Сокольников принял комбата в своем уютном блиндаже. Здесь были даже яркие ситцевые занавески в синий горошек. Они прикрывали с боков узкие амбразуры наверху, у бревенчатого настила, сквозь них бодро струился свет июльского утра. Остро пахло свежесрубленной сосной.

Длинный дощатый стол был совершенно чист. Во главе стола восседал сам представитель штаба фронта, его бледное лицо выглядело необыкновенно добродушным.

По правую руку от него с пасмурным видом сидел комбат. Голова капитана была почти полностью закрыта бинтами, они забавно наезжали на брови и плотно прикрывали уши.

Бодрый ответ комбата, что здоровье в порядке, вдруг разбудил в представителе штаба хищного зверя.

– В порядке говоришь? Ты игроком был или мячом?.. Скажи, комбат, не томи!

Комбат вдруг стал надсадно кашлять. Сокольников кисло поморщился и нетерпеливо забарабанил по столешнице тонкими пальчиками скрипача, нежными, как у девочки.

Наконец, откашлявшись, комбат поднял голову и посмотрел на Сокольникова покрасневшими влажными глазами.

– Товарищ полковник, блиндаж завалило, очнулся в медсанбате.

– Ага, футбольный мяч очнулся в медсанбате. Трус!

Комбат резко вскочил. Табуретка, на которой он сидел, с грохотом опрокинулась на дощатый пол.

Лицо комбата исказила гримаса негодования.

– Я – трус?..

– Сядь, Савельев! Кому говорю?

Комбат секунду, сжав челюсти, смотрел в ледяные глазки представителя штаба. Ничего хорошего они не предвещали.

Комбат жадно втянул в себя воздух, как будто не дышал несколько минут, поднял табуретку, снова сел у стола и уперся тяжелым взглядом в щербатые доски старинной столешницы. Он вдруг подумал не о немцах и не об отступлении, а о том, где, в каком музее, Сокольников раздобыл такой старинный, явно купеческий стол, – древний, но крепкий, как многовековой дуб, с изящной резьбой по краям.

Сокольников невозмутимо закурил папиросу.

– С «тиграми» надо было ерепениться. Они тебя с сухим счетом обыграли. Сколько танков в батальоне осталось?

– Две трети выведено из строя. Больше половины из танков, выведенных из строя, потеряны безвозвратно.

– И ты еще мне свои красивые глазки строишь? Трибунал тебе светит, Савельев! Вот он разберется, трус ты, футболист или просто дурак, какими Русь-матушка славится, ох, славится. И то, и другое, и третье, сам понимаешь, как хрен, редька и чеснок. Так что разговор с тобой, думаю, будет короткий!

Комбат сурово насупился.

– Готов предстать перед судом.

Лицо Сокольникова совершенно неожиданно снова расплылось в добрейшей улыбке.

– Скажи спасибо, что твой танк в тылу немцев один в футбол играет.

– Какой танк? Номер?

– Извини, в радиограмме, которую мы перехватили, фамилии игроков и номера на майках немцы не указали. Вот противные, да?

Стало смеркаться, а Варя все сидела в заброшенном погребе, отдельно стоящем на чьем-то огороде, и дрожала то ли от страха, то ли от безысходности. Ее глаза лихорадочно поблескивали в полумраке, как таинственные лунные блики на поверхности озерной воды.

Ах, Ласка! Она, дуреха, безрассудно выскочила из танка, и Т-34 пришлось резко остановить.

Седов резко притормозил и, как всегда бывало в таких случаях, принялся смачно ругаться. Варя, оттолкнувшись от края сиденья механика-водителя, быстро выбралась через его люк в лобовой части Т-34, практически на ходу спрыгнула с танка и побежала вслед за своенравной овчаркой.

Она с трудом отыскала Ласку здесь, в погребе. Проголодавшаяся собака нашла горсть сухих куриных костей и хрустела ими за милую душу.

Варя пыталась тащить ее обратно, однако Ласка, упрямица, ложилась на земляной пол и ни в какую не желала уходить. Не тащить же ее на себе! У Вари уже и так не осталось сил.

Вдруг где-то совсем рядом послышались мужские голоса. Девушка присела и увидела в светлом проеме погреба двух немецких танкистов, они шли прямо на нее.

Варя юркнула в темный угол, спряталась между каких-то корзин с гнилой свеклой и, обняв Ласку, затаилась, не смея вздохнуть. У нее не было никакого оружия, даже ножа.

Немецкие танкисты прошли рядом. Они почему-то говорили по-русски, у погреба вдруг остановились и закурили. «Прохоровка, да, Прохоровка», – постоянно с хохотком твердили они, отмечая, что в этом бутылочном горлышке Сталин скоро получит гору танкового металлолома.

Варя ничего не поняла. В каком еще бутылочном горлышке?

Танкисты бросили окурки, едва не угодив ими в погреб, и, нецензурно выругав советского вождя, перешли на анекдоты.

«Мол, жили-были красивая жена сельчанина, сам сельчанин, явно недотепа, и бравый немецкий офицер – красавец и герой-любовник. Он победоносно въехал в село на белом коне и сразу с корабля на бал попал в постель ушлой смазливой женщины. Все бы хорошо, да не вовремя явился муж. Увидел он жену в постели с немецким офицером и вместо того, чтобы сцену ревности закатить, спросил вдруг, не желает ли герр офицер еще и черный кофе в постель?..»

Пока один рассказывал, второй издавал утробный хохоток, предвкушая забавную развязку. Чем в анекдоте все закончилось, Варя так и не узнала. Танкисты зашли за плетень, и монотонный голос рассказчика стих, словно растворился в задумчивом вечернем воздухе.

Все время, пока они были рядом, Ласка тихо и грозно урчала у Вари под боком. Девушка, похолодев, плотно зажала пасть овчарки ладонями. Когда враги ушли, она с облегчением отпустила собачью морду.

– Чего урчишь? Грозная? Сиди уж! Попали мы с тобой, как кур во щи. Пришли гости неожиданно, а мяса нет. Давай-ка тогда ты, курочка, лезь в щи. Так вот и мы с тобой, как две курочки-дурочки. Больше, видать, некому в щи лезть!

Ласка снова стала вкусно хрустеть сухими куриными косточками. Где она их постоянно находит? Приятно грызть сахарную куриную косточку, но неприятно быть в роли такой косточки. В погребе в кадке Варя нашла квашеную капусту, которая оказалась ужасно кислой. Поев капусты, она села в угол и задумалась. Значит, прав был замполит, когда смеялся над ней и Шиловым в присутствии комбата?

Варя вспомнила недавнюю сцену в блиндаже комбата, когда Шилов стоял в замешательстве и не знал, что сказать. Замполит быстро окинул его по-стариковски сгорбившуюся фигуру презрительным взглядом и решительно направился к выходу, но у самого выхода вдруг остановился, резко обернулся и грозно уставился на Варю.

– А вы, сержант? Что вы о себе возомнили? Богиня якобы. Думаете, что подниметесь из траншеи?..

Замполит вдруг мастерски, как заправский артист передвижного театра, изобразил грацию древнегреческой богини. Варя тогда густо покраснела.

– И «тигр» перед вами остолбенеет, как антилопа перед Артемидой?..

Все мигом пронеслось перед глазами. Неужели замполит был прав? Трясясь от холода, Варя прижалась к Ласке и зарылась носом в ее теплую густую рыжую шубу.

Что было дальше? Страшное!

Немецкие бомбы заставили забыть о пространстве и времени. Они производили какое-то ужасное, выворачивающее душу действие.

Блиндаж комбата завалило. Варя смогла вытащить его с помощью Ласки и отправить в медсанбат.

Когда вернулась одна без Ласки, все сбежали, в траншее остался лишь старшина, он носился с ручным пулеметом туда-сюда, стрелял короткими очередями, но «тигры» прорвались.

Башенный пулемет «тигра» срезал старшину. Умирая, старшина стонал: «Ребята, кто же их остановит?», а Варя осталась с «тигром» один на один.

