Снилась вода – говорят, хороший сон, к прибыли. Во сне бросали меня в реку с моста – а я выныривал.

Утро прошло, как обычно, потом дверь в камеру открылась. «Горелов, одетый по сезону, на выход через три минуты». О-па! Вот и она, прибыль. По моим расчетам, значить такой вызов мог одно: едем изымать книги. Надо было подготовиться, хоть план какой придумать – не мог. Мысли путались – от того, должно быть, что – вот, сейчас, выйду из камеры, поеду по улицам, а там – люди, жизнь вольная.

День выдался морозный, градусов двадцать; из окна смотрел – не мог оторваться. Странное ощущение – наблюдать жизнь со стороны, точно из иного мира; осознавать, что в том, настоящем, – тебя нет.

Я пытался жить на воле – не вышло. Почему? Может, и не знал я вовсе, что за штука такая – подлинная жизнь? А кто об этом знает? Люди живут по инерции – как придется; не задумываясь, не планируя; потому так и любят твердить с умным видом: от тюрьмы, мол, не зарекайся. Само собой – какой смысл от нее зарекаться, если все твое существование – чистая случайность? В спешке сделанные, неумело барахтающиеся, затраханные собственной жизнью – вот они, люди; а потом вдруг раз – и в тюрьме. И непонятно, почему оно так вышло. Уж лучше, как я – головой в свободу, а исход моей свободы известен заранее: решетка и шконка возле окна. Алик говорил – я ломаю систему… Может, и ломаю, но не идейно. То ли по дури, то ли – из куража.

С другой стороны: ну, допустим, я ее ломал. И к чему пришел? К той же системе, причем к самому жесткому ее проявлению… Так в чем смысл? Сейчас и вовсе – нет его; перестройка, все всё ломают. Никто не строит. Никто не упорядочивает – ни человек, ни государство. Только разбрасывают – вещи, понятия, проблемы, других людей… Странно их видеть – свободные, без конвоя ходят; не понимают счастья своего. Ну, что же – не в первый раз, да и не в последний, видно; привыкать – просто привыкать. Слишком хорошо я знал, что такое свобода в кредит – весь последний год забивал на проценты, хотя чувствовал, предвидел: вот-вот объявят банкротом. Так и случилось.

Машина остановилась – Измайловский вернисаж. Нашли прилавок торговцев иконами – вот они, христопродавцы; пока был в розыске, опознали меня по фотографии, проще говоря – сдали, причем, что удивительно, – не под дулом пистолета, ничего им не угрожало; даже без всякой для себя выгоды. Надо было восстановить им память – за тем и ехал.

Подошли к прилавку – отлично! Несколько книг лежит рядом с иконами, и объяснять ничего не надо. Понятное дело, торговлю им пришлось прекратить – отправились за остальными моими книжками. Отдали, испуганные свиньи, все семьдесят восемь – довольно редких, кстати. А пока укладывали и считали, я незаметно подобрался к одному…

– Ну что, сука, доволен? Радуешься, что на свободе?

– Боря, ты чего? Сам же понимаешь…

– Не оправдывайся, жлоб, мне твои сказки до одного места.

– А что ты хочешь?

– Триста зеленых гони – и поживее, а то скажу ментам, что на самом деле моих книг у тебя было не семьдесят восемь, а сто пятьдесят одна. Сечешь фишку?

Он дал – быстро и, как мне показалось, незаметно. Ошибся. Только отъехали, опера спрашивают:

– Хотелось бы узнать, Боря, что лично тебе удалось выловить у гражданина Болотского?

– Не выловить, уважаемые, не выловить – а получить долг в сумме трехсот долларов США.

– И за что ж он тебе так задолжал?

– Как за что? За юридические услуги.

– И в какой форме ты оказал ему эти услуги?

– В форме импульса.

Заржали.

– Не зря, – говорят, – медитируешь. Результат налицо.

Заехали в обменник, купили в камеру еды. Назначили следующий выезд.

Перевели в другую камеру, из-за чего – не понял. Новый сосед – Толик, шесть судимостей, перспектива седьмой – колеса снимал с автомобилей. Поймал статью для малолеток – и закомплексовал не по-детски, даже говорить не мог, все больше рычал. Заткнул ему рот сникерсом – не отказался.

