Прошел дождь. Я долго смотрел, как сбегают капли по стеклу. Застынут на мгновение – и спешат вниз; то медленно, то вдруг ускоряясь, будто в последнем отчаянном рывке. Мир устроен совершенно. И ничего в нем менять не надо. Монах Умберто все-таки понимал мироздание не до конца. Порой для того, чтобы создать или уничтожить, вовсе не требуется Слова. Достаточно одного намерения. Желание непременно изменить мир к лучшему – не это ли первый шаг к апокалипсису?

Почему-то был уверен: после необъяснимого своего спасения, после явленного мне безусловного милосердия Божьего – все изменится. Сразу. Жизнь пойдет по-другому. Мысли станут возвышенными; я пойму главное; озарит – и решу, что теперь делать и куда идти дальше.

Но оказалось – не так. Не было новых событий. На страницах моей книги не появилось новых слов. Наверное, я сам должен написать их, но – откуда взять? Где услышать? Я чувствовал: все происходит точь-в-точь как с человеком, который каждую неделю начинает с чистого листа. Он бы и бросил курить, и делал бы пятнадцатиминутную пробежку, и на диету бы сел, и работал бы по-другому… Но – запала хватает только до вечера понедельника. А потом затягивает привычное. Обыденное. Вчерашнее. И – все, позыв пропал.

Так и я. Разборки вокруг – те же. Лица – такие же. И, значит, главное сейчас – не потерять в будничном, в тюремном, в окружающем то сокровенное, что подарено. Значит – следить за собой…

Ночь. Смотрим по ящику программу с чудным названием – «Партийная зона». Почему-то танцуют. Непонятно. У меня с этими двумя словами связаны другие картины. Вспышками – Краслаг, холод, снег, круги прожекторов. И Брежнев. Перед праздничным шмоном долго думал, куда спрятать доллары. Заклеил в небольшую брошюрку «Послания апостолов». Теперь мучаюсь: правильно ли спрятал? Наверное, надо было все-таки найти другое место…

…«Ибо когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел.

И, придя, находит его выметенным и убранным.

Тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там – и бывает последнее для человека хуже первого»…

Если бы так же легко приходили эти слова на свободе, сейчас не пришлось бы деньги прятать…

А ведь год назад Библии у меня были на всех языках. Пятнадцатого века, семнадцатого… Здесь, в камере, тоже есть – современные, одна с проставленными ударениями. Жутко мешает. Книги раздают благотворительные организации. Адвентисты какого-то дня. А может, и путаю. Почему-то вспоминаю уличного проповедника, что встретил на Арбате – тогда, в мае, в другой жизни. Слышу: «В начале было Слово, и Слово было у Бога…»

Вспоминаю безумный прошлый год – и становится страшно. По-настоящему страшно. Спрашиваю: что лучше? Та ли свобода, что была? Или – тюрьма? И всякий раз отвечаю: конечно, тюрьма. Впервые задумался: даже пять лет – многовато для меня. Но, наверное, каждому свой срок кажется большим.

Я жив, я другой, но – какой? Раскаявшийся грешник? Примитивно, но верно. И что дальше? Что должно отсюда следовать? Я только сейчас понял: раньше точно плыл по течению, шел в общей шеренге – в той, которую составляют воры и аферисты. А рядом, в другой шеренге – шагали потенциальные воры и аферисты. Те, кто не крал и не мошенничал – по слабости, из страха или по причине жесткого присмотра. А теперь я как будто сделал шаг – небольшой, крохотный – в сторону. И пытался оглядеться, осмыслить, представить… И тут же понял: осознать самого себя вне окружающей жизни – невозможно. Нереально. Сотню лет в вакууме может существовать разве что черный полиэтиленовый пакет.

А его-то и не было. Монах сжег.

