Глава двадцать третья
1
В ту ночь Пино забыл о сне и о войне, остались только Анна и сладость их соединения.
На рассвете дня Рождества 1944 года они уснули в объятиях друг друга.
– Лучше подарков у меня не было, – сказал Пино. – Даже без всех этих штучек от Долли.
Анна рассмеялась:
– Они мне все равно не годятся – не мой размер.
– Мне остается только порадоваться, что часовые не потребовали устроить показ мод.
Она снова рассмеялась, легонько шлепнула его:
– И мне тоже.
Пино начало клонить в сон, и он уже готов был свалиться в счастливое небытие, когда услышал стук каблуков, приближающихся по коридору из спален. Он вскочил на ноги, выхватил из кобуры на стуле вальтер и развернулся.
Миммо, держа Пино под прицелом своей винтовки, сказал:
– Счастливого Рождества, нацик.
У Миммо на левой стороне лица был жуткий багровый шрам. И вообще он выглядел как человек, хорошо понюхавший пороха, и чем-то напоминал немецких солдат с Готской линии. Дядя Альберт имел сведения о том, что Миммо участвует в засадах и саботаже, побывал в боях и демонстрировал немалое мужество. И теперь Пино, видя жесткий взгляд брата, понимал, что это правда.
– Что у тебя с лицом? – спросил Пино.
Миммо усмехнулся:
– Фашист ударил меня ножом и решил, что мне конец, трус.
– Кто трус? – сердито спросила Анна; она завернулась в простыню и встала.
Миммо скользнул по ней взглядом, покачал головой и с отвращением сказал Пино:
– Ты не только трус и предатель, ты еще приводишь какую-то шлюху в родительский дом и трахаешь ее в гостиной.
Пино даже еще ярости не успел почувствовать, как его рука автоматически перехватила пистолет за ствол и швырнула его в брата. Вальтер попал в раненую щеку, Миммо потерял равновесие и взвыл от боли. Пино в два огромных прыжка перескочил диван и попытался ударить брата по лицу. Миммо увернулся и собрался было ударить его прикладом своей винтовки, но Пино ухватил ее, выкрутил из руки и ударил его в пах, как Тито ударил его в «Каса Альпина». От этого удара Миммо распростерся на полу, хватая ртом воздух.
Пино отшвырнул винтовку в сторону, оседлал Миммо, ухватил за горло, собираясь изо всех сил впечатать кулак в его лицо, не заботясь, ранен он или нет. Но когда он занес руку, Анна вскрикнула:
– Нет, Пино! Кто-нибудь услышит, и все наши старания пойдут прахом.
Пино отчаянно хотелось проучить брата, но он отпустил его горло и встал на ноги.
– Кто он? – спросила Анна.
– Мой младший брат, – с отвращением сказал Пино.
– Был твоим братом, – с неменьшей ненавистью сказал Миммо с пола.
– Убирайся отсюда, пока я не передумал и не убил тебя в Рождество, – велел Пино.
Миммо, судя по его виду, едва сдержался, чтобы не броситься на брата, но приподнялся на локтях и сказал:
– Очень скоро настанет день, Пино, и ты будешь проклинать себя за то, что стал предателем. Немцев разобьют, и тогда пусть Бог сжалится над тобой.
Миммо поднялся на ноги, взял свою винтовку; не оглядываясь, пошел по коридору к спальням и исчез из виду.
– Нужно было тебе сказать ему, – проговорила Анна, когда Миммо ушел.
– Он не должен знать. Для его же блага. И моего.
Пино вдруг охватила дрожь. Анна приподняла одеяло, которым была накрыта, и сказала:
– Ты замерз и такой одинокий.
Пино улыбнулся и подошел к ней. Она обмотала одеяло вокруг них двоих, тесно прижалась к нему и сказала:
– Обидно, что это случилось с тобой в рождественское утро после самой замечательной ночи в моей жизни.
– Правда?
– Ты просто великолепен, – сказала она и поцеловала его.
Он застенчиво улыбнулся:
– Ты так думаешь?
– Да, конечно.
