри. Зеленый загорелся. – Она берет меня за руку, тянет вперед. И хоть я как минимум на три дюйма выше, я не могу противиться ее напору. Мы проходим мимо магазина эконом-класса, станции метро, у церкви поворачиваем за угол, и мир вдруг снова встает на свои места. Я останавливаюсь у одного дома, особняка с низкой оградой вокруг двора. Дерево без листьев склонилось над дорожкой и крыльцом.
– Да, это наш дом. Но мы собирались зайти к Аманде.
– Я помню, – говорю я. – Еще три дома. Один, два, три.
– Вот так. Мы пришли. Давай постучимся и проверим, дома ли она. Если нет – вернемся к нам, выпьем по чашке чая и поразгадываем кроссворды. Я принесла новый сборник.
Фиона трижды громко стучит. Я жму на кнопку звонка. Мы ждем на крыльце, но никто не выходит. Ничье лицо не мелькает за занавеской в гостиной. Хотя Аманда никогда не стала бы вот так выглядывать. Несмотря на все предостережения Питера, она всегда открывала дверь, не интересуясь, кто стоит за ней. Всегда готовая ко всем ударам судьбы.
Фиона прислоняется к двери. Ее глаза закрыты. Она дрожит. От холода или еще от чего – я не знаю.
– Пойдем, мам, – просит она, – никого нет дома.
– Странно, – говорю я, – Аманда никогда не пропускала наши пятницы.
– Мам, пожалуйста. – В ее голосе слышна мольба. Она стаскивает меня со ступеней так быстро, что я спотыкаюсь и чуть не падаю, потом подталкивает обратно к тротуару. Один. Два. Три. Мы снова перед особняком.
Ее рука замирает на калитке, Фиона смотрит вверх. Лицо перекошено от боли, но, пока она смотрит на дом, боль сменяется чем-то другим. Целеустремленностью.
– Как я люблю этот дом. Будет очень грустно с ним проститься.
– А зачем? Мы с твоим отцом не собираемся переезжать.
Завывает ветер, мы побелели от холода, но стоим на тротуаре перед домом не шевелясь. Холод подходит мне. Подходит нашей беседе, она кажется мне важной. Лицо Фионы осунулось, на руках огромные мурашки, но она все еще не шевельнулась. Дом перед нами крепкий. Теплый красный камень, большие выпуклые прямоугольные окна, три этажа, накрытые плоской крышей, типичной для чикагских домов того времени. Мне он нравится так же, как и когда мы с Джеймсом впервые его увидели, когда не могли его себе позволить. И он полностью наш. Мой. Я упросила Джеймса купить его, хоть он и был нам не по карману. Это мой дом.
– Дом, – говорит она, будто поняла, о чем я думаю, а потом качает головой так, словно хочет из нее вытряхнуть какую-то мысль. Она придерживает меня за локоть, помогает на ступенях, в доме она снимает с меня обувь и пальто.
– Я хочу тебе кое-что показать, – говорит Фиона и вытаскивает белый квадратик из кармана, разворачивает его. – Взгляни, просто взгляни.
Фотография. Моего дома. Нет, подожди. Не совсем. Этот не такой большой, окон поменьше, в нем всего два этажа. Но тот же самый чикагский особняк, тот же квадратный садик перед домом, и, как и мой дом, он окружен такими же домами: один в отличном состоянии, а второй немного запущенный. На окнах нет занавесок. И перед ним табличка «Продано».
– Что это? – спрашиваю я.
– Мой дом. Мой новый дом. Ты можешь в это поверить? – Я пытаюсь взять фото, чтобы посмотреть поближе, но она так просто не отдает. Мне приходится дергать. Теперь она нависает надо мной, будто бы не в силах выпустить ее из поля зрения.
– Он в Гайд-парке. На пятьдесят шестой улице. Рядом с кампусом. Могу на работу на велосипеде ездить.
– Жутковато, – говорю я, – такое сходство.
– Да, я тоже так думала. Разумеется, я за него переплатила. Он требует много работы. Но такие предложения нечасто появляются на рынке. Пришлось действовать быстро.
Я продолжаю глазеть на дом. Он почти как мой, это почти окно моей спальни, это почти изгородь вокруг моего двора.
– Когда ты переезжаешь?
– Ну, с этим сложновато. Закрытие сделки было отложено. Из-за Аманды. Она дала мне ссуду.
– А почему это может быть проблемой? Она передумала?
– Нет. Конечно же, нет.
– Тогда что?
Фиона замолкает на секунду.
– Я просто решила не беспокоить ее после всего, что было.
– А почему не попросила у меня? Или у отца?
Фиона накручивает фиолетовую прядь на указательный палец.
– Не знаю. Не хотела, чтобы вы чувствовали себя обязанными. Но все обошлось. Я смогла собрать нужную сумму.
– Ты же знаешь, если тебе нужна помощь…
– Да, знаю. Ты всегда была очень щедрой.
– Марк – это другое дело, разумеется. Мы с отцом не доверяем ему в денежных вопросах.
