4
Ровно через сутки, к вечеру, полиция Симбирска окружила деревенский дом крестьянина Кузьмы Загоскина в деревне Лопухино – там, где Симбирск граничил с Семиярском. Мы громко постучали в дверь и в ответ услышали брань. Постучали напористее. Нам открыл гневный бородатый мужик на деревяшке, немного пьяный, покачнулся, изменился в лице, увидев меня, Степана и полицейских.
– Что с Анюткой? – отступив, вдруг хрипло спросил он. – Жива ли?!
– Что с вашей Анюткой, это мы у вас хотим спросить, – входя, проговорил я. – Анна Кузьминична сбежала из дома с преступником, которого ловят по всей Российской империи.
– Никола ж утонул, – вновь покачнувшись на деревянной ноге, прислонился к косяку Кузьма Загоскин. – В газетах писали… Сам я читать не умею, говорили…
– Писали-то писали, Кузьма Егорыч, да не утонул он. А писали специально, чтобы слабину ему дать, чтобы он вольно себя почувствовал. – Я погрозил хозяину пальцем. – И вы об этом знаете, милейший. А теперь говорите, и для блага дочери, куда ваша Анюта собралась со своим любовником. В Польшу? Турцию? В Туркестан? Или сразу на Камчатку?
– Ничего я не знаю, – замотал головой хозяин дома. – Собрала вещички и улизнула, пока я спал. Ничего не сказала. Вырастил стерву на свою голову, – он нарочито пьяненько развел руками: – Представляете, господа хорошие: отца-инвалида взяла и бросила?!
Я оглянулся на Степана. Но он только пожал плечами. С одной стороны, такая выходка была бы свойственна пылкой молодой женщине, влюбленной в циничного негодяя. С другой, отец ее явно что-то скрывал. Он хорошо понимал: отыщи мы Николу, устрой на него облаву, за жизнь его дочери никто не поручится!
– А если так, – пройдясь по дому, с другой стороны начал я. – Мы вам обещаем, что найдем Николу и вернем вашу дочь. А поскольку за Николой смерть на смерти, мы его вздернем, и он уже никогда не заявится к вам. Как вам такой уговор?
В глазах мужика я прочитал испуг. Нет, не подходило ему такое соглашение! Сразу было видно!
Кузьма затряс головой:
– Говорю же, Анютка девка строптивая, точно ветер – фьють! – ловко присвистнул он. – И нет ее. Ищи-свищи! Ветра в поле… Господа хорошие, – он положил руку на грудь, – ничего не знаю, оставили бы вы меня, старика, а? Найдете – в ноги вам первый поклонюсь! А не отыщете, что ж, буду в одиночестве погибать, – он даже хлопнул себя по сердцу. – Так и знайте!
Я повернулся к нему внезапно и грозно, точно хотел его ударить.
– А подруга ее лучшая нам другое говорила! – ткнул я в одноногого мужика пальцем. – Другое!
– Люська-то? Галкина? Стерва эта рыжая? Да брешет она, господин начальник. – Кузьма Загоскин криво шагнул ко мне. – Брешет, гадина! (В который раз я переглянулся со Степаном, но отец беглянки этого не заметил.) Она ж завидует Анютке-то, красоте ее! – он даже кулаки сжал от гнева и отчаяния. – Вот и наговаривает, сучонка! Подлюка рыжая, поганка!..
«Рыжую подлюку» отыскали и привели в дом Загоскиных почти сразу. «Но как вы угадали, Петр Ильич?!» – не скрывая удивления и даже восторга, спросил Степан. «У девчонки обязательно должна быть подруга, которой она рассказывает все: от сердечных болей и постельных сцен до самых сокровенных грез! – я улыбнулся. – Это – азбука, мой друг. И несомненно именно эта подруга чаще других бывает в ее доме. Отец Анюты просто обязан был ее знать!»
Люська Галкина была напугана куда больше одноногого заговорщика. И если Кузьме Загоскину терять было, в сущности, нечего, кроме своей свободы, а на себя он плюнул, это было ясно, то зеленоглазую рыжую девицу я тотчас же прижал к стенке.
