ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
ЗОЛОЧЕНЫЙ КУБОК (1992)

В прокуратуре разрушение Империи ощущалось более чем где-либо, и обломки ее в виде начатых и незаконченных дел грозили засыпать, похоронить законников. Бурцева бросало, как в штормовом океане, то вверх, то вниз, но где бы он ни был – в следственной бригаде по особо важным делам, в спецпрокуратуре или рядовым следователем, – везде работал как пожарный: только бы залить, остудить, отстоять то, что еще не горит. А где бушевало пламя, туда уже соваться было бессмысленно и бесполезно, ибо в первую очередь в огне перестройки и реформ сгорала всякая законность и сам Закон.

Из бастующего Кузбасса его бросили к шахтерам Воркуты, после чего надолго определили как специалиста по социальным взрывам и экономическим преступлениям. Два года он ездил по этим пожарам и, естественно, не мог ни потушить, ни предупредить ни одного: поджигатели всегда оставались неуязвимы, поскольку обладали вполне законной неприкосновенностью.

Уголовных дел было много, виноватых – никого… И в этой бесконечной суете он напрочь забыл и о кубке, сделанном из головы безвестного старца, похороненного в Зубцовске, и о непреднамеренном убийстве Николая Кузминых в Студеницах; теперь все эти дела казались мелкими, незначительными, и если когда вспоминались, то с ностальгическим чувством о мирном времени, когда можно было работать не в пожарном порядке. Или когда хотелось посмотреть, есть ли еще край, где нет огня и дыма, где за ночь городские улицы перекрываются не омоновскими щитами, не автомобилями и бронетехникой, а сверкающими паутинками бабьего лета.

И развод с Наденькой сейчас выглядел глупым, непоправимо бездарным действием, ибо эта потеря теперь казалась несоизмеримой с идиотскими принципами и вожделениями поковыряться в мерзости человеческой, чтобы добыть истину. Семья – вот что нужно ценить во время бурь и потрясений!

Но было поздно: Наденька вышла замуж за своего спасенного от тюрьмы Вадим Вадимыча и теперь выздоравливала после ранений, силой воли поднимая себя на ноги.

Вряд ли она вообще нуждалась в мужской поддержке…

Бурцев и не чаял когда-нибудь вернуться к прошлым, так и не завершенным делам, если бы его в очередной раз не отстранили от дел (это иногда случалось и означало, что скоро либо повысят, либо понизят до уровня рядового следователя), и он приходил на работу от силы привычки. И вот однажды к нему на прием попросился какой-то ученый из МГУ. Сергей встретил его с удовольствием – все заделье, с умным человеком побеседовать! – и выяснилось, что он по его, Бурцева, заданию дешифрировал письмена, оставленные на молитве-грамотке из гроба зубцовского обезглавленного старца. Года три прошло, не меньше, с той поры, когда он отправлял копии на экспертизу, но, так и не добившись ответа, забыл, похерил некогда занимательную головоломку.

Ученый выглядел натуральным книжником и больше напоминал сельского дьячка – русая редкая бородка, ранняя лысина от лба и печально-светлые, пронзительные глаза.

– Вашу заявку на экспертизу я нашел в архиве, случайно, – объяснил он. Почему-то сдали без ответа, а меня заинтересовало. И я полгода сидел над этим текстом, использовал несколько методик дешифрирования и добился результата. Сейчас я прочитаю желтую надпись. Только прежде удовлетворите мою жажду сердца (так и сказал!): откуда эта грамотка? Я понимаю, это сопроводительная молитва, дается покойному в руки… Но кто этот покойный?

– Не установлено, – признался Бурцев. – К моему сожалению, дело не раскрыто и, кажется, прекращено.

– Это был великий человек! – горячо воскликнул книгочей и стал тут же поправляться. – Нет, имеется в виду, необычный. Могу предполагать, что он царской крови, понимаете? Или имел какое-то отношение к царской династии. Над ним совершили какой-то древний ритуал!

– Да, его выкопали на девятый день из тайной могилы и отчленили голову.

– Тогда все подтверждается! – Голос ученого задрожал от волнения. Безусловно, он царского рода!

– Мало того, – зажигаясь его волнением, продолжил Бурцев. – Из черепа сделали кубок, оковали золотом и повторили эту надпись на лобной кости.

– Это дело следует непременно раскрыть! – потребовал ученый. – Установить имя! И найти тех, кто совершил этот сатанинский ритуал!