– Ты к нему слишком придираешься.
– Возможно. Возможно.
Я забыла, что все еще держу фотографию, пока она не наклонилась и не забрала ее, аккуратно согнула и положила обратно в карман. Потом вытащила и снова на нее посмотрела, будто бы проверяя, существует ли она на самом деле. Я делала так же, поглаживая ее крошечные ножки и ручки, пока она спала, очарованная тем, что родила на свет это идеальное создание.
– Это мой дом, – говорит она так тихо, что я едва могу разобрать слова. И улыбается.
* * *
Из моего блокнота:
Я смотрела шоу Дэвида Леттермана вчера вечером. Итак, так сказать, свидетельствуя мое почтение:
10 главных признаков, что у вас Альцгеймер
10. Ваш муж начинает представляться как «опекун».
9. На вашем холодильнике висит почасовое расписание с пунктами типа «прогулка», «вязание крючком» и «йога».
8. Все вдруг дарят вам сборники кроссвордов.
7. Незнакомцы вдруг становятся удивительно чуткими.
6. Все двери заперты снаружи.
5. Вы приглашаете на выпускной вечер собственного внука.
4. Ваша правая рука понятия не имеет, что делает левая.
3. К вам приходят герл-скауты и заставляют украшать с ними цветочные горшки.
2. Вы вдруг находите новые комнаты в своем доме.
И признак № 1, что у вас есть синдром Альцгеймера: эта мысль как-то закралась вам в голову.
* * *
Если бы я только могла видеть сквозь этот туман. Преодолеть тяжесть членов и конечностей. Каждый вдох причиняет боль. Руки безвольно лежат на коленях. Бледные и бессильные, они привыкли держать сверкающие острые предметы, прекрасные предметы, вес которых давал ощущение всесильности.
Люди приходили и обнажали свою плоть. Призывая меня разрезать их. И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый.
* * *
– Напишите о себе, – настаивает Магдалена. – Если так будет проще – пишите в третьем лице. Расскажите мне историю о женщине по имени Дженнифер Уайт.
Она скрытная. Некоторые могли бы сказать, что неприветливая. Но другим нравится это качество, они видят в нем форму честности. Ей кажется, что такая характеристика довольно справедлива. Оба качества можно отнести к ее выучке. Хирургия требует точности, объективности.
Рука не вызовет у тебя никаких эмоций. Рука – это коллекция фактов. Восемь костей запястья, пять пястных костей и четырнадцать фаланг. Сгибатель и разгибатель, сухожилия, управляющие пальцами. Мышцы предплечья. Противопоставленный большой палец. Все переплетено. Множественные взаимосвязи. И все это нужно для тех движений, что отличают человека от других созданий.
Но Аманда. Она думает о пястных костях Аманды, не хватает четырех наборов фаланг. Изувеченная морская звезда. Плачет ли она? Нет. Она пишет в своем блокноте: «Аманда умерла. Лишенная пальцев». Но никаких деталей.
Я останавливаюсь, кладу ручку. Спрашиваю Магдалену:
– А кого из соседей подозревали в убийстве Аманды? – Но она не отвечает. Может, потому, что я уже спрашивала, а она уже отвечала много раз. Может, потому, что знает, что я забуду вопрос, если она не будет обращать на меня внимания.
Но я редко забываю о заданных вопросах. Когда Магдалена игнорирует меня, незавершенное дело тяжестью ложится на нас, разрушая нашу обыденность, повисает между нами, пока мы пьем чай. В этот раз оно портит саму атмосферу в доме. Потому что что-то здесь категорически не так, как должно быть.
* * *
Снова мой блокнот. Почерк Фионы:
Сегодня я пришла и застала тебя необычно подавленной. Мы видели много гнева. Недоумения. Удивительно много благоразумного смирения. Но так редко такую пассивность побежденного.
Ты ссутулилась над столом, лицо опущено, руки свисают по бокам. Я наклонилась и положила руку тебе на плечо, но ты не пошевелилась и не сказала ни слова. Не отвечала на вопросы и не реагировала на мое присутствие.
Вдруг ты выпрямилась, отодвинула стул и медленно поднялась в свою спальню. Я не посмела пойти за тобой. Не посмела ни о чем спрашивать, боялась, что ты расскажешь мне о том темном месте, где витало твое сознание.
Мне никогда не было так страшно. Я не всегда была уверена, что знала о твоих мыслях, но всегда могла спросить, и ты иногда даже отвечала. Если правда и может ранить, то ты делала ее приятной тем, что так спокойно принимала ее.
«Я ведь не особо тебе нравлюсь, да?» – спросила я, когда мне было пятнадцать. «Да, – ответила ты, – но мы еще найдем общий язык». И мы нашли. Если бы я знала, что в следующие десять лет потеряю и тебя, и папу, стала бы я действовать иначе? Наверное, нет. Наверное, я пошла бы и сделала еще одну татуировку.