Завели третьего – молодой человек, вполне интеллигентной наружности. Говорит: «Здравствуйте, я руководитель преступной группировки». И спрашивает, где тут его место. Толик позеленел. Сдерживается – по глазам видно. Отвечает: ты, мол, оглянись, как руководитель, авось и поймешь, где твое место. Парень оглянулся, увидел ничейную шконку, спросил опять – вежливо: свободно ли здесь? Толик зарычал, повернулся к пустым нарам: вот сейчас мы у места спросим, свободно ли оно. И орет: «Место, ты свободно?» Смотрю на эту катавасию, жду, чем кончится. Вижу: Толик наклонился – и вдруг за поясницу хватается – перекосило. Любуюсь. Через пару секунд – Толик мычит от боли и злости, паренек глазками хлопает, понять ничего не может. Говорю: Толя, может, сменишь позу, а то руководитель уже волнуется от такого приема. Толик хрипит: «Не могу, бля, сделай че-нить».

Рубанул ребром ладони – резко и, наверное, больно. Толик взвыл – но тут же выпрямился; помогло. Посмотрел исподлобья на молодого, прохрипел: и откуда ты взялся на нашу голову? Паренек-руководитель представился: зовут Андрюша – да-да, так и назвался – Андрюша; за решетку угодил по нелепому стечению обстоятельств за то, чего не совершал. Они с братом устроились охранять какой-то важный двор. Со двора угнали еще более важную машину. Эти двое лохов (а вот как по-другому назвать? Никак) на вечернем обходе заметили, что ворота, которые на ночь закрывают, распахнуты, а замок перепилен. Позвонили в милицию, само собой. То, что джипа на месте нет, даже не увидели. Дальше – как по нотам. Приехали менты. Как только выяснили, чья машина пропала, забрали Андрюшу с братом в отделение, а потом отвезли на Петровку.

– Вот вы как думаете, – застенчиво спросил Андрюша, – с какими целями я устроился на работу?

– А чего тут думать, – говорю, – это же очевидно: преследуя корыстный интерес с целью реализации преступных умыслов.

У него глазки распахнулись от удивления: откуда, мол, знаете? Я плюнул аж с досады.

– Садись, – говорю, – руководитель, пиши.

– Что писать?

– Жалобу на имя прокурора.

Работа закипела. Время от времени телок поднимал глаза, ждал продолжения; я диктовал. Толик молчал – крепился; потом не выдержал:

– Боря, а мне че делать?

– Бери лист, ручку.

– Взял.

– Пиши. Прокурору Москвы от Толика. Прошу вас разобраться по поводу противоправных действий следователя, поскольку колеса я не крал, а подобрал возле помойки, откуда пытался доставить их по адресу своего места жительства. Кража – это тайное хищение имущества, а я тащил колеса явно. Написал?

– Боря, а ты откуда знаешь, что меня взяли на пути к дому?

– Толик, не тупи. Ты мне сам сказал, что снял колеса и тащил к дому – значит, снял ты их без проблем, а патрульная машина тебя по дороге подобрала.

– Значит – че? Я их, получается, не снимал?

– Нет, дубина, ты их на помойке нашел.

– А кто тогда их снял?

– Вор, Толик, их снял вор – и спрятал, чтобы не тащить на виду у всех, а потом скрытно перевезти.

– Оба-на! Так, получается, я не виноват?

– Наконец-то! Иди вари чифир и не мешай людям работать.

Через неделю Толика освободили.

Визгливое насекомое. Сообщило, что я продал ему десять книг; совсем плохо с памятью – на самом деле их было сто двадцать. Безучастно выслушав оперативников, с недовольной рожей сказал: пусть, мол, опознает все что угодно, у меня душа спокойна.

Ничего, это поправимо. Попросил оставить нас на пять минут одних в его кабинете. Ребята вышли. Кабинет на камеру похож – решетки на окнах точь-в-точь. Говорить ничего не стал – заехал кулаком в его толстое пузо. Насекомое охнуло, ухватилось рукой за стол: «Ты че? Тебе чего надо?» «Деньги», – говорю.

– Так вы же за книгами приехали?

– Это они за книгами – я за деньгами.

– Сколько?

