Господь на моей стороне. Но почему-то думать так – страшно. Будто ждет Он от меня чего-то. Чего? Подвига? Мученичества? Я не то что выполнить – понять Его не могу. Снова вспоминаю Мора: кажется мне, что и он чувствовал то же самое – в Тауэре, перед казнью. И тоже страшился, потому и истязал сам себя, гнал прочь сомнения и боязнь. Присутствие Господа пугает. Несоответствие великого и малого в собственном нутре – вот она, Голгофа. Сужу не только по себе: рядом – еще одна душа, то рыдает, то скулит от ужаса.

Женька никак не успокоится. Мечется, не спит. Время от времени поглядывает в мою сторону, гадает, не передумал ли я. Бросается из крайности в крайность: то вдруг заявляет, мол, готов умереть хоть сейчас – все обдумал и осознал, делать тут все равно нечего; а то хватает с полки икону – рассматривает, вроде бы молится, шепчет сухими губами: «Спаси и сохрани»…

Бравада делает его еще более жалким. А раскаяние – если оно есть – вызывает сомнения.

Нашел, чем отвлечь его, – заставил читать Библию. Вслух. Первые тридцать страниц. Надеялся, что монотонное шуршание слов вытеснит ужас. Кажется – получилось. Спал Женька после этого всю ночь – вроде спокойно. Сегодня сам попросил у меня Евангелие. Я нашел ему описание казни Иисуса – когда Сын Божий обещает раскаявшемуся разбойнику, что тот будет вместе с Ним в раю. Женька перечитал несколько раз и сидел, обхватив руками голову, шевеля губами. Ближе к вечеру взял со стола несколько листов бумаги и уселся на свою шконку – рисовать…

А я хотел полежать в тишине. Не вышло. Получили прогон – зачитали вслух. Пытался отвлечься, не слушать – тщетно. Схватил карандаш – записать.

«Прогон по Матросской тишине по малому спецу.

Арестанты! Доброго здравия вам!

В настоящее время функционирует несколько больших дорог с Большим спецом. За последние дни произошли существенные запалы. Зная, что на Большом спецу мало народу, мусора прослеживают движение дорог и устраивают шмон. Надо общими усилиями уменьшить возможность мусорских запалов. Обратите пристальное внимание на качество дорог. Ранее говорилось нами, чтобы в больницу, этапы, чесотку отправляли с минимумом необходимого в чае, сигаретах, глюкозе. Но многие пропускают это мимо ушей, и мужик идет пустой из хаты. Повторяем также для ослов, которые не могут внять написанному, чтобы в хатах не устраивали кулачные бои, а писали об инцидентах нам. Любой самосуд будет строго пресекаться. По поводу сломанных сигарет, от которых мы отказались ранее. Сигареты возвращают родственникам, по тем адресам, что указаны в передачах. Узнавайте у родных за сломанные сигареты, чтобы располагать информацией, что стало в дальнейшем с этой курехой. Нельзя допустить, чтобы хоть одна сигарета досталась мусорам!

На этом пожелаем вам Мира и Благоразумия.

Вор Гриня. Вор Арман. Вор Миша Тихий.

Вор Шалва».

Как только точку поставил – все ушло. Лишние раздумья, назойливые слова… Может быть, писательство на самом деле – это отвоевывание тишины? Внутренней, стройной, глубокой тишины – когда не стучат отбойником куплеты песенок, не вертятся обрывки разговоров, не ходят по кругу одни и те же надоевшие мысли?..

Получил письмо от Комментатора. Он прислал мне две газетных вырезки – «чтобы поднять настроение». Одна называлась «Навоз Троянского коня», вторая – «Чем пахнет Илионский фонд».

Авантюра, в которую с моего благословения влез Киприадис, закончилась предсказуемо. Целебную грязь, за которой народ ломился, как в Ессентуки, отвезли-таки на анализ химикам. Настоящим – не тем, что были в доле с Абрамяном. Специалисты дали заключение – обычная грязь. С незначительным содержанием навоза и глины. В одной заметке Киприадису был посвящен целый абзац. Припомнили ему и мой арест. Мол, такие нынче президенты: то выдает дерьмо за целебную грязь, то якобы не замечает, как его сотрудник вывозит книги «газелями»… ну, что ж… Не могу сказать, что обрадовался. Злость на него, президента фонда, как и желание свести счеты, давно прошла. Сейчас было забавно читать, потому что знал подноготную – и только. Как я и думал, Иммануил Тер-Абрамян исчез, слупив с Киприадиса немало зелени.