Та татуировка. Ты все время спрашиваешь, поэтому я запишу. Это отличная история. У меня уже были две татуировки. Одну я сделала с Эриком, когда мне было четырнадцать. Ты о ней не знала. Она хорошо спрятана – на моей левой ягодице. Крошечная фея Динь-Динь. Мне все же было четырнадцать.
А потом, когда было шестнадцать и я была самой юной первокурсницей Стэнфорда в своей группе, я сделала еще одну, на этот раз на лодыжке. Лист cannabis sativa. Думаю, ты догадываешься, почему слишком рано уехавший из дома подросток считает, что это круто.
Но гремучая змея. Это было на последних курсах. Первые два года были гораздо удачнее, чем в школе, я даже завела нескольких друзей и делала то, чего от меня ожидали. Пила слишком много. Спала с кем попало.
Но в последний год все рухнуло. У моего лучшего друга случилось что-то вроде срыва, и он уехал домой в Западную Виргинию. Он пару раз написал мне, шутил о тощих собаках и уродливых женщинах, вот, собственно, и все. Двое других моих друзей начали встречаться друг с другом, ушли в какой-то свой мирок, отгородившись от всех остальных. Казалось, что это очень личное.
Поэтому я жила не в кампусе, в комнате, которую нам оплачивал университет. Моей соседки не было дома большую часть времени: она путешествовала или оставалась в городе у своего парня. Наш дом стоял в лесу, на порядочном расстоянии от университета.
Когда ко мне приезжали гости, они купались в джакузи, охали и ахали и восторгались, но никогда не чувствовали себя как дома. Тишина пугала меня так же, как и то, что солнце садилось за холмы и день внезапно кончался.
Койоты нагло бегали по двору, крысы скреблись под полом, и даже олень напугал меня. Он подошел прямо к двери в поисках пищи. На окнах нет занавесок – в них просто нет нужды, раз дом стоит в такой глуши. Я несколько раз просыпалась и видела тупо жующую траву оленью морду, прижавшуюся к стеклу, рассматривающую меня.
Итак, куча времени у меня уходила на то, чтобы добраться до города, до Пало Алто. Мне нравилась одна кофейня, я сидела там часами, выпивая чашку за чашкой черного кофе и читая учебники. К последним курсам преподаватели предложили мне продолжить научную карьеру, если мне захочется. А мне этого хотелось так сильно, что застать меня в кофейне за учебой теперь можно было почти каждый вечер.
Это был вечер пятницы, я сидела там как всегда, перевозбужденная от кофеина, чертовски одинокая. Мне совсем не хотелось ехать в горы, в тот дом без занавесок. Однако я уже почти заставила себя сделать это, когда ко мне подошла миловидная девушка, – думаю, она была лишь немногим старше меня. Она спросила, что я учу, – математику? Что-то вроде того, – ответила я и заговорила о том, что такое экономика и почему она так важна.
Какое-то время спустя она указала на молодого человека, сидящего за другим столом, и сказала: «Мы собираемся на вечеринку в Санта-Круз, хочешь с нами?» Я подумала: «Странно это все. Не уверена, что они мне нравятся. Что-то в них заставляет насторожиться. Когда девушка улыбается, такое чувство, что зубы ей велики». А потом я беззаботно воскликнула: «Черт побери, а почему и нет-то?!»
Они сказали не беспокоиться о машине, они привезут меня обратно после вечеринки. Это должно было меня насторожить. Но я села к ним в машину, и первое, что случилось, – они поехали по направлению к моему дому, в горы.
Я сказала: «Постойте, эта дорога не ведет к Санта-Круз». А они лишь ответили, что это окольный путь, гораздо красивее основной дороги. Но я уже видела все эти красоты и потому начала думать, какую же глупость я сделала, и попросила высадить меня у дома, – мы как раз ехали по моей улице. И машину я бы забрала с утра. Но они отказались. Ответили, что я еду с ними. И тут меня одновременно охватили гнев и ужас. Меня посетила безумная мысль – выпрыгнуть из машины, когда она сбавит скорость на повороте. Но когда я попробовала открыть дверь, оказалось, что она заперта. Я сжалась в ожидании, что будет дальше.
Мы доехали до старого ранчо в горах Санта-Круз, где именно – я точно не знаю. Там была еще одна бедняжка, ее подобрали в Санта-Кларе. И вот мы сидим все в комнате, выходит этот мужик и приветствует нас со второй девчонкой, говоря, что мы все – одна семья. Что нам не о чем беспокоиться. Что мы можем пойти домой, как только захотим, но мы должны дать ему шанс. Отбросить все предрассудки.
Поэтому я встала и вышла из комнаты. Не переходя на бег, не торопясь, просто вышла из дома на подъездную дорожку, а затем и на дорогу. Удивительно, но за мной никто не пошел.
Позже, быть может, с полмили вниз по дороге, я поняла, что мои ладони сжались в кулаки. Я шла не останавливаясь, темно было хоть глаз выколи, я понятия не имела, где была, но меня не отпускало желание добраться до ближайшего дома и вызвать полицию. А потом я увидела свет фар. Я выставила большой палец, и передо мной остановился пикап с двумя шестнадцатилетними ребятами из Бен-Ломонда.
