…Necromancer! Necromancer!

И опять было Слово. Везде – внутри и снаружи. Иностранное, непонятное. Я слышал его. Сначала смутно, потом – четче. Я видел сквозь белый дым чью-то фигуру – женщина склонялась надо мной. Нет… С бородой. С длинной белой бородой. Мужчина. Почему же в платье? Нет, в рясе. Священник. Батюшка. В тюрьмы пускают священников…

Кажется, я не умер…

Очнулся от того, что кто-то поднял мою голову. К губам поднесли кружку с водой. Я стал различать предметы. Люди. Много людей. Рядом со мной. Суетятся, разговаривают. Сокамерники. Услышал:

– Смотри – очухался! Ей-богу, очухался!

– Ну, ты силен, Боря!

В чужих глазах – изумление… Почтительное восхищение. Недоверчивая радость.

Меня усадили на пол, прислонили к стене. Кто-то накрыл ноги одеялом. Я спросил:

– А где старик?

– Какой старик, Боря?

– Который меня выхаживал…

– Боря, не гони! Тебя не старик – тебя вся камера с того света тянула!

– Ага, это точно сказал!

– Нет, был старик! Которого увели позавчера – че, не помнишь?

– Какой, нах, старик? Мужик пожилой…

– Да неважно, короче, забудь…

– Помнишь, как его тогда за ноги тащили? Думали – все! А он бормотать начал!

– Да уж, Боря, задал жару…

– А дежурный-то – реально охерел от такого поворота!

Наконец гвалт улегся. Смотрящий наклонился ко мне:

– Чуть не вынесли тебя, Боря. В морг хотели забрать. Мы не дали. Ты неделю почти в отключке был. Не знаю, что за старик тебе приснился, но то, что с тобой чудо реальное случилось, – это без базара. Воскрес, бля, из мертвых. В натуре воскрес. Ни пульса, ни дыхалки – ниче не было. Почти семь дней – вроде как в коме…

– А потом? – спросил я.

– А че потом? Потом ты начал какое-то слово повторять – не по-русски. Веришь – целый день твердил, то громко, то тихо. Уже и не знали, как тебя заткнуть. А наутро пульс прорезался. Потом задышал. Пить попросил. Короче, сделал ноги от старухи с косой. Уважаю…

И еще что-то он говорил. И другие говорили. Поздравляли меня. Радовались – чему, я так и не понял. Какой-то лысый мужик громко и нудно твердил: мол, обратите внимание – Горелов-то даже и не кашляет! Я действительно не кашлял. Пару раз попробовал – не смог. Все ушло. Не было больше ни горячего вечно булькающего комка в груди, ни кровавой мокроты. Ничего не было. Чудо сотворил Господь. Я выжил.

Следующие недели не запомнились. Событий не было, только слабость. Вокруг по-прежнему уважительно крякали; время от времени показывали большой палец – вроде как «молодец, Боря!». Но волна всеобщего ликования мало-помалу шла на убыль. Несколько раз подходил дежурный: смотрел внимательно, усмехался, но ничего не сообщал. Мне все так же приносили воду; помогали вставать и ходить; доставали где-то съестные передачки – но кусок в горло не лез. Однажды предложили ширнуться – не хотелось. Спрыгнул с иглы – легко и незаметно; ломки пропали – как кашель.

Чудо. Господь совершил чудо. Спас. Что я должен был ощущать? Радость? Ни следа. Счастье – что уцелел? Не было в помине. Сначала чувствовал только досаду. Опять в долг – такая мысль терзала меня, съедала медленно, как жук-точильщик. Не заслужил я чуда. Ничего не сделал такого, что мог бы зачесть добрый Боженька при условно-досрочном. Но – освободил, спас. И – что теперь? Всей дальнейшей жизнью расплачиваться за неслыханную милость? Мысли не задерживались долго, сознание легко отпускало их туда, где недавно я летал, и падал, и вновь поднимался, чтобы вернуться с того света на этот.

