Пятнышки у божьей коровки чуть выпуклые, будто на красную карамель капнули черным густым кремом. Мама делает иногда такие пирожные по выходным. Карамель или вишневая – тогда у божьей коровки крылышки темные-темные, – или малиновая – тогда они яркие, как платье у моей куклы Маргариты, – или клубничная – тогда похоже на небо, что сейчас у меня над головой. А крем лакричный или шоколадный. Я больше люблю шоколадный, хотя про лакрицу часто читала – например, в старой книжке про мальчика… и еще одного мальчика… и девочку. На самом деле там много-много мальчиков, просто я именно этих и запомнила. Там еще этот мальчик так хитро предложил другим за себя забор покрасить, и те с удовольствием согласились. Хотя я бы тоже согласилась. Я очень люблю рисовать. А ведь красить – это то же самое, что рисовать. Только делать это еще и полезно. И одной краской, густо-густо, так, что кисточка оставляет горки и ямки. Совсем как настоящие горки и ямки. Как их называют… канионы… да, канионы.

Тут тоже много-много канионов. Папа показывал фотографии. А еще дюны, катеры, и гезеры, вот. Я стараюсь запоминать все, о чем рассказывает папа. Правда, он иногда смеется, когда я повторяю за ним, и говорит, что я путаю слоги и неправильно произношу, но ну и что. Главное, что я общее запоминаю, – а уж со слогами потом разберусь.

На фотографиях все такое интересное и необычное. И как-то даже не верится, что это все то же самое, что и вокруг, – только сверху. Я всегда сначала пытаюсь найти на фото наш купол. Иногда получается – а иногда и нет. Иногда я путаю наш купол с другими – особенно с десятым и пятнадцатым почему-то, – а иногда просто не могу увидеть его, так ловко упала тень от горы. Но чаще всего его на фотографии и нет, потому что аппарат снимал другую часть планеты.

А после поиска купола я просто рассматриваю все эти узоры и пятна и стараюсь представить, как это выглядит на самом деле. Папа со мной даже иногда играет так – дает фотографию, сделанную сверху, и предлагает нарисовать так, как это выглядит сбоку. А потом достает другую фотографию, «сбочную», и мы сравниваем, где я правильно сделала, а где нет. Иногда к нам еще и дядя Андрей присоединяется, и мы с ним соревнуемся, кто правильнее нарисует. Дядя Андрей обычно выигрывает – но это и понятно. Он же старше меня, а кроме того, в некоторых этих местах был. Но я не расстраиваюсь. Тем более так смешно бывает, когда дядя Андрей вдруг не опознает место, из которого только что вернулся. Он сам громче всех тогда смеется и говорит что-то вроде «посыпаю голову пеплом и рву волосы».

Папа говорит, что это еще что. Вот когда-то, когда на Марс люди еще не летали, а только специальные космические аппараты, – тогда на фотографиях вдруг увидели лицо. И сразу стали думать, что это какое-то послание марсианских жителей.

Его так и назвали – Марсианский Свинкс. На самом деле ничего похожего на настоящих свинксов, я же их вживую видела, когда на море ездила. Они с лапами, шеей, у них попа, как у нашей овчарки Тошки. А у этого – только лицо обычное, и то, как будто человека в песок зарыли. Я так дядю Андрея закапывала. А у самого настоящего, старого свинкса, который старше даже прадедушки Виталия, – у него носа нет. Вот.

Я попросила папу свозить меня к местному свинксу, а папа сказал, что это просто холм, свет и тени, что ничего на самом деле нет. А потом подумал-подумал, позвонил куда-то, о чем-то поговорил и сказал, что если я до завтра не передумаю и смогу рано встать, то мне покажут то, что приняли за свинкса.

Конечно, я не передумала. И даже всю ночь не спала. Всю-всю-всю ночь. А потом под утро моргнула – и папа меня долго-долго тряс, чтобы разбудить.

