…Попутку я поймал быстро. Редкое везение: машин на дороге почти не было – выходной, утро, Москва отдыхает. Маленький шустрый водитель что-то быстро говорил о погоде, о гадах-гаишниках, о правительстве – я не слушал, неопределенным мычанием подтверждая участие в разговоре. Вдруг накатила на меня абсолютная слабость. Так было однажды в тюрьме, когда позвали к телефону, а ноги не шли. Я уже знал, что услышу: умерла мать.

Не то чтобы тошнило или укачивало – нет, после Володиных манипуляций голова была на удивление ясной, но нутром, каждой по́рой я чувствовал удушающий страх. Слишком быстро ехал чернявый, слишком резко рулил. Визг тормозов – на светофоре. Постояли – тронулись. Рядом – близко, угрожающе близко – автобус. Сердце билось, рвалось из грудной клетки, вспотели руки. Картины аварий – одна другой страшнее – проносились в башке. Черт возьми, что же такое? – никогда я не боялся ездить. Глянул на спидометр – да нет, и скорость нормальная, восемьдесят, для полупустой дороги даже маловато. Поворот, еще один, крутой, опасный – я прикрыл глаза, сжал челюсти, вонзил ногти в ладонь. Не помогало – паника охватывала все тело, щекотала нервы, напрягала мышцы, до костей пробирала. Господи, дай доехать до дому, ведь там у меня Жулик – пес мой некормленый.

Бог услышал – через несколько минут шустрик затормозил у моего дома. Я протянул ему бумажку, полтинник баков – он вытаращил глаза, переспросил. Я махнул рукой – забирай, твое. Он обрадованно затряс головой, резво рванул с места и напоследок просигналил. А я на ватных ногах побрел к подъезду многоэтажки…

Пес обрадовался, завилял хвостом. Покормил его, спустился опять на улицу. Пока Жулик с жуликоватым видом делал свои песьи дела, закурил. Чем-то надо занять себя – может, книги разобрать? Уже штук сто, не меньше, скопилось в квартире – валялись на антресолях; что-то пробовал читать, но бросал: для иностранщины не хватало знания языков, а наши казались жутко занудными. Выгрести дорогостоящую макулатуру, сложить кучками аккуратно, отсортировать…

Домой Жулик возвращался неохотно. Добежит до верхнего пролета, вернется назад, поднимет голову, глянет на меня: может, передумаешь, еще погуляем? Мной же овладела лихорадочная жажда деятельности – решил устроить генеральную уборку; и, кстати, пальто давно пора в химчистку отнести. Потом душ, а вечером – в казино. Казино… Интересно, Томас Мор ходил в казино? Ладно – не было тогда казино, допустим… А что было? Кости. Точно – кости. Играл или воздерживался? Что за бред…

Выпил кофе, перекурил, нашел тряпку и устроился поудобнее рядом с диваном: стереть пыль с книг, отложить – иностранные в одну кучу, наши – в другую, особо ценные – в третью. Так, Бьюкенен, «Шотландцы», на латинском языке, издана в 1628 году… «Кодекс Юстиниана» – это раньше, 1559 год… Еще шестнадцатый век: Ян Гус, Фукидид, Савонарола. Сюда же – сборник папских булл 1550 года, автор – папа Григорий Девятый. А вот и наши: первопечатник Федоров и какой-то Мстиславец – книга «Апостол», 1564 год. Славянская азбука – 1574. Сюда же – Библия, 1581.

…Через окно нахально проник солнечный луч: поиграл с пылинками, осветил экран телевизора, дотянулся до невысокой тумбочки, нырнул в чашку с недопитым чаем – три дня уже стоит, помыть, что ли?.. Вдруг всплыл в голове ночной разговор с Комментатором: тоже что-то про стакан говорил – вертел его туда-сюда, показывал… Пустота какая-то… Что за пустота? А, точно – Великая пустота.

Да-да: про душу он говорил, вроде это как внутренность стакана, пустота; освещенная грань – это нынешнее воплощение; да, точно. А я задал вопрос – хороший вопрос, отличный – Комментатор аж в ладоши захлопал от удовольствия; я спросил: если все так, то кто же тогда поворачивает стакан? А он мне, кстати, не ответил…

Жулик подошел, обнюхал книги: удивительное животное – обувь жрет, а книги нет; почему?