Потом очухался уже окончательно. Расспросил про старика. Или – мужика; здесь сокамерники путались в показаниях. Но то, что кто-то был рядом со мной, признавали все.

Как только смог садиться без посторонней помощи, сунули мне в руку какой-то листок. Мол, в твоем кармане нашли. Я стал читать:

«Отврати лицо Твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои.

Сердце чистое созижди во мне, и дух прав обнови в утробе моей.

Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от меня.

Возврати мне радость спасения Твоего и Духом владычественным утверди меня.

Господи! Отверзи уста мои, и уста возвестят хвалу Твою!

Ибо жертвы Ты не желаешь – я дал бы ее; к всесожжению не благоволишь.

Жертва Богу – дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже!»

Слезы текли у меня из глаз. Наверное, от слабости…

На следующий день я взял у кого-то из сидельцев Библию. Стал читать – не все, только те отрывки, где Иисус исцеляет и воскрешает. Не терпелось мне хотя бы смутно уловить Божественный критерий, по которому выбирает он, кого спасать, Праведников? Святых? Просто хороших людей?

Прочитал. Оказалось – нет; совсем даже наоборот. Он воскрешал, не спрашивая; исцелял, не выясняя. Я подумал сперва: так ведь на то и Господь, чтобы видеть в сердцах. А потом понял – ерунда. К Нему тысячами шли. И были среди них грешники – уверен; много грешников. Были – наверняка! – и такие, как я. Может, встречались и хуже меня.

И тогда охватило меня странное смирение. Я нутром поймал ускользающую, не дающуюся мне правду. Раскаяние – истинное, не показное, настоящее, до самых тайных и грязных глубин человеческих – такое раскаяние возможно лишь после прощения. И это логично. Это правильно. Даже не так – только это и правильно. Потому что иначе – торг. Базар. И ничего от духа. Тем более – от Святого Духа. Основной посыл рыночных отношений: я, Господи, раскаюсь, а ты меня за это… и оглашаешь списком: подлечи, накорми, сделай… Не так. Все иначе. Господь сначала прощает. И после безусловного, подаренного, не обремененного «если» – после такого прощения раскаивается грешник. Не каждый, да. Рискует Господь, творя чудеса. Но – в любом серьезном деле есть элемент риска. Зато те, кто раскаялся – уже не станут грешить. Во всяком случае – постараются. Я был уверен – не стану. Постараюсь.

В Библии нашел то, что неожиданно перекликалось с моими мыслями. Во главе своей церкви поставил Он двоих – Петра и Павла. Того, кто трижды отрекся, и того, кто был гонителем христиан. Почему? Не потому ли, что только из грешников могут вырасти святые?

Припомнил донельзя избитое, ничего не объясняющее выражение: «У каждого своя правда». Подумал – не так. На самом деле, своя у каждого только вина. Своя, личная, собственная. Ее прячешь глубоко внутри и никогда не вытаскиваешь на свет – потому что не хочешь казаться идиотом. Никому не придет в голову искренне просить прощения. Мы ищем оправдания, а не мотивы. Мы хороним свою вину – хороним тайно, воровато озираясь, как предавали земле тело колдуна в Средневековье. И только в страшный момент – когда смерть рядом и некого звать – вспоминаем Всевышнего. И тогда лишь осознаем: мы беспомощны перед Ним. И хотим обратиться к Нему – уже не за спасением, за прощением – но боимся, что опоздали, что время кончилось.