В самом деле, все получилось в точности так, как предсказал замполит, как будто он обладал даром ясновидения. Варя взяла в руки противотанковую мину и, совершенно забыв, чему ее учили, встала, как дура, перед «тигром» в траншее с миной в онемевших руках.

Вдруг танк остановился. Немецкие танкисты потешались и ржали над ней, словно дикие кони, как будто она совершила что-то невообразимо смешное.

Все окончилось бы очень плохо, если бы не Ласка. Она, как видно, сбежала из медсанбата, чтобы выручить хозяйку, и еще, конечно, Миша Шилов и сержант Седов подоспели вовремя.

А этот немецкий блондин-танкист не только маньяк, но, наверное, и еще заядлый нумизмат. Половинка монеты, висевшая на ее груди, как будто парализовала его.

Как он смотрел! Словно увидел свою страшную смерть…

Варя тяжко вздохнула. Неужели прав был замполит? Этот вопрос, как заезженная пластинка, крутился в мозгу.

Как же можно противостоять «тиграм» и вообще всей этой хорошо экипированной, отлаженной, как часы, бронированной германской массе? Она наваливается жестоко и неумолимо. С этой горестной мыслью Варя, продолжая крепко обнимать Ласку, провалилась в тревожный сон.

Во сне вдруг всплыл немецкий блондин-танкист. Он, как фокусник в цирке, вертел перед ее глазами своей впечатляющей тростью и зачем-то совершенно некстати объяснял ее устройство, но Варя ничего не понимала.

Неожиданно раздался мощный взрыв. Варя мгновенно проснулась, выскочила из погреба и в сгустившихся сумерках увидела, что их танк ярко горит на лугу, как червленое золото костра в ночь на Ивана Купалу.

Шилов вдруг заметил свежий василек на бруствере. Он с улыбкой сорвал нежно-синий цветочек и протянул его Варе. Она, кажется, слегка смутилась.

– Вообще-то, я розы люблю.

– Васильки да розы!

Они, не сговариваясь, засмеялись разом. Откуда-то сверху проглянуло солнышко.

Девушка смущенно взяла василек.

– Благодарю…

– Вы необычная, вы очень красивая, Варя!..

Она в ответ положила свою бархатную ладонь на руку Шилову, заглянула ему прямо в глаза и вдруг сказала страшно изменившимся голосом:

– Ах, мальчик, кого зовешь, сам не знаешь. Жену свою будущую зовешь!

Шилов очнулся и понял, что та первая встреча с Варей, которую он сейчас снова пережил, была сном – ярким, сочным и таким правдоподобным, что он поверил в то, что все снова происходит на самом деле.

Михаил приподнял голову и осмотрелся. Вокруг царил таинственный полумрак.

Откуда-то сверху неуверенно пробивался слабый луч света. Шилов пошевелил головой, он, кажется, лежал на каком-то тряпье. Лоб холодила мокрая тряпка, похоже, старая майка.

Вдруг на руку снова легла теплая бархатная девичья ладонь. Шилов вздрогнул всем телом.

– Варя!

– Нет, мальчик, не Варя.

Он в недоумении повернул голову на голос. Да, голос, конечно, не Варин, но какой же он молодой и проникновенный!

В полумраке проступила сгорбленная тень. Похоже, вовсе не девушка, а пожилая женщина сидела на низенькой табуретке рядом с ворохом соломы, на которой он лежал.

– Вы кто?

– Я, лады-ладушки, Мария Ильинична Киселева, и село наше Киселево, и речка Киселевка, и ручей Кисельный. Вот только с кисельными берегами вышла незадача. Голодаем и ждем, когда война окончится, а она, похоже, только начинается. Опять бежите? Мало Сталинграда?

– Так получилось.

– Получилось? Ах да, так получилось! Вот живу, ни мужа, ни сыновей. Были, были, богатыри мои дорогие, но войны, проклятые нескончаемые жадные войны съели их. Сколько войн на моем веку было? Одна страшнее другой. Чего делят люди? Чего не хватает? Богатства?.. Тьфу! Не верю, что богатства, не верю. Все обман. Запомни, мальчик, нет ничего хуже войны, но если пришел враг, его самые слабые стороны надо видеть, а вы пока что плохо видите, ой, плохо. Неважные из вас воины. В землю, как кроты, врываетесь, да палите куда ни попадя. Вот ваша война!

Мария Ильинична резко отдернула свою руку, как будто обожглась. Ее сгорбленная фигура, кажется, согнулась еще больше.

Шилов удивленно посмотрел на нее.

– А как надо?

– Бить врага следует не тогда, когда он ждет удара, на тебя, в землю врытого, все силы свои скопом нацелив, а когда не ждет. Не кротом надо быть, а орлом. Самим надо смелее бить, неожиданно бить пальцами, в кулак собранными. А когда тебя молотят – вовремя ускользать, пальцы растопырив. Умеете вы так? Учили?

Тяжко вздохнув, пожилая женщина поднялась со скрипучей рассохшейся табуретки и приоткрыла какую-то низкую узкую дощатую дверь. Луч света раздвинул мрак и осветил узкое помещение. Вместо потолка вверху проступила довольно широкая каменная винтовая лестница.

Мария Ильинична повернулась, и в свете нежного лучика Шилов увидел маленькую сухонькую сутулую пожилую женщину с бледным морщинистым лицом, на котором, как поблескивающие ягодки черной рябины, заметно выделялись глубокие проницательные глаза.

– Тебе потому в душу вражья сила ударила, что упрямо упираешься и под удар, как дурак, подставляешься.

Шилов выпростал из-под расстегнутого комбинезона нательный крестик и показал его своей необычной собеседнице.

– У меня есть защита!

Мария Ильинична увидела блеснувший в полумраке крест. Кажется, она как-то сразу обмякла и немного подобрела.

Пожилая женщина снова присела на табуретку рядом с Шиловым.

– А в чем его смысл? Знаешь?

– Не знаю. Бабушка дала, сказала, мол, носи, внучек, и ничего не бойся.

– Бабушка-то правильно сказала, только мысли у тебя неправильные.

– Почему?

– Потому что рассвету не радуешься, солнышко в небе не видишь. Себя не знаешь, не любишь, силы своей не ведаешь. Все думаешь, как лучше сделать, а ты просто делай и молитву твори.

– Не знаю я никакой молитвы, да и скучные они!

– А ты послушай. Слава Свету, Свету белому, Слава полю, полю зрелому!.. Понял? Вот суть. Жизни радоваться следует, как детки радуются, иначе зачем жить? Чего серьезный такой, а? Улыбнись!

– То-то вы радуетесь, как я погляжу. Хватит из себя всезнайку корчить!

– Подожди, не горячись. Ты, как василек в земле изрытой. Корешок твой слабый, а солнышко печет. Что будет?

– Засохнет.

– Вот! Голова умная у тебя, а сердце дурное. Родители твои и младший братишка в прошлом году в огне погибли. Страшный был огонь, адский, весь твой большой город на берегу Волги-матушки сгорел.

Шилов в изумлении приподнялся на локте.

– Откуда вы…

– Тише, мальчик, лежи! Даю я тебе травяной отвар, чтобы мысли правильные пришли. Сам скоро все поймешь. Пей!

Мария Ильинична взяла горячий ковш, который стоял у изголовья Шилова, и поднесла к его пересохшим губам.

Шилов неохотно, через силу глотнул горячее варево и отвернулся.

– Горький! Мутит, выворачивает. Плохо мне!

– Змею твою выгоняет.

– Какую еще змею?

– Страх твой. Пей!

– Не могу!

– Ладно. Пусть здесь постоит. Хоть так пока!

Мария Ильинична снова поставила ковш у изголовья. Лоб Шилова покрылся противной липкой испариной.

Он без сил уронил голову на солому.

– Я ничего не боюсь!