В целом день выдался удачный. Ко мне пришли друзья – кошки, те, что все время бегают под нашими окнами. Покормил их. После обеда вызвали нашего афериста: Глазман, с вещами! Пять вечера – в такое время обычно не перевозят. Может, освободят?

Привезли из суда Кирюху. Наконец-то приговор зачитали. Дали два года – как прокурор и просил. Полтора уже отсидел. Осталось шесть месяцев. Но для него и это – много. Восемнадцать лет парню, а на дворе – лето.

Женька рисует.

Да, ведь еще и сон сегодня был… не знаю даже, как назвать… Позитивный – наверное, так. Плавал я в мутной воде. Но греб яростно – и не тонул. В конце сна, ближе к утру, выбрался на берег…

Корпусной только что сообщил: афериста Глазмана перевели в другую камеру…

– Боря, слышь, Борь…

Проснулся – увидел: Женька. Сидит на корточках возле шконки, глаза блестят торжеством.

– Чего ты?

– Боря, я нашел тут кое-что… Тебе интересно будет…

Повертел книгой у меня перед глазами – Библия.

– Ну, говори.

– Смотри, Боря: у Адама и Евы было много потомков, но из них только один праведник – Ной. Так?

– Ну.

– Загну, блин. Дальше смотри: все погибли в потопе, выжил лишь Ной с детьми, так?

– Да так, так – и что из этого?

– А то, – Женька злорадно усмехнулся, – а то, Боря, что Ной был потомок Каина. Каина – убийцы. И, стало быть, мы все – потомки Каина. И чего Он от нас хочет после этого?

В негромком голосе – триумф, вызов. Я понял вдруг: Женька Библию читает не ради Библии. Он ищет оправданий. Как все, хочет доказать, что быть убийцей человеку на роду написано. Что по-другому нельзя. Он обвиняет Бога – мол, ты сам виноват, Господи, что сотворил меня таким…

Отобрал у него Библию. Перелистал, нашел нужное место.

– Смотри, Женя, дубина ты невнимательная: Ной был правнук Эноха…

– Ну, а я о чем? Еноха – сына Каина…

– Да нет, Женя. Не Еноха, сына Каина, а Эноха – потомка Адама. Если бы ты читал Библию, как дело свое, понял бы разницу. У Адама и Евы после того, как Каин Авеля убил, родился еще один сын – Сиф. И как раз из числа его потомков – кстати, по Библии, очень благочестивых и добродетельных, был Энох. А Ной был правнуком этого Эноха – и в то же время сыном Ламеха, потомка Каина. Это значит: и добродетель, и порок есть в крови человеческой. И какой голос в тебе звучит громче – вернее, какой ты хочешь слышать, – от тебя зависит. Твой выбор.

Он помрачнел, забрал книгу, отошел. Спустя несколько минут опять стал читать. Видимо, будет искать еще. В юридической практике – смягчающие обстоятельства. Странно. А в духовной – они же – отягощающие: самим поиском усугубляем неверие, хотим расколоть Бога, потому что боимся расколоть себя.

Сегодня утром Женька показал мне свои рисунки. На листе бумаги – крест, большой, хорошо прорисованный, к нему пригвожден человек – в брюках, рубахе. Распятый. Вместо глаз – черные пятна. Слепой. И на втором, и третьем рисунках – то же.

Он увидел последний порог – и вроде бы согласился с ним. И было похоже сначала, – раскаялся. Только не духом, нет. Испуганной плотью. Телом – оно до сих пор содрогалось и корчилось. И было готово снова и снова вставать на колени – чтобы избежать смерти. А душа… Не знаю… Может, ему просто нужно время…

Жить будущим – путь к сумасшествию. Настоящим не получается. Прошлым – устал.

Кажется, круг интересов сузился до размеров камеры. А это – зря. Неправильно. Начал продумывать план. Лег в четвертом часу – снился Харьков. Таким, каким я запомнил его в детстве, каким не вспоминал последние лет десять.

План почти оформился. Перестать грешить – мало. Надо еще раз рискнуть. Чтобы спасти душу – искупить причиненное. Исправить содеянное. Зло нельзя оставлять невыкорчеванным. Его нельзя умножать. Я должен отыскать и вернуть книги. Пусть не все шесть тысяч томов – неужели так много? – но хоть что-то. Что смогу. Что найду.