– Мать и отца как сообщников в Сибирь, – сказал я в присутствие Степана и двух жандармских унтер-офицеров, – сестру и брата – в приют. А тебя за сокрытие могут и повесить!
– Папку с мамкой пожалейте! – девчонка бухнулась передо мной на колени, и дальнейшая ее речь была почти бессвязна, перебивалась жестокими всхлипами, но смысл был таков: она все расскажет, да и рассказывать толком нечего, разве что: Анюта сказала, что через неделю они будут на Черном море, уплывут в Турцию, где их сам черт не сыщет, потом – на другой пароход, – и до Парижа. А там уж они разгуляются! И дом купят, и корабль! А захотят, и в Америку уплывут! Что денег у нее с женихом будет сколько хочешь, так что она и отцу пришлет, и ей, дорогой ее Люське, пришлет. А потом и саму ее, Люську, хоть в Париж, хоть в Америку, хоть на какие молочно-кисельные острова заберет, потому что она, Люська, ее лучшая подруга.
Девчонку вскорости я отпустил. Вызвал Кузьму Загоскина и предупредил его, что когда его дочь Анюту и ее жениха-преступника будут брать в той же Одессе, скорее всего, убьют обоих. Никола живьем не сдастся, это факт! Одноногий Кузьма сполз с табурета, тоже бухнулся на колени, разве что тяжело и громко стукнув костылем об пол, и зарыдал грудным срывающимся голосом: «Что же делать, барин?! Что делать?!» – «У тебя только один выход спасти дочь, – сказал я, – помочь отыскать их прежде, чем они окольными путями доберутся до Черного моря. А уж мы сумеем разбить эту парочку. Лично этим займусь! И не бойся, твоя девчонка юна и глупа, и никому не нужна. Пока она здесь – она совращенная пленница, которая днем и ночью мечтает попасть домой, а там, далеко, уже станет роковой сообщницей опасного и жестокого преступника!»
На станции городка Боярское, где, по утверждению Кузьмы Загоскина, должны были оказаться Никола и Анюта, их и впрямь видели, но взять не успели. Они двинулись на юго-запад. Мы со Степаном и еще с десяток сыскарей, как старые добрые гончие уже чуяли добычу и скалили пасти, но и следующая станция Беспоняткино тоже ничем нас не обрадовала.
Противник оказался и хитрее, и умнее, чем мы думали.
– Этот Никола не только дикий и беспощадный зверь, каким я увидел его прежде, но и ловкий плут! – кутаясь в пальто, сказал я на третьей по счету станции, где видели беглого казака и его полюбовницу Анюту. – Ничего, из-под земли достанем!
И гонка началась.
Телеграфные ленты разлетались фейерверком в средневолжские и южные города России. В конвертах улетали фото беглецов. Но у противника была фора – почти двое суток. Золотых суток! И еще, как я понимал, Никола и Анюта, с чужими паспортами, то расходились в стороны, превращаясь в отдельно передвигающихся людей, то вновь оказывались вместе. Но двигались они, как и сказала Анюта, не к югу России, а ближе к Центральной Европе.
– Ищут лазейки! – сказал я Степану. – А я бы на их месте через Урал рванул, в Сибирь.
– Чего бы им задницы-то себе морозить? – спросил тот. – Сибирь, она, Петр Ильич, не для каждого. И уж точно не для медового месяца! И уж точно не для такого дикого цветочка, как Анютка Загоскина. Ей до городу Парижу хочется, этим купил ее Никола! А сказал бы: поехали в Сибирь, она бы его и прогнала.
– Тоже верно, – согласился я. – Хотя, любовь, штука непредсказуемая.
В Саратове вновь видели эту парочку, но она вовремя унесла ноги.
Далее были Воронеж, Курск, Харьков…
Их взяли под Киевом. Целый взвод полицейских оцепил вагон, местные жандармы-ищейки влетели в купе нашей парочки, угрожая револьверами, готовые расстрелять опасных преступников, как и было предписано, на месте.