Оказывается, дяди из двенадцатого купола как раз собирались в район… сейчас вспомню… я даже запоминала специально, чтобы потом дома похвастаться перед девчонками… как там по-английски «ребенок»… я запомнила по-особому – «ребенок он и я»… чилд… нет… а, вспомнила! Кид! Кид-он-и-я! Вот! Дяди из двенадцатого как раз в район Кидонии полетели, что-то им надо было там обмерить, – а папа попросил меня с собой взять. Они пошутили, что, может, меня там и оставить, как мальчика-с-пальчика. Глупо, правда. Я же не мальчик, да и папе до пояса, а не с пальчик. Да и если бы мама узнала, что меня там оставили…

Мама у меня художник. А еще она прокомор. Хм. Нет, наверное, я перепутала. Никак не могу запомнить, как у мамы вторая работа называется. Она там какая-то очень серьезная, мама все время в другой город летает. Каждый день. А потом приходит уставшая, с какими-то бумагами, долго-долго разговаривает по скайпу с разными людьми и какие-то цифры все время упоминает. Мне эта работа не нравится. Я больше люблю, когда мама художник. Тогда она разрешает мне тоже взять кисточку и порисовать. А иногда даже мне можно – правда, когда мама уже заканчивает картину, – можно влезть руками прямо в краску и наставить пятен по всему своему листу. Мама тогда смеется и называет меня абстрактитиской. Говорит, что так давным-давно, лет пятьдесят назад, делали – и вот тогда я бы эти свои рисунки задорого продала. А сейчас это уже неинтересно. Сейчас рисуют, как рисовали еще давно-давнее, лет двести назад. Мама говорит, что это импрескинизм. Не знаю, мне это не нравится. Я люблю, когда на картине и близко и далеко как в жизни – а тут когда далеко, то видны и деревья, и трава, и небо, а как подходишь поближе, то просто пятна разные, даже цвет не тот, какой нужен.

Вот. Так о чем это я…

А..

В общем, те дяди пошутили-пошутили да и взяли меня в Кидонию. Папа был прав. Просто холм, никакого лица. Вот. Ничего интересного.

Это неправильная божья коровка, папа снова что-то перепутал. У настоящей божьей коровки пятнышки нарисованные, обычные. А тут я же вам сказала, какие они.

Надо папе показать, вот только сейчас положу божью коровку в пакетик. В пакетике есть немного воздуха, поэтому коровка не задохнется. Воздух нужен всем, иначе они умрут. Мне поэтому без специального костюма не разрешают на улицу выходить. Там воздуха нет, говорят они. И правильно. Я умирать не хочу.

Бум!

Мне даже и оглядываться не надо, я и так знаю, что динозавтр пришел. Он все время приходит, когда я в оранжерее работаю. Может, случайно, конечно, но мне кажется, что он знает, где я и что со мной.

Дядя Андрей говорит, что на самом деле сделать динозавтра папа мог еще года три назад, на Земле. Но там было что-то связанное с карантином, с какими-то правилами, нужна была какая-то «чистая зона» – дядя Андрей хоть и старается говорить не слишком умными словами, но я все равно не всегда понимаю, о чем он. А он говорит, что дело не в словах – просто я с этим еще не столкнулась. Как-то я спросила – ведь когда сталкиваешься, это же неприятно, даже больно бывает. Дядя Андрей подумал и сказал, что это зависит, насколько ты внимателен, когда сталкиваешься. А я ответила, что если внимательный, то и не столкнешься.

Бум!

Динозавтр снова ткнулся мордой в стекло. На самом деле это не стекло, это какое-то поли… поли… не помню, в общем. Но все тут называют это «стеклом». Дядя Андрей говорит, что это «поли» невозможно разбить, а если на него сильно-сильно надавить или резко ударить – то оно прогнется, как плотная резина и всё. Его можно только лопнуть – но не будет осколков, и дырку от лопанья можно будет залепить или стянуть края вместе. Я видела, как такое делают. Не знаю из-за чего, скорее всего, просто что-то не рассчитали, а может, это… как называет это дядя Андрей… а, «брак»… такое странное слово… брак, крак, кряк… крякающее, как утки в Царицынском парке. Кряк-бряк-брак… У взрослых такие странные слова иногда. Их никак не запомнишь.

