…Резкий ветер в лицо; острые капли – дождь, это дождь. Я ускорил шаг, запахнул пальто, поднял воротник. Ночь со своими звуками, безмолвием, с холодом, тьмой накрыла меня; сделала невидимым, неузнаваемым. Фонари не горели – шел ощупью, пробирался чужими опасными дворами к метро – полночь; еще час будут летать под землей поезда. Надо спешить.

Хорошо, что Алика не было дома – обошлось без разговоров. Его жена сначала долго не открывала дверь, потом разглядела – свои, извинилась. Объяснила: с тех пор как война, к ним то и дело ходила милиция, потом Алик дал кому-то взятку – оставили в покое. Молча провела меня на кухню, оставила там. В соседней комнате бормотал дед – ничего, пусть; не мешает, под руку не лезет. Жгут – игла – вена – и через несколько минут, а может, и час я шагал по Второй Владимирской – в метро. Где-то заныла сирена «скорой», в подворотне тосковала кошка, из открытого окна машины выплеснулась модная песенка с тупым припевом.

У ночной столицы – своя музыка, свой оркестр; не скажу за другие города, а в Москве ночь – это блюз; странная, не замолкающая импровизация, хрип и стон; расстроенный рояль и голосящий саксофон.

Прибавил ходу – вот и метро. Яркий свет слепит после уличной темноты – прикрыл глаза. Почти никого в вагоне. Кроме меня, всего двое: спящий мужик и молодой парень с гитарой в чехле. «Шоссе Энтузиастов», до «Третьяковской». Там пересадка – и по рыжей ветке до «Ботанического сада». Сколько остановок? Сначала пять, потом – еще восемь. На каждую – три минуты примерно. Итого тридцать девять минут…

Руки слегка дрожали – холодно; голова была ясной; удивительно ясной, свежей. Нервы, до предела натянутые, обнаженные, отзывались на каждую мысль; звенели внутри меня. Поезд мчался, летел. В открытые форточки врывался ветер. Сквозь стекло – черный тоннель – и как будто лица; они расплющивались с той стороны окна: неживые глаза равнодушно смотрели, не видя. Метро населяли призраки – они выли, подражая гудкам локомотива. Они провожали меня на дело: весело скалились, подбадривали, подмигивали. Радугой переливалась в тусклом свете схема линий, серое переплеталось с бордовым и зеленым.

Вот и конечная – «Третьяковка» – вышел. Быстрей, еще, лестница вверх – и тут же – вниз. И снова платформа, грохот колес, вагон. Торопиться надо, только бы успеть; я не мог усидеть на месте – вскочил, подошел к двери – нет, совсем рано; только «Проспект Мира». Сел снова. «Осторожно, двери закрываются!» – ага, поехали – наконец-то! Скорей, скорей – минуты наскакивали друг на друга, следующая глотала предыдущую – жадно, давясь. «Ботанический сад» – на выход. Я бежал вверх по эскалатору – мне казалось, он стоит. Полуспящая тетка в будке не останавливала меня, и никого вокруг не было, только я один. Вышел на улицу – бегом, через дорогу; завизжали тормоза машины – я и не увидел ее; водила открыл дверь, сигналя вдогонку изо всех сил. Я не обернулся даже – бежал. Торопиться, надо торопиться. Стучало сердце, гудели ноги – задыхался – бежал.

Фонари не горели, у входа валялся мусор; поднялся по ступеням крыльца – открыто; вошел – второй этаж, дальше по коридору – хранилище. Нащупал в кармане ключи, перевел дух и – остановился. За Васькиным столом, в его старом неудобном кресле сидел кто-то другой. Охранник – в такой же форме, но не Васек. В очках, что-то читал – настольная лампа выхватывала край газеты и белые пальцы с длинными ногтями. Он поднял на меня глаза, сказал невозмутимо:

– Здравствуйте, Борис Николаевич.

Заметались мысли: кто такой? откуда знает? неужели мент? Текст оборвался жирной точкой – все, поймали.