– Что же написано на грамотке? Читайте!

– Здесь, по приказу тайных сил, был принесен в жертву Царь, чтобы уничтожить государство. Да извещаются об этом все народы, – наизусть прочитал книгочей. – Понимаете, о чем речь? Если надпись сделана фломастером, а потом повторена на лобной кости, это значит, они снова вернулись в Россию.

– Кто – они?

– Те, кто оставляет кабалистические надписи! Служители сатаны. Если они пришли к нам, значит, мир уже в их руках, под их властью. Последний оплот, не взятый ими в плен, – Россия.

Он выложил перед Бурцевым письменное заключение – целый трактат, касаемый каббалы и сатанизма. Распрощавшись с ученым, Сергей подробно изучил сочинение и почувствовал «жажду сердца». Дело по зубцовскому старцу действительно было прекращено и находилось в архиве. Пришлось идти на поклон к Фемиде, поскольку требовалась виза, чтобы вытащить его из бумажного кладбища. И она подмахнула ему требование, однако знания и специализация Бурцева неожиданно потребовались для дела другого, но, как потом выяснилось, незримыми нитями связанного с городом Зубцовском.

В Свято-Кирилловском монастыре неизвестными лицами был похищен монах по имени Рафаил, и теперь иерархи Православной Церкви требовали досконального расследования на высшем уровне, поскольку подозревали очередное ритуальное убийство. И, видимо, хорошо досаждали руководству, что началось кое-какое шевеление: стали искать, кто же работал по таким делам, и оказалось, в прокуратуре уцелел один Бурцев. Ему и отдали дело, но не для производства, а чтобы профессионально отписался и успокоил церковников.

Едва взяв дело в руки, Бурцев подскочил от неожиданности: монаха в миру звали Владислав Губский – тот самый морской офицер, что несколько лет носил за президентом чемоданчик с «ядерной кнопкой», в общем, старый знакомый. Из тех материалов, которые находились в тощем деле, было неясно, как бывший каперанг попал в монастырь. И никому в голову не пришло сопоставить его с тем самым Губским, дело на которого было прекращено, изъято и осело где-то в не доступных простым смертным секретных архивах. А сам он, освобожденный от уголовной ответственности по причине полной невменяемости, отправлен до конца жизни в закрытую психлечебницу.

После доклада у руководства возник легкий шок: тут пахло не свихнувшимся в какой-нибудь «горячей точке» сатанистом – спланированной операцией и иностранной разведкой, а значит, и громким скандалом на весь мир. Тем более время подходящее: Запад трясется и воет от страха, пытаясь выяснить, в чьих руках сейчас находится русская «ядерная кнопка».

Как выяснилось, спецслужбы уже рыщут повсюду и беспорядочно, однако при этом, как обычно, скупы на информацию, поставляемую в Генпрокуратуру.

Бурцеву полностью развязали руки, как бывало в мирное время, и наделили всяческими полномочиями, как и положено во время революции.

В подмосковной психлечебнице, куда отправили Губского, следы терялись: было документальное подтверждение, что больной из-за перегрузки закрытого отделения переправлен в Томскую больницу республиканского значения вместе с другими, однако туда прибыли все, кроме каперанга. То ли выкрали, то ли попросту сбежал по дороге, а медики из корпоративных интересов спрятали концы в воду. Начинать следовало с монастыря, куда Бурцев и отправился в командировку, причем с легендой московского сноба-следователя, которого отрывают от важных дел розысками какого-то монаха – руководство боялось любой огласки…

Все это напоминало страуса, спрятавшего голову в песок. Работая в Оптиной пустыни, Сергей хорошо изучил монастырскую жизнь и устав: если человек ушел от мира и принял постриг, то настоятель знает о новом иноке буквально все, каждый его шаг, поступок, грех, всякую его самую тайную мысль. Правда, есть тайна исповеди, но есть ли она в данном случае, никто гарантировать не может. Слишком неординарной личностью был каперанг Губский, слишком много умел, видел и помнил, чтобы это кого-нибудь не заинтересовало, кроме святых отцов.

