Насчет того, что родители сдадутся, дядя Стив оказался прав; через три недели Пэт отбыл в центр подготовки.

Я до сих пор не знаю, почему это оказался именно Пэт. Мы не бросали жребий, у нас не было скандала по этому поводу, и я ни с чем не соглашался, просто отправился Пэт.

Несколько раз я пытался поговорить с ним, но каждый раз он отмахивался от меня, говорил, чтобы я не переживал и подождал, пока все устроится само собой. И в какой-то момент я обнаружил, что само собой разумеется, что летит Пэт, а я остаюсь. Возможно, мне надо было упереться в тот день, когда мы подписывали контракт, когда Пэт не стал подписываться первым, а предоставил это мне, в результате чего я оказался этой самой второй договаривающейся стороной, которая остается, а не третьей, которая летит. Но тогда казалось, что нет ни малейшего смысла устраивать скандал, ведь, согласно договоренности, закрепленной в контракте, эти две стороны считались взаимозаменяемыми. Пэт указал мне на это прямо перед тем, как мы подписались; важно было, только чтобы контракт был подписан, пока родители согласны, – важно было получить их подписи.

Пытался ли Пэт уже тогда переиграть меня? Даже если так, то я не слышал, чтобы он мысленно это проговаривал. С другой стороны, а стал бы делать такое я, приди мне это тогда в голову? Не знаю, просто не знаю. Короче говоря, потихоньку мне стало ясно, что все уже решено, семья наша считала это само собой разумеющимся, люди из ФДП – тоже. Ну я и заявил Пэту, что с этим надо еще разобраться. В ответ он просто пожал плечами и сказал, что он тут ни при чем. Может, я могу заставить их передумать… если, конечно, мне наплевать, что я могу все порушить.

Мне не хотелось этого делать. Мы не знали тогда, что люди из ФДП скорее зарыдают и будут ползать перед нами на коленях, чем позволят паре молодых здоровых телепатов покинуть проект; мы-то думали, что у них огромный выбор. Я думал, что, если я стану возражать, они могут просто разорвать контракт. Они могли это сделать, заплатив незначительную неустойку, в любой момент, вплоть до самого дня отлета.

Вместо этого я поймал папу один на один и поговорил с ним. Уже по одному этому можно судить о том, в каком отчаянии я был; ни Пэт, ни я никогда не беседовали с родителями один на один друг о друге. Мне было нелегко это сделать, я заикался и с большим трудом смог объяснить отцу, почему считаю себя обманутым.

Папа выглядел обеспокоенным, он сказал:

– Том, я так понимал, что вы с братом уже решили это между собой?

– Вот это-то я и пытаюсь тебе сказать. Мы ничего не решали.

– Ну и что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Да я хочу, чтобы ты заставил его поступать честно. Мы должны бросить жребий – или еще как-нибудь. Или ты сам можешь сделать это за нас, чтобы все было по-честному. Ты можешь это сделать?

Отец занялся своей трубкой, как он делал всегда, когда хотел потянуть время. В конце концов он произнес:

– Том, я не понимаю, как ты можешь все переиграть теперь, когда решение уже принято. Если только ты не хочешь, чтобы я разорвал этот контракт. Это было бы не просто, но я могу.

– Но я не хочу разрывать контракт. Я только хочу получить равный шанс. Если я выиграю, это ничего не изменит, просто полечу я, а Пэт останется.

– Мм… – Папа несколько раз затянулся с крайне задумчивым видом. – Том, ты видел, как последнее время выглядит твоя мать?

Я видел, правда я мало говорил с ней. Она двигалась подобно зомби, с горестным и страдающим видом.

– А что?

– А то, что я не могу сделать этого с ней. Сейчас она страдает, заранее прощаясь с твоим братом; я не могу заставить ее пройти через все это еще и из-за тебя. Она просто этого не выдержит.

Я знал, как трудно ей все это давалось, однако не понимал, что изменится, если мы поменяемся местами.

– Ты же не хочешь сказать, что маму больше устраивает такое положение вещей? Что она предпочитает, чтобы летел Пэт, а не я?

– Не хочу. Ваша мать любит вас обоих одинаково.

– Тогда для нее это будет все равно.