Глаза у динозавтра очень грустные. Не знаю, не могу сказать, какие они всегда, – но когда он смотрит на меня, то они очень грустные. Дядя Андрей говорит, что это потому, что динозавтр плото… плото… плотоядное, ну а я тоже состою из мяса. Правда, я ему ответила, что откуда динозавтр знает, что я из мяса, он же никогда людей не видел. А дядя Андрей сказал, что в то время, когда жили такие, как он, все, кто двигались, состояли из мяса.

Я спросила – а как же роботы. А дядя Андрей сказал, что роботов тогда еще не было. Да и сто лет назад их не было. Правда, потом он задумался, что-то посчитал на пальцах, пробормотал про авто… авта… автомолибы… мобили. А потом махнул рукой и сказал, что неважно, но роботов и прочего в те времена точно не было. Аб-со-лют-но точно. Вот.

Папа и дядя Андрей говорят, что это динозавр и его зовут Тираннозавр Рекс. Но мне это имя не нравится. Ну какой он Рекс? Рексами зовут собак. У Наташки есть пес Рекс. Он лохматый и большой. А тут еще больше – и лысый.

Он Динозавтр. Потому что мне все время говорят, что меня пустят к нему завтра. А таких завтра было уже много-много. И думаю, что еще так же многомного будет. Наверное, папа боится, что динозавтр меня съест. Странно. А я вот не боюсь.

Передние лапы у динозавтра совсем маленькие. Нет, конечно, больше, чем мои руки, но для такого большого животного они тоже должны быть большими. И пальцев на них всего два. Динозавтр никогда не сможет рисовать или писать карандашом. Правда, дядя Андрей говорит, что он никогда бы и не научился. А я не верю – ведь если даже знаменитый дельфин Вольдемар умеет рисовать, а у него лап вообще нет, неужели динозавтр не сможет?

Я как раз смотрела про Вольдемара передачу, когда мама рассказала мне, что папа хочет меня на Марс взять.

– Сашка. – Мама тогда присела на корточки и внимательно посмотрела на меня. Наверное, она хотела посмотреть мне в глаза – но у нее это не получалось, и поэтому она смотрела поочередно то в один мой глаз, то в другой. У меня тоже не получается, наверное, у нас с мамой просто глаза маленькие и непривычные к этому.

А вот у Жорпетровича получается. Он может смотреть в глаза долго-долго, иногда даже не мигает, и кажется, что заснул. Дядя Андрей говорит, что это потому, что Жорпетрович военный. Причем не солдат, а офицер, и большой офицер. Я даже видела у него в комнате мундир с медалями.

– Жорпетрович, – спросила я тогда. – А как вы эти медали получили?

Жорпетрович посмотрел на меня долго-долго и сказал:

– Так же, как получают все медали. За работу.

– За какую? – спросила я.

Он подумал, потер рукой щеку там, где у него большой-большой шрам, и ответил:

– За хорошую.

– А вот эта медаль за какую из работ? – ткнула я пальцем в самую большую, звезду со множеством лучиков и портретом какого-то дяди в середине.

Жорпетрович улыбнулся. Когда он улыбается, шрам становится похож на молнию, как у мальчика в старой детской книжке, все время забываю ее название. Только он не на лбу, а на щеке. Я как-то спросила у Жорпетровича, читал ли он ту книжку про мальчика. А Жорпетрович хитро прищурился и сказал, что он и есть тот мальчик. А шрам просто переполз. Обманывал, конечно, – но я сделала вид, что поверила. Взрослым очень нравится, когда делаешь вид, что веришь им.

– Это, Сашк, не медаль, а орден, – сказал он.

– А за какую работу?

– Ой, Сашк… пусть такой работы ни у кого больше не будет… – вдруг почему-то грустно ответил он.

Не понимаю взрослых. Разве это плохая работа, за которую медали дают? Вот у мамы есть три медали за картины. Я, правда, не понимаю, почему именно за эти – ведь у мамы много-много таких же, с деревьями и озером, но, наверное, тем, кто дает медали, лучше знать. Я бы тоже хотела иметь медаль. Они красивые и звенят, когда их мелко-мелко трясешь.