Не случайно же его похитили…

Свято-Кирилловский монастырь находился в черноземной зоне, среди распаханных озимых полей, по-зимнему занесенных снегом, но мокрых и непролазных, зато на холме, подпертом быстро нищающими, некогда крупными совхозами. Наполовину разрушенный, он напоминал взятую долгой осадой и отданную на разграбление крепость: огромные прораны в каменных стенах, частью снесенные, частью ободранные купола, будто ядрами исклеванные храмы и братский корпус. Из срезанного до половины шатра колокольни торчала ржавая емкость – звонницу переоборудовали под водонапорную башню, откуда до сих пор питались оба совхоза. Разор был настолько мощным, что все следы реставрации, если смотреть издалека, растушевывались и терялись, однако, поднимаясь на травянистый холм, обнесенный проволочной поскотиной, Бурцев стал замечать, что основная церковь покрыта уже новой, потускневшей от кислотных дождей оцинковкой, восстановлены кресты, залатаны и только еще не выбелены стены, да и братский корпус – под шиферной крышей, со стеклами в окнах и дымами над трубами.

А дорожки между заснеженными цветочными клумбами вычищены и посыпаны белым речным песком.

Обряженные в серую, тюремную одежду послушники разгружали тракторную телегу с каменным углем, таская его ведрами в кирпичный сарай.

Наведаться в монастырь Бурцев решил на следующий день после приезда, поскольку ни в областной прокуратуре, ни в милиции никакой дополнительной информации не было – только то, что есть в деле. Местные власти плохо знали, что происходит за стенами на холме, даже не могли назвать точной цифры, сколько там сейчас проживает насельников и послушников, не понимая различия между ними. Известно было лишь имя настоятеля – иеромонах Антоний, в миру Александр Федорович Недоливко, и то, что. Свято-Кирилловскую обитель передали Церкви и открыли в 1983 году, когда еще ничего не передавали и не открывали.

Правда, участковый кое-что прояснил и зачитал имена и фамилии монастырской братии, но списки у него были годичной давности, и Губский там не числился вовсе. Ни под мирским, ни под святым именем, а был вписан позже, когда его уже похитили и настоятель сделал соответствующее заявление.

Согласно данным участкового, в обители проживало пять монахов и семнадцать послушников – не много, но и не мало для такого монастыря.

Отец Антоний после утренней службы отдыхал в своих покоях, и прежде чем попасть к нему, пришлось ждать около часа, молодой чернобородый монах-привратник заглянул к нему и вышел обратно на цыпочках, сообщив, что настоятель спит и будить нельзя. Сергей особенно и не настаивал, рассчитывая тем временем разговорить привратника и как бы ненароком спросить о похищенном Рафаиле, но, похоже, устав в обители был строгим, и монах без благословения Антония разговаривать с приезжим из Москвы не решился.

Ровно через час настоятель сам вышел в приемную и не показался заспанным, наоборот, собранным и слегка озабоченным. На вид ему было за пятьдесят, седобородый, крепкий и статный мужчина, привыкший повелевать. У Бурцева возникло ощущение, что тот ждал его, хотя предупредить о приезде следователя никто не мог.

Если только привратник, но тогда отец Антоний точно не спал…

Он впустил гостя в просторную, обставленную мягкой мебелью переднюю, где, вероятно, принимал посетителей, и усадил в кресло. Изнутри братские покои напоминали скорее богатый офис или пятизвездочный отель, чем келейки отшельников: пожалуй, монастырь не очень-то бедствовал, как показалось сперва, и имел солидных грешников-спонсоров, во искупление вины перед Богом приносящих сюда свои капиталы.

На столике под иконами со светящейся лампадкой стоял телефон-коммутатор, который более всего казался тут лишним и неестественным: чтобы позвонить из Оптиной пустыни приходилось ездить чуть ли не в Калугу…

От настоятеля не ускользнуло внимание гостя, сосредоточенное на обстановке, он открыл дверцу голландки и стал подбрасывать аккуратные березовые полешки. Печь тут существовала скорее для уюта: под окнами стояли импортные электрические обогреватели.

– А вы надеялись увидеть нищету и убогость? – довольно спросил настоятель, усаживаясь в кресло напротив. – Между прочим, это один из первых монастырей, вновь открытых при Советской власти.

Чернобородый послушник внес чай и вазочки с вареньем, конфетами и печеньем, расставил на журнальном столе, проверил печь и, поклонившись у порога, безмолвно удалился.

– Простите, как вас лучше называть? – Бурцев положил на колени свой портфель и отстегнул замок.

– Полагаю, официально, – мгновенно сориентировался отец Антоний. – В миру зовут Александр Федорович.

– Как вы понимаете, я приехал не чаи распивать. Хотя нравится тут у вас, уютно… – Бурцев вынул диктофон. – Не против, если для скорости я запишу нашу беседу на пленку?