– Не будет. Сейчас она страдает оттого, что теряет одного из своих сыновей. Если вы теперь поменяетесь местами, ей придется проходить все по-новой из-за другого сына. Это нечестно по отношению к ней. – Он выбил трубку о пепельницу. Этот стук, словно удар гонга, извещал об окончании совещания. – Нет, сынок. Боюсь, тебе просто придется примириться с этим решением.

Это был безнадежный разговор, поэтому я заткнулся. Если уж отец говорит о мамином благе, спорить было все равно что пытаться бить козырного туза.

Через четыре дня Пэт отправился в центр подготовки. В эти дни я мало его видел, только в те часы, которые мы проводили в здании компании «Транс-Луна», а каждый вечер он бегал на свидания с Моди – без меня. Он сказал, что больше никогда ее не увидит, а у меня будет еще уйма времени, «так что свали куда-нибудь, пожалуйста». Я не возражал. С одной стороны, это было справедливо само по себе. С другой – при сложившихся обстоятельствах мне и самому не хотелось ходить на эти их свидания. Эти последние дни мы с Пэтом были дальше друг от друга, чем когда-либо раньше.

На наши телепатические способности, однако, это совсем не повлияло. Чем бы там ни была эта самая «взаимная настройка», на которую способны мозги некоторых людей, мы включали ее так же легко, как начинали обычные разговоры… и так же легко отключали. Нам не надо было «концентрироваться», или «очищать свой мозг», или что-нибудь еще из этой восточно-мистической ерунды. Если мы хотели «поговорить», мы говорили.

С отъездом Пэта мне стало не по себе. Конечно, я ежедневно находился с ним в контакте по четыре часа плюс в любой момент, когда возникало желание поговорить. Но если ты всю жизнь привык все делать на пару, потом очень трудно пытаться что-то делать в одиночку. У меня еще не выработались новые привычки. Я мог собраться пойти куда-нибудь, а потом остановиться у двери в размышлении: что же это я такое забыл? Оказывается, Пэта. Страшно одиноко отправляться куда-нибудь одному, если прежде всегда делал это с кем-нибудь вместе.

Вдобавок ко всему мама была веселой, жизнерадостной, заботливой и при этом абсолютно непереносимой, да и сон у меня совсем поломался. Центр подготовки находился в часовом поясе Швейцарии; это означало, что я и прочие близнецы, остающиеся на Земле, проводили тренировочные сеансы связи также по швейцарскому времени, где бы мы ни жили. Каждую ночь Пэт будил меня свистком в ухо в два ночи, и я работал до самого рассвета, а потом пытался добрать недоспанное днем.

Это было неудобно, но так было нужно, и мне за это хорошо платили. Впервые в жизни у меня была уйма денег. Как и у всей нашей семьи, ведь я, невзирая на папины протесты, начал отдавать приличные суммы за свое содержание. Я даже купил себе часы (наши Пэт забрал с собой), не беспокоясь о цене, и мы обсуждали переезд в квартиру побольше.

А тем временем ФДП все глубже и глубже проникал в мою жизнь, и я потихоньку стал осознавать, что контракт подразумевает не только запись сообщений моего близнеца. Гериатрическую программу запустили сразу. «Гериатрия» – звучит забавно применительно к человеку, который еще слишком молод, чтобы голосовать, но в этом был определенный смысл: чтобы заставить меня жить подольше, они решили взяться за меня сразу. То, чем я питаюсь, перестало быть моим личным делом, я должен был придерживаться предписанной ими диеты – никаких перехваченных на ходу бутербродов! Был длиннющий список «особо опасных» вещей, делать которые я не имел права. Мне наделали прививок от всего, начиная с «колена горничной» и кончая «лихорадкой попугаев», а медицинские обследования мне устраивали такие, что прежние по сравнению с ними казались детскими играми.

Одно утешало: с Пэтом, по его словам, делали то же самое. В действительности мы были самыми обыкновенными ребятами, таких везде как грязи, но для ФДП мы были незаменимым коммуникационным оборудованием, так что заботились о нас, как о призовых скакунах или премьер-министре, обычные люди такой заботы не знают. Это было утомительно.