Бум!

Динозавтр снова тыкается, совсем рядом с моей головой. Глупый. Знает ведь, что не получится пробить, – вот и бьет не сильно. А поговорить с ним не получается – не слышно ничего.

А потом дядя Андрей сказал, что Жорпетрович военный, за это у него и медали все. А я спросила у дяди Андрея, а разве на Марсе война, что Жорпетрович тут работает. А дядя Андрей ответил, что нет, – но Жорпетрович умеет людей организовывать. И поэтому он здесь. Вот. Интересно.

Ну так вот, про маму-то я вам так и не рассказала. У меня всегда так – начну про одно, а потом как-то перескакиваю на другое, потом еще на другое, потом еще и еще… а потом и вообще забываю, о чем говорила. Папа говорит, что мне в школе будет сложно, потому что там надо будет рассказывать о чем-то одном.

Ну и ладно, в школе и научусь. Ведь для чего же еще нужна школа, как не для того, чтобы учить.

Значит, присела мама на корточки, попыталась посмотреть мне в глаза и сказала:

– Сашка… Не буду говорить, что ты уже взрослая. Потому что это не так. Не буду говорить и что ты еще ребенок – потому что тебе это не понравится…

Да нет, почему же. Это зависит от того, как говорят, что я ребенок. Когда это говорят, вроде «ну-у-у-у… ты же еще ребенок, ничего не понимаешь, ничего не можешь, не умеешь» – конечно, мне это не нравится. А кому это понравится? Вот скажи им «ну-у-у-у… вы же уже взрослые, о чем с вами говорить, вы ничего не понимаете, забыли и разучились» – ведь им же тоже не понравится. Взрослые очень любят сказку о мальчике… я плохо запоминаю названия книжек и имена героев – много очень читаю, по три-четыре за день, из головы сразу вылетает… про мальчика, который умел летать и никогда не взрослел. Наверное, они все завидуют этому мальчику. А вот всем моим друзьям эта книжка не понравилась. Точнее, им было все равно. Может, потому, что мы еще не взрослые.

– Но видишь ли, Сашка, – продолжила мама. – Ты очень нужна папе в работе. Я не совсем уверена, что он прав, – но рассказывает он это очень убедительно.

Папа тогда стоял за маминой спиной, кивал и хитро мне подмигивал. Ну я и согласилась. Ну а что? Я люблю, когда мы вместе с папой. И когда с мамой люблю тоже. Но у мамы на Земле я все знаю – а вот у папы на Марсе я не была никогда.

Меня положили в какую-то стеклянную ванну, сказали закрыть глаза – и я увижу сон. Обманули, не было сна. Папа потом сказал, что, наверное, я просто забыла его – не, я никогда не забываю сны. Это только взрослые забывают. Или когда они не видели сон, они обманывают себя, говоря, что он был – только они забыли. Взрослые очень любят обманывать – только обычно сами себя.

Вот так я и стала помогать папе здесь. Недолго, конечно, до осени. А потом папа полетит домой в отпуск и заберет меня и дядю Андрея с собой. Мне надо будет в школу поступить, а дяде Андрею – в восьмой класс перейти.

С мамой у нас каждые утро и вечер видеозвонки. Она сначала очень беспокоилась за меня, а потом перестала. Или сделал вид, что перестала.

Мне здесь нравится. Правда, немного скучно. Хотя мне и дома бывало скучно. Так что можно сказать, что я на Марсе как дома.

Папа случайно понял, что я могу ему помочь, когда как-то приехал в отпуск. Он тогда как раз привез маме букет ромашек – первых, которые они вырастили на Марсе. Нет, конечно, не на самой планете, а под куполом, но, как сказал папа, «тем не менее».

Вообще, лепестки у ромашек надо отрывать, так по правилам. Но это для земных ромашек. А это марсианские. Редкие. Может быть, даже единственные на земле. Поэтому я не отрывала их, а просто осторожно касалась пальцем. Как бы понарошку отрывала.

