Так прошло две недели. Я уже ходил без палочки, только чуть прихрамывал. Степан привез мне газету «Самарские ведомости», где значилось, что бывший купец, а ныне преступник Дармидонт Михайлович Кабанин утонул в проруби со своими подельниками, когда удирал от доблестной полиции. А догонял лиходея лично генерал Фома Никитич Палев! Буквально на огненном рысаке и с шашкой наголо!

– Вот брехуны! – дегустируя сливовую наливку старика Федора, запивая ее чаем с вареньем, заметил Степан. – Газетчики, сукины дети!

– Да бог с ними, – стоя у окна, отозвался я. – И не солгали они в общем. Догонял Фома Никитич? – догонял. При оружии был? – при нем. Где тут вранье?

Степан снисходительно покачал головой.

– Ну да, согласен… А что же, Петр Ильич, у вас с Марфой Алексеевной все серьезно?

– А что ты подразумеваешь под этим словом – «серьезно»? – обернувшись, спросил я. – А, Степан?

– Вы и сами знаете.

Я усмехнулся:

– Знаю!.. – и, похрамывая, направился к столу. – Ничего я не знаю…

– Но любите ее?

– Люблю, – усаживаясь напротив гостя, кивнул я. – Очень люблю! Так люблю, что сил нет. Ни с кем такого прежде не было… Веришь?

Степан улыбнулся:

– Верю, Петр Ильич. И рад за вас.

Я плеснул нам в стопари наливки.

– Но ты же не только за тем приехал, чтобы о любви говорить, верно?.. Степан Горбунов?

– Верно, – кивнул он.

– Говори тогда.

– У казака Николы была полюбовница – Анюта.

– Так…

– Исчезла она.

– И что с того?

Степан пожал плечами.

– Вот и я думаю, Петр Ильич, что с того? Говорят, любовь у них была большая. Страсть! Это он, простите меня бога ради, из-за нее Марфу Алексеевну оставил. Еще раз простите, – глядя мне в глаза, повторил Горбунов. – Я дом Кабанина знал хорошо. И дом, и тех, кто в нем жил. Вы должны об этом знать, я уже говорил вам.

– Да, говорил, – кивнул я. И тотчас нахмурился. – Подожди-подожди, – я так и не выпил свою сливянку. – А ведь точно: была такая Анюта, мне Марфуша о ней говорила совсем недавно.

– Вот именно: была. Черноглазая, стройная как березка, и бойкая такая. Шестнадцати с половиной лет. Один раз увидишь – не забудешь. За такой пойдешь хоть за море! Говорят, Никола ее отцу, Кузьме одноногому, смертью пригрозил, если он им препятствовать станет. А ведь он вдовец, и дочка у него одна. А она на сторону любовника встала и в дом к Кабанину, не венчанная, переехала… Каково?

– Да говори ты толком, Степа, – попросил я.

– А сами не понимаете? Вы же и умнее и опытнее меня!

Я опрокинул свою стопку и налил еще.

– От тебя хочу услышать…

– Казак Никола жив. Уверен в этом. Это он тайком увез Анюту, потому что она не утопилась с горя, а забрала самые ценные вещи и ушла. А если ее забрал Никола, то ушли они пока недалеко. До границы Российской империи им надо еще добраться!

– Наплевать мне на казака Николу с высокой колокольни, – сказал я. – Пусть убирается хоть в Африку! Сюда он не вернется – в Россию ему путь заказан. Навечно. Тут его только виселица и ждет. Разве нет?

– Да и мне Никола не надобен. Кабанин – другое дело. Но если Никола выжил, отчего же Дармидонту Михайловичу-то не могло свезти? Только я, как и вы, Петр Ильич, не поверил в его смерть – ни там, на Волге, ни теперь, глядя в эту бумаженцию, – Степан тряхнул газетой. – И не поверю, пока не пну сапогом его труп. А жандармы генерала Палева искали да не нашли – ни хозяина, ни пса его цепного, сами знаете! А вдруг сом под корягу утащил? Или белуга проглотила? Не смешно ли? – Степан даже подался вперед: – Но коли жив Никола, мы сможем узнать, жив ли Дармидонт Михайлович. Рано или поздно их пути-дорожки пересекутся.

– Скажи честно, тебя Кураев ко мне послал? – я разлил настойку по стопарям. – Да? Только честно, Степа. Боится Александр Александрович за спиной Кабанина оставлять? Мести его боится?

– Боится мой хозяин, – с горечью кивнул Степан. – Еще как боится! И не столько за себя, сколько за детей и внуков. Поэтому к вам и прислал. Но я не просто так приехал – в дорогу позвать. Мне сейчас неловко, а графу еще труднее было бы. Поэтому поймите меня правильно, Петр Ильич. Кураев сделку вам предлагает. Да-да. У графа есть имение в Самарской губернии – Воробьевка. Оно раз этак в двадцать покрупнее вашей Васильевки будет. А то и в тридцать. И усадебка там настоящая, каменная. Его сиятельство мне так сказали: «Это имение Петра Ильича будет, так и передай ему, если пойдет по следам Николы и раздобудет свидетельство смерти Дармидонта Кабанина, и неважно, где она застала его или где только застанет».

– Он что же мне предлагает, убить мерзавца? – из меня даже нервный смешок вылетел: – Стать наемным убийцей?!

– Не-ет, что вы! – воскликнул Степан. – Я поеду с вами. Как и прежде. Я не дворянин, моя честь моему господину принадлежит. А у нас ведь неплохо получалось ловить аспидов, а, Петр Ильич? – хитро улыбнулся он.