И суть раскаяния открылась мне. Того – деятельного – раскаяния, что недостижимо для преступника, если с ним говорит не Господь, а гражданин следователь. Того раскаяния, что мешает жить так, как раньше. Оно не в слезах и стонах. И не в сокрушении разбитого сердца. Так – слезами – не каются перед Господом. А я, мне казалось, понял Его. Он сказал: иди и не греши. И признал я со всем смирением, на которое был способен: да, жил неправильно. Паскудно. Теперь нужно иначе. Не только Ему – вернее, не столько Ему – мне нужно. И – стало почему-то очень жалко людей. Всех. И смотрящего, и лысого, и дежурного…

Спустя неделю я впервые поел. Кому-то передали бульон – а съел я. Отказываться не стал – человек от сердца предложил; не за чифир или папиросы. И не от стадной солидарности – все норовили подкормить меня или по-другому как-нибудь поддержать. Я стал местной достопримечательностью. Даже в прогонах воры осведомлялись – мол, как там выживший?

Еще через пару дней пришел врач. А может медбрат, я не понял. Поморщился – да, лучше пахнуть в камере не стало – кивнул мне: пошли, мол, на осмотр. Послушал, сделал рентген. Спустя сутки дежурный крикнул:

– Горелов! С вещами на выход!

Дверь преисподней снова открылась. Но теперь я выходил – выходил жить.

Познакомились легко, сразу. Славик – вор-рецидивист, возраст около тридцати; Кирилл – молодой парень, попался на разбойном нападении, да еще и не один, а вместе со стаей; Женя – чуть старше Кирилла, убийца, из ликвидированной совсем недавно крупной ОПГ.

Первые дни общались сдержанно – мне не хотелось разговаривать; о себе сообщил мало – статья, сколько украл – хотя и не выдержал, прихвастнул: рекордсмен, говорю, по количеству похищенного. Потом самому неудобно стало – замолчал.

Смотрел вокруг – заново; разглядывал, изучал. Надо было передохнуть, понять что-то. Трое, что сидели со мной, были разные: Славик – типичный вор с маленькой буквы, рожа хитрая, нагловатая, истасканная, длинный пронырливый нос; он любил зачитывать вслух воровские прогоны и вспоминать, как «нагрел», «обул» и «скоммуниздил»… Кирилл меня забавлял: очень хотелось ему казаться крутым и бывалым – и никак не получалось, то и дело проглядывало что-то щенячье, всплывали пацанские выходки, детские обиды – весь набор подростковых комплексов в наличии.

Женя говорил мало – то ли был сдержан по природе, то ли наложила отпечаток непростая работа киллера. Он частенько просыпался ночами, осматривал камеру, потом засыпал снова. Совсем молодой – двадцать три года? Двадцать четыре? – он выглядел старше своих лет. Смуглое лицо, черные волосы, густые брови – парень как парень. Но в глазах то и дело вспыхивало искрами что-то безумное – я бы назвал шизофренией, если бы не был уверен, что он полностью вменяем.

В выражениях лиц, в глубине глаз этой троицы искал я – что? Не знаю. Наверное – души. У всех ли есть они? Неужели – и у этих тоже? Но – есть ведь, наверняка, должны быть. Спрятаны глубоко? Или – просто спят?..

Написал подробное письмо Комментатору – о чудесном своем спасении, исцелении; больше всего – о том, что видел, когда умирал. И скоро получил ответ.

Он писал по-доброму, ни слова о том, почему угодил я в тюрьму; ничего о Климове и прочих – умница он, Комментатор, догадался: нельзя. Спрашивал, как условия в тюрьме, не нужно ли мне чего; интересовался, кто соседи по камере; на какой срок могут осудить. О моем видении ответил то же, что говорил и раньше: вроде как душа – одна, а воплощения разные. Строчка о Чернокнижнике – том, которого привели на суд Мору – показалась мне загадочной: мол, от тебя, Боря, зависит его судьба. И я, кажется, начал вникать. Я думал – теперь все время думал про Томаса Мора; вспоминал свое видение; гадал – отпустил лорд-канцлер Чернокнижника или все-таки сжег? Комментатора попросил ответить: как умер сэр Томас Мор? Тогда, в Сокольниках, я не смог дочитать статью – из-за вырванных страниц. А сейчас мне нужно было это узнать. Узнаю – сумею понять: спас он чернокнижника Умберто? Или все же…