Я не звонил Моди первые семь или десять дней после отъезда Пэта, мне было неловко. В конце концов она сама позвонила мне и спросила, в чем дело, злюсь ли я на нее за что-нибудь или считаю ее заразной? Тем же вечером мы встретились. Все это было не слишком весело. Она пару раз назвала меня «Пэт»; раньше это не имело значения, ведь мы с Пэтом привыкли к тому, что нас путают. Но теперь это было до крайности неприятно, дух Пэта все время присутствовал рядом с нами, подобно некоему скелету на пиру.

Когда она назвала меня так во второй раз, я сказал со злостью:

– Если ты так уж хочешь поговорить с Пэтом, я могу связаться с ним буквально за секунду.

– Что? О чем ты?

– О, я знаю, ты бы предпочла вместо меня Пэта! Если ты думаешь, что мне так уж нравится быть запасным вариантом, то сильно ошибаешься.

В ее глазах появились слезы, мне стало стыдно того, что я сказал, и от этого еще более неловко. В результате мы поругались, а потом я рассказывал ей, как меня надули.

Реакция Моди была для меня полной неожиданностью. Она не бросилась меня утешать, а вместо этого сказала:

– Ох, Том, Том! Неужели ты не понимаешь, что все это устроил не Пэт? Ты же сам во всем виноват.

– Что?

– Это совсем не его вина, а твоя собственная. Мне надоело смотреть, как ты разрешаешь ему крутить собой. Тебе прямо-таки нравилось, что он тобой крутит. У тебя было «желание поражения».

Тут я так разозлился, что даже с трудом сумел ответить:

– Что ты несешь? Звучит как дешевая попытка психоанализа. Ты еще скажи, что у меня «стремление к смерти».

Она сморгнула слезы:

– Нет. Вот у Пэта оно, может быть, и есть. Он всегда над этим шутил, хотя я знаю, насколько это опасно. Я знаю, что мы его больше не увидим.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы переварить все это.

– Ты хочешь сказать, – медленно произнес я, – что я нарочно дал Пэту себя обмануть, потому что боялся лететь?

– Что? Том, милый, я ничего такого не говорила.

– А прозвучало это именно так…

И тут я понял, почему это так прозвучало. Возможно, я и вправду боялся. Возможно, я сопротивлялся только для виду, так, чтобы Пэт победил… потому что знал, что случится с тем, кто отправится в полет.

Может быть, я трус.

Мы помирились, и уже казалось, что это свидание окончится благополучно. Провожая Моди домой, я все думал, поцеловать ли ее на прощание или нет, – сам я этого никогда не делал, мы с Пэтом всегда крутились друг у друга под ногами. Думаю, и она ждала, что я так сделаю… Но тут меня неожиданно позвал Пэт:

Конечно нет, коротко ответил я. Только я занят.

– Том, о чем это ты так задумался? – спросила Моди.

– Да это просто Пэт, – ответил я. – Он говорит, чтобы я передал тебе привет.

– А… ну, привет ему от меня.

Так я и сделал. Пэт хмыкнул.

Я, конечно, не стал – ни за него, ни за себя.

Но на следующий день я снова ей позвонил, и после этого мы стали встречаться регулярно. Наши отношения с Моди вдруг вошли в ужасно приятную колею, настолько приятную, что я даже стал подумывать о том, что студенты колледжа иногда женятся и если все и дальше так пойдет, то я смогу себе это позволить. Нет, я не был до конца уверен в том, что хочу связать себя в таком юном возрасте, просто чувствуешь себя очень одиноким, если раньше всегда кто-то был рядом с тобой.

А потом Пэта принесли домой на носилках.

На самом деле это был специально зафрахтованный санитарный самолет. Этот идиот тихонько сбежал, чтобы покататься на лыжах, в которых он понимал столько же, сколько я в подводном плавании. Ему даже не пришлось ни на что натыкаться, он просто запутался в собственных ногах. И вот его приносят в наш дом на носилках, парализованного ниже пояса, не способного владеть ногами. Его должны были отправить в больницу, но он хотел домой, и мама хотела, чтобы он оставался дома, так что папа на этом настоял. Его положили в комнате, которую освободила Фейт, а я вернулся на свою кушетку.

Вся семья была очень расстроена, даже больше, чем перед отъездом Пэта. Папа чуть не выкинул Фрэнка Дюбуа из дома, когда тот заявил, что теперь, когда с этой чушью насчет космических полетов покончено, он, как и прежде, готов взять Пэта на работу, если он изучит бухгалтерский учет, так как бухгалтер может работать и в инвалидном кресле. Не знаю, может быть, у Фрэнка были самые добрые намерения, только иногда мне кажется, что «добрые намерения» стоило бы объявить уголовным преступлением.