…Семнадцатый век пошел. Гроций – три штуки. Боден – девять. Двухтомник Галилея. Два Эразма Роттердамских – 1661 и 1735 годов. Гоббс – 1677. О, Сирано де Бержерак, знаю такого. А это что? Журналы. «Вестник Народной воли», «Свободное слово», «Полярная звезда» – в отдельную кучку…

Переплеты – шершавые, гладкие; поврежденные уголки, стершиеся буквы. Каждую из них, моих книг, я знал на ощупь, хоть и не смог бы отличить по шуршанию листов книгу девятнадцатого века от фолианта пятнадцатого. На всякий случай попробовал: прошелестел страницами близко к уху, прикрыв глаза, как делали не раз и Климов, и Соловьев, и Комментатор. Ничего. Никаких озарений. Шорох и шорох.

Судьба… Да, было: Соловьев упоминал об этом, а я, видно, пересказал Комментатору. У каждой книги – своя судьба. Что ни говори, а вот этим, с еще не вытравленными штампами, да и другим, где штампов уже нет, – судьба досталась странная. Когда-то читали, пытались понять, искали смысл. А сейчас никого не интересует то, что внутри – зато форма стоит бешеных денег. Коллекционеры, библиофилы – они не читают; они переворачивают страницы – так шуршит или эдак; ищут ошибки в нумерации; содрогаются от удовольствия при виде первого экземпляра или редкого издания. И ведь то же самое, только позже, лет через пятьсот, будет и с теми книгами, что лежат сейчас в магазинах. Неужели никто не понимает? Нет. Люди пишут и пишут новые книги, а зачем?

Ноги затекли: встал размяться, покурить – поскользнулся, чуть не упал, перешагивая через стопку «особо ценных». Прав был друг Володя – под ногами зыбко. А все почему? Потому что книг слишком много… Он ведь и мне советовал писать – в смысле, дневник вести; говорил: и жизнь у тебя интересная, и видения необычные. Так он упорно называл мои винтовые глюки – видениями. Уверял, что видения эти не случайны, что даны как раз для того, чтобы записывать их, иначе, мол, разве помнил бы ты их наизусть? А Бог его знает, может, и правда.

Я сказал ему, что не хочу «ловить и фиксировать» – я же не опер, я вор. Меня как раз иллюзия вполне устраивает: отпечатков не снимешь, и вещдоков нет. А уж если это иллюзия без свидетелей, так и вовсе красота. И тут он выдал: «Может, если запишешь то, что видел, страх уйдет». – «Какой?» – «Да вот этот самый, который ты сейчас коньяком пробуешь убить».

Я перешел на повышенные тона: «Нет никакого страха, и не лезь ко мне». – «Как же нет – я ведь вижу». В итоге выпили еще, и я успокоился… Сделал жест доброй воли – согласился: хорошо, пусть ты прав. Есть страх. Боюсь. Чего – не понимаю. И почему – тоже в толк не возьму. Казалось – плюнуть на все эти видения и совпадения и забыть. А никак.

Он моментально решил мне помочь: сейчас, говорит, мы все проанализируем – и тогда станет ясно. Как только придет ясность, твой мистический ужас пройдет. Да-да, так и сказал: «мистический ужас». А я ответил: это не ужас. Это мистическая паника. И он начал спрашивать…

Во-во… Короче, ничего у него не вышло из этой пьяной психотерапии. Бог, дьявол, Будда еще был… Или не было? А, были эти… как их… я еще слово три раза повторил, чтобы запомнить… Да, точно – бодхисатвы. Святые, которые помнят предыдущие рождения.

…Смит, Рикардо, Оуэн, Мэзер, Миль, Лютер, Локк, Лессинг, Лассаль, Кант, Ульрих фон Гуттен, Юм, Фурье, Фихте, Фергюсон, Кампанелла – еще утопист; помню – «Город Солнца»; Плеханов, Лавров – это уже не то, это к другим, туда же, где сложены Бакунин, Герцен, Кравчинский и Кропоткин. Кстати, Кропоткина я прочитал-таки. Осилил. Понравилось. Наш брат-анархист… Стопки книг росли; я протер изнутри коробку, начал аккуратно засовывать внутрь пухлые и тонкие томики. Посмотрел на часы: е-мое, почти двенадцать. Это ж я больше двух часов сижу, книжки сортирую. Время сворачивалось кольцами, изгибалось, складывалось; а то вдруг застывало или ползло медленно, дождевым червем по асфальту…

…Резко запищал пейджер – я вздрогнул; нервы никуда. Хоть валерьянку пей… Абонент… А, Комментатор.

«Сравнил уже портрет – или все еще боишься и тянешь время?»