Мне чудилось, что истина сделала небольшой шажок в мою сторону. Чернокнижник Горелов – не он ли отправная точка для сэра Томаса Мора? Зерно – то, что должно умереть, упавши в землю, чтобы дать жизнь колосу… А ведь в каком-то смысле Чернокнижник Горелов и впрямь умер… А кто такой отец Умберто? Тот, другой, обвиненный в чернокнижии? Возможно, и он – тоже начало. Начало еще одного крестного пути для души утописта Мора. Для моей души. Выбор – но на другом этапе. И я хотел знать: что он выбрал? Лорд-канцлер, гуманист с незапятнанной совестью – что он решил? Мне требовалось выяснить это. Почему чувствовал я ответственность за то, что сделал (или не сделал) Мор? Почему так страстно хотелось, чтобы – не казнил, не смалодушничал, спас? И блуждало в голове одно и то же: а могу ли я, я сам, Горелов, чудом выживший зэк, бывший вор, наркоман, аферист, предпринять что-нибудь – все равно что – чтобы душа уцелела? Чья? Умберто? Нет, конечно, нет. Ему единственному нечего было опасаться за свою душу. Чья же тогда? Мора? Но ведь я и есть – Мор…

Я по-прежнему писал – вечерами, когда сокамерники расходились по своим углам. Я не скрывал, что веду дневник, – к моему удивлению, никто из них не стал крутить пальцем у виска или встревать с комментариями; приняли как факт, только Славка иногда пытался заглядывать через плечо, просил почитать. Я пообещал: не сейчас, потом когда-нибудь; на воле. Слово «воля» на зэка действует, как волшебная дудочка на крысу: замирает и готов сделать, что скажут, и пойти, куда пошлют.

«Мор просидел в тюрьме четыре дня, пока король совещался со своими министрами, решая, какие принять меры. Предлагалось, кстати, не настаивать на форме присяги и удовлетвориться той, которую может принести Мор. Но тут возмутилась королева Анна.

В конце концов Мора осудили и отправили в Тауэр. Интересно, что Мор на свое заключение не жаловался – наоборот, уверял, что считает его знаком особенной милости к нему Бога, что чувствует себя на коленях у Всевышнего. На него пытались оказывать давление – сначала условия содержания были чрезвычайно мягкими, потом их ужесточили; его уговаривали дать присягу жена и дочь; он отказался. Наконец решили напугать его – повесили и четвертовали пятерых монахов – но ожидаемого результата не добились. Мор заявил: „Я не делаю ничего преступного, не говорю ничего скверного или предосудительного; и если это не может сохранить мне жизнь, в таком случае я не желаю более жить“.

Наконец было решено предать Мора суду по обвинению в государственной измене и казнить. Приговор гласил: „Предписывается отвести преступника обратно в Тауэр, а оттуда провести через Сити до Тайберна, где и повесить; когда это будет сделано, снять его полумертвого, разорвать на части, благородные члены отрезать, живот распороть, внутренности сжечь; конечности выставить на четырех воротах Сити, а голову – на Лондонском мосту“.

Однако король Генрих проявил милость – и приговор заменили отрубанием головы. Перед казнью Мор прочел псалом и сам завязал себе глаза».

Я перечитывал несколько абзацев из письма Комментатора – пока не выучил наизусть. Мор бичевал себя в Тауэре, чтобы подготовиться к мучениям. Он тоже боялся. Точно сознание на время отпустило вожжи – и человек, слабый и нагой, остался наедине со своей плотью.

Я видел его смерть – так, будто сам стоял около помоста для казни; видел четко, ясно – и просто. Без всяких видений. И знал: было так.