– Себе, лады-ладушки, врешь, мальчик. Врага вначале в себе одолей, со своим страхом подружись.

– Как?

– Очень просто. Он к тебе, как враг, а ты к нему, как друг. Улыбнись ему хотя бы, по имени ласково назови. Все любят внимание! Только страх глубоко в тебе засел. Собака тебя спасет.

– Что вы сказки-то рассказываете?

– Потом узнаешь, какие я тебе сказки рассказываю.

– Ладно, посмотрим. Скажите лучше, где мы?

– На колокольне.

– Ничего не понимаю. Вы танк мой видели? Живой кто остался?

– Твой боец тебя здесь спрятал, разбитной такой парень с ожогом на лбу, меня попросил посмотреть за тобой. Я согласилась. Он последнюю козу в нашем селе спас, остерег на луг ее пускать, там, оказывается, минное поле. Кто, когда успел там мины поставить, ума не приложу, а через наше село всю ночь германские танки шли, ты-то без сознания лежал, ничего не слышал. Эх, веселая выдалась ночь на Ивана Купалу!

– Всю ночь немецкие танки шли? Ничего не путаете? Может, грузовые автомобили?

– Как же я могу путать? Монолитная, как скала, каменная колокольня всю ночь так тряслась, словно она на самом деле картонная. Я таких огромных чудищ с пушками и на гусеницах в жизни не видала.

Шилов снова резко приподнялся на локте, едва не опрокинув ковш с горячим отваром на подол Марии Ильиничны. Она едва успела придержать посудину за разболтанную ручку.

– Да? А вы не видели девушку с собакой?

– Нет! Твой боец тебя на плечах сюда притащил. С ним никого не было.

– Позовите его!

Мария Ильинична вдруг резко поднялась и горестно покачала головой. Шилов вопросительно уставился на нее.

Лицо пожилой женщины смешно сморщилось.

– Не могу. Басурмане его схватили и в соседский хлев заперли. Коровы у соседей давно нет. Съели!

– Какие еще басурмане?

– Фашисты злые, а говорят по-русски. Страсть! Меня из дома выгнали, а сами в моей хате поселились. Они там, а я, значит, здесь, на колокольне.

Шилов, застонав, уронил голову на солому. Мария Ильинична наклонилась и ласково провела ладонью по его волосам, коротким и непокорным, как колючки ежа.

– Лежи, милый. Тебе лежать надо!

– Колокольня. А почему картошкой гнилой пахнет?

– Так это, советская власть храм взорвала, а из колокольни овощехранилище сделала. Немцы пришли, обещали храм восстановить. Обманули!

Шилов вдруг поднял подбородок и немигающим взглядом посмотрел вверх, туда, где в полумраке светились таинственные каменные своды. Сельчанка с беспокойством заглянула ему в лицо.

Его губы вдруг вначале плотно сжались, а затем упрямо разомкнулись.

– Мария Ильинична, я верну вам ваш дом.

– Да лежи ты. Перебьюсь я. Слаб ты еще!

– Не понимаю, что происходит. Кулаки силой наливаются!..

– Ага, ежик, почувствовал? Скоро ты, милый, будешь не ежиком в норе, а Мишей Зверобоем в лесу, понял?.. Не понял?.. Ладно, пей отвар, потом поймешь. Нос не вороти, пей. Кому говорю?.. Маленькими глотками, вот так. А я тебе пока в самом деле сказочку расскажу. Запомни ее, мальчик, на всю жизнь, а жизнь у тебя будет долгой, помни мое слово. Так вот. Жил-был Лис…

Поначалу сверкавшая серебром лунная ночь вдруг поблекла. Пришли легкие тучки и заслонили половинку луны.

Из раскрытого окна хаты сквозь легкие занавески лился рассеянный электрический свет, а вместе с ним – густой бас Федора Шаляпина. Черная деревенская ночь, луна и бас Шаляпина органично дополняли друг друга.

Шилов в танкистском комбинезоне с ломом в руках, пригнувшись, тихонько прошел под окном, миновал какие-то корявые яблони, пролез в пролом забора и оказался у шероховатой стены скособоченного хлева.

– Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая, сама пойдет…

В такт мелодии Шилов подцепил ломом сгнившую доску и надавил на лом. Доска жалобно хрустнула.

– Эй, кто там ломится?

– Я, Седов, я. Давай, надо выбираться. Слышишь?..

Доска вдруг с громким визгом выскочила из пазов. Шилов присел у стены и настороженно огляделся.

– Ах, токари мы! Гвоздь ржавый попался…

Как нарочно, в этот момент ветер прогнал тучки. Половинка луны ревниво осветила землю, как будто проверяя, что изменилось на поверхности земли, пока ее лик был вынужденно прикрыт пепельной вуалью.

– Быстрее, сержант. Выходи! Луна светит. Мы с тобой как на ладони!

Седов ужом проскользнул между доской и балкой в узкую щель, которую Шилов проделал ломом, выпрямился и обрадованно схватил Михаила за плечи.

– Здорово, лейтенант!

– Здорово, сержант. Кто там следующий?

– Нет там никого.

– Как нет? Где Варя?

Шилов попытался заглянуть в проделанную щель. Седов, взяв за локоть, остановил его.

– Варя убежала за Лаской.

– За Лаской?.. Как за Лаской?.. Так Ласка же…

– Жаль, не к нам за лаской! – вдруг с язвительным смешком сказал сзади густой баритон.

Шилов и Седов вздрогнули от неожиданности и обернулись. Перед ними с пистолетами в руках стояли два упитанных эсэсовских танкиста в форме.

Эсэсовцы дружно загоготали. Один из них, коренастый рыжий крепыш с шеей борца, ухмыляясь, повернулся к своему напарнику – глазастому курчавому высокому брюнету с изящным юношеским торсом, но непомерно широкими, как у матерой женщины, бедрами.

– Гриша, а хто сии хлопцы? – сказал он своим неподражаемым баритоном.

– Как хто, Василий? Советские танкисты!

Василий картинно почесал дулом парабеллума свой стриженый затылок.

– Броня гремит, сверкают пятки быстро?

– Ага, их гимн!

– Жил-был лис, – вдруг сказал Шилов. – Смелый он был и умный, но медведя не любил. Медведь вечно спит, а мед в берлоге пропадает. Возле берлоги застыл огромный валун. Лис решил так: пока медведь спит, бочку с медом выкачу, валун качну, он выход завалит и медведя там похоронит. А мед можно будет обменять на курятину и яйца – любимое лисье лакомство…

Василий кивал головой, как будто в знак одобрения, но было видно, что слушать сказку у него не было сил. Григорий вдруг ударил Шилова носком ботинка, целя в живот.

Шилов, оборвав себя на полуслове, предупредил ленивый и потому слишком заметный удар. Михаил ловко поставил футбольную подсечку. Григория бросило назад и вбок, он завалился в густые кусты смородины.

Шилов дикой кошкой прыгнул на Василия, но тот вдруг, присев на корточки, цепко схватил его за рукава комбинезона, громко крякнул, упал навзничь и потянул за собой. Прихваченный Василием за рукава, Шилов упал на него, а тот заученным движением, подцепив ногой за низ живота, ловко перекинул его через голову. Шилов кувыркнулся в воздухе и с размаху грохнулся на траву, ударившись о землю спиной.

Василий не успел подняться, как Седов кинулся на него. Григорий вырос за спиной Седова с оглоблей, которую поднял с земли у хлева. С выдохом, словно, разрубая полено, Григорий махнул оглоблей. Седов беззвучно упал ничком.

Шилов, оглушенный, неподвижно лежал на спине. Василий подошел к нему и небрежно приподнял за ворот комбинезона.

– Чего дергаетесь? Все хорошо. Разговор есть!

– Какой еще разговор?

– Душевный, – с забавным хохотком сказал Василий и покровительственно похлопал ладонью по встопорщившимся на макушке волосам Шилова. – Тебя случайно не Мишкой кличут?

– Михаилом.