Анна и Пино снова легли и, прижавшись друг к другу, крепко уснули; они не знали, что не скоро у них появится возможность снова уснуть так крепко.
2
В следующие дни метели обрушились на Северную Италию. Новый год принес трескучие морозы и новые снега, которые плотным одеялом укрыли землю, окрасив ее в белые и серые тона. Для Милана эта зима стала самой суровой за всю историю метеонаблюдений.
Целые городские кварталы превратились в руины. Обожженные останки зданий стояли среди мусора и обрушений, они, как пасти, выставились неровными гнилыми зубами на небо, с которого почти без перерыва сыпал снег, словно Господь делал все, что в его силах, чтобы скрыть шрамы войны.
Жители Милана страдали от морозов, посланных Господом. Лейерс продолжал мародерствовать, а потому с припасами было плохо, как и с мазутом, который в основном шел для отопления немецких военных баз. Люди начали рубить на дрова великолепные вековые деревья. Дым костров поднимался и над руинами, и над сохранившимися зданиями. В прежде знаменитых миланских аллеях от деревьев остались одни пни. Все, что горело, шло в топку. Воздух в некоторых районах стал как в угольной печи.
В первой половине января генерал Лейерс постоянно пребывал в движении. Они с Пино снова и снова совершали опасные поездки по заснеженным дорогам на Готскую линию, чтобы войска, страдающие от холода, получали пайки.
Но при этом Лейерс, казалось, оставался безразличным к страданиям местных жителей. Он перестал делать вид, что платит итальянцам за то, что они производят для немцев или отдают им. Если генералу что-то требовалось, он приказывал изъять это. В глазах Пино Лейерс вернулся в то крокодилье состояние, в котором Пино впервые увидел его. Холодный, безжалостный, эффективный – инженер, перед которым поставлена задача и который в лепешку разобьется, чтобы ее выполнить.
Одним морозным утром в середине января генерал приказал Пино везти его на вокзал Монцы, где его саквояж снова потяжелел, после чего они поехали на швейцарскую границу над Лугано.
На сей раз Лейерс отсутствовал пять часов. Выйдя из машины, которая привезла его обратно к швейцарской границе, он нес саквояж так, словно тот весил в два раза больше, чем пять часов назад, когда перемещался в противоположном направлении, и ноги у генерала, казалось, заплетались, пока он шел к «фиату».
– Mon gйnйral, – сказал Пино, когда Лейерс с саквояжем сел на заднее сиденье, – куда теперь?
– Не имеет значения, – сказал Лейерс. От него пахло алкоголем. – Война закончена.
Ошарашенный, Пино не был уверен в том, что правильно услышал Лейерса.
– Война закончена?
– Считайте, что так, – с отвращением сказал генерал. – Наступил экономический коллапс, армия отступает, и все богопротивные вещи, совершавшиеся для Гитлера, вскоре будут раскрыты. Везите меня к Долли.
Пино развернул «фиат» и поехал вниз по склону, пытаясь осознать то, что сказал генерал. Он понимал, что такое экономический коллапс. От дяди он знал, что после наступления немцев в Арденнах в Восточной Франции союзники сами перешли в наступление после того, как ликвидировали Арденнский выступ. Говорил ему дядя и о неизбежном вскоре падении Будапешта.
«Богопротивные вещи, совершавшиеся для Гитлера». Что это значило? Евреи? Рабы? Зверства? Пино хотел спросить Лейерса, что тот имел в виду, но, опасаясь вероятных последствий своего вопроса, сдержался.
Генерал прихлебывал алкоголь из фляжки и всю дорогу молчал. Они подъезжали к центру города, когда что-то привлекло его внимание, и он сказал Пино, чтобы тот ехал медленнее. Он, казалось, разглядывал уцелевшие здания, словно они хранили какую-то тайну.
У дома Долли Лейерс заплетающимся языком проговорил:
– Мне нужно время подумать, составить план, форарбайтер. Поставьте машину в гараж. Считайте себя в отпуске до восьми ноль-ноль понедельника.
– Ясно, до понедельника, mon gйnйral, – сказал Пино.