Реакция последовала неожиданная.

– Ни в коем случае! Запрещаю. Никаких записей. Бурцев покосился на телефон, с сожалением убрал диктофон и достал блокнот с авторучкой, проворчал:

– Да, в чужой монастырь со своим уставом не ходят…

Отец Антоний тут же поправился:

– Поймите правильно, нам запрещено. Нельзя без благословения владыки.

Этот всесильный здесь человек еще кому-то подчинялся и чего-то опасался, хотя внешне не производил такого впечатления. Почему-то в Оптиной пустыни записывались на магнитофон не только старцы, но монахи и послушники, не считая это нарушением каких-то правил и никого не спрашивая.

– Надеюсь, Александр Федорович, вы хорошо знали инока Рафаила?

– Безусловно. – Настоятель вновь стал вальяжным. – Я совершал обряд пострижения и дал ему имя.

– Когда он пришел к вам?

– Семнадцатого октября…

– И сразу же получил иноческий сан? Без испытательного срока?

– Это у нас называется послушание… Да, через неделю он принял малую схиму и готовился к схиме.

– То есть, если я приду к вам и попрошусь в монахи, вы меня тоже пострижете через неделю?

Александр Федорович, не вставая, осторожно снял клобук, утвердил его под иконы, расправил скользкую шелковую фату.

– Нет, вас не постригу и через год.

– Почему же Губский удостоился такой чести? Насколько я знаю, это была привилегия царей или неугодных царевичей. Простите мою настойчивость, но мне нужно понять, кто он, чтобы разобраться, почему его похитили. А я, к сожалению, имею слабое представление о монастырских правилах.

Играть с ним в поддавки следовало осторожно: настоятель тонко чувствовал фальшь.

– У меня сложилось другое впечатление…

– Кое-что успел почитать, пока ехал к вам. И это почти все мои знания.

– Хорошо, объясню… Если человек обладает духовным опытом, истинной верой и нет никаких препятствий для пострига – дорога в иноческую жизнь ему открыта. Долгое послушание необходимо для людей, по разным причинам не готовых к служению Господу. Что толку, если инок не служить будет, а бороться сам с собой, со своей плотью, мерзкими привычками и пристрастиями? – Он потрогал серебряный крест на своей груди каким-то заученным, привычным движением. – Рафаил обладал огромным духовным опытом, и душа его была чиста и непорочна, что в наше время великая редкость. Вероятно, за это коммунисты упрятали его в психиатрическую лечебницу. И можно сказать, щуку бросили в реку: он еще более укрепился там в вере. Поэтому я с благословения Всевышнего совершил над ним три обряда в один день. Постриг в мантию, затем в рясу и малую схиму. А он хотел идти дальше, к великой схиме, то есть стал бы истинным живым мертвецом. Я ему благоволил.

– Может, поэтому у него появились завистники? Допустим, в среде послушников? Такое случается у вас?

Антоний помедлил несколько секунд, отведя взгляд к иконам, сказал с легким вздохом:

– Откровенно сказать, да… Что там греха таить? Послушники обыкновенные мирские люди со всеми земными страстями, а их не так-то просто выскрести из души. Но в случае с Рафаилом ничего подобного не было. Напротив, братия отнеслась к нему с любовью, а послушники… почитали его как блаженного молельника. Ведь он по собственной воле поселился в башне, совсем пустой и холодной башне. Убрал мусор, сколотил нары из нестроганых досок и молился по двадцать три часа. И спал один час. Для послушников это подвиг, объект для подражания… Рафаил оживил нашу жизнь, внес желание подвижничества во имя веры, традицию Серафима Саровского.

Бурцев никак не мог понять, что его настораживает в Александре Федоровиче, какая ускользающая деталь появилась в лице, как только он снял клобук и обнажил густые седеющие волосы, связанные в косичку. В головном уборе он казался строже, неприступней, и внешний вид его как бы полностью соответствовал внутренней сути.

– В ночь похищения кто его видел в последний раз?

– Я видел. Ушел из его кельи в двадцать три пятнадцать.

Эта точность и какая-то военная привычка называть время – штатский человек скажет «пятнадцать минут» или «четверть двенадцатого» – несколько поразил Бурцева, но он не стал сосредотачивать на этом внимание.

– Что он делал, когда вы уходили?

– Попросил благословения и встал на молитву.