Приснился сон – не кошмар, но отвратительный. Будто я, почему-то с Соловьевым, взламываю антикварное хранилище. Соловьев, поправляя очки, поет. Замок долго сопротивляется, но наконец поддается, и вот мы, довольные, вваливаемся. А там – собрание трудящихся. И решают они вопрос – брать или не брать. Я чувствую, что всем хочется брать, но не решаются. Тут Соловьев проходит к трибуне со стаканом воды и заявляет – не надо вам брать, ведь тут Горелов. Он возьмет. Он один знает, как. А потом отдаст всем нам. Не мучайтесь, он правильно спрячет. А вы найдете это место. Я стоял рядом с ними, слушал – и думал: как же получается у меня воровать ночью, если это и днем невозможно? Проснулся с ощущением духовной тошноты. Мутит – от самого себя. Когда понял, что это был сон, а на самом деле – все в порядке, я в тюрьме, – очень обрадовался.

Наша камера – в отличие от многих – похожа на человеческое жилье. Нет клопов, вшей, никто не болен чесоткой. Икона в углу. На общем корпусе – в отличие от нашего, специального, – количество людей превышает все мыслимые нормы. Пару дней назад закрыли на карантин сто тринадцатую камеру. Туберкулез. В камере было девяносто человек. О таком я еще не слышал.

Правда, туберкулез здесь – дело обычное. Заболевают почти все. Но раньше карантин никто не устраивал. А сейчас что произошло? Туберкулезное отделение больницы переполнено в два раза. Отделение для хронических больных занимает целый этаж. Не поддается объяснению – почему больные содержатся в худших условиях, чем здоровые? С другой стороны, если отдашь под больных камеру, здоровых там уже не разместишь. Можно решить проблему, выпустив под подписку тех, кому статья позволяет. Ведь полтюрьмы сидит черт знает за что! Вот вчера появилось еще одно чудо в нашей камере. Вдвоем с подельником украли на рынке сумку, стоимостью пятьдесят пять тысяч рублей. Вот этот человек – и ему подобные – лишние люди, в полном смысле. Тупая арифметика: украл на пятьдесят пять штук, вещь при этом сразу продавцу возвращена – их там же и поймали. А сколько на него будет потрачено денег и времени, пока сидит? Даже если продержат недолго – все равно влетит государству в копейку. Здесь таких полно. Плюс наркоманы. Набьют тюрьму кем попало; с весны до осени часть умрет…

Славик процитировал недавно фразу из новостей: «Генеральный прокурор России Скуратов посетил „Матросскую тишину“ – и пришел в ужас». Это должно быть поучительно – ужас прокурора. После его ужаса никаких изменений не последовало…

Скоро отправлю Кирюху на суд – и попробую заснуть. В шестнадцать вместе с приятелями грабил прохожих возле метро – сейчас ему восемнадцать. Судят его и еще одиннадцать подельников. Больше всего стыдится статьи: «Какая-то лоховская, вот киллер – это да!» Женька услышал – по-моему, готов был набить ему морду. Потом надолго замолчал. Лег, отвернулся к стенке…

Сегодня – Кирюхина очередь давать показания. Что говорить – не знает. И каждое слово может быть использовано против.

– Кирюха, слушай внимательно. Говоришь судье: за два года, что ты ждал суда, ты изменился. Понял? И теперь тебе стыдно за содеянное…

Улыбается, кивает головой. Стыдно ему, да. Лишь бы не поделился с судом, чего стыдится.

– Главное, – повторяю раз в тридцатый, – не развивай тему. И по пути таблеток никаких не глотай. У твоих, по-моему, уже были проблемы из-за этого. Короче: если ввернешь правильно, что тебе совестно, то у судьи сочувствие вызовешь, а главное – неизгладимое впечатление произведешь на родителей… Если будешь мычать о своих эпизодах – никто и слушать не станет.

Я вдруг задумался: а ведь я его не осуждаю. Почему? Сам был такой? Но такой ли? Шапки с прохожих не срывал… Гордился – система выбросила. Ей, системе, по барабану, кого выбрасывать, выбор-то все равно твой… Да и – что значит «был»? Достаточно ли сильно я изменился, чтобы брезгливо отодвигаться от малолетнего грабителя или молодого убийцы?