Я разозлился не на шутку. Отженись, китаец, мы разные. Мне положить тридцать три раза и на Гольбейна, и на это якобы сходство… Я вообще портрет порву – и все, и хватит. И не буду думать. И к Комментатору пока ездить не буду. Надоел.

Черный полиэтилен, внутри – глянец журнального листа; достал, схватился рвать; глянул ненароком. Вдруг успокоился; вернулся в комнату, разгладил картинку, рассмотрел внимательно. Смешно. Обхохочешься. Носатый черт в нелепом берете, лицо худое, гладко выбритое. Со мной – ничего общего. Разве что скулы. Тоже выделяются. А так – ничего.

Сделал кофе, закурил. Отправил сообщение Комментатору – давно уже рассмотрел, ничего общего. Так что, друг, пить надо меньше. Пожалуй, не пойду в химчистку. Завтра. Или – через выходные. Лучше приму душ – и к Ольге. Давненько не был. Свожу даму в кабак – пусть порадуется. А потом можно в казино.

Врубил ящик, сделал громче. Достал чистое полотенце, пошел в ванную. Давно не мытое зеркало над раковиной ухватило кусок физиономии, подтолкнуло: на-ка, смотри. Я замер. Отложил полотенце, медленно поднял глаза – глянул еще раз. Показалось? Конечно, показалось, все нормально. Не похож. Но ведь – на мгновение, на долю секунды, в каком-то ракурсе…

Нет, ерунда. О! Придумал, что сделать! Купить такой же берет, как у этого чудика, надеть – и тогда уже сравнить. Сразу будет видно и понятно. Пойду-ка на рынок.

Несколько рядов пришлось обойти, прежде чем наткнулся на береты и кепки. Хорошо еще, что сезон, а вот, допустим, в июле мог бы вообще ничего не найти.

Черный, из какой-то мягкой ткани – бархат, что ли? Ладно, не важно. Женский? Да понял я, что женский; не смотри так, тетка, я для жены покупаю. Или, там, для дочери. Может ведь у меня быть дочь? Вполне.

…К следственному эксперименту подготовился по полной: зеркало прислонил к спинке дивана, портрет из журнала прикрепил рядом, к стене. Нахлобучил обновку – нет, чуть-чуть набок. Если бы кто увидел, точно бы решил, что голубь. Во, вроде так.

Посмотрел внимательно на себя. Затем на него. Никакого сходства. Или все-таки… А может, в профиль?

Оперся коленом на диван, прикрыл ладонью половину картинки… Нет, ерунда. Нос другой… Подбородок похож? Ну, допустим. И что? Мало ли у кого подбородки одинаковые… Убрал руку. А вот так – вообще ничего общего. Разные, абсолютно разные лица. В рожу плюнуть Комментатору…

Портрет качнулся – лицо ожило, изменило выражение, стало другим. Подмигнул? Смеялся он надо мной: сжатыми губами, глубиной глаз смеялся. Я слышал. Даже включенный телевизор не мог заглушить этот дребезжащий смех.

Сорвал портрет, смял, выбросил. Хватит! Сколько можно – как баба с ромашкой: любит – не любит, похож – не похож! Да пропади оно все! Смех звенел в ушах – бог свидетель, я его понимал, этого веселого черта. Я бы и сам над собой посмеялся – надо же было дойти, доползти, дожить до такого… Умора! Ага, так и есть: у-Мора… Хватит.

…В казино я в тот вечер остался при своих. Сначала просадил почти все – не шла карта. Рискнул поставить оставшееся – и поймал с раздачи каре на тузах. Сперва обрадовался, а потом призадумался: вот тебе и четвертый туз – уж не дом ли казенный замаячил? Четыре туза – к четвертой ходке… Или – совпадение?

…Еще несколько раз на следующей неделе натягивал я на голову траурную черную панамку: смотрел, сравнивал; портрет достал из мусорки, разгладил… То казалось мне – никакого сходства, обман зрения; а то вдруг – почти мое лицо; глаза только чужие.

Внешняя жизнь точно замерла – никаких происшествий: отвозил книжки – получал деньги; про «Утопию» Климов не заговаривал – я тоже молчал. Комментатор наотрез отказался от совместного бизнеса в виде прямой продажи дорогостоящего Мора – так что не стоило пока ничего затевать.

В начале мая меня поймал охранник – тот самый рязанский Васек.

– Слышь, Борь, проблемы у нас по ходу, – озабоченно сообщил он. – Нового напарника мне дали…

– И что?