Необъяснимо: если бы украл я, к примеру, золотые слитки в количестве шести тысяч, а потом продал их – и мысли бы не возникло ни о каком «возврате». Почему же с книгами – неотступно, на разные лады, незнакомыми голосами в сознании бьется: «Найди, Боря! Верни!»

Время от времени я ловил себя на странных ощущениях: шершавая кожа переплета под пальцами… Шорох страниц… Тяжесть раритетных альбомов… Иногда звучали голоса – не чужие, но и не мои. Будто книги звали – и предупреждали о чем-то…

Первые свои опыты по «возвращению ценностей» – тогда, после ареста, – было тошно вспоминать. Вот уж точно – воровской прогон. Для следователей и судей. А по сути, перестановка мебели. Сначала в одну сторону нес, потом – в другую, но с теми же намерениями. В них все и дело – в намерениях.

Делать. Действовать. Исправлять. Но – как? Для начала стоит написать в МУР. Объяснить мотивы. Если будет нужно – расскажу операм, как умирал в больничке и как потом чудом выздоровел. Все они – те, у кого есть власть, средства, рычаги, – должны поверить. Понять должны: Горелов действительно хочет вернуть книги на место. Поставить тонкие и толстые тома на полки. Закрыть в сейфах первые и вторые издания.

И еще – я найду «Утопию». Свою «Утопию» – ту, что не получилось украсть. Ту, что должен написать. А может, если верить Комментатору, и пишу прямо сейчас, в этот самый момент в какой-то иной параллельной реальности.

Суббота. В камеру привели двух преступников. Один жену побил. А может – она его, точно не помнит. Второй две пустых сумки украл на рынке. Что за люди? Прямая угроза – и для общества, и для тюрьмы. Ни украсть, ни покараулить.

После моего исцеления странно изменился мой тюремный статус. Как будто каждому захотелось оторвать маленький кусочек чуда, получить от него какую-то пользу: ко мне теперь постоянно обращались с юридическими вопросами. Кому-то нужна евангельская правда, кому-то – пожаловаться и письмо написать. Отказывать было неудобно.

Смотрели заседание Госдумы. Услышали про амнистию – не поняли кому. Оказалось, чеченцам. Все как всегда: миру – мир, армянам – деньги. А я вспомнил: на свободе часто снился мне один и тот же сон, будто одного дня не хватает, чтобы попасть под действие очередной амнистии или указа о досрочном освобождении. Всякий раз просыпался в страшной досаде, зато на воле.

Вечером опять – Женька. Доказывает, что история с деревом познания добра и зла – чистая провокация. Мол, не случайно Господь обратил внимание Адама и Евы на это дерево. Умышленно сказал, что пробовать нельзя. А промолчи он – и не было бы грехопадения.

Отвечать я ему не стал, хотя мог бы. До чего же хочется ему, Жене-киллеру, подловить Господа – хоть на чем-то. На ошибке. На недоговоренностях. На молчании – или на слове. Уже и прозвучало то, ради чего он старается. «Условно» – да, так и сказал. Мол, все в Библии условно. Еще один способ обойти Истину – доказать ее условность. Еще одна попытка оправдаться. Днями ищет противоречия в Святом Писании. Ночами – рисует слепых…

Уже перед тем, как вернуться на свою шконку, он вдруг сказал мне:

– Слышь, Боря, а ведь ты сам не молишься…

Изучающе смотрит, зубы скалит – вроде как поймал.

– Не молюсь, Женя. Не могу. Грехов слишком много…

Он отвернулся с досадой, ушел. А я задумался. Почему, правда, не могу молиться? Никак не получается. Не выговариваются слова… Ответа от следователя на свое письмо о возврате книг пока не получил…

Володя едет на суд. Статья – сто пятая. Адвокат обещает семь лет.

Женька готовится ознакомиться с сорок восьмым томом обвинения. Сережа ждет заключения по делу: за их группой шесть убийств – суд будет жестким. Юра ждет суда. На нем – два трупа. Это я еще не всю камеру перечислил, а трупов уже десяток.

Женька теперь своими находками делится с другими. Вчера обнаружил, что змей библейский – вовсе и не змей.

– А кто? – спросил Славик.

– Червяк, – объяснил Женька. – Господь сказал: будешь теперь ползать по земле и питаться землей. А змеи землей не питаются. Ее только червяки жрут.