На всякий случай ответил вежливо:

– Доброй ночи.

Он встал: высокий, худой. Молодой вроде. Лет… сколько же ему лет? Я спросил:

– А где Василий?

– Сегодня я вместо него.

Он широко, не к месту, улыбнулся, обнажив два крупных зуба, боковые сверху.

– А вы, я вижу, за книгой пришли.

Он утверждал – не спрашивал. Стало быть, мент. Хотелось понять, что происходит, но голова кружилась, а слова разбегались от меня, как чапаевцы перед психической атакой. Спросил:

– За какой книгой? Вы о чем?

– За вашей. За той, что вы напишете. Только зря это все. Не получится.

– Что не получится?

– Ничего, Борис Николаевич. Ничего у вас не получится. Я бы вообще на вашем месте был осторожнее. Книга опасная.

– Что вы имеете в виду? Какая книга?

– Всякая. Все они опасны. Согласитесь, автор не может выбрать читателя. Поэтому писать книгу – все равно что давать пистолет ребенку. Или – метать бисер перед свиньями.

– Я не понимаю…

– Да тут и понимать не надо. Знаете, кто сказал про бисер? Христос. Он-то говорил – не писал. Один раз только начертил на песке несколько знаков, но их даже и не прочитал никто. А воплотить написанное – это вообще утопия. Ха-ха! Смешно получилось, да?

Из того, что он нес, я понял только одно слово – «утопия». Значит, не ошибся: по мою душу пришел гражданин начальник. Внезапно я воспрял духом – ба, дурак! В смысле – он, мент, дурак. Надо было сначала дать мне возможность зайти в хранилище, вытащить книгу, а потом уже брать – теплого, с поличным. А тут… Во, идиоты. В каких только питомниках их делают? А этот – я внимательней пригляделся – вообще какой-то… Волосы белые, глаза… тоже белые. По ходу, у него зрачков нет, одни белки. Никакой. Невыраженный.

Пока я думал, он смотрел на меня своими белками. Лыбился.

– Так вот, продолжим беседу. Вам запало в голову то, что нес старик Умберто. Не отнекивайтесь – я вас понимаю, еще как понимаю! Сказочник! Поэт! Маг и чародей! Певец великой книжной тайны! Вы то и дело прокручиваете разговор в уме и спрашиваете себя: а не попробовать ли? А вдруг – правда?.. Только, поверьте, зря. Ничто в мире не стоит того, чтобы быть записанным. И в воображении человеческом – ничто. Да и тайны-то, может, никакой нет?.. Может, и жизни вашей нет, а? Как вы думаете, Борис Николаевич? Ведь она же не написана… А раз не написана, то и… фьють… нету…

Вспыхнуло, застучало, сиреной завыло внутри: Комментатор! Володя! Неужто – сдал? Я стоял столбом, глядел во все глаза на белесого этого опера, прикидывая, что еще он знает? А он потянулся к телефону, прогнусавил:

– Да ладно, не обращайте внимания. Вам-то, я думаю, только одно сейчас поможет…

– Эй, вы куда звонить собрались? – очнулся я.

– Как куда? В милицию, ясное дело…

Взял трубку, костлявым белым пальцем попал в отверстие, набрал – ноль… Аппарат послушно зашуршал… Я схватил его за руку:

– Эй, а ну, погоди…

Он внезапно обмяк, стал оседать, заваливаться, глаза закатились, захрипел… Плохо ему, что ли?

– Эй, ты чего? – я испугался, почти кричал. А он все хрипел, кренился набок. Сведенные судорогой пальцы судорожно загребали воздух…

Врача, врача срочно! Плохо ему – приступ, что ли?

