В начале января 1893 года вдруг подморозило, и наступили долгие холода; температура почти застыла на отметке двадцать градусов ниже нуля. Во время своих утренних обходов Бернэм наблюдал застывший в неподвижности бледный мир, и только кучи замерзшего конского навоза чернели на белом ландшафте. Лед толщиной в два фута, опоясавший по периметру берега Лесистого острова, заключил в безжалостные тиски камыши и осоку Олмстеда. Бернэм видел, что работы по ландшафтному рельефу сильно отстают от плана. К тому же человек, поставленный Олмстедом наблюдать за ходом этих работ здесь, в Чикаго, Гарри Кодмэн, от которого все в конечном счете и зависело, сейчас находился в больнице, где проходил курс послеоперационной реабилитации. Причиной его часто повторявшихся болезненных состояний, как оказалось, был аппендицит. Операция, проведенная под наркозом, прошла хорошо, и Кодмэн шел на поправку, но до его выздоровления было еще далеко. А до дня открытия выставки оставалось всего четыре месяца.

Сильные холода увеличили опасность пожара. Потребность в открытом огне – жаровни и горшки с углями, которыми пользовались лудильщики, – уже явилась причиной десятков мелких возгораний, которые были без проблем и последствий ликвидированы, но усиление холодов грозило более серьезными ситуациями. Морозы сковали воду в трубах и гидрантах и нарушили введенный Бернэмом запрет на курение и применение открытого огня. Бдительность у служивых из «Колумбийской гвардии» притупилась. Правда, они страдали от холода больше всех остальных, стоя круглосуточно на карауле в отдаленных местах парка, где не существовало никаких убежищ или укрытий. «Зиму 1892/93 года навсегда запомнят те, кто служил тогда в гвардии», – писал полковник Райс, командовавший «Колумбийской гвардией». Гвардейцы больше всего опасались попасть на пост, находившийся на самой южной оконечности парка, ниже павильона «Сельское хозяйство». Они называли это место Сибирью. Полковник Райс использовал их страх в своих интересах: «Любой из гвардейцев, назначенный на пост, расположенный вдоль южной стороны забора, поймет, что причиной этого назначения было мелкое нарушение дисциплины, совершенное им, или то, что его внешний вид слишком непригляден для того, чтобы его могли видеть люди, находящиеся в более посещаемых частях парка».

Джордж Феррис боролся с холодом при помощи динамита, единственного эффективного средства преодоления трехфутовой корки мерзлой земли, покрывающей весь Джексон-парк. Но даже после удаления промерзшей корки грунт преподносил проблемы. Непосредственно под коркой лежал двадцатифутовый слой того самого плывуна, с которым постоянно сталкивались чикагские строители, но теперь он был холодным как лед, и работать с ним было пыткой для рабочих. Люди использовали струи горячего пара для оттаивания земли и предотвращения смерзания только что залитого цементного раствора. Они забивали деревянные сваи так, чтобы те опирались на твердый подпочвенный пласт, расположенный на глубине тридцати двух футов. Поверх этих свай они укладывали решетку из стали, которую затем заливали цементом. Для того чтобы не дать выкопанным ямам заполниться водой, насосы работали безостановочно и круглосуточно. Они повторяли этот процесс для каждой из восьми 140-футовых башен, которые должны были поддерживать громадную ось Колеса Ферриса.

Поначалу основной заботой Ферриса было опасение, хватит ли у него стали для того, чтобы построить машину. Однако скоро он понял, что обладает преимуществом перед всеми, кто пытается разместить новый заказ на сталь. Через свою компанию, занимающуюся контролем качества стали, он знал большинство производителей стали в стране, а также знал, какие изделия из этого металла они производят. Он мог воспользоваться своими связями и разместить свои заказы во многих различных компаниях. «Ни одно предприятие не могло выполнить всю работу от начала до конца, поэтому контракты были заключены с десятком различных фирм, каждая из которых была выбрана после тщательного анализа и заключения, что данная фирма наилучшим образом подходит для выполнения той работы, которая ей поручается». Данными для анализа служили материалы и отчеты компании Ферриса. Феррис также снарядил целую армию инспекторов-контролеров, оценивавших качество каждого компонента, изготовленного той или иной компанией. Как подтвердила практика, это было жизненно необходимо, поскольку колесо собиралось из 100 тысяч деталей, размер которых варьировался от мелкого болта до гигантской оси, которая во время ее изготовления компанией «Бетлехем стил» считалась самой большой в мире цельной стальной отливкой. «Абсолютная точность была необходимым условием, поскольку при сборке узла, состоящего из нескольких деталей, они должны были без проблем стыковаться еще на земле и ошибка в малую долю дюйма могла стать фатальной».