– Так вот, Михаил, слушай сюда. Коль лис решил вдруг мед твой взять, тебе его не обыграть, спи, Миша, спи, так славно спать и лапу сладкую сосать!

Шилов хотел что-то сказать, но Василий грубо поставил его на ноги, продолжая держать за шиворот. Михаил попытался вырваться, но Василий держал крепко.

Он медленно приблизил свои насмешливые глаза-угольки к глазам Шилова.

– Как видишь, Мишка, любую сказку можно изложить по-разному. Шагай в дом!

Горница Марии Ильиничны была ярко освещена огромной стеклянной лампой-грушей, питаемой от аккумуляторной батареи. Эсэсовцы Василий и Григорий подвесили ее повыше к потолку, а сами, пристроив форменные тужурки на бабушкины крючки, торчавшие справа от входной двери, в белых нижних рубахах и серых брюках, заправленных в сапоги, расположились за длинным дощатым обеденным столом, небрежно взгромоздившись на скрипучие деревянные стулья с гнутыми спинками.

В центре стола гордо выпячивал свой живот объемистый глиняный кувшин с отломанной ручкой. Другой достопримечательностью был внушительный, с локоть длиной, пахучий шматок настоящего южнорусского сала с аппетитными прожилками и золотистой корочкой. Рядом с салом лежала тщательно отполированная бежевого цвета кобура, из которой торчал округлый край рифленой коричневой рукояти маузера.

В хате, несмотря на лето, было жарко натоплено. Эсэсовцы распахнули окно горницы настежь, но тепло плохо уходило в июльскую ночь, нагретый воздух растерянно колыхал выцветшие ситцевые занавески.

Изящный новенький немецкий патефон продолжал надсадно давить на уши густым басом Шаляпина с высокой добротной деревянной лавки, которая стояла вдоль стены хаты, как раз под окнами. С краев лавки свисали дугообразные деревянные панели. Они были украшены резьбой, имитирующей матерчатый полог. Рядом с патефоном притаилась поцарапанная швейная машинка с отломанным колесиком, которое валялось здесь же, рядом с машинкой.

Шилов и Седов сидели на полу в углу, рядом с русской печью, с руками, туго стянутыми за спиной пахучими немецкими кожаными брючными ремнями. Седов, сглотнув слюну, толкнул Шилова в бок и показал глазами на аппетитное сало.

Василий взял в обе ладони кувшин и стал пить, причмокивая от удовольствия. Григорий вынул из-за пояса эсэсовский кинжал, напоминавший меч крестоносца в миниатюре, и с размаху воткнул кинжал в сало. Раздался сочный чавкающий звук.

– Граждане, – с лукавой улыбкой сказал Василий, оторвавшись от кувшина, – будьте так любезны, скажите, кто хочет сало и пиво?

– Кто ж не хочет?

Ответил Седов и заржал. Василий с все прощающей улыбкой воззрился на него сытыми бесцветными, слегка захмелевшими глазками.

– А фюреру служить хотите?..

В этот момент патефон замолк. Кончился завод.

Василий крякнул, убрал ноги со стола, встал, прошел к окну, по пути по-отечески взъерошив непокорные волосы Седова и Шилова, прокрутил несколько раз ручку пружины и снова поставил иглу на пластинку.

Патефон обрадованно зашуршал, грянула залихватская мелодия «Очей черных», и Василий вдруг зашелся лихим цыганским плясом. Снова грозно зазвучал шаляпинский бас:

– По обычаю петербургскому, по обычаю чисто русскому…

Василий довольно хохотнул, подобрал колесико от швейной машинки, нанизал его на карандаш, наверное, выпавший из папки с документами, подошел к пленным и издевательски крутанул импровизированное колесо Фортуны перед их физиономиями.

– Интересно поворачивается судьба. Правда?.. Чего притихли?

Пленные угрюмо молчали, опустив головы. Вдруг лицо Василия исказила злобная гримаса, он с силой швырнул колесико вместе с карандашом в зев русской печи, где жарко пылали березовые угли, и схватил ухват, словно намереваясь огреть им пленных, но в этот миг патефон снова издал страстные и проникновенные звуки:

– Вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое сча-а-астье!..

– Ладно, живите пока, – сказал Василий, опуская ухват, – но маловато вам осталось, если будете упрямиться!

Он снова сел на стул, поставил ухват рядом с собой, прислонив к приступку, и снова присосался к кувшину с пивом. Григорий покачал головой.

– Так мы не поняли, вы фюреру служить хотите или нет?

– С какого перепуга?

– Не с перепуга, морда, – сказал Григорий и метнул в лицо Седова хлебный мякиш.

Седов вдруг ловко поймал мякиш ртом и с аппетитом проглотил. Григорий удивленно хмыкнул, как будто увидел в цирке клоуна с его коронным номером.

Василий оторвался от кувшина и посмотрел на пленных осоловевшим взглядом.

– Мы воюем за Россию без жидов и большевиков. «В походе и битве с одною молитвой о счастье России своей». Слышали?..

– Чего ерунду слушать? Вы честь подменили верностью человеку, который сам не знает, что творит, все делает в угоду своему жадному окружению. Куда же он, интересно, вас заведет?

– Чего?.. Это хто у нас такой умный?..

Григорий с кислым лицом воззрился вначале на Шилова, затем на клинок кинжала СС, который продолжал победоносно торчать в шматке сала. Надпись на клинке «Meine Ehre heißt Treue», между прочим, означала «Моя честь зовется верностью».

– Ничего. Чего слышал!

– Ты по-немецки шпрехаешь?

– Шпрехаю. Немного.

– Надпись на кинжале прочитал?

– Слова честь и верность, по крайней мере, могу различить.

– Эге-ге-ге, тем более! – обрадованно сказал Василий. – Язык знаете, чего еще надо-то? Вместе могли бы воевать. Вы неплохие ребята, я вижу. Нам танкисты нужны. У нас есть танки Т-34. Модифицированные. То не ваши гробы!

– Рассказывай сказки!

Реплика Седова, кажется, не на шутку разозлила русских эсэсовцев. Они заметно посуровели лицами.

В следующее мгновение Василий картинно чиркнул немецкой зажигалкой, на продолговатом серебристом корпусе которой красовался вензель «KW», и закурил пахучую немецкую сигарету.

– Зачем погибать, братцы? Наша дивизия «Дас Райх» особого назначения. Интересные задания получаем, интересно воевать. Сало, девушки, пиво, горилка, водка, шнапс. Табак настоящий, а не ваша пыль в папиросах!

Василий быстро встал из-за стола и поднес свою зажженную сигарету к пересохшим губам Седова.

– На, попробуй!

Седов лениво затянулся и вдруг стал надсадно кашлять дымом.

– Гадость какая!

Василий дал Седову чувствительный подзатыльник. Покачав головой, он снова сел на свой стул и стал раскачиваться на нем, как на качелях.

– Хватит комедию ломать, клоун. У нас война азартная, как на охоте, а не как у вас, толпой на мины. Бросьте вы товарища Сталина, как дерьмо собачье. Пусть он свой коммунизм вшивый в тундре строит!

– К вашему фюреру-вегетарианцу податься? С ним точно околеешь!

Василий, поперхнувшись дымом, уставился на Седова. Григорий нервно захихикал.

– Ох, кто-то нарывается!

– Чего мудрите? – вдруг резко сказал Шилов. – Не отдаст Гитлер вам Россию! Сам будет с аппетитом жевать ее вместо мяса. Неужели до сих пор не поняли? Вы – пушечное мясо Гитлера. Только шиш! Ничего не выйдет. Ваши горе-руководители рассчитывают, что все можно делать по-тихому. Мозги промывать и ресурсы на Запад качать. Веселая получается прачечная! Но смотрите, война-то какая идет. Неужели не видите? По-тихому давно не получается. Капкан!

– Брось, командир! – сказал Григорий. – Не туда драму пишешь. Со Сталиным кровью будете харкать, не будет со Сталиным порядка, ватники! Неужели не поняли?