Прежде чем Пино успел выйти и открыть заднюю дверь, Лейерс вывалился из машины, зашагал к дому Долли и исчез внутри с пустыми руками. Саквояж остался в машине, на полу.
3
Пино заехал домой, переоделся, а потом поехал к дяде Альберту. Он припарковался и взял саквояж, который оказался легче, чем он предполагал. Заглянув в окно, он увидел, что тетушка Грета обслуживает двух немецких офицеров, обошел дом и постучал в дверь мастерской.
Ему открыла одна из работниц.
– Где сегодня твоя форма? – удивленно спросила она.
– У меня выходной, – ответил Пино, чувствуя на себе ее внимательный взгляд. – Вы можете сказать моему дяде, что я буду наверху, в кухне?
Она кивнула без особого энтузиазма.
Появился дядя Альберт; что-то, казалось, тяготило его.
– Вы здоровы? – спросил Пино.
– Как ты вошел?
Пино ответил ему.
– Ты не видел – кто-нибудь наблюдает за магазином?
– Нет, правда, я и не смотрел. Вы думаете?..
Дядя Альберт кивнул:
– Гестапо. Нам придется умерить пыл, уйти в тень, если получится.
Гестапо? Неужели они видели, как он выходил из машины с саквояжем генерала Лейерса?
Неожиданно угроза разоблачения оказалась как никогда реальной. Или гестапо вышло на дядю Альберта? Пино вдруг отчетливо вспомнил, как Туллио кричал на палачей, и подумал, хватит ли ему мужества вести себя достойно, если его разоблачат и поставят к стенке?
Не исключая вероятности того, что агенты гестапо могут в любую минуту ворваться в дверь, Пино быстро рассказал о путешествии генерала Лейерса в Швейцарию, о его возвращении под хмельком и о том, как генерал забыл саквояж в машине.
– Открывай, – сказал дядя Альберт. – Твоя тетушка будет переводить.
Дядя Альберт вышел, а Пино достал ключ, изготовленный по восковому слепку, и вставил его в первый замок. Пино пришлось повозиться, прежде чем замок поддался. Второй открылся быстрее.
Тетя Грета вошла в кухню, она побледнела, на ее лице появилось выражение нерешительности, когда она увидела папки, которые Пино вытащил из саквояжа.
– Я почти не хочу смотреть, – сказала она, но раскрыла верхнюю папку и принялась просматривать ее содержимое; тут вернулся дядя Альберт. – Это планы укреплений Готской линии. Целыми секциями. Нужна камера.
Дядя Альберт быстро сходил за камерой, и они принялись фотографировать страницу за страницей и фиксировать те позиции на картах, которые они считали ценными для союзников. В одной из папок обнаружилось расписание поездов, курсирующих из Италии в Австрию. В другой описывались склады вооружений и их местонахождение.
На самом дне они нашли незаконченный рукописный меморандум Лейерса, адресованный генералу Карлу Вольфу, главе частей СС в Италии. В меморандуме ясно говорилось, что война проиграна, приводились сведения о быстро истощающейся материальной базе, о наступлении союзников до начала снегопадов и об отказе Гитлера прислушиваться к его боевым генералам.
– «Мы должны смотреть правде в глаза: долго нам не продержаться, – перевела тетя Грета. – А если мы будем упорствовать, то ни от нас, ни от Отечества ничего не останется». Это все. Подписи нет. Он еще не закончил.
Дядя Альберт задумался, потом сказал:
– Опасно писать такие вещи. Я это отмечу и попрошу Баку передать утром.
Радист, который выступал в роли плотника, изготавливающего шкафы и стеллажи для квартиры Лелла, передавал союзникам сведения, подсоединяясь каждый день после Рождества к немецким передачам. Пока все работало, как в сказке.
– Что мне делать теперь? – спросил Пино, вернув папки в саквояж.
– Отвези саквояж ему, – сказал дядя Альберт. – Сегодня же. Скажи, что кто-то увидел его в гараже и нашел тебя.
