Эльдар Сафин. Дмитрий Богуцкий
Сироты Марса
Первые люди, отправленные на Марс, не имели ни единого шанса.
В эпоху планетарных противостояний на марсианском Северном полюсе высадились путешественники в один конец – колонисты. Их просто швырнули, как швыряют новорожденных котят в реку, мол, вот вам мешок, плывите.
Рассказывают, что они были добровольцами, тщательно отобранными из нескольких миллионов претендентов. Говорят, они были готовы на любые жертвы, чтобы покорить недобрую планету.
Но реально никто так и не узнал их мнения по этому поводу. Потому как до следующей, уже послевоенной, эпохи гонки к Марсу их поселение не дотянуло. От него остались лишь занесенные песком купола общих бараков, затянутые изморозью ледяные разработки и несколько молчащих спутников на высокой орбите.
И еще, как подарок всем нам, – вина, не предъявленная к возмещению.
Непредъявленная – потому что никто не может прийти за долгами, ведь никто из них не выжил. «Мертвая колония» – так у нас о ней говорят.
Это такой наш всепланетарный скелет в шкафу, марсианский домашний призрак. Никто вроде бы ни при чем, а беспокоит. Как изломанные детские ясли на складе, постоянная угроза и затаенный страх – гарантия плохих снов для детей новых поселенцев.
Я, наверное, потому и пугал сестер и братьев сказками на ночь, придуманными тут же, в спальном бараке. О мертвых колонистах, приходящих за неспящими детьми. Приходящими во время бесконечных тихих песчаных бурь, когда на почву Марса ложится синяя тьма, и встает пылевая ночь, и нужно экономить электроэнергию от солнечных батарей. О том, как первопоселенцы являются голые, лишь в шлемах с выдавленными забралами, и тела их покрыты узорами из замерзшей крови.
Сладкий искренний детский ужас от этих историй – первый вкус меда поэтов, испробованный мною, еще неопытным рассказчиком.
На самом деле мы тут, на Марсе, совершенно одни. Было несколько кораблей за годы противостояния с Землей. Они приносили новых людей из метрополии, и сразу же все информационные каналы, включая самые мелкие местные шахтерские, захлестывал непроходимый, хоть и запаздывающий, непереносимый информационный поток.
Тут же наступало всеобщее «равнение на план» и «терраформирование семимильными шагами», от которых некуда деваться. А в пору, когда Марс и Луна-Землю разделяло Солнце и связь держалась на зыбкой цепочке спутников-ретрансляторов, наступал временный покой.
В такие тихие годы всякие неправильные головы начинают посещать разные, не предусмотренные планом идеи.
* * *
Вина – вкрадчивый способ принудить делать то, что нужно, без грубости. И без физического насилия, от которого мы отказались, покинув прежний – жестокий – мир, можно управлять только посредством совести или долга. Другими словами – вины. Ты должен бороться за счастье человечества. Ты обязан накачивать непомерный столб атмосферы – пахота сродни строительству Вавилонской башни, – пока набирающие невиданную силу углекислотные ураганы срывают склоны Олимпа.
Ты… Я должен с упорством муравья перетапливать полярные льды в воду, превращая Великую южную пустошь в жуткие болота, мне следует засевать морозостойкой хлореллой глубокие долины Маринера и выжигать хлором неистребимую черную плесень, заселяющую любую поверхность в обитаемых местах.
На программу терраформирования всегда ничего не хватает. Ни средств, ни рук. Ответом на это стала программа социально ответственного отрочества. На самом деле отлично придумано: энтузиазм молодежи, расширение трудового фронта, закалка характера первопроходца, все дела.
Первое свое осознанное решение, связанное с работой, дети у нас принимают в три-четыре года. На Земле им было бы семь, но наш семилетка – это уже самостоятельный человек, который умеет прочищать двадцать видов фильтров и отличает дохлую хлореллу от больной. Причем больную может лечить тремя официальными способами и двумя неофициальными.