– Врешь! – резко сказал Шилов. – Себе врешь. Просто жить сладко хочешь!

Василий страшно побелел лицом.

– Сейчас пугать начнут, – сказал Седов.

Григорий вскочил, подхватил совок, выгреб из зева печи раскаленные докрасна угли, наклонился над Седовым и высыпал жар ему за шиворот. Часть углей пошла мимо и рассыпалась по полу. Несколько угольков закатилось Шилову под зад, и он вдруг понял, как можно освободить руки.

Лицо Григория исказила жуткая гримаса.

– Мозги отморозил? Грейся!

Седов сжал челюсти от боли, но не издал ни единого звука. Через мгновение он вдруг налился багровой краской так, что жилы вздулись на шее, и с ненавистью впился колючими, как иглы, глазами в размякшее, довольное, пухлое лицо Григория.

– Да пошел ты, сало ходячее!

– Ах, морда! Ты, верно, не понял, куда попал. Не понял, да?.. Сейчас поймешь!

Григорий схватил Седова за шиворот и ловко одним неуловимым движением воткнул головой в зев печи. Василий снова невозмутимо присосался к кувшину. Григорий продолжал совать непокорную голову Седова в печь все глубже и глубже.

– Затаи дыхание, свин! Сейчас ты там портрет товарища Сталина увидишь.

Григорий как будто решил всерьез поджарить Седова на углях. Из печи пошел сизый дымок, запахло жжеными волосами.

Умолкший после очередной песни патефон вдруг снова грянул бодрым шаляпинским басом:

– Жило двенадцать разбойников, жил Кудеяр атаман…

– Дай пива, Вася, – сказал Григорий, наконец оторвавшись от Седова и резко повернувшись к Василию. – Во рту пересохло! Чем приходится заниматься, а?

– Зато честно сможем доложить, что сделали все, что могли, чтобы убедить их.

Василий подкинул в воздух кувшин с недопитым пивом. Григорий ловко поймал пузатое глиняное тело своими тонкими, как у скрипача, пальцами и жадно припал к нему жирными губами.

Неожиданно распахнулись оконные ситцевые занавески, и черно-рыжая тень мелькнула в воздухе. Она живо ухватила зубами со стола шмат сала и, вильнув хвостом, мигом исчезла в открытом дверном проеме, который вел в темные сени.

Все произошло за какие-то доли секунды. Эсэсовцы не успели ничего толком предпринять. Василий лишь успел возопить вслед овчарке шаляпинским басом:

– Э, ты сало-то отдай!

Григорий в недоумении перестал пить, а Шилов вдруг вцепился зубами в его эсэсовские брюки-галифе так, словно решил оторвать шматок вкусного Гришкиного сала от его ляжки.

Григорий взвыл бешеным шакалом, неуклюже взмахнул руками и, потеряв равновесие, с грохотом рухнул на пол. Глиняный сосуд выпал из рук Григория и покатился по полу, расплескивая остатки пива.

Шилов метнулся к Седову и вырвал его из зева печи. Голова и плечи механика-водителя сплошь покрылись жирной сажей. Обалдевший Василий тут же вскочил и схватил со стола кобуру с маузером, но Седов, весь в саже, ударом ноги успел опрокинуть массивный обеденный стол на Василия.

Оказавшись плотно прижатым краем стола к стене, Василий схватился за ухват и задел его железными рогами чугунки на приступке, которые с грохотом посыпались вниз. Несколько чугунков упали на стол и, отскочив, ударили Василия в лицо, остальные покатились под ноги Седову.

Григорий поднялся с пола, выхватил из кобуры на поясе парабеллум, вскинул его и прицелился в Седова, но тот неожиданно поскользнулся на чугунках и упал.

Грохнул выстрел. Пуля с визгом вгрызлась в бревенчатую стену рядом с печью.

Шилов в стремительном падении футбольным зацепом захватил своей худой ногой толстую ногу Григория. Григорий покачнулся вбок, но устоял, однако непроизвольно нажал на спуск пистолета. Раздался еще один выстрел.

Пуля угодила Василию, прижатому краем стола к стене, прямо в сердце. Он дернул головой, вытянулся, нижняя губа отвисла, а широко раскрытые глаза вопросительно уставились на швейную машинку, маячившую перед ним, словно пытаясь задать ей какой-то очень важный вопрос.

Григорий с парабеллумом наперевес на мгновение опешил. Шилов подхватил с пола кувшин, поднялся и разбил его о стриженый затылок Григория, который рухнул, как сорвавшийся с крыши огромный ком талого снега.

Игла патефона, видимо, от сотрясений, выстрелов и возни заела, и теперь Федор Шаляпин с завидным упорством и силой выводил одни и те же слова:

– Днем с полюбовницей тешился, ночью набеги творил…

Шилов снял иглу с пластинки, и Шаляпин наконец умолк. Казалось, что певец, окончив свое нескончаемое пение, с благодарным облегчением вытер пот со лба, поскольку петь в полсилы просто не умел.

Шилов нагнулся и поднял с пола кинжал СС, который валялся рядом с притихшим Григорием. Ласка потащила зубами сало, а кинжал, торчавший в нем, не удержался в сале, упал, да так и остался лежать на полу.

Седов с завязанными сзади руками катался по полу на чугунках. Он пытался, но никак не мог подняться на ноги. Шилов наклонился, перерезал кинжалом ремни, стягивавшие руки сержанта, и поймал на себе его вопрошающий взгляд.

– Лейтенант, болт и гайку, ты как руки-то себе развязал?

– Угли из совка просыпались на пол. Я прижег ремни и разорвал.

Шилов поднял Седова на ноги, и сержант с благодарностью крепко сжал плечи своего младшего лейтенанта.

– Плечи так себе, а силища в тебе. Откуда? Не ожидал!

– Сам не ожидал.

– Руки, поди, сжег?

– Самую малость.

Вдруг сзади кто-то осторожно тронул Шилова за рукав. Шилов обернулся, а Седов выглянул из-за его плеча. Это была Ласка. Виляя хвостом, овчарка поднесла Шилову сало, как дичь на охоте. Собака стала настойчиво совать сало в руки Шилову. Танкисты дружно расхохотались.

Шилов взял сало из пасти овчарки, а Седов подошел к трупу Василия и вынул из кармана его брюк зажигалку. В целях маскировки она была выкрашена в черный цвет, а на ребристой поверхности красовалась аббревиатура Zippo. Обдув драгоценную вещь, словно она была в песке, Седов протянул зажигалку Шилову.

– Возьми, лейтенант, дарю! Не зря Гриша с Васей ее в первую очередь у меня отобрали. Отличная штука! Союзники прислали, я ее у старшины на спирт выменял.

– Ты знаешь, сержант, я не курю.

– Не беда! Ею сигналы можно подавать, костер разжигать, даже консервы подогревать. Мощная вещь! Бокового ветра не боится, и огонек, когда она горит, не видно, только сверху можно заметить, с воздуха. Возьми! Мне хочется тебе что-то приятное сделать.

Шилов подобрал с пола немецкую зажигалку с аббревиатурой KW и протянул Седову.

– Хорошо, а ты возьми себе вот эту!

Вдруг в сенях раздался топот сапог, и в горницу вбежала Варя. Она увидела ребят, практически целых и невредимых, лишь у измазанного сажей Седова на лбу вздулись розовые пузыри.

Лицо девушки озарилось радостной улыбкой.

– Дорогие мои! Живы?

Варя смотрела на ребят так, словно никак не могла поверить, что видит их живыми.

– Ой, как же вы, понять до сих пор не могу!.. Ласка вдруг стрелой кинулась к хате и… прыг – прямо в окно. Я опешила просто. Затем крики, стрельба. Я не знала, что думать. Я не знала, что вы здесь. Потом все стихло, только Шаляпин одно и то же поет, потом – тишина и вдруг… родные голоса. Я ушам своим не поверила!