Один из них получил права прямо в этот же день, и их обоих буквально распирало от волнения. Они ехали в Санта-Круз, чтобы напиться и сделать себе по татуировке.
Я сказала, что еду с ними, так оно и вышло. Все равно оказалось, что автобусов до Пало Алто до утра не будет.
После того как мы прикончили кучу шотов текилы в баре кампуса, каким-то образом мы нашли круглосуточный тату-салон на Оушен-стрит. Я забралась в кресло и сказала: «Сделай как можно хуже. Набей мне самую нелепую и большую татуировку из своего каталога».
И он начал. Это заняло всю ночь. Он глотал таблетки, чтобы не заснуть, что по идее должно было меня беспокоить, но мне было все равно. Боль была почти невыносимой, но меня выручала выпивка. Когда я пришла домой и увидела свою змейку, она меня и вправду будто бы жалила.
На той же неделе я сдала экзамены на высший балл, руку постоянно дергало, и потому ночным рейсом я вылетела в Чикаго. Ты взглянула на нее и выписала курс антибиотиков, но ничего никогда не говорила о змее. Нравится она тебе или нет. Не говорила, пока не заболела.
Тогда ты начала расхваливать ее. Просила не перебивать. Подначивала носить майки без рукавов. Думаю, что ты гордишься ею так же, как и я. Эмблема нашего союза: не переходи мне дорогу.
* * *
Из блокнота. Мой почерк:
Сегодня приходили двое мужчин и женщина. Детективы. Магдалена говорит, что я должна это записать, голова должна быть ясной. Чтобы знать, что я им сказала. Чтобы мыслить четко.
Мужчины были грузными и неповоротливыми, они неловко уселись на мои кухонные стулья. Женщина была с ними явно заодно: почти грубая, но у нее было более чуткое и умное лицо. Мужчины подчинялись ей. Она же в основном слушала, вставляя изредка слово. Мужчины по очереди задавали вопросы.
– Опишите свои отношения с покойной.
– С какой еще покойной? Кто-то умер?
– Аманда О’Тул. Все говорят, что вы были очень близки.
– Аманда? Мертва? Чушь. Она была здесь, вот этим утром с очередным проектом петиции для соседей. Что-то против слишком громкого лая, об увеличении санкций и штрафов.
– Позвольте мне перефразировать вопрос: какие у вас отношения с Амандой О’Тул?
– Она моя подруга.
– Но один из ваших соседей, – говоривший сверился с блокнотом, – утверждает, что вы громко спорили пятнадцатого февраля. На следующий день после Святого Валентина, около двух часов дня, в ее доме.
Вмешалась Магдалена:
– Они всегда спорили. Такой была их дружба. Как у сестер. Вы же знаете, как такое бывает.
– Пожалуйста, мадам. Пусть ответит доктор Уайт. О чем был тот спор?
– Какой спор? Сегодня плохой день, я не могу сосредоточиться. Утром Магдалена вложила в ванной мне в руку красно-белую палочку. Зубная щетка, – сказала она, но эти слова для меня абсолютно ничего не значили. Я пришла в себя у кухонного стола, передо мной лежал недоеденный кусок масла. Потом снова провал, и снова просветление. Я сижу на том же месте, но теперь передо мной стакан, наполовину заполненный оранжевой жидкостью, и кучка разноцветных таблеток. Что это? – спрашиваю Магдалену. С цветами что-то не так. Яркая жидкость и маленькие круглые вспышки синего, фуксии, ярко-желтого. Яд. Меня не проведешь. И не провели. Я спустила все в унитаз, пока Магдалена не видела.
Но вернемся к основной теме.
– Спор, который произошел у вас с миссис О’Тул в середине февраля, – повторил мужчина, довольно безразличным тоном.
– Разве вы не видите, что она не помнит? – спросила Магдалена.
– Как это удобно, – сказал другой мужчина. Он посмотрел на первого и изогнул бровь. Сообщники.
– Она нездорова. Вы это знаете. У вас есть заключение ее врача. Вы знаете о природе ее заболевания.
Первый мужчина начал сначала:
– Какими были ваши отношения с Амандой О’Тул в феврале?
– Думаю, что такими же, как и всегда, – говорю я. – Близкими, но иногда довольно враждебными. Аманда была сложным человеком.
Женщина впервые заговорила:
– Мы тоже об этом слышали. – Она позволила себе улыбнуться. И кивком попросила первого мужчину продолжать.
– Вы спорили в ее доме за семь дней до того, как нашли ее труп. Примерно во время убийства.
– Какого еще убийства?
– Отвечайте на вопрос. Что вы делали в доме Аманды О’Тул пятнадцатого февраля?
– Да мы постоянно друг к другу заходили. У нас ключи были.
– Но в тот конкретный день? Что вы делали? Согласно показаниям свидетеля, вы не постучали, а просто вошли в переднюю дверь. Это было примерно в половине второго пополудни. А в два часа сосед услышал громкие голоса. Спор.
– Я покачала головой.