– Так-то вроде ниче, только шустрый больно. Нос сует везде. Интересуется много. Вчера захотел со мной подежурить – ну, не придурок ли? Че ему – своих дней мало?

Да, это некстати. Я на всякий случай спросил:

– А кто он? Что за человек?

– Да не поймешь, – с досадой отозвался Васек. – Интеллигентик какой-то. Худенький, длинноногий… Заморыш…

Заморыш… За – Морыш… Дурацкое совпадение – созвучие… Но стало как-то не по себе. За-Морыш… Тоже за Мором охотится… Конкурент… И что за чушь в голову лезет?

– Борь, ты че? Ты где вообще?

Я очнулся – Васек теребил меня за рукав.

– Все в порядке, друг. Хорошо, что предупредил. Теперь давай так: если вдруг что – сразу мне скидывай сообщение – мол, напарник со мной. Чтобы я знал, ехать мне или нет – в смысле, ночью.

Я прошел к себе. На столе лежала записка – крупными буквами на белом листе: «Боря, как придешь, зайди ко мне». Киприадис. Что ему, интересно, вдруг понадобилось? В последнее время он очень странно посматривал на меня, точно знал что-то или догадывался. Вопрос только – о чем? По пути в его кабинет я наткнулся на лысого борова – того, что осенью презрительно щурился, на меня глядя. Я с тех пор несколько раз видел его с Киприадисом; какие-то дела у них были. Боров важно прошагал мимо, якобы меня не заметив; а я толкнул тяжелую дверь, кивнул секретарше, вошел. Киприадис стоял у окна; повернулся, увидел, разулыбался, будто я – его горячо любимый родственник. И пошел вещать; я слушал, кивал, потом сел записывать. В принципе, ничего интересного – опять какое-то благотворительное сборище в пользу русскоязычных соотечественников; надо поднять денег – само собой; обзвони, Боря, тех, кто с нами уже сотрудничал… Съезди, Боря, к некоторым, особо важным… Может, из твоих знакомых кто-нибудь… Словом, все как обычно. Только вот глаза… Не нравились мне его глаза – слишком пристально он наблюдал за мной; что-то знал – наверняка, точно. Что? Краем уха я слушал его разглагольствования; обдумывал про себя – о чем проведал Киприадис, хитроумная сволочь? Вдруг донеслось:

– …Разумеется, все понимают, что это – утопия, но…

Утопия. «Утопия». Опять. Случайно он это сказал? Или намекает? Знает что-то? Или нет?

– Боря, ты меня слушаешь? – раздраженно прервал поток своих рассуждений Киприадис.

– Конечно, конечно, – с готовностью отозвался я. – Про «Утопию» что-то говорили…

– Боря, я про утопию минут пять назад говорил, – он досадливо махнул рукой. – Конечно, помощь абсолютно всем – это утопия, и мы это понимаем – вот что ты должен донести до наших спонсоров. Но сама возможность оказать содействие хотя бы сотне человек должна вызвать адекватную реакцию тех, к кому мы обращаемся. Понял?

Ага, понял. Нечистая совесть – вот что это было. Какая «Утопия»? Ему надо деньжат срубить. А как же книжки? Я, кстати, часто этим вопросом задавался. Неужели Киприадис не знает, что прямо под носом осталось еще много тысяч долларов – только возьми? Даже Климова однажды спросил – почему тот напрямую с Киприадисом не работает? Тот в ответ с характерным смешком пояснил: директор Илионского фонда уже снял сливки в виде первых изданий, а мелочовка его не интересует; первые же, самые дорогостоящие, он переправлял сразу за границу по другим каналам. Что это были за каналы, Кинг-Конг не уточнил. «С тобой, Боря, работать куда безопаснее: если что вскроется, ты ведь и сядешь, как непосредственный исполнитель. И я так полагаю – ни меня, ни кого другого из заказчиков не сдашь, ты ведь не идиот. А Киприадис дурак и трус, с такими дела иметь опасно». Не согласиться с этим выводом было нельзя.