Но что меня совсем уж достало, так это то, как ко всему этому отнеслась мама. Она была полна слез и сострадания, она готова была уже в лепешку расшибиться для Пэта и часами растирала его ноги, пока сама не валилась с ног от усталости. Но я видел, даже если этого не видел папа, что она до неприличия счастлива – ее «крошка» к ней вернулся. Вы не подумайте, слезы были настоящие… но женщины, похоже, могут плакать и радоваться одновременно.

Все мы понимали, что с «чушью насчет космических полетов» покончено, но не обсуждали этого даже мы с Пэтом. Теперь, когда он лежал в совершенно беспомощном состоянии и, вне всякого сомнения, чувствовал себя хуже, чем я, было не самое подходящее время обвинять его в том, что он сначала подгреб все под себя, а потом угробил наши шансы. Может, я и сердился на него, но сейчас нельзя было сообщать ему об этом. Я с тревогой осознал, что солидные чеки ФДП скоро перестанут приходить и семья снова останется без денег, причем в тот самый момент, когда деньги эти особенно нам нужны. Я жалел, что купил такие дорогие часы, жалел денег, потраченных на походы с Моди в заведения, которые раньше были нам не по карману, однако старался не думать об этом: какой смысл охать над разлитым молоком? Но я начинал подумывать, какую бы работу подыскать себе, раз уж дорога в колледж для меня закрыта.

Визит мистера Говарда застал меня врасплох – я уже почти надеялся, что ФДП сохранит нас в своей платежной ведомости, пока Пэту не сделают операцию, хотя травму он получил не по их вине, а потому, что нарушил их инструкции. Но с такой-то кучей денег они, по моему мнению, могли бы позволить себе быть щедрыми.

Однако мистер Говард даже не заикнулся о том, будет или не будет Фонд оплачивать инвалидность Пэта, он просто хотел узнать, как скоро я могу явиться в центр подготовки.

Я был в полном смятении, мать – в истерике, папа – в бешенстве, а мистер Говард был вежлив и обходителен. Послушать его, так ничего вообще и не произошло, уж во всяком случае – ничего такого, что имело бы малейшее отношение к прекращению действия контракта. Вторая и третья договаривающиеся стороны взаимозаменяемы; если Пэт не может лететь, ясное дело, лечу я. Не случилось ничего, снижающего нашу эффективность в роли средства связи. Конечно же, само собой, они дали нам, в связи с печальным случаем, несколько дней, чтобы успокоиться, но не могу ли я явиться в ближайшие дни? Сроки поджимают.

Папа побагровел, он захлебывался словами. Разве вам мало того, что вы уже сделали с этой семьей? Есть ли в вас хоть капля порядочности? Хоть немного такта?

И в самый разгар всего этого цирка, когда я пытался осмыслить новую ситуацию и решить, что же мне-то сказать, меня беззвучно окликнул Пэт:

Я извинился и поспешил к нему. Мы с Пэтом почти совсем не переговаривались телепатически со времени его возвращения. Раз-другой он окликал меня ночью, чтобы я принес воды или сделал еще что в этом роде, но беседовать мы не беседовали, ни вслух, ни мысленно. Я ощущал только некую темную, угрюмую стену молчания, которой он отгородился от меня. Я не знал, что с этим делать, – впервые один из нас был нездоров в одиночку, без другого.

Но когда Пэт окликнул меня, я бросился к нему со всех ног.

– Закрой дверь.

Я закрыл. Он мрачно поглядел на меня.

– Надеюсь, я выдернул тебя оттуда раньше, чем ты успел что-нибудь им наобещать?

– Да.

– Тогда иди к ним и скажи папе, что я хочу сию же секунду с ним поговорить. И скажи маме, что я прошу ее перестать плакать, а то она меня очень расстраивает. – Он сардонически ухмыльнулся. – А мистера Говарда попроси дать мне поговорить с родителями наедине. А сам потом мотай отсюда.

– Чего?