– Послушайте, очевидно же, что она не знает, – вмешалась Магдалена. – Она не вспомнит, что вы тут были через десять минут после вашего ухода. Вы не можете оставить ее в покое? Сколько еще раз вы будете задавать ей эти вопросы?
Первый мужчина было заговорил, но женщина его перебила:
– В тот вечер Аманду О’Тул видели в последний раз. Она зашла в аптеку, купила еды у Доминика около половины седьмого вечера. Но на следующий день она не взяла свою газету. По времени подходит. Если больше ничего не всплывет, доктор Уайт одной из последних видела миссис О’Тул перед убийством.
Мир закружился. Все потемнело. Тело мое обратилось в камень.
– Убита? Аманда? – спросила я. Но это было правдой. Откуда-то я уже это знала. Это не было шоком. Это не было неожиданностью. Это было непрерывное горе.
После недолгого молчания женщина заговорила. Ее голос стал мягче.
– Наверное, это сложно. Переживать эту минуту снова и снова.
Я заставила себя дышать снова, разжать кулаки, сглотнуть. Магдалена положила руку мне на плечо.
– Тогда зачем вы сегодня пришли? Мы уже проделывали это несколько раз. Зачем еще раз? Почему сейчас? У вас нет улик.
Ответом было молчание.
– Так зачем вы здесь? – еще раз спросила Магдалена. Никто не смотрел на меня.
– Обычная проверка. Вдруг доктор Уайт сможет нам как-то помочь.
– Да как она вам поможет?!
– Может, она видела что-то. Слышала что-то. Знала о чем-то в жизни Аманды, о чем больше никто не знал. Женщина вдруг повернулась ко мне.
– Так было что-то? Что-то необычное в жизни Аманды? Кто-нибудь затаил на нее злобу? Были причины на нее злиться?
Все смотрели на меня. Но меня там не было. Я была в доме у Аманды, за ее кухонным столом, мы от души хохотали над ее пародией на Соседский дозор в нашей округе, над тем, как она изображала запись звонка в 911, в которой женщина сообщала об опасном преступнике, пытающемся вломиться в церковь, который на самом деле оказался бездомным лабрадором, мочащимся под кустом.
Это была скромная кухня, никогда не переделывавшаяся под стандарты соседей. Питер и Аманда, школьный учитель и соискатель докторской степени в области религии, купили этот дом прежде всего из-за его расположения.
Простой сосновый буфет, выкрашенный в белый цвет. На полу линолеум в квадратик. Двадцатилетний холодильник цвета авокадо. Аманда принесла черствый кекс, оставшийся с собрания ассоциации учителей и родителей, и отрезала каждой из нас по кусочку. Я откусила и выплюнула все в тот же момент, что и она. Мы снова засмеялись. И вдруг я почувствовала всю боль утраты.
Женщина-детектив внимательно за мной наблюдала. Хватит. Это все на сегодня.
– Спасибо, – сказала я, и наши взгляды на секунду встретились. А потом троица ушла.
* * *
1 марта, если верить календарю. Наша годовщина. Джеймса и моя. Обычно я забываю, но Джеймс – никогда. Он не покупает мне вычурных подарков по какому-то поводу, – их он приберегает на самый неожиданный момент; но те, что он дарит на праздники, тем не менее очень приятны и необычны. Что же будет сегодня? Я чувствую себя как собака, которая сбивает ковер, бегая по нему. Я не так часто бываю в таком настроении. Нет. И не то чтобы я позволяла ему застигнуть себя врасплох. Но тем не менее вот это предвкушение, предчувствие, которое никак не рассеивается. Мой паразит, живущий в темноте, его сущность остается загадкой, даже несмотря на рутину брака. Одна ванная на двоих, вещи, разбросанные по полу, крошки под столом после завтрака. И несмотря на это – все еще есть загадка. Подарок богов – вот чем был Джеймс. И сегодня, когда я жду его возвращения неизвестно откуда, я благодарю богов за него.
* * *
Я беру первый фотоальбом, с пометкой 1998–2000. Женщина, которая помогает мне, настаивает на этом. Она не понимает, как невероятно глупо себя чувствуешь, когда тебе показывают море незнакомых лиц и мест. Все подписано большими черными прописными буквами будто для ребенка-идиота. Для меня.
И тебя спрашивают, снова и снова: «А это кто? Ты ее помнишь? Ты узнаешь это место?» Это как смотреть чьи-то фотографии из отпуска в том месте, где тебе никогда не хотелось бы побывать.
Но сегодня я выполняю просьбу куратора нашей группы поддержки. Я изучу каждое фото, ища подсказки. Я буду считать альбом историческим документом, а себя – антропологом. Раскрывая факты и формулируя теории. Но сначала факты. Всегда.
Я кладу рядом с собой блокнот. Чтобы записывать сделанные открытия.
Первая фотография с подписью «Аманда» датирована сентябрем 1988 года. Аманда и Питер. Полная энергии пожилая пара. Они могли участвовать в движении за здоровую старость.