– Сколько не жалко – акция благотворительная, так что сумму не назначаю. Претензий к тебе у меня нет за то, что ты, сволочь, сдал меня еще осенью, а потом радостно мне улыбался при встрече. Можешь считать – отделался штрафом. Книги тоже вернешь. Сейчас дверь откроют – скажешь, что завтра же – понял, сука? – завтра сам принесешь им все, что у тебя есть.

– А сколько у меня есть?

– Ой, и в самом деле – сколько?

– Ну, штук сорок.

– Вот и хорошо, я подтверждаю, что у тебя штук сорок и ты все готов отдать.

Дверь открылась – насекомое завизжало:

– Сдаю, все сдаю государству.

– Что – все? – спросили опера.

– Книги этого, – тут он с ненавистью на меня глянул, – этого незнакомого мне человека. Принесу вам их утром, лично.

– Вот и хорошо, куда везти – вы знаете.

Попрощались, уехали. Опера по пути долго удивлялись – надо же, прозрение нашло на букиниста!

– Они ведь самые последние люди, Боря; хуже, чем книжники, только филателисты. Ничего нет за душой. А знаешь, кто уверенно занимает третье место?

– Нет.

– Ты, Боря. Куда от цели уходишь? Мы с тобой за книжками ездим – или ты нас привлекаешь к разбойным нападениям? К тебе же, Боря, разум возвращается только в экстремале, а в нормальном режиме будто какого-то винтика в голове не хватает.

На Петровке разошлись – они в кабинет, отчет писать о мероприятиях, а я – в камеру, к дневнику.

Что-то сломалось во мне сегодня – что именно, не понимал, не мог объяснить; но чувствовал внутри тяжелый надрыв. Черная воронка – туда уходила жизнь. Наверху оставался мусор. Тюрьма – вечный сливной бачок – дергала за цепочку, открывала дыру – и все, что было прежде моим нутром, как вода, летело вниз. Интересно – а в Тауэре, где сидел в одиночке сэр Томас Мор, – было лучше или хуже? Или так же?

Кашель, кажется, усилился…

Сколько прошло – неделя? Или – две? Не знал. Днем ходил, как сумасшедший, по камере, принимался за дневник – и бросал тут же. Что делаю не так? Не понимал. Ведь все, как и раньше: сел, никого не сдал, придумал, как срок себе уменьшить, – что не так? Казалось мне, что прежнее и нынешнее – ушло, утратило смысл, потерялось. Почему-то наполняли душу необъяснимая гадливость, омерзение – от самого себя. Представлял, что думали обо мне Киприадис и тот, другой, боров Визгун, как видели меня – вором и наркоманом. А почему? Ведь и они воровали тоже. Разве что вид у них был более респектабельный…

Вызвали снова – на разговор, все те же – Витя, Дима.

– Привет, Борис, как самочувствие?

– Как в тюрьме. А что?

– Как в тюрьме оно у тебя вечером будет. Сегодня отвезут на «Матросскую тишину». Через месяца полтора-два вызовем тебя, продолжим изымать ценности. Только имей в виду: на сегодняшний день ревизия, проведенная в отделе редкой книги, установила больше полутора тысяч похищенных единиц хранения. А то, что мы с тобой в прошлые разы вернули, в этих списках не значится.

– Значит – пошло не в минус, а в плюс?

– Да, Боря, да. Получается, то, что удалось изъять, – из другого хранилища, в котором ревизию не проводили.

– Почему?

– На этот вопрос ответить не готов. Не все так просто по твоему делу. Но главное – не в этом. Ты скажи: тебе в тюрьме помощь нужна будет? Как, например, с наркотиками решишь?

– Решу. А помощи не надо – спасибо, конечно, за предложение. Там-то проживу, у меня другая проблема – на воле не получается.

– Ну, тебе виднее.

Попрощались, конвойный увел меня в камеру.

В половину первого ночи разбудил товарищ по клетке. Вроде бы машина подъехала. Чифир, только что сваренный, на столе. Слышно было, как хлопают двери камер, как вызывают тех, кому со мной по пути. Вышел в коридор. Проверили по карточкам, сравнили фото с оригиналом, повели вниз. Там уже ждали попутчики – человек пятнадцать. Конвой проверил по второму разу – первый пошел, второй пошел, третий пошел…

В железном салоне автозака холодно. Не курить, не разговаривать. Окон нет, где едем – не видно. Куда – знают все, хотя и не все до конца понимают, что такое тюрьма. Через полчаса машина остановилась. Открылись ворота. Конвой вышел сдавать оружие – автомобиль плавно покатился внутрь.