Через сутки приехали мы со Степаном и направились в тюрьму. Нас конечно же в первую очередь интересовал казак Никола. К нему мы и вошли. Он, сбитый и плечистый, стоял в брюках и порванной на спине жилетке, с наручниками на руках, глядя в решетчатое окно камеры. Его рыжеватые волосы были зачесаны ото лба. Степан улыбнулся, глядя на человека, и утвердительно кивнул мне. Я вздохнул свободнее.
– Никола, – позвал мой товарищ старого знакомца.
И тот обернулся. Степан шагнул к нему, схватив того за широкое лицо, повернул его к свету. У меня неприятно сжалось сердце и томительно засосало под ложечкой.
– Кто ты? – спросил Степан.
– Дедюрин Евстафий Климович, – с вызовом ответил незнакомец.
Я почувствовал, что Степан еле сдерживается, чтобы не ударить его.
– Начхать мне на твою фамилию, – хрипло сказал он. – Кто ты?! – и сам понял всю нелепость этого вопроса. Он уже получил на него ответ!
Мы вошли в соседнюю камеру. И все повторилось. Девушка стояла спиной к дверям и смотрела в решетчатое окно. Она обернулась на скрип открывающейся двери. И, точно дождавшись старых знакомых, улыбнулась…
– А вы кто? – спросил уже я.
– Елисавета Дудкова, сударь, – ответила молодая женщина. Далеко не шестнадцатилетняя!
Но мне и так уже все было ясно: нас обманули! Провели как детей! Можно было не сомневаться: эти двое – подсадные утки. Они петляли по средней и южной России, путая следы и переодеваясь. Через несколько дней их личности были установлены – и тот, и другая были актерами Семиярского драматического театра, изгнанными за интриги и мелкое воровство. Но они конечно же ни в чем не сознались, напротив, пообещали, что будут жаловаться и дойдут до Петербурга, если понадобится. Их сняли с поезда, угрожали расправой, посадили за решетку. Но в чем действительно мы их могли уличить? В том, что крепыш Дедюрин подкрашивал волосы в рыжеватый цвет? Или в том, что его двадцатидвухлетняя подруга была очень похожа на сбежавшую от отца Анюту Загоскину – тонкая фигурка, длинные черные волосы, блестящие карие глаза?
Их в конце концов отпустили. Но я не сомневался, что в одном из банков России на двух этих людей открыты весьма крупные счета.
Время было упущено. И погони в новом направлении, это я знал уже наверняка, не быть никогда. Никола на поверку оказался матерым хитрецом! Подумать только, Анюта по его наущению рассказала отцу и подруге о бегстве и указала ложное направление. Выходит, Никола учел, что однажды в Лопухино нагряну я, сыщик Петр Васильчиков, и выверну наизнанку эту деревенщину, добывая бесценную для себя информацию. И все это будет скоро, почти сразу же! И я брошусь по следам беглецов, стану рыть землю, изойду потом и кровью, но отыщу проходимцев!
Как это и случилось в Киеве…
А Никола тем временем с юной подругой могли уже быть где угодно! В Астрахани и Архангельске, в Стамбуле и Париже, в Самарканде и Томске. В Харбине, наконец! А потом Америка – и поминай как звали!
Одно терзало меня всю обратную дорогу: видел я прежде Николу, слышал его! И наслушался о нем от Марфуши. Грубый мужлан, насильник, убийца. Слишком хитрым был план для такого нелюдя, чересчур изощренным!..
Степан звал меня заехать к Кураеву, все неспешно обсудить в графской усадьбе, в штабе по изгнанию Дармидонта Кабанина из его земного рая, но я отказался. До смерти соскучился по Марфуше! И потому устремился в Самару, в имение Васильчиковых. И Марфуша вновь повисла у меня на шее, и вновь рыдала на моем плече. И горячо и страстно обнимала меня ночью – оплетала руками и ногами, топила в нежности, поцелуях, в своей нерастраченной сердечной любви.