У женщины длинные густые седые волосы, собранные в конский хвост. Сразу видно, насколько она сильная и надежная. Морщины лишь прибавляют ей властности. Тебе бы не хотелось быть у нее в подчиненных. Руководитель? Политик? Кто-то привыкший контролировать людей, даже, пожалуй, толпу.
Мужчина рядом с ней совсем из другого теста. Хоть борода его уже поседела, в волосах еще остались черные пряди, он стоит чуть позади женщины и лишь немногим выше ее. В его улыбке больше юмора, больше доброты.
К нему ты бы обратился за помощью, за советом. К ней – за решительными действиями. Мне не видно его левую руку. На ее руке обручальное кольцо. Если они муж и жена, очевидно, кто в их семье главный.
На фото много и других интересных деталей. Они стоят на крыльце – редкая особенность особняков на нашей улице. Лето: они одеты в футболки, а жимолость, вьющаяся по перилам, в самом цвету.
За ними видны складные садовые стулья, сделанные из дешевого разноцветного пластика. Перед ними стоит маленький овальный пластиковый стол. На нем три пустых стакана и один, заполненный выдохшейся жидкостью янтарного цвета. В правом нижнем углу фотографии небольшое затемнение, может, рука фотографа, просившего пару встать поближе друг к другу.
Солнце, должно быть, за спиной у фотографа, потому что его (ее?) тень падает на шею и грудь женщины.
И вдруг я вспоминаю. Нет, я чувствую. Жара. Навязчивое стрекотание цикад, что были повсюду в том году, – семнадцатилетняя чума, как говорили все, и в этой шутке была лишь доля шутки. Они хрустели под ногами, их размазывали наши дворники, заставляя нас выходить из машины в самые жаркие месяцы лета.
У дома Питера и Аманды был навес над крыльцом, благодаря которому мы могли сидеть снаружи в эти дни, избавляясь от клаустрофобии, от ощущения заточения. Мы ждали Джеймса, который, как обычно, опаздывал.
Мы пили пиво и обсуждали, не пора ли открыть еще по бутылочке, когда Питер решил, что нужно запечатлеть этот момент.
– Какой момент? – спросили мы с Амандой в один голос и рассмеялись.
Питер был невозмутим:
– Этот момент никогда больше не повторится. Момент, после которого все уже не будет таким, как прежде. – Аманда скорчила гримасу, но в целом была согласна на фото.
– А что именно изменится после этого мгновения? – поддразнила я Питера, – Ты хочешь нам о чем-то сообщить? Какую-то откровенность? – Это заставило его почувствовать себя не в своей тарелке.
– Нет, конечно же нет. Ничего такого. – Он поерзал на стуле и поднес стакан к губам, хоть тот уже и опустел.
– Думаю, что это благодарность, – наконец сказал он.
– Странно, если учесть, что сейчас шесть вечера, а на градуснике больше сотни градусов, – сказала я.
Но он не улыбнулся.
– Нет, благодарность – подходящее слово. Благодарность за каждый момент, когда земля не разверзлась. – Он замолк, а потом рассмеялся. – Это все проклятые цикады. Они наводят на мысли о Ветхом Завете, обо всех этих карах Божьих.
Он продолжил:
– Знаете, существуют удивительные параллели между событиями, которые описаны в древнеегипетском манускрипте «Речение Ипувера», и Исходом. Чума и потопы, реки, вода в которых краснеет, и саранча, из-за которой никто не мог видеть лица своего собеседника в течение многих дней. Множество докторских диссертаций были построены на этом, и многие ученые благодарят манускрипт за информацию. И хоть я не читал ни одной, в которой бы упоминалось слово «саранча», я тоже благодарен. – Он замолчал, ссутулился и посерьезнел.
– А ты, Дженнифер? За что будешь благодарна ты?
Застигнутая врасплох, я ответила довольно сдержанно:
– За самые обычные вещи. За здоровье и счастье. За то, что у детей все хорошо сложится. За то, что после пятидесяти пяти лет жизнь у нас с Джеймсом будет такой же полной, как и после пятидесяти. За то, что после шестидесяти, на закате наших дней, мы еще будем чем-то заниматься.
– Он отнесся к этому гораздо серьезнее, чем мне хотелось.
– Возможно. Да. Но это не несбыточные мечты.
– Ну, я довольно благоразумная женщина, – ответила я. – Но, честно говоря, ты меня пугаешь.
– Я не хотел. Но я знаю тебя лет десять. Достаточно, чтобы понять, что слова «благоразумие» и «мечта» нечасто встречаются у тебя в одном предложении.
Потом послышался какой-то шум, Аманда вернулась с камерой. Она жестом попросила нас с Питером встать рядом.
– Нет, нет, – сказала я, – Питер меня изрядно напугал своими речами. Мне бы не хотелось запечатлеть именно этот момент. – Давайте я сниму.
И так я и сделала эту фотографию; память моя так прояснилась, что я могу услышать двойной щелчок пленочной камеры. И в этот момент приехал Джеймс, с вином и цветами, и со своим пониманием того, что важно, а что – нет. Но я тогда этого еще не знала.