Однако картина эта и на полшага не приблизила меня к разгадке. Кто он? Какой он? Что чувствовал, когда умирал? Отправил ли на казнь невинного? Или – спас? Я тонул в трясине вопросов; я искал, пробовал сравнивать. Я не мог найти ответы. И тогда охватывали меня раздражение и ненависть – к нему, давно умершему двойнику, Другому, пересмешнику, который словно и теперь играл со мной. Я ударял кулаком оштукатуренную стену – и шептал злобно: сэр Томас Мор, а хочешь быть мной? Мной, московским чернокнижником, вором, наркоманом – рискнешь? Раскаявшимся аферюгой, воскресшим мертвецом – попробуешь?

Лорд-канцлер молчал. А может, его ответы застревали в толщине тюремных стен. Непросто достучаться до «Матросской тишины» – из Тауэра…

Вместе с письмом Комментатор передал в камеру телевизор. Все обрадовались, как дети. Особенно Женька – как раз сегодня по НТВ должны были показывать фильм про их ОПГ.

Вечером собрались вокруг ящика. Мне тоже пришлось – в тюрьме отрываться от коллектива нельзя. С другой стороны – надо было отвлечься от самого себя. От мыслей.

Отвлекся. Посмотрел. Про Женьку там не было ни слова – оно и понятно, кто он, в сущности, такой? Рассказывали о главарях. Я так и не понял, чем эти убийцы отличались, скажем, от ореховских или люберецких. Разве что крови больше. Поделился своим мнением. Женька глянул исподлобья – если бы я умел пугаться, то испугался бы обязательно. И боялся бы спать – вдруг убьет, ему не впервой. Оказалось – нет. Хотел разубедить, объяснить. Затем и разбудил меня часа в три ночи.

Слова падали, как капли с протекающего потолка. Он говорил. Я слушал.

– Понимаешь, мы ведь были уверены – все, – что делаем благое дело. Робингуды. Санитары леса. На каждый объект было досье. И этого досье хватило бы – на «вышку»…

Санитары леса вроде как приводили приговор в исполнение. Они убивали. Отрубали руки туристическими топориками.

– Это, знаешь ли, непросто. Объект бежит, визжит, кровь рекой… Год – вот так. Только потом выдали стволы. Я даже тебе, Боря, не могу сказать, кто стоял за организацией. Кто ее создавал. Ты умный – сам догадаешься. Тут ведь просто. К примеру – почему ни в одном нашем деле нет заказчиков? Ведь не бывает такого – чтобы взяли всю группу и никто не раскололся. Почему – видел по телеку? – пахану такой памятник отгрохали на Ваганьковском? Да еще рядом с могилой Отарика?

Об этом я слышал не первый раз. В любые времена появлялась легенда о бандитах, которых «курируют сверху». О благородных палачах. Эскадронах смерти. Может, доля правды и была в этом – не знаю. Ведь и впрямь: все жертвы, которых поименно назвал мне Женя, были так называемыми «лидерами ОПГ» – крупными и помельче. «Бандитский передел», что ли?

– Это, Боря, не «передел». Это чистка. Мы уничтожали гнилье. Отрубали наросты. Расправлялись с мафией. Даже тот – ну, спортсмен, типа медалист, которого мы убрали – я говорил тебе про него – он тоже бандит был. На него оперативное дело лежало…

Да, конечно. А они вот – ни разу не бандиты…

– У нас все было, как в армии. Отказаться от заказа нельзя – убьют. Плохо выполнить заказ нельзя – убьют. И что? Без дисциплины ничего не добьешься.