– Все хорошо, Варюха! А где же ты от упырей пряталась?

– Ласка нашла заброшенный погреб, мы там сидели. Гнилой квашеной капусты объелись. Жуть!

Вся честная компания дружно расхохоталась. Ласка радостной юлой терлась об их ноги.

В этот миг раздался жалобный стон. Григорий шевельнулся на полу.

Ласка настороженно приблизила свой влажный, слегка шероховатый черный нос к мясистому, крупному прыщавому носу Григория и вдруг, обнажив внушительные клыки, грозно заурчала. Григорий ошарашенно отпрянул от придвинувшейся к нему грозной морды.

– Что, себя в зеркале увидел? – язвительно сказал Седов.

– Ага, увидел! Уберите волкодава. Я хороший!

Седов резко наклонился, схватил Григория за шиворот и чувствительно встряхнул. Массивная голова Григория безвольно качнулась, как у китайского болванчика.

– Ты, лапша ходячая, не дури! Я с тобой возиться не буду. Говори, куда дел воинские документы Шилова!

Григорий расплылся в глупой улыбке. Его карие с фиолетовым отливом глаза разъехались, как у пьяного, затем вдруг сфокусировались на лице Шилова и сразу сделались серьезными.

– А они того, тю-тю. Офицер-разведчик Курт увез их на бронетранспортере в штаб дивизии. Сожалею, ребята!

Седов, резко выпрямившись, посмотрел на Шилова и покачал головой. Шилов нахмурил брови.

Седов снова повернулся к Григорию и дал ему звучную затрещину. Тот тихо и жалобно завыл.

Седов с тревогой посмотрел на Шилова.

– Плохо дело, лейтенант. Я-то свои документы спрятал в надежном месте. Твой трофейный планшет прикопал здесь, на огороде, а вот твои документы, видишь…

Шилов мгновенно просветлел лицом, недослушав, он с чувством хлопнул Седова по плечу.

– Так чего ты молчишь? Планшет с картой секретной сохранил? Цены тебе нет, сержант! Пойдем. Кое-что придется закапывать, а кое-что откапывать!..

Алая июльская заря очень рано проснулась на востоке. Танк Т-34, покрытый немецким пятнистым камуфляжем с жирными белыми крестами на бортах, замер на обочине сельской грунтовой дороги у жидкого частокола огорода Марии Ильиничны.

Шилов расположился на корме танка, расстелил на броне секретную немецкую карту, которую так предусмотрительно вместе с планшетом припрятал Седов, и начал снова пытливо изучать ее, вспоминая ориентиры по главным точкам предстоявшего маршрута на Прохоровку.

Григорий с закрытыми глазами сидел, небрежно развалившись, на земле. Его лопатки упирались в каток танка.

Из распахнутой хлипкой калитки бодрой походкой вышел Седов, под мышкой у него виднелась испачканная землей немецкая саперная лопата. Он прикрыл за собой калитку, вытер руки ветошью, подошел к Т-34, бросил лопату на корму и повернулся к Шилову.

– Все нормально, лейтенант. Тело убитого закопали на огороде. Не найдут!

– Хорошо. Как танк, в порядке?

– Приборная начинка вся немецкая, но разобраться несложно. Загвоздка в другом – пушка камуфляжная.

– Придется прорываться без пушки.

Хлипкая калитка ограды снова отворилась, на этот раз из нее в сопровождении довольной Ласки вышли Варя и Мария Ильинична. Увидев их, Шилов быстро свернул карту, засунул ее в трофейный планшет, спрыгнул с кормы танка и подтянул к себе туго набитый трофейный походный ранец.

Мария Ильинична тепло обняла Варю за плечи. Девушка смущенно зарумянилась.

– Хорошая ты девочка. Прицепится к тебе супостат, но плохо ему станет, всю жизнь лечиться будет.

– Экипаж, пора, – негромко сказал Шилов.

Седов бесцеремонно ткнул Григория сапогом в жирный зад. Григорий вскинул кудрявую голову и ошарашенно распахнул осоловевшие глаза.

Седов насмешливо метнул в него презрительный взгляд и грозно качнул головой.

– Слышал, Лапша? Пошли. Тебя в расход!

Григория как ветром с места сдуло. Он вскочил на ноги так, словно его подбросили вверх невидимые пружинки.

– Стой, вы чего? Свою выгоду в расход? Я вам пригожусь. Я с вами за Россию! Шилов, Седов, парни, я вам подскажу, как с «тигром» сладить. У него много недоделок!

Вдруг Мария Ильинична сделала решительный шаг к Григорию. Тот умолк и оторопело уставился на нее.

Пожилая женщина лишь один миг смотрела в глаза Григорию, затем резко отвернулась от него.

– Расскажешь, как же!.. Ты, лады-ладушки, кроме своего сала в ляжках, ничего не любишь и ничего ты не расскажешь. Тень на плетень только наведешь!

– Бабуль, ты чего? Я их проведу через кордоны. Я пароли знаю!

Мария Ильинична повернулась к Шилову, который как раз в этот момент закончил проверять содержимое трофейного ранца. Шилов с теплой улыбкой посмотрел в ответ.

– Что, Мария Ильинична?

– Ненадежный он человек. Берегись, мальчик!

– Хорошо, постараюсь.

– Да ты чего, бабуся, – взвившись, громко сказал Григорий. – Да брось ты, бабуся!

– Какая я тебе бабуся? Супостат! Зло творишь, пузо почесывая.

– Да ты, бабуль, внимательнее смотри!

– Чего на тебя смотреть? Супостат!

Мария Ильинична с чувством плюнула Григорию под ноги. Тот отскочил назад, словно ему в ноги полыхнуло жаркое пламя, и очутился в руках Седова.

Шилов шагнул к Марии Ильиничне и протянул ей туго набитый немецкий ранец. Она всплеснула руками.

Шилов поклонился пожилой женщине.

– Спасибо вам, дорогая, вы соль нашей земли. Здесь трофейные галеты и консервы. Возьмите! Чуть-чуть еще потерпите. Скоро окончательно погоним фашистов взашей!

– Благодарю, дорогой ты мой, – сказала Мария Ильинична, беря подарок. – У нас детки голодают. С Богом, ребятки! Вражья сила зубы об вас обломает. Увидите.

Шилов тепло обнял Марию Ильиничну за плечи. Скупые слезы потекли по ее вымазанным в саже щекам.

– Болт и гайка, вместе шайка, едем к фрицам: «Шнапс давай-ка!» – нараспев сказал Седов и ткнул своим острым коленом Григория в мягкий, как тесто, зад. – Полезай в танк, лапша. Смотри у меня! Дернешься – пристрелю.

Григорий жирным мотыльком вспорхнул на корму Т-34 и вдруг с ужимками мартышки неожиданно ловко влез в башенный люк. Мария Ильинична только головой покачала, глядя на выкрутасы пленного эсэсовца.

Вдруг она повернула голову и посмотрела Шилову прямо в глаза.

– А вы как же без продуктов, мальчик? Вам хорошо питаться надо. Ваш пленный все сало прикончит, ничего вам не оставит!

– Не волнуйтесь, в танке еще один точно такой же ранец с продуктами имеется. Нам хватит!

– Будь осторожен, Миша. Предатели в ваших штабах сидят и на смерть вас посылают. Самостоятельность сковывают. Того, кто сметку проявляет, свое мнение имеет, опасным считают. Выполняй приказ без разговоров и погибай, вот их людоедская мораль, бросают на танки без поддержки, хотят, чтобы самые лучшие люди гибли, и как можно больше, чтобы обескровить нашу великую армию, только ничего у них не выйдет. Медведь наш не позволит! Он даже не проснется, просто с боку на бок перевернется. Помни, что я тебе говорила. Поверженный Берлин увидишь, славу великую узнаешь. Вижу монету какую-то старинную, кажется, германскую, она разломана пополам, не пойму к чему. Ах, совсем старая я стала!