Я не знаю, что значит «любит – не любит». Точнее, мне про это рассказывали, но как-то мне это совсем неинтересно. Поэтому я решила, что в моем гадании «любит – не любит» означает, исполнится загаданное желание или нет. И вот представляете – я загадывала, загадывала желания – а эти марсианские ромашки мне все говорили, что желания не исполнятся. Все время!

Мне стало обидно, и я подошла к папе.

– Папа, папа… – подергала я его за рукав. – Это плохие ромашки.

Он удивился.

– Почему, Сашка? Пахнут плохо или цвет не такой?

– Не радуют, – сказала мама, и они с папой рассмеялись. Я знаю, что это такое. Это значит, что мама сейчас напомнила папе какую-то смешную историю… аниктот, вот. Папа ее тоже вспомнил, и они посмеялись. Мне не обидно. Мама как-то пыталась рассказать мне эти аниктоты, но я не поняла. Наверное, потом пойму, когда взрослой стану. Не страшно.

– Папа, они несчастливые.

– В смысле несчастливые?

– Ни одно желание не исполнится. Смотри, как их много, – а ни одно не исполнится.

Папа задумался, а потом подошел к букету и стал внимательно рассматривать его. Рассматривал долго-долго, потом даже взял у мамы карандаш и бумажку и стал лепестки считать.

А потом стал куда-то звонить. Я хотела сесть к папе на колени, а мама сказал: «Тс-с-с-с-с-с, папа сейчас с Марсом будет разговаривать».

– Матвей, – сказал папа кому-то. – Матвей, пошли кого-нибудь в пятую оранжерею посчитать лепестки у ромашек.

– Посчитать что? У кого? – Голос у кого-то был хриплый-хриплый. Или это просто помехи, такое бывает, когда звонишь далеко-далеко, в Антарктиду или под море.

– Лепестки у ромашек, – ответил папа.

– Павел Сергеевич… вы что?

– Матвей, пошли кого-нибудь, пожалуйста.

Потом на том конце – на Марсе, значит, – долго молчали и наконец ответили:

– Павел Сергеевич, значит, так… Всего десять тысяч четыреста шестнадцать корзинок и…

– Среди них нет нечетных, – задумчиво перебил папа.

– Нет, – ответили ему.

В следующий свой приезд папа привез мне еловую веточку с шишкой и улитку. С веточкой и шишкой все было правильно, а вот если пустить улитку ползти по руке, то потом рука будет пахнуть, как будто зубной пастой вымазали.

Оказывается, у папы в лаборатории улитки никогда по рукам не ползали – только по специальному стеклу. И лепестки там не считали. Там вообще не знают ничего, что дети знают. Точнее, нет, когда-то они же тоже были детьми и знали – а вот теперь забыли.

И папа попросил меня помочь ему. Ему нужно было, чтобы я делала тут все то же, что и на Земле делаю, – играла, рассматривала, ловила. Главное – чтобы цветы не срывала. А я и не срываю, мне и так все хорошо видно и удобно.

А потом я папе говорю, если что-то где-то совсем не так, как на Земле. Вот как сейчас, с божьей коровкой. Я папе уже помогла с дождевым червяком – папин червяк, когда его трогаешь пальцем, не извивается, а становится прямой, как палка. А так делают совсем-совсем другие гусеницы! И с анютиными глазками помогла, и с львиным зевом, и с… много с чем, всего уже и не вспомню.

А потом папа о чем-то поговорил с людьми на Земле – и прилетел дядя Андрей с друзьями. Они сначала очень гордились, что помогают на Марсе, а потом увидели меня – и перестали гордиться. Хотя, может быть, они только тут так, а перед друзьями с Земли продолжают хвастаться. Ну и ладно. Мама говорит, что мальчишки всегда такие, это у них игра такая. Ну и пусть, мне не жалко.

Ну вот, а теперь мне пора идти. Надо будет еще книжку почитать, про рыцарей. Надо же к школе готовиться. А школа – это серьезнее, чем папины коровки и ромашки.

На пороге оранжереи я оглянулась и помахала рукой:

– Пока, динозавтр.