Я взял список телефонов нужных товарищей – пардон, господ – и пошел звонить. Первая же попытка выбила меня из рабочего настроя. На том конце трубку сняла девушка и хорошо поставленным голосом сообщила:

– Акционерное общество «МОР», добрый день…

Я молча повесил трубку. Он преследовал меня – это было очевидно, не нуждалось в доказательствах. За мной по пятам шел сэр Томас Мор, автор «Утопии». Он нагонял; со всех сторон тянулся ко мне; везде находил. Рекламными плакатами про отдых на Средиземном море; листовками сектантов на Арбате – про церковь мормонов; газетной статьей про сицилийскую Каморру. Только он и был вокруг, нагло играя своим именем; прятал остальное, тыкал меня, как щенка, носом: вот я, смотри – вот я, видишь? Хотелось заткнуть уши, закрыть глаза; но в центре спинного мозга тяжело пульсировало: не выйдет! Бесполезно! Как будто чего-то ждал он от меня, требовал – и хотелось мне понять, чего именно – чтобы ни в коем случае этого не делать. Если я был Мором в какой-то жизни – параллельной, прошлой, не важно – стоит ли соотносить с этим фактом жизнь нынешнюю? А если я, хоть убей, не верю в теорию множественности миров – что-нибудь изменится?

Я открыл окно, закурил. Стало легче. В конце концов, что я теряю? Ничего, если подумать. Достану Климову эту лувенскую «Утопию», получу свои деньги – немалые, между прочим, если поторговаться как следует. Даже – вдруг мелькнула надежда – могут и наваждения пройти, если я своими руками возьму это первое издание, к которому – не исключено – и сам Мор прикасался.

Он мешал – этот непонятный Мор. Мешал дышать, думать; жить мешал. Видения – про лондонский мост, про монастырь и монаха – точно сорняки, разрослись в мозгу; я ведь до сих пор их помнил – наизусть, до пауз…

Комментатор – умница, но и он не разобрался, потому и приплел эту муть голубую про переселение душ и параллельные миры. А я бывал во всех этих «мирах» не раз – ветеран винта и глюка. Так чего же боюсь?

Понимание пришло внезапно: сумасшествие – вот что пугало. Стать не сознающей себя диковиной, Томасом Мором или Крокодилом Данди.

Резкий порыв ветра зацепил штору; она вырвалась из окна, прикинулась флагом. Вдали грохотнуло. Вот она, гроза в начале мая, как по учебнику… Я выбросил сигарету, закрыл окно. Решил.

Я достану для Кинг-Конга первое издание «Утопии». Заодно проверю мистическую версию Комментатора. Если Томас Мор – это я, тогда я должен узнать эту книгу. Именно эту – Лувен, 1516 год.

Только сначала я попробую эту «Утопию» почитать. Она, между прочим, была у нас в списке обязательной литературы – по-моему, курсе на втором. Но тогда социалисты-утописты прошли мимо. Или нет? Я никак не мог вспомнить, читал ли я Мора в институте. Интересно, почему?

…Проснулся весь в холодном поту, с адской болью в затылке. Лежал минуту-другую, восстанавливал приснившийся кошмар. Так… Была какая-то крупа – рис? Нет, мелкая… Манка – точно! В мешке… Да. Много манной крупы в сером мешке. Я заглядываю туда – и чувствую (или – вижу?): внутри полно жучков. Начинаю пересыпать манку, трясу мешок – а их нет. Тогда я сажусь и просто смотрю. И через какое-то время манка начинает шевелиться. Жучки! Они внутри. Черная копошащаяся масса, тьма, бездна…

…Дурной, бездарный совершенно день. Специально отгул взял, пять магазинов обежал в поисках Мора – нашел, наконец. Улегся на диван, стал читать. После первых двух страниц уснул; проснувшись, заставил себя просмотреть книгу до конца, выхватывая показавшиеся интересными фрагменты. Ничего. Сюжета нет, героев нет, один марксизм-ленинизм.

И что – эту лабуду я написал?

Запомнились из «Утопии» только золотые унитазы. Нехитрая мысль – унизить золото – наверное, казалась свежей веке в шестнадцатом. А остальное?

Подумал вдруг: а кем мог бы стать я в этой утопии, в этом идеальном до блеска обществе? А Киприадис? Или, например, Климов? А сам Комментатор? Никто из нас туда не вписывался. Ни при каких условиях. Хотя нет, вру. Киприадис, думаю, мог бы и приспособиться. Стал бы этим… Сифогрантом… Большим начальником. А я – скорей всего, так и остался бы вечным изгоем. Или наоборот – сделался бы ученым, изобрел бы… что-нибудь. Да ну, бред.

Всеобщее равенство и братство, коммунистический зоопарк; все ходят строем, в одинаковых лохмотьях – и счастливы. Спасибо, уже видели. Дважды. Сначала – в нежном пионерском детстве; потом – на зоне. В первый раз это называлось «Артек»; во второй – Краслаг.