* * *
Сегодня день, когда срывают маски. Когда скрежещут зубами и закрывают зеркала. Аманда.
Я злюсь на Магдалену.
– Как ты могла скрывать такое от меня? Может, я и больная, но не слабая! Я смирилась со своим диагнозом. Я похоронила мужа. Я могу вынести что угодно.
– Мы говорили тебе. Много раз.
– Нет. Я бы запомнила. Будто бы мне самой отрезали пальцы. Будто бы мне вырезали сердце.
– Посмотри в блокноте. Здесь. Видишь эту запись. И эту. Вот новостная заметка о ее смерти. Вот некролог. Вот, что ты написала, когда узнала об этом. И мы дважды ездили в полицейский участок. Следователи трижды приходили к нам. Мы прошли через все это. Ты скорбела. И еще скорбишь. Мы ходили в церковь. Прочли молитву.
– Я? Читала молитву?
– Ну, я читала, а ты сидела рядом. Ты была спокойной. Не осознавала, но переживала. Такое с тобой иногда бывает. Спокойно принимаешь все, что происходит. Это почти кататония. Я люблю приводить тебя в церковь, когда ты в таком состоянии. – Магдалена не смотрит на меня, когда произносит это.
– У меня есть теория, что церковь идет тебе на пользу в такие моменты. Именно тогда твоя душа наиболее всего открыта, и лечение продуктивно. Тишина, сладкий запах, приглушенный мягкий свет. Присутствие. Однако же на этот раз все было иначе. Ты поднялась. Увидела очередь желающих исповедоваться. Ты заняла ее. Ушла за занавеску. Ты была там довольно долго. Когда ты вышла, на твоем лице были слезы. Слезы! Только представь себе!
– На самом деле не могу. Но продолжай.
– Но это правда. Клянусь. Ты потянулась за моими четками. Закрыла глаза. Перебирала бусины. Твои губы двигались. Я спросила: «Что ты делаешь?» А ты ответила с поразительной четкостью: «Аманда. Мое покаяние».
– Звучит не очень-то правдоподобно. Я бы не вспомнила ни одной молитвы. Не после всех этих десятилетий.
– Ну что ж, а у меня сложилось впечатление, что ты отлично знаешь, что делаешь.
Я согласилась. Теперь я присмирела. Меня подвел мой изувеченный мозг. Но это не смягчает мою боль. Аманда, моя подруга, моя единомышленница, моя самая серьезная соперница. Что я буду делать без тебя?
Я думаю о том времени, когда Марк заканчивал старшую школу. Они с Джеймсом разругались. От расстройства он привязался ко мне. Именно в этот момент, когда я была готова уже его отпустить. Тогда он начал выглядеть таким мрачным, даже опасным. Он всегда был миловидным – девочки начали ему звонить, когда ему исполнилось двенадцать, – но за последний год он вырос в мужчину, с которым опасно связываться.
То лето запомнилось нам этим и тем, что Аманда не преподавала. Мы проводили долгие вечера у нее на крыльце, покуда солнце не садилось. Фиона, очень уж взрослая в свои двенадцать, предпочитала читать дома. Тем летом в фаворе были Джейн Остин и Герман Гессе. Но Марк неизменно присоединялся к нам, иногда на пару минут, пока шел в гости к другу, а иногда он тихонько просиживал с нами часы, слушая наши беседы. Хоть ему и года не хватало до совершеннолетия, Аманда наливала ему пива, и он глотал его быстро и жадно, будто бы мы могли передумать и отнять стакан.
О чем же мы говорили вечер за вечером при угасающем свете дня? Разумеется, о политике, о подписании последних петиций, митингах и маршах, в которых Аманда принимала участие. Она постоянно хотела, чтобы я к ней присоединилась.
Верните нам ночь. Марш против рака груди. Забег против мышечной дистрофии.
Книги – мы обе были англофилками и знали наизусть Диккенса и Троллопа. И путешествия. Множество мест, куда мы ездили с Джеймсом, и любопытство Аманды, хоть сама она и была жуткой домоседкой, чего я никогда не понимала. А Марк сидел и слушал.
Кое-что важное произошло в один из таких вечеров. Мы с Джеймсом только что вернулись из Санкт-Петербурга, где купили икону Богоматери Троеручицы пятнадцатого века. Она была возмутительно дорогой.
Я увидела ее в галерее на Галерной улице и влюбилась. Джеймс сопротивлялся, а в последнее утро исчез на полчаса и вернулся со свертком коричневой бумаги, который он протянул мне одновременно с удовольствием и раздражением.
Я держала ее на коленях весь обратный перелет, не доверяя ни чемодану, ни верхней багажной полке. И вот я осторожно развернула ее, чтобы показать Аманде. Примерно восьми дюймов высотой, на ней была изображена Богоматерь, держащая младенца Иисуса правой рукой. Левая была прижата к груди, будто бы в попытке сдержать радость.