– Еще как неплохо, – согласился я.

– И потом, Петр Ильич, если Кабанин жив, то и вам стоит остеречься, и любимую свою охранить. Как иначе?

– И это верно.

– Так что мне ответить хозяину?

– Отчего же Кураев не обратится к генералу Палеву или к самому губернатору? Отчего они не пошлют войско за Кабаниным?

– Уже поздно, Петр Ильич. Опоздали мы.

– Понятно, – кивнул я. – Наш губернатор уже отрапортовал в Петербург о смерти преступника и злодея Дармидонта Кабанина. Штампы проставлены, документы подшиты, папка закрыта раз и навсегда. Погибшим он всем выгоднее – и Самаре, и Семиярску, и Симбирску. И другим поволжским городам. И самому Петербургу, – я с улыбкой кивнул. – А Дармидонту Кабанину, если он жив, в первую очередь. Все счастливы!

– Именно, – кивнул Степан. – Так каково будет ваше решение?

– Не торопи меня, друг мой! Отвечу завтра, сегодня давай-ка чай пить, – усмехнулся я. – С вареньем из крыжовника! И с наливочкой сливовой. Хороша она, верно?..

Для Степана я велел срочно натопить крошечный флигелек. Комнаток было в моей усадебке всего ничего. Две занимали мы с Марфушей, одну Федор и Агриппина, закуточек – их стареющий племянник Гришаня, набожный и тихий, помогавший тетке убираться, полоть, собирать урожай. Еще имелись гостиная и столовая. Вот и весь дворец поместного волжского дворянина!

Было уже за полночь, когда мы легли. Но одна свеча в бронзе еще догорала на столе, и потому гигантские тени дрожали вслед за пламенем на стенах и нехитрой старинной мебели.

– Значит, уезжаешь, милый, – проговорила Марфуша, когда я обнимал ее, нежную и ласковую, прижимал к себе под одеялом – оголенную, горячую, мою. – Бросаешь меня одну в своем доме… Подожди же, подожди, – она уперлась руками в мою грудь, – после…

– Да что такое, солнышко?

– А если не вернешься? Если убьют? – голос ее дрогнул. – Что мне делать без тебя? Куда идти? Петруша? В петлю лезть?

– Вернусь, – уверенно сказал я. – Слово даю: вернусь!

Она быстро отвернулась, заплакала в подушку. Ее плечи вздрагивали, я гладил их, целовал.

– Уйди, – только и твердила она. – Не хочу так, не хочу!

– А я не хотел тебе говорить, да скажу. Теперь и скажу. Кураев мне одну из своих усадеб пообещал, здесь, в Самаре, а это целое состояние, – взяв Марфушу за плечо, я повернул ее к себе. Глаза ее были заплаканы, смотрела она нарочито в сторону. – Но не за этим я еду. Правда. Как и твой граф, не хочу я оставлять этих зверей за своей спиной. И за спиной близких своих. Жизни не будет. Пойду за ними на край света. Достану. Степан Горбунов поможет – у него хватка, как у тигра. Вцепится – не отпустит. Любого порвет.

– Иди, бери Степана, езжай, – надув губы, уже с красными глазами, процедила она. – Куда хотите езжайте… хоть в Африку!

– Ну, это совсем далеко! – рассмеялся я. – Думаю, так далеко забираться нужды не будет!

– Езжайте, езжайте, хоть к белым медведям, – все отталкивала она меня, но уже не так грозно. – Пообморозьте себе носы, длинные они у вас больно, как я погляжу!

– Хотя, на счет усадьбы Кураевской я приврал, – вдруг и очень многозначительно сказал я. – Заполучить ее было бы ой как полезно! К свадьбе вышел бы хороший подарок…

– К какой свадьбе? – она рывком повернулась ко мне. Чего только не было в ее глазах: и счастье, если правда, и горе, если нет, и тревога, тревога. – О чем ты, милый?!.

– Жениться я на тебе хочу, глупышка моя, – я поцеловал ее в заплаканные глаза. – Мужем твоим хочу стать, – у Марфуши даже губы задрожали. – Пойдешь за меня, девочка моя?

И она обняла меня, счастливая, всхлипывающая, и сама притянула, обняла руками и коленями, стала гладить по загривку, спине…

– Ну, чего ты расплакалась-то? – повторял я, все теснее прижимая ее к себе, уже вспыхивая желанием, огнем. – Хватит, хватит… Давай лучше о том, с чего начали…

– Давай, милый, давай, – шептала она.

…Мы выезжали на рассвете. Деревянная усадебка и яблоневый сад вокруг нее спал в снегу. Поскуливал взрослый щенок овчарки на крыльце, ожидая завтрака и ласки.

– Степа, береги его, как зеницу ока береги, – кутаясь в пуховый платок, со слезами на глазах сказала Марфуша. – Нет у меня никого дороже! Слышишь?!

– Все для вас сделаю, Марфа Алексеевна, – улыбнулся он, уже в седле. – Да Петр Ильич и сам за себя постоять умеет! Жаль только, хромый еще!

Мы уже попрощались – оставались последние мгновения. Она подошла ко мне, протянула руку. Я сжал ее пальцы. Неподалеку стояли Федор и Агриппина. И племянник их убогий. Старуха плакала.

– Ну все, прощай, милая! – я отпустил руку Марфуши. – Едем!

– С богом! – услышал я дрогнувший ее голос.

А когда оглянулся, лица не увидел – Марфуша плакала, закрывшись платком.