– Будьте осторожны, – сказал Пино и вышел через заднюю дверь, миновав теперь уже безлюдную мастерскую.
Он почти дошел до «фиата», когда услышал:
– Halt.
4
Луч фонарика осветил Пино, остановившегося с саквояжем Лейерса в руке.
К нему подошел лейтенант СС в сопровождении полковника Вальтера Рауффа, главы миланского гестапо.
– Документы! – сказал лейтенант по-итальянски.
Пино поставил саквояж и, стараясь сохранять спокойствие, вытащил из кармана документы, включая и пропуск от генерала Лейерса.
– Почему не в форме? – спросил лейтенант.
– Генерал Лейерс дал мне двухдневный отпуск, – ответил Пино.
До этого момента полковник Рауфф, человек, приказавший убить Туллио, не произнес ни слова. Но теперь, пнув саквояж носком сапога, спросил:
– А что здесь?
Пино уже смирился с неизбежностью собственной смерти.
– Это саквояж генерала Лейерса, полковник. Швы разошлись, и он попросил меня привезти его в мастерскую для ремонта. Теперь я везу саквояж обратно генералу. Хотите поехать со мной? Спросить его? Могу вам сказать, что он был пьян и в дурном настроении, когда я от него уходил.
Рауфф внимательно смотрел на Пино:
– Почему вы для ремонта приехали именно сюда?
– Здесь лучшая мастерская кожаных изделий в Милане. Все это знают.
– Не говоря уже о том, что это мастерская вашего дяди, – сказал Рауфф.
– Да, и это тоже, – сказал Пино. – Семья в трудную минуту всегда поможет. У вас была еще возможность погонять волов, полковник?
Рауфф так долго разглядывал его, что Пино уже решил, что зашел слишком далеко и ему конец.
– После того раза – нет, – сказал наконец шеф гестапо и рассмеялся. – Передайте от меня привет генералу Лейерсу.
– Непременно, – сказал Пино и кивнул.
Рауфф и его люди пошли прочь.
Пот капал со лба Пино, когда он ставил саквояж в машину. Потом он сел на водительское сиденье и вцепился в баранку.
– Господи Иисусе, – прошептал он, – спасибо Тебе.
Когда его перестало трясти, он завел «фиат» и поехал назад к Долли. Дверь открыла Анна. Вид у нее был взволнованный.
– Генерал очень пьян и зол, – прошептала она. – Он ударил Долли.
– Ударил?
– Он уже успокоился, сказал, что не хотел этого.
– С тобой все в порядке?
– В полном. Не думаю, что сейчас подходящее время разговаривать с ним. Он все говорит и говорит про идиотов и предателей, которые проиграли войну.
– Поставь это под вешалкой, – сказал Пино, передавая ей саквояж. – Он дал мне два выходных дня. Ты можешь прийти ко мне. Отец опять уехал к матери.
– Не сегодня, – ответила она. – Я могу понадобиться Долли. Завтра?
Он поцеловал ее и сказал:
– Не могу дождаться.
Оставив «фиат» в гараже, Пино вернулся в квартиру родителей. Он подумал о Миммо. Дядя Альберт почти не говорил ему о том, чем занят младший брат, и правильно: ему не следовало это знать. Если Пино будут спрашивать, чем занимается его брат в Сопротивлении, он сможет, не лукавя, сказать, что не знает. Но ему хотелось знать, какие подвиги совершил брат, в особенности после того, как дядя Альберт сказал, что Миммо в бою заслужил репутацию бесстрашного парня.
Предаваясь дорогим для него альпийским воспоминаниям, их совместным восхождениям, совместной работе на благо Италии, Пино чувствовал себя несчастным при мысли о том, что Миммо считает его трусом и предателем. Сидя в одиночестве в родительской квартире, он молился о том, чтобы слова генерала Лейерса, сказанные им на швейцарской границе, оказались правдой, чтобы война наконец завершилась и жизнь, его жизнь в частности, вошла в нормальную колею.
Он закрыл глаза и попытался представить момент окончания войны. Как он узнает об этом? Начнут ли люди танцевать на улицах? Придут ли в Милан американцы? Конечно придут. Они вот уже шесть месяцев как в Риме. Ну не здорово ли это? Не замечательно ли?