– Уходи и не задерживайся, чтобы сказать «до свидания», и не говори, куда уходишь. Когда ты понадобишься, я позову. Если ты будешь ошиваться здесь, мама тебя обработает и заставит надавать обещаний. – Он мрачно поглядел на меня. – У тебя никогда не было никакой силы воли.

Я спустил ему это: он же был болен.

– Послушай, Пэт, на этот раз против тебя вся банда. Мать хочет сделать по-своему, несмотря ни на что, а папа так завелся, что чудо еще, что он не врезал хорошенько мистеру Говарду.

– Я справлюсь с матерью, да и с отцом тоже. Говарду лучше держаться в стороне. Ну давай, разведи их, а сам сматывай.

– Хорошо, – сказал я, чувствуя себя крайне неловко. – Да… слушай, Пэт, я тебе очень благодарен.

Он взглянул на меня, и его губы искривились.

– Думаешь, я это ради тебя?

– Ну, я думал…

– Ты вообще никогда не думал… а я уже несколько дней только этим и занимаюсь. Если я останусь калекой, думаешь, мне хочется провести всю жизнь в казенном заведении? Или здесь, где мать будет надо мной сюсюкать, а папа будет считать каждый грош, а девочек будет тошнить от одного моего вида? Только не Патрик! Если уж мне придется быть таким, у меня будет все самое лучшее: санитарки, которые будут вскакивать, если я только палец подниму, и танцовщицы, чтобы меня развлекать, – и вот увидишь, ФДП все это оплатит. Мы можем сохранить наш контракт, и так мы и сделаем. О, я знаю, что ты не хочешь лететь, но теперь ты просто обязан.

– Я? Да ты все путаешь. Это ты меня обошел. Ты…

– Ладно, проехали. Ты прямо рвешься туда. – Он вытянул руку и слегка ударил меня под ребра, потом ухмыльнулся. – Значит, мы оба туда отправимся, ведь я буду с тобой всю дорогу, на каждом шагу. А теперь убирайся и займись делом.

Я уехал через два дня. Когда Пэт, глядя матери в глаза, изложил ей все эти соображения, она даже и не сопротивлялась. Если для того, чтобы обеспечить деньги для надлежащего ухода за ее больным ребенком и всего остального, что он захочет, я должен лететь в космос – ну что ж, очень жаль, но ничего уж тут не поделаешь. Она объяснила мне, как больно ей меня отпускать, но я понимал, что она не слишком расстроена. Вот я лично – был расстроен, несколько… Я задавался вопросом, как бы это происходило, попади я в положение Пэта? Отпустила бы она Пэта так же легко, чтобы обеспечить меня всем, чего хочу я? Но я решил бросить все эти размышления; родители, возможно, не осознают, что у них есть любимчики, даже когда они у них есть.

Перед самым отъездом папа отвел меня в сторону для мужского разговора с глазу на глаз. Он мямлил и запинался, и завяз в извинениях насчет того, что надо было переговорить со мной раньше, и был смущен даже больше, чем я, а это кое-что. Он все еще барахтался в словах, когда я объяснил ему, что все, что он пытается мне сказать, было у нас в одном из школьных курсов. (Я не стал говорить, что этот курс оказался сплошным разочарованием.) Папа просветлел и сказал:

– Ну, сынок, мы с твоей матерью старались научить тебя, что такое хорошо и что такое плохо. Ты только не забывай, что ты – Бартлетт, и тогда не наделаешь слишком много ошибок. А про это, другое, ну, ты всегда задавай себе вопрос, та ли это девушка, какую ты с гордостью привел бы домой познакомить со своей матерью, – это все, чего я хочу.

Я пообещал это – мне пришло в голову, что у меня не будет особых шансов попасть в дурную компанию, когда эти самые психологи буквально по косточкам разобрали всех будущих участников проекта «Лебенсраум». Паршивой овце в это стадо просто не пробраться.

Когда я вижу, насколько наивны мои родители, я невольно задаюсь вопросом, как род человеческий ухитряется продолжать цепочку рождений? Но все равно это было крайне трогательно, и я по достоинству оценил муку, через которую прошел отец, чтобы поговорить начистоту, он всегда был приличным парнем, и намерения у него всегда были самые наилучшие.

У меня было последнее свидание с Моди, но о нем и сказать-то особенно нечего: мы провели его, сидя у кровати Пэта. Она сама поцеловала меня на прощание – ей так Пэт велел. Какого черта!