В маленькой камере держали полчаса, затем перевели в соседнюю, побольше. Велели раздеться полностью – медосмотр и анализ крови. Вены колола медсестра, далеко не у всех получалось сдать кровь без нервотрепки – орала тетка, не замолкая. Моя очередь – протянул ей руки, все в шрамах и порезах. Она глянула – и молча дала мне шприц. С третьей попытки справился. Затем – по новой: «Стройся! Проверка». Опять камера – раздеться для обыска. Присесть, открыть рот, пройти в другую камеру. Туда через два окошка кидали вещи. В комнате обыска стоял магнитофон – кто-то попросил сделать громче. «Щас сделаем», – ответил конвоир. Зашел, развернул меломана лицом к стене, вмазал ему дубинкой под колено. Дернули, поставили – правда, уже на одну ногу.

Обыск закончился – перейти в следующую камеру. Это какая по счету? Сбился. Опись вещей и сдача на хранение. Наконец – вот оно, пристанище. Железные нары в два яруса, пол залит водой, окно выбито. Сидеть холодно, лежать невозможно, бродить по воде еще хуже. А я опять кашляю – полон рот крови. И вроде бы начался озноб.

Кто-то пожертвовал своими вещами – заткнули окно, собрали с пола воду. Пока трудились, настало утро. Конвоир сунул в кормушку хлеб и кашу – тем, у кого была миска. Потом – кипяток. Кормушка закрылась. После проверки в восемь утра опять перевели, снова другая камера. Лавки узкие, сидеть неудобно. В десять получили ложки, миски, кружки, одеяла. Хватило не всем. После этого – окончательное распределение. Горелов – на спецкорпус.

Зашел. Поприветствовал сокамерников. Огляделся. Общественный туалет на Курском вокзале. Да нет, там чище, конечно, и воздух посвежее. Позвали к смотрящему. Познакомились. «Мест, Боря, не хватает, спим по очереди, два человека на шконку». Нашли мне насест. После недолгого приступа – выплевывал опять свои легкие по кусочкам, видно, после прогулок по воде – провалился в сон.

Проснулся ночью – разбудил сменщик по шконке.

– Ну че, выспался?

– Ага.

– Курить есть?

– Держи.

– Ого, «Мальборо»! А у нас – самокрутки только. Бывает, и вообще курить нечего. Чай есть?

– Есть.

– Ну так варим.

Пока варили, подошел к смотрящему. Марат. Смотрит не только за камерой – за корпусом. На положении Вора. Тоже пожаловался на проблемы с куревом и чаем. Говорю: у меня пачек сорок «Мальборо» и чая килограмма два, половину отдам – сам распорядишься. «Спасибо, Боря, вовремя ты к нам попал». И тут с соседних нар слышу: «Марат, это не он попал, это мы попали. Борик, привет, какими судьбами?» Присмотрелся – ба! Приятель мой, Гера, вместе загорали в Красноярском крае, как пионеры – в одном лагере, в одном отряде. Не виделись лет четырнадцать. Ради такого случая – отметить встречу – нашли на пару папирос, забили косяк. Ночь прошла весело, в воспоминаниях, обмене новостями.

Утром – на рентген. Врач напоминал веселого могильщика – а может, показалось, не знаю. Я признался честно: семь лет назад, в этой же тюрьме обнаружили у меня туберкулез легких – освобождался с туботделения.

– На свободе лечился?

– Некогда было, да и чувствовал себя нормально.

– А сейчас?

– Еще лучше, чем на свободе.

– Значит, здоров?

– Не знаю.

– Ладно, иди, снимки посмотрим – если болен, пойдешь опять в больничку.

– А там как сейчас?

– Как в крематории.

– В смысле?

– В смысле – мест нет, лекарств нет, мрут, как мухи.

Вернули в камеру. Высокие, почти двухметровые стены, сыро – полуподвал; решетки на окнах, окна выходят на такие же точно квадраты с решетками. Внешнего мира не видно – и это странно успокаивает. Не возникает лишних мыслей.

Все время кашель. Обстановка романтическая.