– Сила в вас неимоверная. Откуда?

– Со страхом подружилась. Кипяток с ним вместе пью, жаль, сахара нет!

Тихое светлое июльское утро пришло незаметно. Мария Ильинична, вся в земле и золе, с ржавой лопатой в руке замерла в своем огороде над свежим прямоугольником земли размером примерно полтора на два метра.

– Батюшки мои! Видно, что могила?.. Конечно, видно. Ах, ребятки, говорила вам, надо было шире окопать!..

Вдруг сзади раздался нудный скрип калитки. Мария Ильинична настороженно обернулась.

В огород ступил улыбающийся Эрик в приталенной черной полевой форме танкиста и лихо заломленной пилотке. В зубах у него торчала зажженная пахучая французская сигарета, а правая рука небрежно сжимала крепкую трость с массивным бронзовым набалдашником.

Мария Ильинична выронила из рук лопату. Эрик подошел вплотную и нагло уставился в глаза пожилой женщины. Мария Ильинична стала в растерянности теребить испачканный землей светлый передник с красными замысловатыми узорами.

– Видать, пришел мой последний час.

– Гутен морген… матка!

– Гутен-гутен… забыл чего?

Эрик вынул сигарету изо рта и, описав в воздухе загадочный круг рукой, в которой была зажата между пальцами сигарета и трость, пыхнул сигаретным дымом прямо в лицо пожилой женщины. Она стояла неподвижно, ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Эрик вынул из расстегнутого нагрудного кармана полевой тужурки книжечку бежевого цвета со звездой на обложке, раскрыл ее и поднес к глазам Марии Ильиничны.

Пожилая женщина недоуменно посмотрела на книжечку. Прямо перед ее носом застыли дымящаяся сигарета, набалдашник трости и раскрытая книжечка.

– Смотреть, смотреть, матка!

– Без очков не вижу.

– Смотреть, смотреть!..

Эрик поднес раскрытую книжечку еще ближе. Сельчанка пыталась отвести лицо в сторону, но Эрик, упершись набалдашником трости в ее щеку, вернул лицо обратно. Волей-неволей Марии Ильиничне пришлось прочитать на первой страничке книжечки надпись, напечатанную крупным шрифтом: «Удостоверение личности военнослужащего Советской армии № 102756».

Ниже в пустые пробелы было вписано густыми фиолетовыми чернилами следующее: «Младший лейтенант танковых войск» и чуть ниже «Шилов Михаил Афанасьевич». В нижнем левом углу странички была вклеена черно-белая фотография самого Шилова в форме младшего лейтенанта танковых войск. Не узнать мальчика, которого она выходила на колокольне, было невозможно!

Мария Ильинична невольно расширила свои мудрые красивые глаза. Эрик внимательно следил за ее реакцией и вдруг требовательно приставил набалдашник трости к сухой груди пожилой женщины.

– Ты ист укрыватель, ты ист государственный преступник! Говорить правда, не то я ист тебя, ист убивать. Ать-два, убивать! Чик-чик, раз-два. Тебя ист убивать. Ферштеен?

Мария Ильинична минуту смотрела на Эрика. Улыбка вдруг мигом сошла с его лица, а глаза сделались страшными, словно какое-то неудержимое безумие в одно короткое мгновение вселилось в них.

Пожилая женщина негромко кашлянула. Трость продолжала больно упираться прямо в грудь, и Мария Ильинична вдруг резко отбросила ее.

Эрик недобро сжал в ответ губы. Пожилая женщина небрежно махнула рукой.

– Был здесь! Ваши его увезли. Понял? Ваши на танке увезли его. Танк пятнистый такой. Понял?

– Найн, ты ист лгун! Ты ист глупый старух.

Судорога исказила лицо Эрика. Он вдруг резко замахнулся тростью на Марию Ильиничну, явно намереваясь ударить в висок.

Мария Ильинична вдруг смешно наморщила лицо, на ее ясных глазах выступили крупные слезы. Она как-то странно качнулась и внезапно упала перед Эриком на колени.

Эрик в недоумении остановил руку с тростью. Палка грозно замерла над самой головой Марии Ильиничны.

Пожилая женщина сложила руки на груди и умоляюще посмотрела Эрику прямо в глаза.

– Гитлером клянусь!

Эрик секунду или две смотрел в страдальчески застывшее лицо русской сельчанки колючим недоверчивым взглядом, потом вдруг опустил трость, поднял рот к небу, словно вознамерился проглотить солнце, и громко расхохотался.

Мария Ильинична стояла на коленях и плакала. Мутные слезы медленно текли по ее черным от сажи щекам и оставляли за собой белые борозды. Она плакала от унижения, которое испытала, а Эрику казалось, что от страха.

– Кто ист взорвать рус панцер? Говорить!..

– Рус панцер ваши из СС взорвали. Не понял?.. Ваши взорвали рус панцер. Ах, Лада, Лада, Ладушка моя. Я говорю, ваши взорвали!.. Пошли в поле и взорвали. Кажется, понял. Обормот.

Пока трофейный Т-34 несся по проселочной дороге, Григорий, нацепив шлемофон, успел рассказать о том, что «тигр», как правило, не ездит задом, – сразу слетает одна из гусениц. Крен более пяти градусов заклинивает башню, а корма с решеткой двигателя настолько уязвима, что двигатель в принципе можно поджечь одной бутылкой с коктейлем Молотова.

Шилов внимательно слушал рассказ Григория, но не понимал, как использовать полученную информацию в реальной боевой обстановке?

Пока можно было сделать лишь один более или менее однозначный вывод, к которому Шилов и так давно пришел. Если все то, что поведал Григорий, правда, то только безрассудный боец ринется во встречный танковый бой на «тигре». Гораздо интереснее с учетом имеющейся пушечной мощи бить из него, спрятавшись в засаде, что, кстати, экипаж Шилова познал на собственном печальном опыте. Ведь в тот момент, когда Седов вытаскивал Шилова из люка механика-водителя, он заметил на дальней возвышенности среди садовых деревьев, у остова старой кирпичной мельницы, характерный профиль башни. Получается, что их подбил «тигр» из засады.

Хорошо, что удалось захватить танк, но теперь надо как-то суметь просочиться сквозь линию фронта. Григорий клятвенно обещал помочь.

Шилов старался на ходу что-то увидеть в перископ – не получалось. Тогда он приоткрыл люк и выглянул наружу. Оранжевое солнце, поднявшись над горизонтом, освещало пустынные зеленые холмы и кудрявые сизые рощи. Признаков присутствия противника не наблюдалось.

Шилов прикрыл люк, снова, в который раз, сверился с картой и остался доволен. Прошли много. Похоже, скоро линия фронта. Неужели немцы успели уйти дальше?

Очень скоро Григорий расслабился и вел себя так, словно едет с друзьями за город на папиной машине. Видимо, он счел, что та ценнейшая информация, которая благодаря его доброй воле и необычайному красноречию стала известна советским танкистам, сделала его своим.

Теперь руки у Григория были развязаны, и он по-хозяйски развалился на месте заряжающего, которое в данном танке использовалось для штурмана, так как пушка у немецкого танка разведчиков, каковым был данный Т-34, была деревянной. В целях экономии на танках разведки как в германских, так и в советских войсках, как правило, ставили камуфляжные пушки.

Седов ловко орудовал рычагами управления и старался идти на предельной скорости. Ласка вдруг стала тихо поскуливать.

Танк жестко подпрыгнул на ухабе неровной дороги. Варя как раз в этот момент попыталась хоть что-то разглядеть в щель стрелка-радиста и сильно ударилась щекой о боковую наклонную стенку танка. На голове у девушки был шлемофон, но удар все равно получился чувствительным.

Седов хищно осклабился.

– Варюха, береги лицо, оно у тебя очень даже ничего!

– Благодарю за комплимент, товарищ сержант!

– А немецкие танкисты на немецких танках танковые шлемы не носят, – сказал Григорий в танковое переговорное устройство. – Нет надобности!