И Комментатор всерьез считает, что автор этой зануди – мой двойник? Или я, но где-то в другой реальности, по соседству? Или – в будущем? Короче, не важно. Понятно, что роднит меня с давно почившим англичашкой: он явно употреблял сильнодействующий галлюциноген. Не винт, конечно, но похожий. Бредовые подробности грядущей победы коммунизма могут явиться исключительно на приходе. А овцы, поедающие людей, – на отходняке. По-другому никак. Надо подниматься и ехать к Климову. Уточнять цену.

По пути к метро увидел на въезде во двор: столкнулись машины, как в анекдоте, – старый «жигуль» и навороченный «мерс». Из «жигуля» вылез водила, то ли чеченец, то ли ингуш. Шел покорно, уже понял, что будут бить. Навстречу неслись «пострадавшие» – по-моему, с бейсбольными битами. Остановился – встрять, что ли? А то ведь хана «лицу кавказской национальности»… Передумал. Вспомнил вчерашний сюжет из ящика: чеченские боевики – пленные солдаты – отрезанные головы… И пошел дальше. Разберутся без меня.

…Нервничал Кинг-Конг – или показалось? Говорил, как обычно, отрывисто, кратко – команды отдавал, но все время поглаживал правой рукой левую, будто пытался что-то стереть и не мог. Глаза блестели – от жадности, что ли? Вспыхнули внутри зрачков радужные искры – как только понял он, что я согласен, что «Утопия» будет у него.

– Когда?

– Ну, на днях будет.

– Ты уверен, Боря?

– Да я-то уверен, только…

– Только – что? Договаривай.

– Сначала о цене.

– Что значит – «о цене»? Тебе мало двадцати?

– Мало. Этой книге аукционная цена – триста – четыреста. Даже если ты ее на «Сотбис» не выставишь – все равно слупишь не меньше двухсот. Двадцать от двухсот – десять процентов. Столько посредники получают, а я в общем-то собственник.

Тут Климов рассмеялся – фальшиво, зло.

– Ты, Боря, не собственник. Ты – вор. Книжный вор. Кто тебе напел про такую цену – не знаю и выяснять не буду. Максимум – тридцать пять: вот все, что ты получишь. Не устраивает – ищи покупателя. Найдешь – с меня коньяк.

Блефовал он? Разводил меня? Или нет? Надо было выяснить, почувствовать, прокачать его, а на меня будто столбняк нашел. Смог только плечами пожать и развернуться – ухожу, мол. Этого нехитрого жеста хватило.

– Пятьдесят, – раздалось в спину, – и это щедро, Боря.

Я развернулся, подошел к Климову почти вплотную, глянул в упор:

– Ты что же, Миша, за лоха меня считаешь? Сотка – минимум.

Он усмехнулся – на этот раз почти ласково.

– Дурак ты, Боренька. Ты думаешь, я о себе пекусь, о своих деньгах? За тебя ведь переживаю… Книжка дорогая – согласен; ты и обрадовался. Решил – счастье привалило. А не думал, что за эту книжку и убить могут? Триста, как ты говоришь, тысяч – не шутка. Хотя на самом деле она стоит не больше той сотки, что ты просишь.

– Не понял, Миша, – искренне удивился я. – Ты угрожаешь мне, что ли?

Эта мысль меня развеселила ужасно. Но Кинг-Конг посерьезнел, вздохнул:

– Непроходимый идиот! Как только ты сунешься куда-нибудь с лувенской «Утопией», тут же вся тусовка будет в курсе, что продает Горелов и за какую цену. Меня ты знаешь: я книгу взял – и никто ни сном, ни духом… А остальные? Подумай, Боря. Новиков промолчит? А может, ты думаешь, что он у тебя ее и купит? У него денег таких нет, что ты просишь.

Это был серьезный удар. Я и не догадывался, что Климову известно о других моих «заказчиках». А Новиков считался из них самым крупным. Кстати, в главном Кинг-Конг прав – никто, кроме него, такую сумму не заплатит.

– Семьдесят пять – и договорились, – предложил я.

Климов кисло скривился:

– Пятьдесят, Боря. И то – из хорошего к тебе отношения. Привози.

Вышел, не простившись. Ладно, поглядим. Сначала надо отыскать ее в хранилище, а потом буду думать. Может, и не отдам ее Кинг-Конгу.

Куда теперь? Что за вопрос? К Алику. Давно уже не вмазывался. Похоже, время пришло.