Мне кажется, он тоже пытается мне помахать – но лапки у него слишком маленькие. Поэтому он просто стоит и смотрит мне вслед.

Я спрашивала у папы, все ли правильно с динозавтром. А папа ответил, что никто не знает – потому что никто никогда живых динозавтров не видел. Они все умерли еще до того, как человек появился. Я спрашивала – как это, Земля, и без человека. А папа рассказал, что давным-давно и Земля была другая и жили там другие существа. И сказал, что раньше думали, что на Марсе кто-то живет. Того же Марсианского Свинкса в пример приводили, якобы большой-большой памятник. А еще раньше, давным-давно, правда, когда уже динозавтров не было, думали, что на Марсе вообще кто-то вроде людей есть.

Папа сказал, что они до сих пор не знают, была ли на Марсе жизнь. Одни говорят, что была, другие – что нет. А кто прав – тем более непонятно.

А динозавтра жалко. Я иногда представляю, как это оно – когда ты один остался. Или когда родился – и уже один. Я бы хотела прийти к нему, погладить по шкуре, – мне кажется, что она у него мягкая-мягкая… и теплая. У него такие добрые глаза, что шкура обязательно должна быть мягкой и теплой.

Но папа говорит, что завтра.

Эх, завтра-завтра… пока, динозавтр.

Папа говорит, что, если что, я могу заходить в его кабинет и оставлять то, что нашла. Он часто в лаборатории, но мне туда нельзя – потому что там все в белых халатах, а мне халат сшить не успели. Только костюм для улицы сделали. Ну и ладно. Видела я эту лабораторию через дверь, ничего интересного. Дяди в белых халатах, много всего стеклянного и всякого синенького много.

Поэтому я сразу пробежала в папин кабинет и положила ему на стол пакетик с божьей коровкой.

А потом…

А потом на окно села бабочка.

Понимаете, бабочка!

С той стороны!

Сначала я испугалась, что это я как-то случайно выпустила бабочку. Ведь мало ли что! А потом подумала и поняла – нет, это не я. Ведь у папы нет бабочек. Он с ними не работает почему-то. Точнее, он объяснял почему, но я забыла.

Это была настоящая марсианская бабочка, вы понимаете?

Всамделишная марсианская бабочка!

Значит, на Марсе есть жизнь!

И я об этом узнала первая! Узнала по-настоящему и совершенно точно!

Бабочка сидела на окне и делала крыльями вот так, как, знаете, всегда делают бабочки – расправляют и снова складывают, словно куда-то медленно летят. Я подошла к окну поближе. Бабочка не улетала. Я сначала хотела постучать по стеклу, а потом вдруг передумала.

Вот смотрите.

Если я сейчас постучу, то бабочка испугается и улетит, так? Так. А как я тогда потом докажу, что я видела именно бабочку? Что я ее не придумала? Вот. Никак.

Я осторожно отошла от окна. Бабочка продолжала шевелить крылышками, но делала это все медленнее и медленнее, словно вот-вот заснет.

Можно было, конечно, позвать взрослых, например папу, – но пока они спросят, зачем, пока поверят, пока придут… бабочка и улететь может. И они мне тогда не поверят и обидятся, что я их просто так вызвала. Еще подумают, что мне скучно и я так с ними поиграть захотела.

Нет.

Мне надо самой поймать бабочку и показать ее им. Тогда мне и верить не надо будет – вот же она, всамделишная марсианская бабочка. А если она улетит… что ж… тогда об этом буду знать только я. Но зато никто не будет мне не верить и смеяться.

Я быстро-быстро сбегала в свою комнату и надела костюм для улицы. Вообще папа строго-настрого запретил мне выходить одной, сказал, что нам тогда сильно от мамы попадет. Но думаю, что когда мама узнает про бабочку, она ругаться не будет.

Главное было – не встретить никого по дороге. А то обязательно бы стали спрашивать – куда я иду, да еще в таком костюме. А потом взяли бы за руку и привели к папе. И никакой бабочки, вот.

Но никого не было. Это и понятно – все или в лаборатории, или на улице работают, по коридорам никто ходить не любит. Потому что коридоры скучные. Ни окон, ни интересных кнопочек, только несколько лампочек, и всё.