Где он, тот порог, что отделяет праведное от грешного? Книжники с Измайловского вернисажа, из букинистических лавок – которые легко, не задумываясь, брали у меня ворованные тома, а потом так же легко сдали – кто они? С точки зрения закона – вполне добропорядочные граждане. Или взять Женю-киллера. По идее – отморозок. Место ему – в геенне огненной. Но, с другой стороны, – ведь он уверен, что выполнял приказ, что убивал не кого попало, а преступников, бандитов, еще худших отморозков. А раз так – чем он, скажите, отличается от здешних конвойных? К примеру – чем он хуже того дежурного, что на хронике выволакивает за ноги трупы, обыскивая их на предмет золотых зубов?

«Не судите, да не судимы будете…»

Я и не сужу. В смысле – не осуждаю. Как раз это оказалось неожиданно легко. А может – перегорело все? Канули эмоции, ощущения, переживания? Нет, не похоже. Себя считаю преступником. Здесь дискутировать не о чем. Но назвать так любого из сокамерников – не могу. Язык не поворачивается. Тем более – этого парня. Присмотреться получше – пацан ведь он совсем, Кирюха…

Возразил самому себе: не осуждать – одно, а помогать укрыться от правосудия – совсем другое. Зачем я ему советы даю? Все не отпускает въевшееся в кожу – обвести легавых вокруг пальца? Прокурора обмануть?

Нет. Не в этом причина. Просто уверен почему-то – он свое уже получил. Пока здесь, в камере, ждал суда. Да и еще получит…

Осталось ему – полчаса, а в пять утра повезут парня в суд. Из камеры попадет он на сборку – холодную, с выбитыми стеклами; там собирают и в суд, и на этап. В сборке просидит в тесноте до одиннадцати утра. Потом – автозак. В еще большей тесноте повезут через весь город. В суде – душные и грязные боксики, где будет он ждать вызова. Итог: часов восемь перед судом проведет в диких условиях. Плюс нервное напряжение. Человек теряется, забывает больше половины того, что хотел сказать. Некоторые перегорают. Полная апатия: что воля, что неволя. Просто не хотят защищаться. Даже невиновные. За месяцы сидения привыкают к тюрьме, и борьба за свободу кажется лишней и бесполезной суетой.

Здесь, в тюрьме, – распорядок, стабильность, правила. Прихожу к выводу, что ограничения внешние – необходимы. Идеальный мир – это тюрьма. Или казарма. В этом обвиняли – и будут обвинять – мою «Утопию». Но я уверен: образцовая камера лучше, чем выплевывающая тебя воля. Один только вопрос: как сделать тюрьму образцовой? Можно ли превратить мясорубку в благоустроенный мир? Или это утопия?

Доллары мои нашли. Так мне и надо. Хотя – все равно предчувствовал: уйдут налево, непременно. Как ни странно, меня это успокоило. Не надо думать, куда истратить. У кого на душе мир, тому и каторга рай…

Получил второе письмо от Комментатора. Расстроился. В прошлый раз поделился с ним мыслью, что люди – те же книги; у каждого свой жанр, шрифт, год издания и зачитанные страницы. Некоторые гордятся золочеными корешками и дорогими переплетами. Другие стыдливо прячут старые порванные обложки…

В ответ получил целую монографию. Сначала Комментатор отказал мне в праве на первородство, заявив, что сравнения мои стары, как мир. А я-то считал – озарение… Однако его примеры мне понравились. Я обратил внимание: почему-то все они – могильные. В смысле – эпитафии. Похоже, люди вспоминают о том, что они – книги, только к последней странице…

«Известна эпитафия, сочиненная Франклином самому себе: „Бенджамин Франклин, издатель. Подобно переплету старой книги, лишенной своего содержания, заглавия и позолоты, покоится здесь его тело на радость червям. Но само произведение не пропало, ибо, сильное верой, оно вновь возродится в новом, лучшем издании, проверенном и исправленном автором“».