– Был змеем, а станет червяком, – возразил Юра, – на червя хорошо клюет…

Вступил Славик:

– Если Женька прав, то Ева повелась на червяка. Бабы – они все такие!

На тему баб загудели все.

Я написал новую жалобу – может, на этот раз ответят? Перспектива благого дела утешает. А еще – после освобождения закуплю аппаратуру. Буду искать клады. Чуть только потянет на криминал или захочется авантюры – сразу в лес с металлоискателем…

Ночью перед судом мне снилась одна и та же фраза, предназначавшаяся как раз для судьи. Но я ее забыл. Хотел ведь проснуться и записать. Не вышло.

Перечитал свой дневник. Готовое обвинительное заключение – мне самому. И вместо эпилога было бы уместно написать приговор. Молиться все еще не могу…

Заседание по моему делу прошло быстро. Прокурор просил шесть лет. Дали пять. Учли «деятельное раскаяние». А я думал: значит, теперь – кассационную жалобу в Верховный суд. Не о себе. Не с просьбой о снисхождении и уменьшении срока. О книгах. Верховный суд – это не МУР. Наверняка ответят.

Написал дополнение к кассационной жалобе в Верховный суд. На утренней проверке отдать – и уйдет через спецчасть. Назвал судей варварами, недостаток культуры которых не позволяет мне вернуть ценности государству. Но ведь – ни одного ответа – ниоткуда – за три месяца! И теперь – это. Отписка – из девятого отдела МУРа. Преступление расследовано. Поиск книг, похищенных Гореловым Б. Н., ведется подразделениями ГУВД.

А что они ищут? Они ведь даже не знают, что и где искать…

Похоже, для правосудия раскаявшийся зэк хуже татарина. В целом картина такая: похищены особые культурные ценности. Но определить, какие именно, невозможно, поскольку ревизия якобы займет несколько лет. Вывод – не захотели. Значит – выгодно не заявлять определенные книги. И рукописи. В списке похищенного фигурируют всего две, а ведь украл я гораздо больше. Установить их пропажу – дело пяти минут. То есть нужно, чтобы действительно ценное не попало в списки украденного. Тень вечного Киприадиса накрывала мое дело. Неужели так высок уровень его связей?

А экспертиза? А оценка? Два экземпляра двухтомника Фурье. Это издание было выпущено всего в трехстах экземплярах, и все – с автографом самого Фурье. Я взял за него восемь тысяч долларов – у Новикова. И то – знал, что реально стоит двухтомник гораздо дороже. Потом, помню, смотрели вместе с Комментатором в каком-то каталоге – около тридцатки. А вот результат экспертизы следствия – двести долларов за два тома.

Я ничего не понимал. Расследование было похоже на аферу. То же мошенничество – только безымянное. Следствие превратилось в акт списания ценностей. Что украли, не важно. Нашли или нет – тоже ерунда. Главное – попытки вернуть были. А результат никому не интересен.

Но, может, я ошибаюсь? Может, дело не в связях Киприадиса и не во взятках? Просто – формализм правосудия достиг критической точки. Интерес следствия – вовремя закрыть дело, уложиться в срок. Интерес государства – наказать преступника, возместить ущерб. С первым пунктом справляются – хоть и не всегда. Второй размывается. Итог: преступник (я, к примеру) может осознать ошибку и исправить ее. А следствие не может – ни исправить, ни осознать…

Выходит – государству ценности не нужны? А правосудию не нужно мое раскаяние? И если никому ничего не надо, то зачем тогда я все это делаю?

Не знаю… Но отступиться не могу. Я украл. Я должен вернуть. Никому не надо – и пусть. Мне – надо. А раз так – что остается? Одно: возвращать книги самому.

Найти всех тех, кому когда-то их продал. Упрашивать, требовать, обходить хамство и угрозы. Это-то – пусть, ерунда, не впервой. Можно попробовать иначе. Скажем – сначала заработать, потом – выкупить свои книги. Но – получится ли? А может быть – поискать спонсора? Какого-нибудь мецената, всерьез озабоченного духовным наследием и возвратом исторических ценностей… И – нарваться опять на какого-нибудь Киприадиса? Ладно. Нечего раньше времени переживать.

До конца срока осталось четыре года, два месяца, семнадцать дней…

…Утром привели новичка. Звать – Игорь. Конкретная напасть на нашу камеру. Украл четыре пары обуви. Сколько же таких сидит по России – за две пустые сумки, тридцать килограмм меди, четыре пары обуви….