Внизу иконы была видна третья рука. Изувеченная кисть Иоанна Дамаскина. Как гласила легенда, Дева Мария чудесным образом прирастила ее к телу. Теперь она была у ног Богоматери как доказательство ее исцеляющей силы.
Аманда молча держала икону минут пять, сосредоточенная, будто бы она объясняла тему трудному ученику или готовила речь для серьезного школьного собрания. Наконец она заговорила:
– Никогда не разделяла твоей страсти к иконам, но эта – особая. Эта тронула меня, не могу объяснить почему.
А потом она сказала:
– Я хочу ее. – Ее голос звучал мягко, но настойчиво. – Ты мне ее отдашь?
Марк, разлегшийся на ступенях, выпрямился. Я могла только смотреть. Повисла долгая тишина, пока не раздался гудок на станции Фуллертон, отчего мы с Марком подскочили. Аманда не шевельнулась.
– Ну? – спросила она. – Я не буду спрашивать, могу ли я купить ее, потому что знаю, что не могу себе этого позволить. Поэтому думаю, что ты мне ее отдашь. Да. Думаю, да.
Я встала, подошла к ней и отняла у нее икону, приложив немалые усилия, потому что она крепко ее держала.
– Почему сейчас? Почему именно ее? Ты никогда ничего не просила. Никогда.
– А ты всегда была так щедра ко мне. Привозила мне подарки из своих поездок. Милые вещицы. Самые красивые вещи, которые у меня есть, подарила мне ты. Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, что они для меня ничего не значили. Ничегошеньки. Такие вещи никогда меня не трогали. Но эта. Тут другое.
Марк удивил нас обеих, когда кашлянул и сказал:
– Но мама любит эту вещь, для нее это не просто сувенир. – Он открыл рот, будто бы хотел добавить что-то еще, но покраснел и промолчал.
– Я понимаю. И это одна из тех причин, по которой я так сильно хочу эту икону. Не единственная. Но главная.
– Нет, – сказала я. Прозвучало это сильнее и громче, чем мне хотелось. – Все остальное, все, что захочешь, я буду рада отдать тебе. Дело не в деньгах.
– Нет, этого не будет, – ответила она, и в голосе ее зазвучало предостережение. Марк очень внимательно наблюдал за происходящим.
– Нет, – резко отказала я, заворачивая икону в бумагу и кладя ее обратно в коробку. – Нет, нет и еще раз нет. На этот раз ты зашла слишком далеко.
Я спустилась с крыльца, и прошло немало недель, пока я не успокоилась настолько, чтобы заговорить с ней снова. Немало одиноких недель. А потом, в один пятничный вечер, она постучала в мою дверь. Наше место встречи. Я взяла плащ и пошла за ней. Вот и все. Она попросила (это показалось мне довольно унизительным) – я отказала. Больше и добавить нечего.
И все же у этой истории было странное продолжение. Марк поступил осенью в Северо-Западный, как и собирался. И его спальня была в двадцати минутах от дома, поэтому такого торжественного прощания, как с Фионой четыре года спустя, не было.
Но для него это было болезненно. За несколько дней до отъезда он стал необычайно требователен. Мне нужна подушка под спину на диван. У моего соседа нет телевизора, мы должны купить. И даже: испеки мне печенье.
Это было довольно жаркое время на работе, и я быстро положила конец всем запросам. И тем не менее давление нарастало. До того утра, пока мы не подбросили его до Эванстона, высадив у дверей кампуса, тогда я и поняла, что икона пропала. Пустое место на почетной стене коридора.
Я тут же позвонила Марку, но он не отвечал. Я оставила сообщение и ходила из комнаты в комнату, от телефона, с которого я звонила Джеймсу, до переднего окна, откуда я звонила Марку.
Я ни на секунду не задумалась, что это может быть кто-то другой. Я часто заставала Марка перед ней, озадаченного. Он протягивал руку, будто бы хотел коснуться лица Мадонны. Когда раздался дверной звонок, я подпрыгнула. За дверью стояла Аманда, прижимая икону к груди.
– Смотри, что я нашла вчера утром у себя на крыльце, – сказала она и протянула мне икону.
Я взяла ее. Мои руки тряслись. Я поняла, что не могу вымолвить ни слова.
– Вчера утром? – наконец смогла выдавить я. – А почему ты так долго несла ее сюда?
Аманда ничего не ответила. Она улыбалась. Я сама ответила на свой вопрос:
– Потому что ты не была уверена, что вообще собираешься ее возвращать.
Казалось, Аманда подбирала слова.
– Я была тронута поступком Марка.
– И ты так ее хотела. Очень сильно. Как и я.
– Да, это так. И я попросила отдать ее мне. Но ты отказала.
– Отказала. И именно это имела в виду. Думаю, что этот отказ мне еще выйдет боком, – сказала я.
– Да, так и будет. Может, совсем не так, как ты ожидаешь. Обычно у таких поступков есть свои последствия.
А потом она развернулась и ушла. Моя лучшая подруга. Мой враг. Моя путеводная звезда. И вот теперь она ушла, оставив мне лишь чувство невосполнимой утраты.