Об этом-то как раз по ящику упомянули. Мол, у главаря не было слова «нет». Он вообще не пил, не курил, наркоту не употреблял. Каждый день по пятнадцать километров бегал. Дома на тренажерах занимался, в сауну ходил – для здоровья. И в организацию принимал все больше спортсменов: боксеров, борцов, биатлонистов… Да, еще они собеседование проходили. И испытательный срок…

– Его боялись – да. Но не так, как, знаешь, лохи боятся по темным улицам ходить. По-другому. У него такой взгляд был… У нас даже те, кто знал, что – все, везут хоронить – все равно ехали. В газетах сейчас пишут – как бараны… Идиоты. Как солдаты. Мы были солдатами. Приказ есть приказ; он не обсуждается, а выполняется. Плохо выполнил – значит, по законам военного времени…

В деталях – мне показалось, с удовольствием – Женя рассказал, как они работали. Качественно. Профессионально. Слежка занимала полгода. Машина специальная была – вроде вагончика, с видеокамерой и кучей других приблуд. Каждому киллеру перед заданием показывали пленку – чтобы он увидел, как объект двигается, как выглядит, как реагирует…

– О, вспомнил случай один. Уже месяца два-три мы в столице работали. Какая-то – не банда даже, не ОПГ, так – кодла местная – решила нас типа «проучить». Назначили за Кольцевой «стрелку», подъехали на джипах. Поставили свои «чероки», двери не закрыли – музыка орет… А мы – знаешь, как прибыли? На грязной «девятке» тонированной. И вот, прикинь, выходят дяденьки – важные, в длинных пальто – и к нам. Вразвалку, не торопясь. И между собой че-то трут – смеются вроде бы над нами. Ну а мы по-простому: стекла опустили – дали по ним несколько очередей. Они попрыгали, как сайгаки, в свои джипы – и больше мы их не видели, не слышали. Еще у меня такой случай был. Хрен один – ну, пусть будет Иванов – выследил наших кассиров: парни как раз деньги из Москвы привезли. Отморозки этого Иванова одного кассира убили, второго покалечили, деньги отобрали. Когда командование узнало – сразу же отправили к нам в город двух подготовленных ребят. Не знаю, что там у них не срослось – но Иванов выжил. Почему-то не добили его. Выжил, остался в больнице. Охрану там выставили – само собой. Тогда отправили меня и еще одного – дочищать. Помню, мы дорогой парились – как пройти в палату через кордоны. В конце концов придумали. Нарядились в камуфляж, значки разные прицепили типа «сотый прыжок с парашютом», такая вот ерунда. Автоматы взяли. Охране на крыльце сказали – на смену, мол, тем, что палату охраняют. Они поверили. А в палате просто расстреляли всех. И этого мудака, само собой. А когда в Москву вернулись – сразу же новое задание. Надо было тех, кто до нас ездил – неудачников, которые стрелять не умеют, – забрать из гостиницы и за кольцом где-нибудь убить. Первый в машине орать начал. Пришлось чуть придушить сначала. Второй спокойно сидел. Ждал. Чем убивал? Ножом – чем еще. Не устраивать же пальбу средь бела дня…

Я молчал. Один раз спросил – кто приходил к ним в группу, откуда? Ответ оказался вполне предсказуемым: пацаны-малолетки – мать пьет, отец пьет. Привел в пример какого-то Кондратьева – пришел в банду оборванным, худым, голодным…

– У нас поднялся. Стал лучшим спецом по маскировке. Однажды переоделся в нищенку, пристал у ресторана к «объекту»: подайте на хлеб, дяденька… В следующий раз с детской коляской пошел. Там под одеяльцем с розовым бантиком автомат лежал и полный рожок… В смысле – чем кончилось? Убил. У нас, Боря, по-другому не кончалось.

Надо было, наверное, ужасаться. Но ужаса не было. Как будто… Да, как будто книжку прочитал. Сюжет средний, повороты банальные. Боевик. Или – плохой детектив. Обязательная «крыша» из комитетчиков, реки крови, мальчик, переодетый в девочку, и автомат в детской коляске. Это – Женя…

– Кстати, знаешь, какой фильм был обязательным для просмотра? «Лики смерти» Алана Шварца. Глубокая такая картина. Философская…

Всплыло в памяти – Habent sua fata libelli. Эту фразу любил повторять к месту и не к месту Соловьев, щеголяя латынью.

И книги имеют свою судьбу.