– Рассказывай сказки! – сказал Седов.

– Лучше бы сала дали.

– Варя, отрежь ему.

Варя отхватила трофейным кинжалом трофейное сало. Ласка мгновенно потянула нос к аппетитному куску. Варя ласково отодвинула ее морду.

– Тебе нельзя. Плохо будет. Оно очень соленое!

– Да нормальное оно! – противным фальцетом сказал Григорий.

Ласка делано равнодушно отвела глаза, словно сало ее, вообще-то, совсем не интересовало, но неровно шевелившийся влажный черный нос выдавал собаку и показывал, что все обстоит как раз наоборот.

Шилов снова попытался посмотреть в перископ. Местность, как бешеный мустанг, стала снова скакать в окуляре.

Вдруг в дико прыгающей перед глазами картинке Шилов увидел, что где-то в полукилометре дорога перекрыта самодельными дощатыми «ежами», щедро опутанными колючей проволокой. Михаил быстро приоткрыл башенный люк и приник к образовавшейся импровизированной щели, поскольку сквозь щели в броне разглядеть что-либо было совершенно невозможно.

Сквозь проем приоткрытого люка он явственно различил, что на обочинах возвышаются мешки с песком, из-за них выглядывает дуло крупнокалиберного пулемета, а чуть поодаль едва заметно маячит силуэт тридцатисемимиллиметровой противотанковой пушки.

Григорий снова нетерпеливо шевельнулся на своем месте.

– Дайте сала…

– Немцы! – громко сказал Шилов. – Заслон с пулеметом и пушкой.

Григорий резко наклонился вперед и бесцеремонно вырвал из руки Вари кусок, не тот, небольшой, который она отхватила кинжалом, а тот, огромный, который оставался.

– Без паники, командир, – бодро сказал Григорий и жадно впился желтыми крупными зубами в сочный шмат, из-за чего его дикция слегка нарушилась. – Прифыли к лифии ффонта!

– Сержант, сбавь скорость! – сказал Шилов.

– Есть, лейтенант, – бодро сказал Седов, но танк, кажется, продолжал нестись с прежней скоростью.

– Седов, твою налево, захлопни люк механика! – звонким командирским тоном сказал Григорий, деловито поправляя шлемофон на голове. – Не высовывайтесь! Мой выход с цыганочкой. Любуйтесь!

Григорий ловко, как форточку в родном окне, распахнул башенный люк над своим местом заряжающего. Не выпуская шмат из жирной руки, он живо встал на сиденье и высунулся из люка.

Т-34 взревел мотором и слегка замедлил ход. Григорий чуть пригнулся, опустил голову в башню и, чавкая салом, поймал взглядом спину Седова.

– Куда разогнался, боец? Тормози!

– Заткнись, подстилка гитлеровская!

Григорий обиженно покачал головой и громко проглотил очередной вкусный кусок.

– Невозможно работать в такой нервозной обстановке!

Седов, не отрывая глаз от щели в передней наклонной стенке танка, многозначительно показал Григорию свой темный жилистый кулак. Варя невольно прыснула со смеху.

– Отставить, Седов! – резко сказал Шилов. – Весело?

– Ой, весело, лейтенант! Как немцев вижу, словно в цирке на Цветном. Коронный номер – проезд верхом на лошади по бревну на высоте пять метров. Ах, парень славный, парень смелый, Болт заржавел, а гайки целы, Когда резьбу сорвать успел?.. Еще недавно болт был цел!..

Т-34 на полном ходу понесся на немецкий заслон. Два сухопарых пропыленных немецких автоматчика лениво вышли на дорогу навстречу танку. Один из них вскинул ствол МП-40, второй выразительно махнул рукой, приказывая остановиться.

Т-34 лихо замер на месте точно в пяти метрах от носков сапог автоматчиков, продемонстрировав виртуозное мастерство механика-водителя. Автоматчики настороженно переглянулись и теперь оба вскинули вороненые стволы МП-40, целя Григорию в голову, но тот, высунувшись по пояс, вовремя поприветствовал их, небрежно вскинув вверх согнутую в локте руку.

– Бавария, дивизия «Дас Райх», номер двенадцать, тринадцать, – сказал Григорий по-немецки.

Автоматчики мгновенно расслабились, закинули пистолеты-пулеметы за спину и стали оттаскивать «ежи» на обочину, чтобы освободить проезд. Григорий наклонил голову в башню и, жуя сало, бросил озорной взгляд на Шилова.

– Везучий ты, командир. А все благодаря кому?..

Григорий уперся ладонями в края распахнутого люка и с неожиданной силой ударил Шилова кованой подошвой сапога прямо в лицо. Шилова бросило на стенку башни, а Григорий несуразным огромным бугристым колобком выкатился из танка наружу.

Немецкие автоматчики прилипли к противотанковой пушке, укрытой мешками с песком. Григорий застыл рядом. Он облизал языком жирные от сала губы и зло посмотрел вдаль, туда, где пылил проскользнувший между «ежами» Т-34.

– Седов, лягушонок, сейчас ты у меня попрыгаешь!

До Т-34 было метров триста, и шел он довольно быстро. Чувствовалась твердая рука Седова. Ему осталось всего метров двести. Там, дальше, глубокая ложбина между крутыми холмами, и… спасение!

Немецкая пушка бойко выстрелила, тонко зазвенела гильза, выброшенная из канала ствола. Слева, впереди от Т-34, взметнулся ввысь фонтан грунта. Т-34, не снижая хода, спокойно пылил дальше.

Григорий недовольно скривил губы и хищно впился зубами в недоеденный кусок сала. Немецкая пушка снова хлопнула выстрелом. Теперь справа, позади Т-34, взметнулся новый фонтан грунта. Танк продолжал движение. Спасительная ложбина была совсем рядом.

Григорий в ярости швырнул сало в пыль, грубо отпихнул немецкого автоматчика с сиденья наводчика, уселся на его место и приник к прицелу. Глаза Григория налились кровью, словно его вот-вот хватит удар.

– Снаряд. Заряжай!..

Немецкий автоматчик с лязгом загнал тонкий снаряд в казенную часть ствола пушки. Григорий, высунув язык от напряжения, приник к оптическому прицелу.

На экране оптики, высоко подпрыгивая на ухабах, стремительно несся Т-34. Григорий сделал нужное упреждение и дернул шнур. Пушка выстрелила, жалобно звякнула гильза.

Григорий впился глазами в оптику. Над башней Т-34 поднялся легкий сизый дымок, но танк не снизил ход и через мгновение, нырнув в ложбину, скрылся из виду.

Григорий в изнеможении отвалился от оптики и вытер пыльным рукавом испарину со лба.

– Рикошет!

Один из немецких автоматчиков, спотыкаясь, бросился к полевому телефону. Григорий наклонился, поднял с земли кусок сала и стал его деловито обдувать, но пыль въелась во влажную поверхность и не желала сдуваться.

Тогда Григорий, не обращая больше внимания на пыль, сел на теплый взгорок, поросший васильками, жадно впился зубами в главное лакомство своей жизни. Он довольно зажмурился в лучах солнца, словно кот у бабки на завалинке.

– Ничего, Шилов, тебя свои угробят. Попомни мое слово!..

Тем временем немецкий автоматчик, держа трубку полевого телефона возле уха, кивнул, буркнул что-то в ответ, затем поспешно положил ее, кинулся к напарнику и что-то встревоженно ему шепнул.

Немецкие солдаты переглянулись, затем, вскинув пистолеты-пулеметы, кинулись к Григорию. Он, зажмурив глаза, продолжал сладко нежиться на солнце и лениво жевать сало.

Что еще надо человеку? В этот благостный момент сильные руки грубо схватили его за локти. Григорий ошарашенно распахнул глаза.

– А?.. Чего?.. Эй, куда вы меня тащите?.. А, понятно, арестовать решили. Я крайний, да?.. Вот, дубины немецкие, честное слово!