Для того чтобы выйти на улицу, нужно нажать три кнопочки и потянуть за рычаг. Папа смеется, что это специально для того, чтобы маленькие девочки одни не гуляли, – но он-то не знает, что можно не тянуть, а просто вот так вот упереться и повиснуть. И тогда дверь откроется. Но, честно говоря, я сама об этом только что узнала.

И знаете, что?

Бабочка ждала меня у выхода на улицу!

И это была именно та самая бабочка, которая сидела на окне! Что я, бабочек не могу различить, что ли?

Она сидела на красном песке – это не настоящий песок, больше похоже на пыль, как из прадедушкиного старого ковра, но тут все называют это «песок» – и продолжала складывать и расправлять крылышки.

А потом вдруг взяла и взлетела.

Пролетела немного и снова села.

Я сделала несколько шагов к ней.

Она сделала вид, что меня не видит.

Но как только мне оставалось до нее еще один шаг, она – оп! – и взлетела.

Да, я поняла! Бабочка со мной играет! Она играет в догонялки! Ну что ж… во дворе я лучше всех играла в них. Никто от меня не уходил. А уж тем более – какая-то бабочка.

Мы играли с бабочкой долго. И вы не подумайте, я смотрела, куда она летит. Если бы она улетела далеко от купола, я бы никуда не побежала за ней. Я же все-таки понимаю, когда совсем-совсем что-то не надо делать.

А потом мы забежали за маленький холмик и вдруг…

…самое больное – когда ударяешься локтем, знаете, когда такие мурашки еще потом по нему бегают? – и еще когда подворачиваешь ногу.

Честно-честно, я аккуратно бежала. Не смотрела, конечно, под ноги – как туда смотреть, когда перед тобой настоящая марсианская бабочка? – но ставила их очень аккуратно.

И вдруг бах – и в ноге очень-очень больно, и я лежу на земле, то есть на Марсе… лежу, в общем. Хорошо, что тут падать не так жестко, как дома, – папа рассказывал, что это потому, что тут что-то с силой и тяжестью другое. Но в ноге больно, как и везде. Очень-очень.

А еще и встать нельзя никак. И из-за холма меня не видно, вот.

И ползти не получается, потому что, как только шевельнешь ногу, так сразу будто тебя кто-то кусает по ней – аж до спины. И в глазах сразу слезы появляются. Вот.

А еще папа говорил мне, что в этих костюмах воздуха на совсем небольшое время. И когда его мало, то загорается красная лампочка. И это тоже вот.

Знаете, когда лежишь на красном песке – не сразу видишь, что красная лампочка уже давным-давно горит.

Бабочка сидела около меня и шевелила крылышками.

Я протянула руку.

Бабочка вздрогнула и не улетела.

Я коснулась ее крылышек.

Я никогда не трогала бабочек. Дома мама запрещала мне это делать, говорила, что я обобью пыльцу с них и бабочка никогда не сможет летать. Наверное, она права. Я видела, как девчонки пытались поймать бабочек. Крылышки потом становились помятыми, в каких-то серых пятнах, – и бабочки не могли взлететь. А потом их ловили мальчишки и отрывали им крылья. Зачем? Почему мальчишки пытаются всегда все сломать? Я спрашивала у папы – и папа ответил, что это называется не сломать, а «посмотреть, что внутри», «исследовать»… но ведь если что-то потом не работает, то это и называется «сломать».

Я очень боялась, что могу сломать эту бабочку.

Но знаете… Она была другая. Она была не такая, как на Земле. Теперь я поняла это совершенно точно.

Крылышки.

У нее были другие крылышки.

Эти крылышки мама бы разрешила трогать. И эти крылышки очень-очень захотели бы оторвать мальчишки. Зато их точно бы не повредили девчонки.

Они были… не могу объяснить… как листы в моем любимом альбоме для рисования. Они вроде и мягкие – и порвать очень сложно. Вот потрогаешь их вот так – жесткие, как железо, а вот эдак – мягкие, как ткань у маминого выходного платья.