Колесо Ферриса в действительности состояло из двух колес, сидевших на одной оси на расстоянии тридцати футов друг от друга. Бернэма сначала пугала кажущаяся хрупкость конструкции. Каждое из колес по существу представляло собой гигантское велосипедное колесо. Тонкие стальные стержни диаметром всего два с половиной дюйма и длиной восемьдесят футов соединялись с ободом, образуя нечто похожее на паутину, серединой которой являлась ось. Распорки и установленные под углом стержни скрепляли оба колеса вместе, соединяя их в единую усиленную конструкцию на манер железнодорожного моста. Передаточная цепь весом 20 тысяч фунтов соединяла цепную шестерню, установленную на оси, с шестернями приводного механизма, приводимого в движение сдвоенными паровыми двигателями мощностью в тысячу лошадиных сил каждый. По эстетическим соображениям паровые котлы были отнесены за территорию «Мидуэя» на семьсот футов, а подача пара к двигателям приводного механизма осуществлялась по подземному трубопроводу с диаметром труб в десять дюймов.

Так, по крайней мере, все это выглядело на бумаге. А на деле рытье котлована под фундамент и его установка оказались намного сложнее, чем ожидали Феррис и Райс. При этом они понимали, что впереди их ждут еще более серьезные трудности, связанные прежде всего с подъемом этой гигантской оси и установкой ее на восьми опорных башнях. Вес оси вместе с фиксирующими элементами и такелажем составлял 142 031 фунт. До этого такой вес не поднимали нигде в мире, не говоря уже о высоте, на которую его предполагалось поднять.

Олмстеда, находившегося в Бруклине, известили о случившемся телеграммой: Гарри Кодмэн умер. Умер Кодмэн, его сподвижник; человек, которого он любил как собственного сына. Ему было двадцать девять лет. «Вы услышите о постигшем нас великом несчастье, – писал Олмстед своему другу Гиффорду Пиншоту. – На данный момент я, словно одиночка, спасшийся после кораблекрушения, не могу сказать, когда мы сможем снова поднять паруса».

Олмстед понимал, что теперь он сам должен будет осуществлять прямое руководство и надзор за всеми работами, связанными с выставкой, но сейчас, как никогда, он чувствовал себя неспособным осилить всю эту работу. Он вместе с Филом, братом Гарри, прибыл в Чикаго в начале февраля, и они увидели город, скованный жестоким холодом; температура была восемь градусов ниже нуля. 4 февраля он впервые сел за письменный стол Кодмэна, заваленный счетами и разного рода письмами и записками. Голова Олмстеда раскалывалась от шума и боли. Горло саднило. На душе было мрачно и тоскливо. На то, чтобы разобраться в бумагах, лежащих на столе Кодмэна, и взять на себя руководство и контроль за всеми делами, идущими здесь, у него, как ему казалось, не было сил. Он обратился к своему прежнему помощнику, Чарльзу Элиоту, ставшему одним из лучших ландшафтных архитекторов Бостона, с просьбой приехать и помочь ему. После недолгого раздумья Элиот согласился. Первым, что Элиот заметил по прибытии в Чикаго, было то, что Олмстед болен. К вечеру 17 февраля 1893 года, когда на Чикаго обрушилась снежная буря, Олмстед находился в своем отеле под наблюдением врача.

В ту же ночь Олмстед написал письмо Джону в Бруклин. Это письмо было проникнуто тревогой и печалью. «Похоже, что пришло время, когда тебе необходимо перестать рассчитывать на меня, – писал он; свою работу в Чикаго он считал безнадежной. – Глядя на то, как обстоят дела, хочется заплакать в голос, выполнить взятые на себя обязанности мы не в состоянии».

В начале марта Олмстед и Элиот вернулись в Бруклин. Элиот теперь считался полноправным партнером, и фирма стала именоваться по-новому «Олмстед, Олмстед энд Элиот». Работы, связанные с выставкой, велись с огромным отставанием от плана, но собственное здоровье и необходимость следить за ходом работ в других местах заставили Олмстеда покинуть Чикаго. С тяжелыми предчувствиями Олмстед оставил вместо себя Рудольфа Ульрика, к которому он уже начал терять доверие. 11 марта Олмстед послал Ульрику длинное письмо, содержащее в основном инструкции.

«Никогда прежде при выполнении бесчисленного количества проектов, за которые я нес полную ответственность, я не предоставлял такой свободы действий никому из своих помощников или соисполнителей работ, – писал Олмстед. – И в результате обстоятельств, в которых мы оказались по причине смерти мистера Кодмэна и моего пошатнувшегося здоровья, а также из-за возрастающей необходимости заниматься другими проектами, я в сложившейся новой для меня ситуации вынужден прибегнуть к этой политике, а также следовать ее принципам и в дальнейшем. Но не стану скрывать от вас, что я делаю это с чувством большой тревоги и озабоченности».