– А монастырь не охраняется ночью? Ведь у вас стена разрушена…

– Тогда не охранялся, – посожалел Антоний. – Вечная наша безалаберность. Пока гром не грянет… Сейчас охраняется послушниками и собакой. Одна паломница привезла сенбернара…

– Почему решили, что он похищен? А, допустим, не ушел куда-нибудь?

– Это произошло практически на моих глазах! – слегка возмутился настоятель. – И нечего тут допускать… В три двадцать пять я пошел в храм и увидел, как двое неизвестных что-то тащат к пролому в стене. Подумал, воры. Мне и в голову не пришло, что несут человека. Было очень темно, снег еще не выпал… Я закричал, поднял тревогу и тогда заметил, что ноша у них в руках шевелится. Брат Ефрем с послушниками побежал за похитителями, но они сели в машину и уехали. Машина стояла у холма… А меня Господь надоумил – бросился к башне Рафаила, а там дверь нараспашку…

– Вы тоже спите один час?

– Нет, я сплю три часа, – ответил настоятель.

– У Губского есть близкие родственники? – Бурцев сделал пометку в блокноте.

– Эта версия отпадает. Родственники есть, но дальние, связь с ними утеряна. Вырос без отца, у матери был единственным сыном. – Антоний помедлил и добавил самое главное:

– После того как с ним случилось несчастье, мать наложила на себя руки.

– Печально… А какое же несчастье с ним случилось?

Вообще-то разговаривать с настоятелем было одно удовольствие: ответы были заготовлены заранее, и, кроме того, он словно предугадывал ход беседы и все ее повороты.

– Несчастье для матери – сын попал в закрытую психлечебницу. У безбожной женщины вырос истинно верующий сын. Разве это не Божий промысел?

– Александр Федорович, а вы все знали о прошлом Губского? О его службе, знакомствах, связях, увлечениях?

– Все, – уверенно заявил настоятель. – Но, простите, о многом не могу говорить, потому что это тайна исповеди.

– Да, понимаю…

– Должен сказать единственное: там нет ничего, чтобы заслуживало вашего внимания.

– Откуда вы знаете? – осторожно спросил Бурцев, внутренне изумившись уверенности собеседника. – В нашем деле бывает важна самая незначительная деталь…

– Я сплю по три часа, но тоже имею кое-какой духовный опыт, – нашелся Антоний. – К тому же меня окружают самые разные люди, а не только братия.

Он явно скромничал. Его опыту можно было позавидовать, и это вдруг натолкнуло Бурцева на неожиданную, но много что объясняющую мысль.

Что, если игумен Антоний из тех самых сотрудников КГБ, которых внедряли в среду духовников в хрущевские да и в брежневские годы? Эдакий монах с погонами?

Правда, по опыту Бурцев знал, что часть этих агентов секретной службы, попав в духовную среду, проникались светом православия и становились священниками. Ведь не так важно, каким путем пришел человек к Богу. Важно, что пришел…

Может, и открытие монастыря в безбожные годы Андропова каким-то образом связано с его прошлым?

– А не было звонков или писем с предложением выкупа? – Вопрос был лишним, однако следовало оттянуть время, чтобы осмыслить неожиданный вывод. – Это очень современное преступление…

– Рафаила похитили не для того, чтобы заработать, – отрезал Антоний.

– О возможности ритуального убийства я слышал. Но это не имеет под собой никаких оснований.

– Вы так считаете?.. А напрасно. Идет всеобщее наступление на Православную Церковь. Сатанисты выбирают самых чистых и самых… истовых молельников ангельского чина и проливают их кровь. А кровь, как известно, имеет сакральную суть и силу, ибо она и есть душа.

– Тонкая материя? – похвастался своими знаниями Бурцев.

– Совершенно верно, тончайшая! Пора бы отойти от материалистического понимания мира, иначе не понять происходящих в человеческом обществе процессов. Можно навсегда остаться слепым орудием в чужих руках, а если вы еще претендуете на право судить и карать…

– Я не претендую, – вставил Сергей. – Я не судья и не судебный исполнитель.

– Разумеется, и все-таки, все-таки… Что стоят ваши писаные законы против Божественного законоуложения?