Эти мысли пробудили его давнюю мечту съездить в Америку, увидеть мир за океаном.
«Может быть, так мы и создаем будущее, – думал Пино. – Сначала ты должен представить его. Мечтать о нем».
Несколько часов спустя в квартире зазвонил телефон. Он звонил не переставая.
Пино не хотел вылезать из теплой кровати, но телефон звонил и звонил, и Пино наконец сдался. Выскользнул из-под одеяла, побрел по холодному коридору, включил свет.
«В четыре часа? Кто это может быть?»
– Квартира Лелла, – сказал он.
– Пино? – воскликнула Порция надтреснутым голосом. – Это ты?
– Да, мама. Что случилось?
– Кошмар, – ответила она и начала плакать.
У Пино от дурных предчувствий остатки сна как рукой сняло.
– Что? Папа?
– Нет, – шмыгнула носом она. – Папа спит в соседней комнате.
– Тогда что?
– Лиза Рока. Ты помнишь? Моя лучшая подруга детства.
– Она живет в Лекко. У нее дочь. Я когда-то играл с ней на озере.
– Габриела умерла, – сдавленным голосом проговорила Порция.
– Что? – сказал Пино, вспоминая, как он раскачивал девочку на качелях во дворе их дома.
Мать опять шмыгнула носом.
– С ней все было в порядке, она работала в Кодигоро, но заскучала по дому и захотела съездить к родителям, повидаться. Ее отец, Вито, муж Лизы, очень болел, и Габриела беспокоилась.
Порция рассказала, что Габриела Рока с другом выехали днем из Кодигоро на автобусе. Водитель явно пытался сэкономить время и выбрал маршрут через Леньяно.
– В этом районе партизаны вели бои с отрядами Муссолини, – сказала Порция. – К западу от Леньяно, близ кладбища и фруктового сада, на пути к деревне Ногара автобус оказался в центре сражения. Габриела пыталась бежать, но попала под перекрестный огонь и погибла.
– Это ужасно, – сказал Пино. – Очень сочувствую.
– Габриела все еще там, – с трудом проговорила Порция. – Ее друг сумел перенести тело на кладбище, а потом позвонил Лизе. Я только что с ней говорила. Ее муж болен и не может похоронить дочь. Кажется, весь мир сошел с ума и озверел.
Порция зарыдала.
Сердце у Пино обливалось кровью.
– Ты хочешь, чтобы я помог?
Она перестала плакать и шмыгнула носом.
– Ты сможешь? Отвезти ее домой к матери? Для меня это очень важно.
Пино не был в восторге при мысли о том, что придется везти мертвое тело девушки, но он знал, что не может поступить иначе.
– Она на кладбище между Леньяно и Ногарой?
– Да, там ее оставил друг.
– Я сейчас же поеду, мама.
5
Три часа спустя, облаченный в теплую зимнюю одежду, Пино в «фиате» генерала Лейерса свернул на проселочную дорогу, уходившую на восток от Мантуи в направлении Ногары и Леньано. Утро стояло ветреное, шел снег. Машину заносило и подбрасывало на скользкой, в рытвинах дороге.
Пино ехал по пахотным землям, дорога шла между засыпанных снегом полей, огражденных деревянными заборами и сложенными из камня стенами. Он преодолел склон к западу от Ногары, остановился на вершине и посмотрел вниз. Слева от него голые оливковые и фруктовые рощи упирались в большое огороженное кладбище. Склон справа был круче, но быстрее переходил в ровную поверхность, на ней тоже стояли голые фруктовые деревья, фермерские дома, тянулись поля.
Падал снежок, и сцена могла бы показаться вполне пасторальной, если бы не сожженный автобус, перегораживающий дорогу у ворот кладбища. Отдельные выстрелы, автоматные очереди и крики боя все еще звучали в нескольких сотнях метров внизу. Пино почувствовал, как тает его решимость.
«Я не подписывался на это», – подумал он и чуть было не развернулся.