Я лежала и гладила крылья бабочки. А она не улетала.

Умереть, оказывается, не страшно.

Это просто очень-очень одиноко.

А потом вдруг появилась большая черная тень и накрыла меня.

И забрала меня в себя.

Вот.

Теперь я всегда буду чистить зубы, без напоминания. И маме даже не надо будет рассказывать мне сказку про кариозных монстров, которую ей когда-то рассказывал прадедушка, а ее дедушка – Виталий.

Потому что, если не почистишь зубы, во рту будет очень-очень плохо пахнуть.

Я предложила папе почистить динозавтру зубы, предложила, что я сама это сделаю. Папа задумчиво посмотрел на меня и махнул рукой. Я так и не поняла, что это значило – да или нет.

Наверное, все-таки «да».

Ведь обычно «нет» папа говорит четко и даже объясняет, почему нет.

А тут просто махнул.

Наверное, это «да» – только он не знает, как это сделать.

А я знаю. Надо попросить динозавтра лечь на живот и открыть рот. А потом зайти туда – и почистить тряпочкой или даже щеткой. И можно еще между зубами поковырять чем-то острым, вдруг там остатки пищи попали. Динозавтр же не может сам этого сделать, как они не понимают, у него же лапки совсем коротенькие.

Только, наверное, они сами боятся это сделать. Думают, что динозавтр их съест или просто закроет рот и не выпустит. Ну и глупо. Когда динозавтр закрывает рот, он перестает дышать, – а, как и все, долго не дышать он не может. Когда долго не дышишь, очень больно в груди и перед глазами черные точки. Динозавтр умный, он так просто так делать не будет. Только в особых… как говорит дядя Андрей… экст… экстер… экстранных случаях, вот.

Но я это сама сделаю. Мне-то не страшно. И даже привычно.

Вот только надо подождать, когда нога перестанет болеть.

Когда болеешь, вокруг тебя все ходят, ухаживают и дарят что-то интересное. Вот Жорпетрович подарил мне настоящий диктофон. Откуда он у него здесь – не знаю, он сделал таинственное лицо и сказал: «Раньше и за это медали давали». А потом рассмеялся и отдал мне его. Навсегда.

Я теперь в шпиона играю.

Хотите послушать?

Вот смотрите, что я вчера записала.

«– …Паш, а может, вообще ничего не говорить?

– Марине я точно ничего не скажу. И ты, надеюсь, тоже.

– Ну а Сашка-то расскажет… ей-то ты не запретишь.

– Если Сашка расскажет, то уже будем решать по ходу действия. Надеюсь, что у нее куча других впечатлений перебьет этот… эксцесс.

– Ты решил называть это эксцессом?

– А как еще это назвать? Как это назвать, чтобы было верно?

– Ладно, Пашк, ты прав.

– Да и вообще об этом лучше лишний раз не упоминать.

– Решил все-все держать в секрете?

– Видишь ли, Андрей, я смогу объяснить, почему на станции ребенок, – и показать разрешение, я смогу объяснить, откуда у меня на станции тираннозавр, – и тоже показать разрешение, я смогу пожаловаться на то, что трудно уследить за детьми и тираннозаврами… да все, что угодно… даже то, что тираннозавр мутировал, мутировал странно, невозможно, удивительно, каким-то непонятным образом сумев не только выжить на поверхности Марса – но и научившись создавать у себя в пасти кислородный пузырь! И даже придумаю дичайшую версию, зачем ему этот кислородный пузырь! И даже попробую что-то предположить по поводу того, почему эта мутация проявилась так внезапно и сиюминутно – словно он внезапно захотел ее!

– Но…

– Но я никогда никому, и в первую очередь самому себе, не смогу объяснить лишь одного. Лишь одного, Андрей.

– Чего же?

– Почему дружба принимает подчас такие странные формы?»

Это папа и дядя Андрей.

Но я ничегошеньки не понимаю.

Если вы поймете, о чем это они, расскажите мне, пожалуйста. Ну или напишите.

Марс, Купол 113, Саше.

Мне обязательно передадут.

И мы с динозавтром прочитаем.