– Да, согласен. Человек предполагает, а Бог располагает…

Слушая его, Бурцев почти уже утвердился в мысли, что настоятель носил погоны, и причиной тому была не только та чисто светская, военная логика, с которой он делал свои умозаключения, но и деталь, раньше ускользавшая, отец Антоний не смотрел собеседнику в глаза. Куда угодно – в переносицу, в брови, но ни разу прямо и открыто. Их так учили, чтобы не завязывать взглядами сердечных контактов, возникающих помимо воли собеседников, не пускать в свою душу.

– Пожалуй, вы правы, – покаялся и повинился Сергей. – Есть такой грех. Издержки материалистического воспитания… Можно задать вам один щепетильный вопрос? Как церковнику?

– Конечно же можно, – разрешил настоятель. – Задавайте.

– Однажды я услышал новую теорию… Будто в третьем тысячелетии православие поставит во главу угла не Христа, как мужское начало Бога, а Богородицу. И это будет новый путь развития веры.

– Безусловно это ересь, – отрезал Антоний. – Где это слышали? Кто говорил?

– Одна женщина, – интуитивно уклонился Бурцев, чувствуя его сильный и хваткий интерес. – В поезде, попутчица…

– Об этом уже говорят в поездах? – отчего-то возмутился настоятель.

– Слышал, говорят. – Следовало резко сменить тему. – Могу я получить список людей, посетивших монастырь с октября этого года? Меня интересуют все – паломники, богатые спонсоры, реставраторы или случайные прохожие.

Настоятель был готов ко всему, ибо тут же молча взял колокольчик и позвонил – вошел чернобородый привратник-секретарь. Распоряжение Антоний отдавал совершенно иным, без всякого налета светскости тоном:

– Сделай милость, брат Алексий, составь мне список наших гостей, за весь прошлый год. Инок поклонился и вышел.

– Так от кого вы слышали об этой ереси? – не забыл Антоний. – Какого возраста женщина? Может, имя помните?

– Не помню, знаете, как обычно в поезде: слова остаются, а кто говорил их – не вспомнить… Александр Федорович, позвольте мне побеседовать с братией и послушниками? – попросил Бурцев в полной уверенности, что получит отказ.

Однако настоятель и тут оказался на высоте.

– Разумеется. Назовите мне – с кем конкретно.

– Хотел бы поговорить со всеми, только один на один.

– В таком случае, завтра с утра можете начать.

– А сегодня нельзя?

Настоятелю зачем-то требовалось время, может, чтобы провести инструктаж.

– У нас строгий устав, я должен каждого укрепить и благословить, объяснил невозмутимо Антоний. – Вы пришли из мира и, как бы ни хотели, все равно станете искушать еще не окрепшие души. А утром отведу вам комнату для бесед и сразу после службы буду присылать по одному.

И даже после этого он не забыл о ереси, когда-то высказанной Ксенией в Студеницах. Прощаясь, попросил:

– Если вспомните лицо той женщины… С которой ехали в поезде… Опишите мне. Это очень важно.

Бурцев пообещал, изъявил желание осмотреть место, где жил Рафаил, и в сопровождении чернобородого секретаря отправился в дальний мрачноватый угол монастыря. Башня оказалась невысокой, с крохотным окошком на улицу. Прийти и уйти незамеченным тут было просто, и дело случая, что настоятель заметил похитителей. Но зачем он пошел сюда, если угол этот совсем не по пути к храму?

Внутри башни слышался характерный свист ручного рубанка. Из жестяной трубы, выведенной в отдушину, валил дым и, разметанный ветром, стелился по земле. Топили плохим каменным углем, и неприятный, сернистый запах реял повсюду. Бурцев не стал заходить внутрь – судя по всему, там сейчас шел ремонт.

– Здесь снова будет келья? – спросил он сопровождающего.

– Мы молимся, чтобы Господь вернул Рафаила, – сказал тот. – Но если Богу угодно и брат наш принял мученическую смерть, здесь будет часовенка в его честь.

Кажется, бывший каперанг, чуть было не начавший ядерную войну, мог стать месточтимым святым…

Бурцев уже хотел уходить, когда из башни вышел послушник в черном рабочем халате и, опустив взор к земле, прошествовал мимо, к навесу возле стены, под которым хранились доски. Что-то знакомое показалось Бурцеву и в лице, и в фигуре этого человека; пахнуло чем-то полузабытым, однако важным, так что Сергей задержался и, делая вид, будто меряет шагами расстояние от башни до пролома в стене, дождался, когда послушник пойдет назад, нагрузившись досками.

Это был Елизаров – староста зубцовской кладбищенской церкви, который обнаружил раскопанную могилу безвестного старца…