Его ноготь намертво застрял в дыре телефона. Я пытался освободить палец и все не мог. Долго, долго вытаскивал, чуть не сломал. Он затих, сполз на пол. Наконец я вызвал скорую; «в течение десяти минут будет, ждите». Пощупал запястье – пульс не нашел; начал делать массаж сердца. Надо было искусственное дыхание, но не смог заставить себя; прикасаться было противно…

На всякий случай обшарил карманы черной форменной куртки и штанов в поисках лекарства. Если сердечник, значит, с собой должен носить. В карманах ничего полезного, в ящиках стола пусто. Минуты шли…

– Это больной? – толстая тетка в белом халате двумя руками схватила его за голову, оттянула веки, потрогала за шею. Обернулась к парню – медбрат? Санитар? Не важно… Сказала:

– Зря ехали, Петь. Пульса нет.

Раздраженно бросила в мою сторону:

– И че было вызывать? Не видно, что ль, – он уже остывать начал?

В голове проносились заманчивые картины: вот я бросаюсь на эту тушу, начинаю ее душить – она извивается, пробует визжать, захлебываясь. Не стал. Наоборот, очень ласково попросил:

– Девушка, вы все-таки заберите его – не оставлять же здесь человека…

Из внутреннего кармана пальто вынул деньги: две мятых десятки баков. Вложил в мясистую, потную ладонь. Баба смягчилась, пожала плечами:

– Ладно, увезем. Только чтобы завтра забрали – а то взяли моду: сгрузят труп, и валяется в морге. Можно подумать, что мест навалом… Петь, бери его.

Санитар послушно взвалил тело на плечи, понес. А я сел в кресло – старое, потертое, где полчаса назад сидел он – опер со слабым сердцем. Про себя отметил: шел воровать, а вместо этого – сел охранять… Но было муторно. Вроде не первый человек на моих глазах умер, а все равно не по себе. Достал сигарету: плевать на правила – здесь покурю. Затянулся – и вдруг услышал:

– Ну че, Борь, легче?

Поднял глаза. Передо мной стоял Васек. В руке – стакан с водой. Смотрел озабоченно.

– А ты здесь откуда? – спросил я.

– Борь, ты че? Я вообще-то дежурю сегодня.

– А тот, другой, как же?

– Ты че гонишь, Борь? Какой другой? – удивился Васек.

– Который здесь был. Тоже в форме. Который умер – его скорая увезла…

– Боря, – Васек поставил стакан на стол, – ты бы это… Завязывал, что ли… Не было здесь никого. Только я. Ты пришел, по коридору бродил туда-сюда, потом я тебя поймал – вот в туалет сходил, воды тебе принес. Выпей, может, полегчает…

Я послушно взял стакан, выпил. Вода отдавала хлоркой и сортиром. Поднялся на негнущихся ногах.

– Мы же договорились, – сказал Васек. – Если кто вместо меня, я тебе скидываю сразу. Ты че, думал – я забыл? Борь! Ты куда, Борь?

Я махнул рукой и направился к хранилищу. Все, пора завязывать. Позади лес, впереди море. Смешно, ей-богу, смешно. Чего угодно ждал, а тут – обычный глюк. Самый обычный. Отвык я уже, что ли? Думал, боялся новых провалов – туда, в черную воду Темзы, на острое копье Белого Тауэра, в глубь монастырского молчания. А всего делов… Охранник. Мертвый. Ерунда.

Дверь в хранилище я открыл машинально, нужный сейф обнаружил не сразу; он был скрыт за стеллажами. Но я нашел. Я знал, где искать – Соловьев объяснил подробно: где именно, в какой стороне, между какими шкафами теоретически может быть сейф. И я отыскал его.

Достал ключ… Железный гробик гостеприимно раскрылся передо мной, я подался вперед… Пусто! Черт возьми, пусто! Ничего! В нужной ячейке – пыль. Мыльный пузырь – вместо последнего трофея! Лувен, 1516 год, первое издание «Утопии», ответ на мой главный вопрос – где все это? Где лебединая песня Чернокнижника стоимостью не меньше полумиллиона долларов? Жадные пальцы пытались нашарить хоть что-то, но в ячейке, предназначавшейся для первых изданий, было пусто.