Но тут в его ушах снова раздался голос Порции, умоляющий его привезти матери тело Габриелы. И потом, оставлять девочку, с которой он играл в детстве, на растерзание птицам было бы неправильно.
Пино вытащил генеральский бинокль из бардачка, вышел из машины на мороз и навел окуляры на долину внизу. Ему сразу же удалось засечь движение, и он вскоре понял, что чернорубашечники контролируют южную сторону дороги, а партизаны в красных шарфах удерживают северную, вплоть до стены кладбища приблизительно в пятистах метрах от него. На дороге, в кюветах, на полях и в рощах лежали убитые.
Пино задумался на секунду, потом составил план, который пугал его до смерти, но ничего лучше в голову ему не пришло. На некоторое время страх перед необходимостью спуститься с холма парализовал его. Всевозможные «а если» не давали сделать первый шаг, и каждое новое сомнение все сильнее скручивало узлом желудок.
Но, приняв решение, он попытался не думать об опасностях. Проверив заряженный вальтер в кармане пальто, Пино надел перчатки, вытащил из багажника две белые простыни. Он взял их с собой, чтобы завернуть тело, но сейчас они должны были послужить другой цели. Одну простыню он намотал на себя, как юбку, а другую, словно шаль, набросил на голову поверх шерстяной шапки и на плечи. Пино направился на север, в сторону от дороги; завернутый в простыни, он двигался, как призрак, сквозь метель по вершине холма, потом стал спускаться все ниже и ниже и наконец оказался в одной из ближайших оливковых рощ.
Пино прошел еще двести метров, а потом свернул на восток и двинулся вдоль каменной стены в сторону дальней северной границы рощи. В бинокль сквозь падающий снег он видел фигуры партизан далеко справа от себя, они лежали в снегу у стволов старых оливковых деревьев и вели огонь по чернорубашечникам, которые пытались пересечь дорогу.
Пино продвигался дальше, пригнувшись, прячась за низкой каменной стеной. Со стороны чернорубашечников раздавались очереди из автоматического оружия, пули попадали в деревья, рикошетили от каменной стены, а время от времени доносились звуки, похожие на шлепки, – как предполагал Пино, это пули достигали цели и поражали кого-нибудь из партизан.
В паузах между стрельбой раненые с обеих сторон кричали от боли, звали своих жен и матерей, умоляли Иисуса, Деву Марию, всемогущего Бога помочь им или прекратить их мучения. Голоса страдальцев звучали в голове Пино, приводили его в ужас, но тут стрельба начиналась снова. Он не мог заставить себя двигаться. А если пуля попадет в него? Если он умрет? Что будет делать мать, если потеряет его? Он лежал на животе в снегу за каменной стеной, его трясло, и он думал, что нужно развернуться и возвращаться домой.
А потом перед его мысленным взором возник Миммо, назвавший его трусом, предателем, и ему стало стыдно прятаться за каменной стеной.
«Да не смущается сердце ваше», – сказал кардинал Шустер накануне Рождества.
«Веруйте», – много раз говорил ему отец Ре.
Пино приподнялся и, согнувшись, двинулся вперед и на восток, он прошел не меньше сотни метров до того места, где каменная стена сходила на нет. Он помедлил, потом припустил бегом позади другой оливковой рощи, он видел партизан, которые двигались среди деревьев приблизительно в семидесяти метрах справа от него. Со стороны противника застрочил тяжелый пулемет.
Пино нырнул в снег, обнял ствол старого дерева. Пули прочесывали рощу с востока на запад, потом в обратном направлении, обрывали ветки деревьев, вонзались в тела партизан, чьи вскрики Пино слышал время от времени. На несколько мгновений все вокруг него превратилось в тягучий заснеженный кошмар, все, кроме звериного рева пулемета и криков раненых.
Пули ложились все ближе и ближе к Пино, и он поднялся на ноги и пустился со всех ног, надеясь убежать от них. Он слышал, как пули за его спиной попадают в деревья, но угол кладбища уже был близко, и Пино рассчитывал успеть.