Странные мысли лезут в голову. Никогда раньше не задумывался о государственном несовершенстве. А сейчас – слишком часто. Какой-то необъяснимый, почти коммунистический протест зреет внутри. Откуда вдруг? Может, потому, что именно здесь, в тюрьме, наблюдаю, как сталкиваются лбами две системы: воровская и правоохранительная. И вторая постоянно проигрывает. По одной причине: эта, законная, официальная система не хочет защищать своих. Они не видят людей. И потому так нелепо наказывают и так безжалостно уничтожают. Но никому при этом лучше не становится. У воров все иначе…

…Молиться по-прежнему не могу…

– Боря, слышишь, Борь?..

Я даже вздрогнул – Женька подкрался неслышно, присел рядом на корточки. Завтра у него суд. Ни разу за все время не напоминал про мое обещание. По-моему, все же – смирился, заодно Новый Завет вызубрил почти наизусть. И весь последний месяц готовился к смерти.

– Чего ты?

– Боря, ведь по Библии – все в руках Господа, так?

– Ну, так.

Неужели опять за старое?

– И все в жизни предопределено, – продолжал он полушепотом. – А раз так, получается, я не виноват. Просто у тех, кого я убил, на роду было написано так умереть. И, значит, я – только орудие…

Вздохнул. Ну, что ж…

– Нет, Женя, не передергивай. Предопределение – это не так прямолинейно. Помнишь школьный пример – «казнить нельзя помиловать»? Так вот: запятую в этой фразе ставишь ты. Если решаешь – казнить, то есть убиваешь, прерываешь чужую жизнь, – эта запятая отражается и на твоей судьбе. Это – твой приговор тоже. Твоя книга, может, и написана на небесах. Но знаки препинания всегда остаются за нами.

Он молчал, думал. Потом – так же молча – вернулся на свою шконку, лег лицом к стене.

Он не будет спать этой ночью. Будет метаться от отчаяния к надежде. Мечтать – о любом приговоре, кроме этого: высшая мера. Вспоминать свою жизнь, может быть, плакать. И молиться. У него – получается…

Весь оставшийся день – его увезли в обед – я ждал. Напряженно вслушивался в шорох шагов дежурного. Ловил отголоски, угадывал знаки, опровергал предчувствия. Трижды сыграл в нарды: обычно это занимало минут сорок; а сейчас посмотрел на часы – почему-то прошло всего двадцать пять. Пытался уснуть – не вышло. Слышался голос – все время, неотступно, заглушая разговор сокамерников; крик – чужой, не мой и не Женькин. Точно тоскливо рычал и жалобно выл – кто-то; не знал и не помнил, кто – незнакомый, не здесь, не теперь. Просил выколоть глаза – потому что не видит Бога. Пробовал написать что-нибудь – не пошло. Ждал. Старался угомонить и успокоить болезненное нетерпение, судорогу торопливого страха.

Славик тоже ждал. И он, и Кирюха. По-другому, не так, наверное, как я, но жадно ловили шевеление воздуха за дверью. Так и сидели – допоздна – втроем. Иногда переговаривались тихо – остальные уже спали. Но – не о Женьке. О посторонних вещах.

Как всегда бывает – прокараулили. Камера открылась неожиданно. Конвойный завел его, закрыл с той стороны дверь.

Встали, окружили. Он не был испуганным, не был шокированным. Он просто был до крайности удивлен.

– Женя, что? – спросил Славка, схватив его за руку.

Женька, словно не понимая, посмотрел. Пожал плечами. Ответил:

– Восемь с половиной лет…

– Сколько?!

Кажется, Славик и Кирюха сказали это хором. Я молчал.

Женька повторил – пробуя слова на вкус, на ощупь, в сотый, наверное, раз; забирая слова – себе, убеждая свое сознание в том, что не ошибка, не шутка, – правда:

– Восемь с половиной лет особого режима. – И пояснил – для меня: – Оказывается, почти все убийства совершил до восемнадцати. Поэтому так мало дали. Как несовершеннолетнему.

…Ноги подогнулись – я опустился на колени, повернулся – туда, где висела икона…

– Господи Иисусе Христе, милостив будь ко мне, грешному…

…Сколько раз повторил я эту нехитрую молитву мытаря? Не помню. Помню только, что с каждым вздохом я как будто проваливался в бездонную черноту, которая одна только…