А вот для сравнения еще одна – эпитафия лондонского книготорговца Джейкоба Тонсона:

Для интереса зачитал сокамерникам. Кирилл «ниче не понял» и улегся на свою шконку. Славик загорелся – сел сочинять эпитафии операм. Женька, который вроде и не слушал, покачал головой, сказал:

– Ставили они себя высоко. Наши эпитафии не такие будут.

– А какие? – Славик живо заинтересовался, оторвался от начатого.

– Нам уже не с книгами надо жизнь сравнивать, – объяснил Женька. – Книги кончились. Не канают.

– О-па! А с чем?

– С сериалами, – усмехнулся киллер. – Так и надо будет написать: мол, покоятся триста неудачных серий. В следующий раз будет интересней – если повезет с телестудией. Или – еще короче: с надеждой на кинокомпанию «Уолт Дисней». Или: почти что «Оскар».

– За сериалы «Оскар» не дают, – бросил Кирилл. – Сериалы – отстой.

– Да ладно, – возразил из дальнего угла убийца инкассатора – только вчера к нам перевели. – А «Место встречи…»? Или «Вечный зов»?

– Не смотрел, – вяло отозвался Кирилл.

Тут поднялся галдеж – по-моему, не соответствующий проблеме. Хотя – в тюрьме ориентиры другие. Здесь информация о том, что ты чего-то не смотрел, не слышал, не знаешь, моментально вызывает нездоровое оживление и всеобщее желание «приобщить». Даже Славик бросил свое занятие – присоединился к дружному хору восхищений и воспоминаний. А я сел писать ответ…

Ночь была странная. Я не спал – а из тех, кто спал, двоим снился. Женьке снилось, что я умер от сердечного приступа – а он меня хоронит. Володя тоже видел меня во сне – правда, живым.

День начался с новостей. Одного отправляют на этап, второй собирается на суд, третий – на свидание, четвертый – знакомиться с делом. А нас уже одиннадцать человек.

Опять увезли Кирюху на суд – по моим подсчетам, в двадцать первый раз. На прошлом заседании уже должны были зачитать приговор. Не получилось. Почему? Не напечатали. Нету бумаги в Московском суде…

Зашли двое – дежурный и врач. Известие для всей камеры: оказывается, Вадим – тот, что вчера ушел с вещами, – болен СПИДом. Проводник на поездах дальнего следования. Сидел с нами три дня. Потом его вызвали к врачу сдать кровь и вскоре забрали. Теперь будут брать кровь у нас.

Сокамерники мои почему-то загрузились. Врач, пожилой мужик с пропитой физиономией, объявил: мол, если с больным не было никаких отношений, то можно не беспокоиться.

– Только такому пидору, как этот врач, могло прийти в голову… – злобно пробурчал Женька.

Он нервничал с самого утра. Сегодня адвокат, долго и пристально изучавший его дело, должен был сказать, чего ждать. Каким может быть наказание. И Женька – опытный киллер – не находил себе места, переживал, боялся…

Вызвали его ближе к вечеру.

А мы взялись сооружать из поломанного обогревателя новую чудо-печь. Мечтали вслух, строго по очереди – что именно будем на ней готовить. Через сорок минут инженерное чудо заискрилось, зашипело – и сгорело. Хорошо, не взорвалось.

– Непруха, блин, – пожаловался Славик. – Теперь придется новую спираль доставать…

– И где ты ее достанешь? – спросил Глеб, пожилой мужичок с хитрыми глазками. Тоже вроде убийца.

Вопрос повис в воздухе. И впрямь – где взять новую спираль?

Включили ящик. НТВ, новости. Я отошел к своей шконке, прилег. Ничего нет гаже новостей.

Проснулся – буквально через полчаса – точно пружиной подбросило. Началась передача про животных. Славик хотел переключить, но я не дал. Как будто что-то в бок меня толкало: посмотри, Боря, посмотри. И на середине передачи я чуть не заплакал от счастья.

Чудеса не кончились. Вот же он – мой Жулик, живой! Оказалось – отвезли его женщине, которая возится с бездомными собаками. А я боялся, что он умер. Нет – жив, собака! Спасибо тебе, Господи!