Он зацепился ногой за корень и споткнулся. Попытался сохранить равновесие, но другая нога угодила в пустоту, и он упал лицом в занесенную снегом мелиорационную канаву.
6
Пули разорвали воздух над его головой, застучали об угол кладбищенской стены, скалывая кусочки камня и цемент, а потом пулеметчик повел стволом в другую сторону.
Лежа лицом в снегу, Пино слышал жуткие крики раненых, цепляющихся за жизнь, просящих о помощи или молящих прикончить их. Их боль заставила его подняться на ноги. Он стоял в мелиорационной канаве, смотрел на то место, где лежал, осознавая, что если бы продолжал бежать к кладбищу, то теперь почти наверняка был бы мертв, может быть, перерезан пополам.
Он увидел движение на юге. Через дорогу перебегали чернорубашечники. Пино завернулся в простыню, выбрался из канавы, сделал несколько больших шагов и исчез из виду за торцевой стеной кладбища. Пино скомкал простыни, забросил их на стену, потом подпрыгнул и ухватился за обледеневший верх. Он подтянулся, забросил на стену ногу, а потом спрыгнул и приземлился в глубоком снегу. Мольбы раненых и искалеченных остались по другую сторону кладбищенской ограды.
Потом он услышал выстрел. Из пистолета малого калибра, судя по звуку. Потом еще один. И еще.
Пино вытащил вальтер из кармана, завернулся в простыню и быстро двинулся по засыпанному снегом кладбищу мимо надгробий, статуй, склепов ко входу. Он предположил, что друг Габриелы не смог бы затащить ее тело далеко, а оставил у ворот.
Еще один выстрел за стеной кладбища, потом пятый и шестой. Пино шел, не останавливаясь, крутил головой во все стороны, но никого на кладбище не видел. Он сделал крюк, чтобы его не смогли увидеть через ворота кладбища, и наконец оказался у надгробий, ближайших ко входу.
С помощью бинокля он осмотрел открытое пространство перед кладбищем, но и там ничего не увидел. Потом он развернулся, осмотрел первый ряд надгробий, затем второй и увидел Габриелу Року, вернее, контуры ее тела под пятнадцатисантиметровым снежным покрывалом. Пино по прямой направился к ней. Когда за стеной прогремели седьмой и восьмой выстрелы, он посмотрел в сторону ворот, но никого там не увидел.
Дочь лучшей подруги Порции лежала на спине у основания большого надгробия, благодаря которому ее нельзя было увидеть от ворот и с дороги. Он опустился на колени перед засыпанным снегом телом, сдул рассыпчатый снег с ее лица, красивого, холодно-голубоватого. Глаза Габриелы были закрыты. Губы застыли в почти удовлетворенной улыбке, словно по пути на небеса она услышала что-то смешное. Пино сдул остатки снега с ее лица и темных волос, увидел кровь, застывшую ледяными кристаллами, образовавшими светло-красный венец у нее под головой.
Его лицо исказила гримаса, когда он, попытавшись приподнять ее голову, обнаружил, что шея окоченела. Он все же определил, что пуля прошла в нижней части затылка – почти никаких повреждений, только две дырочки с обеих сторон у основания черепа, примерно на том уровне, где спинной мозг соединяется с головным. Пино опустил ее, смел снег с тела, вспоминая, как они играли детьми. Хорошо, что она не страдала, подумал он. Секунду назад она была испуганной, живой, а через миг – она даже следующий вдох сделать не успела – мертвой и удовлетворенной.
Расстелив простыни, Пино положил вальтер на надгробие, завернул Габриелу в первую простыню. Подворачивая ткань, он подумал о том, как ему без веревок перенести тело через стену.
Пино повернулся, чтобы взять вторую простыню, но вдруг это перестало иметь значение. Через ворота на кладбище вошли три чернорубашечника. Они с расстояния сорок метров целились в него.
7
– Не стреляйте! – закричал Пино. Оставаясь на коленях, он поднял руки. – Я не партизан. Я работаю на генерал-майора Ганса Лейерса, высокого немецкого начальника в Милане. Он послал меня, чтобы я отвез тело этой девушки ее матери в Лекко.