Он не скрывал, что причина его озабоченности связана с Ульриком и в особенности с его, Ульрика, «органическим пристрастием», не обращая внимания на общую схему проекта, фокусировать свое внимание на мелких проблемах, с которыми вполне могли бы справиться и подчиненные. Эта вызывающая опасения Олмстеда особенность его характера позволяла другим руководящим персонам, и в частности Бернэму, легко воздействовать на него. «Никогда не упускайте из памяти того факта, что в зоне нашей ответственности находятся только ландшафтные художники, работа которых производится непосредственно на полностью законченном и подготовленном ландшафте выставки, – писал Олмстед (курсив его). – Таким образом, наша задача заключается не в том, чтобы создать сад или создать эффект сада, а в том, чтобы взаимодействовать со всем ландшафтом выставки так, чтобы наша часть была частью единого целого; наипервейшим и наиболее важным является общий ландшафт в широком и принятом всеми участниками работ виде… Если из-за нехватки времени и средств или по причине плохой погоды мы окажемся не в состоянии полностью выполнить наши работы по части отдельных ландшафтных украшений, нам это простится. Если же мы окажемся несостоятельными в том, что касается обеспечения широкого воздействия на посетителей всего ландшафта, это будет означать, что мы не выполнили своей главной и самой важной задачи».

Он продолжал указывать Ульрику детали и особенности ландшафтного дизайна выставки, вызывавшие у него наибольшие опасения, а именно: цветовая схема, выбранная Бернэмом и архитекторами. «Позвольте напомнить вам, что все пространство выставки уже получило в народе название «БЕЛЫЙ ГОРОД»… Я опасаюсь, что на фоне голубого неба и голубого озера огромные массивы белых башен, сияющих под ясным, горячим, летним солнцем Чикаго, да еще, если учесть ослепительное сверкание воды, которая по нашему проекту будет и внутри и снаружи разных участков выставки, будут оказывать на посетителей слишком сильное и плохо переносимое воздействие». Это, писал он, делает наиболее важным соблюдение баланса между «плотностью, шириной и густотой зеленых массивов лиственных орнаментов».

Несомненно, мысль о возможной неудаче с ландшафтным оформлением выставки постоянно приходила в голову Олмстеда и тревожила его. Времени оставалось мало, а погода была ужасной. Период весенней посадки растений будет очень коротким. Поневоле Олмстед начал обдумывать условия соглашения об альтернативном варианте работ. Он предупреждал Ульрика: «Не тратьте деньги ни на какие декоративные растения, если у вас не будет твердой уверенности в том, что вам хватит времени и средств, чтобы довести до совершенства то, для чего используете эти растения. Не бойтесь простоты, например, очищенного опрятного торфа. Не бойтесь голых, недекорированных ровных поверхностей».

Намного лучше, поучал Олмстед, не декорировать вообще, чем излишне декорировать. «Давайте помнить, что слишком ровное и простое, пусть даже голое, лучше, чем кричащее, бросающееся в глаза, дешевое и показное. Давайте следовать вкусам джентльменов».

Падал снег, скрывая все под сугробами. Снегопад продолжался изо дня в день, пока сотни тонн не скопились на крышах павильонов, стоявших в Джексон-парке. Проведение выставки было назначено на теплое время года, с мая до конца октября. Никому из архитекторов не пришло в голову проектировать для своего павильона крышу, способную выдержать столь экстремальную снеговую нагрузку.

Люди, работавшие на строительстве павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», услышав пронзительный скрежет ломающихся стальных конструкций, стремглав бросились в укрытия. Огромная масса снега и серебристое стекло крыши павильона – этого изумительного чуда конца XIX века, накрывавшего невиданное доселе внутреннее пространство, – рухнули вниз на пол.

Вскоре после этого какой-то репортер из Сан-Франциско забрел в Джексон-парк. Он шел туда с намерением восхититься громадными достижениями армии рабочих, возглавляемой Бернэмом, но вместо этого едва пришел в себя, до смерти напугавшись тем, что он увидел на фоне застывшего зимнего пейзажа.

«Я не поверил своим глазам, – писал он. – Ведь те, кто руководил стройкой, говорили, что все будет готово к назначенному времени. Но факт, леденящий душу, был прямо перед моими глазами: один лишь Женский павильон выглядел почти готовым».

А ведь выставка должна была открыться через два с небольшим месяца.