…Женьку привели поздно. Все спали, а я мучился привычной теперь бессонницей. Он вошел молча, забрался на шконку, лег на спину, уставился в потолок. Я смотрел на него. Минуту спустя заметил: рука у него… Не дрожит – нет, трясется. Точно лихорадкой его бьет.

Подошел.

– Что случилось, Жень? Пятнашка светит?

Он повернул голову. Вдруг резко сел, чуть не задев меня ботинками. Сгорбился, глянул исподлобья. На секунду показалось – постарел лет на двадцать. Хриплым голосом, точно марафон бежал только что, прошептал, судорожно сглатывая, вцепившись в мою руку:

– Боря, он говорит – вышка…

– Чего?

– Вышка. Расстреляют меня, Боря. Восемь эпизодов. Доказано.

Он дрожал так, что едва не валился на пол. Зубы выбивали звонкую дробь. Как же он боялся умирать – убийца, лишивший жизни гораздо больше людей, чем фигурировало в его деле. И я подумал – вот она, его высшая мера.

Но ведь и я оставался один на один со смертью, а паники не было. Почему? Не потому ли, что умирал сам? Насильственная смерть, завязанные глаза и пуля в затылок – не это ли так страшно? Да, но ведь он, Женя, – киллер. Убийцы знают этот захлестывающий, панический ужас, видят его в глазах своих жертв… Или нет? Раньше он не думал, не всматривался, лишь тупо выполнял задание? Пускай. А что это меняет? Он убивал. Теперь убьют его. Это справедливо. Он отсылал смерть на задание – и вот она вернулась к хозяину.

Но сейчас, в это мгновение, он был жалок. И я – жалел. Не убийцу, нет, – молодого парня, случайно оказавшегося рядом.

Слов не нашлось. Я не знал, что сказать ему, чем утешить. Он сжал мои пальцы – до хруста, просительно, заглянул мне в лицо:

– Боря, адвокат сказал – калек не расстреливают…

Я не понял.

– В смысле, Жень? Тебе воды, может, дать?

– Да нет, Боря, ты слушай! Калек не расстреливают – сечешь? Если я – инвалид, то мне дадут пожизненное!

Я по-прежнему не понимал:

– Женя, погоди. Ты что несешь? Ты же не инвалид. Или – закосить хочешь?

– Да от них закосишь разве? – Он безнадежно махнул рукой, но тут же тоска сменилась диким болезненным оживлением. – Боря, мне надо глаза выколоть!

Я отшатнулся. Смотрел на него, не мог поверить до конца, что не бредит, не сошел с ума, не в истерике. А он продолжал:

– Выколи мне глаза, Боря! Будь человеком! Я знаю, ты сможешь! А я шило сам найду! Главное – быстро: один глаз, потом – второй…

– Успокойся, ты не в себе, – попытался я. Но он отбросил мою руку, зарычал:

– Успокойся, говоришь? Да ты хоть сам понимаешь, что – все? Все, хана мне? По-хорошему прошу, Боря: выколи глаза! А не захочешь, гнида…

Он схватил меня за горло обеими руками, изо всех сил сдавил шею, повалил на бок, уперся коленом в грудь. Свет фонаря за окном упал мне на лицо, ослепил. Я зажмурился, но потом сделал усилие, открыл глаза. Страха не было – хотелось еще раз его увидеть.

Увидел. Искаженные паникой и яростью черты, на губах – пена, в глазах – пустота. Он вдруг увидел меня. Ослабил хватку. Откинулся назад. Я закашлялся, встал, потирая шею. Проморгался – пришел в себя.

…Он стоял на коленях перед шконкой, держал меня за ноги – и плакал. Как ребенок, всхлипывал, вытирал слезы. Я погладил его по голове:

– Хорошо, Женя, договорились. Выколю тебе глаза. Перед судом.

– Боря, я все… Все… для тебя… Только скажи…

Я взял его за подбородок. Лицо залито слезами, но припадок прошел.

Женя слабо улыбнулся:

– Боря… Ты только не передумай…

– Не передумаю, – пообещал я.