Два чернорубашечника смотрели на него, один скептически, другой кровожадно. Третий начал смеяться и, не опуская винтовки, двинулся к Пино.
– Лучшего партизанского объяснения я не слышал, даже жалко сносить тебе башку, – сказал он.
– Не делай этого, – остерег его Пино. – У меня есть документы, подтверждающие мои слова. Здесь – у меня в пальто.
– Нам насрать на твои поддельные документы, – усмехнулся чернорубашечник.
Он остановился в десяти метрах от Пино, который сказал:
– Ты готов объяснить дуче, почему застрелил меня, а не позволил увезти тело этой девушки?
После этих слов чернорубашечник задумался. Потом усмехнулся:
– Теперь ты утверждаешь, что дружишь с Муссолини?
– Не дружу. Я перевожу для него, когда генерал Лейерс приезжает к нему. Это все правда. Дай мне предъявить вам бумаги – сам увидишь.
– Может, проверим, Рафаэль? – спросил другой чернорубашечник. Он явно занервничал.
Рафаэль задумался, потом протянул руку за документами. Пино передал свое удостоверение из «Организации Тодта», письмо, подписанное генералом Лейерсом, и документ, позволяющий свободный проезд и подписанный Бенито Муссолини, президентом Республики Сало. Это единственное, что Пино похитил из саквояжа Лейерса.
– Опустите винтовки, – сказал наконец Рафаэль.
– Спасибо, – с облегчением сказал Пино.
– Тебе повезло – я тебя мог сразу пристрелить за то, что ты оказался здесь.
Пино встал, и Рафаэль спросил у него:
– Почему ты не в армии Сало, а возишь немца?
– Долго рассказывать, – сказал Пино. – Синьоры, я хочу одного – доставить тело этой девушки ее матери, она в гомре, она хочет похоронить дочь.
Рафаэль неодобрительно посмотрел на него, но сказал:
– Валяй, забирай ее.
Пино взял пистолет, сунул его в кобуру, потом завернул Габриелу во вторую простыню. Вытащил нарукавную повязку со свастикой, надел ее, после чего нагнулся и поднял тело.
Она была не очень тяжела, но Пино перехватил тело несколько раз, прежде чем приспособился. Кивнув, он прошел мимо ряда надгробий по глубокому снегу, ощущая на себе взгляды чернорубашечников.
8
Когда Пино вышел из ворот кладбища, сквозь тучи прорвался солнечный луч, осветил сгоревший автобус слева от него, превратил снежинки в бриллианты, падающие на землю. Но, идя по дороге к далекой вершине холма, Пино не смотрел на эти небесные алмазы. Он стрелял глазами направо и налево: чернорубашечники топорами и пилами обезглавливали мертвых партизан.
Пятнадцать или двадцать голов уже были установлены на кольях вдоль дороги. Глаза многих были открыты, а смерть искривила их рты, застывшие в агонии. Мертвое тело девушки в его руках стало вдруг невыносимо тяжелым под темными и безмолвными взглядами отрубленных голов. Пино хотелось бросить Габриелу, оставить ее и бежать от этого варварства, окружавшего его. Но он только положил ее на землю и опустился на одно колено, чтобы отдохнуть, глаза его были закрыты, он молил Бога, чтобы тот дал ему силы донести тело.
– Так поступали римляне, – раздался голос Рафаэля у него за спиной.
Пино в ужасе повернул голову, посмотрел на чернорубашечника.
– Что?
– Цезарь выставлял головы своих врагов вдоль дорог в Рим – достойное предупреждение тем, кто переходил дорогу императору. Я думаю, такое же воздействие это окажет и теперь. Дуче будет гордиться, я думаю. А ты что скажешь?
Пино непонимающе моргнул:
– Не знаю. Я всего лишь водитель.
Он поднял Габриелу и снова двинулся по заснеженной дороге, стараясь не смотреть на окровавленные колья с головами, число которых все увеличивалось, на мясницкие движения чернорубашечников, орудующих над мертвыми телами.