– Не будет у нас большого имения, – в день приезда сказал я. – Меня обманули, обвели вокруг пальца. Первый раз в жизни! И странно, я не чувствую разочарования…
– Ты у меня есть – и большего мне не надо, – сказала тогда она.
Только один раз Марфуша обмолвилась о моем откровении перед отъездом, когда она ревела в подушку. Мы сидели за обеденным столом, в открытые окна уже лезли ветви цветущих яблонь. «Помнишь, что говорил перед отъездом?» – спросил она. «Помню, – ответил я. – И от слов своих не отказываюсь, – я потянулся к ней, погладил ее руку, – придет время, милая, придет…»
Что ж, имение я не получил, но счастлив был.
До того самого дня, пока не получил из Симбирской губернии письмо от Степана Горбунова. В конверте было занятное фото. Дармидонт Кабанин в окружении дворни на летней полянке, на фоне усадьбы. У его ног сидит темноволосая кареглазая девушка в сарафане, с открытыми плечами, уже оформившаяся, округлившаяся, и улыбается в объектив. А Дармидонт Михайлович держит в своей лапе ее руку.
«Она! – понял я. – Анюта Загоскина!..»
И тогда ко мне пришло невероятное открытие. Все разом встало на свои места. Ведь и раньше я понимал, что не мог грубый казак Никола придумать такое бегство, никак не мог! За такой авантюрой мог стоять только сам Дармидонт Михайлович Кабанин! Но стоило ли ему так волноваться из-за цепного пса и его малолетней подружки? Придумывать хитрейшие комбинации? Нет конечно! И не было никакой страсти Николы к Анюте и прочей любовной дребедени! Зато было другое: страсть самого Дармидонта Кабанина к юной девчонке, ослепляющая страсть, которая часто приходит к стареющим людям, когда неведомый дух раздувает в их остывающих сердцах последнее жаркое пламя! И это пламя способно спалить, лишить рассудка, сжечь дотла! Но Дармидонт Кабанин был еще и богат, силен, властолюбив. Умел по-царски подчинять себе людей. И, как видно, сумел пробудить в простой девочке ее первое чувство – чувство к своему хозяину, благодетелю, первому любовнику! Царю и богу.
За лето я вдоволь налюбился с Марфушей в своем худом именьице, в Самару почти не выезжал и готов был встречать зиму, окруженный заботами, безмерно счастливый и умиротворенный. Но не тут-то было. Осенью к нам в усадьбу пожаловал Степан Горбунов. Мы обнялись, расцеловались, я повел своего друга в дом.
Марфуша, вдруг занервничав, тоже чмокнула его в щеку.
– Ох, Степа, – покачала она головой, – боюсь я твоих визитов, до смерти боюсь! – Но отчего-то Степан не возразил ей. – Зачем приехал? – совсем разнервничавшись, спросила она. – Мне скажи вот прямо сейчас, не сходя с этого места.
– Соскучился я по Петру Ильичу и по вам, Марфа Алексеевна, – безмятежно ответил он.
– Ну да, – с грустной улыбкой кивнула Марфуша, – и где ж ты врать-то ловко так научился, а?
– И его сиятельство беспокоились о вас. Как вы тут, в деревеньке-то?
– В любви и согласии, Степа, вот как, – ответила Марфуша и пошла давать указания, как им потчевать гостя дорогого.
За обеденным столом, когда мы остались вдвоем за очередной бутылкой наливки, Степан сказал:
– Граф очень вас просил приехать к нему. В эти дни… Со мной приехать.
– Что случилось? – спросил я.
– Он хочет рассказать обо всем лично.
Что-то заставило меня поверить Степану: в серьезность и важность просьбы графа Кураева. Эти люди были скрытными, но не лукавыми. Если бы Степан сам имел полномочия обо все рассказать мне, он бы так и сделал. Но обстоятельства, как видно, требовали моей встречи с графом с глазу на глаз.
Я сказал Марфуше, что навещу графа, ее благодетеля, и пообещал вернуться через несколько дней. Она приняла эту новость спокойно, не заплакала, хотя уже сердцем почуяла недоброе, и, только сжав губы, кивнула.