Наши дети – это самый лучший продукт, производимый колонистами. Детей много, потому что выживут не все, а заселять Марс нужно, нужно его приводить к земному знаменателю, чтобы наши дальние потомки могли сажать здесь чертовы яблоневые сады! Кстати, я ел консервированное яблоко, по вкусу даже хуже подслащенного глютенового концентрата, а уж с ним мало что сравнится.
В пять ребенок должен чувствовать ответственность за себя и окружающих. В семь – то есть в тринадцать земных лет – у тебя уже есть свое досье, свои производственные мощности и ты имеешь полное право селиться там, где хочешь. Большинство этим правом не пользуется, но некоторые – и я в том числе – предпочитают открытый Марс теплому родительскому крылышку. Которое, кстати, вовсе не такое уж и теплое, если даже не говорить о том, что они по-родственному претендуют на твои мощности, пока ты живешь рядом с ними.
Но речь не о том. Я с рождения и до смерти должен – а точнее обязан – делать Марс пригодным для обитания. Как будто на нем от этого станет приятнее и безопаснее жить.
Через двести лет такой пахоты мы добьемся, что Марс будет походить на земную Антарктиду. Есть чем дышать и зверски холодно. Стоило ради этого переться сюда и жертвовать жизни целых поколений на алтарь этой идеи? Земная Антарктида и сейчас особо не заселена…
Но слишком, слишком много людей положили жизни, чтобы мы были сейчас и здесь.
Вот только у палки, начиненной виной, два конца. С помощью вины можно принудить. Но с помощью той же вины можно предъявить такой неоплатный долг обществу, что тому не останется другого способа, кроме как оставить тебя в покое. Для этого нужно только освободиться от химеры.
Может показаться безумным, но я хочу, чтобы Марс остался таким, какой он есть. Холодным, резким, безводным и таинственным. Мне назначили мою долю в производственных мощностях, теперь мое мнение считается значимым. Так вот, мое значимое мнение: я не буду платить обществу своей жизнью ради переделки Марса. Я не чувствую этой вины, я – с другой стороны палки.
Сироты появились, возможно, благодаря тому, что я однажды забрал скафандр погибшего переселенца со склада в Мертвой колонии, оставшегося после раскопок, снарядил его компонентами со свалки за поселком и ушел из дома, не тронув доверенный мне производственный пул.
Я объявил себя первым и единственным настоящим марсианином. Да, я просто решил, что буду выжившим одиночкой Мертвой колонии. Я назначил себя достойным преемником первопоселенцев и не желал больше знать мою семью унылых террареформаторов. Теперь я имел право на собственное мнение – а прочим стоило бы заткнуться. Их здесь и близко не было, когда мои предки тут загибались.
Надо ли говорить, что на такую наглость ни у кого не нашлось ответа? В первые дни я гнал и не такую ересь, может, меня извиняет то, что тогда мне было чуть больше восьми лет.
Почти три года я шлялся по Марсу, ездил на попутных грузовиках, летал в контейнеровозах, предсказывал погоду, заклинал духов пустыни и успокаивал души на второпоселенческих кладбищах. Чистил солнечные батареи и раскрашивал скины скафандров в только что выдуманные племенные орнаменты. Искал воду и успокаивал бури. Набивал дальнобойщикам охрой татуировки с лицом Сфинкса, пел песни в новых городах. Я чувствовал, что дремлющий древний Марс заметил меня, мои деяния, ведет моей рукой и слышал согласие в тихих голосах подпевающих мне песчаных бурь.
Разряд прошел в стакане с чистой водой, и неожиданно выпал осадок. Как сказали бы пославшие нас сюда земляне – «случился скандал в благородном семействе». Нас таких оказалось достаточно, чтобы вызвать публичную дискуссию об отказе нам в праве учитываемого мнения, а мой народ – свободный и молодой, совсем еще дети по земным меркам и самостоятельная молодежь – по местным, – тем временем уже пустился во все тяжкие.
Уходили из дома, бросали работу, собирали ветровые яхты из индустриального мусора и устраивали гонки через полушарие в сезон ураганов. Зимовали в спасательных палатках в глубине Дичи – дикой территории за пределами действия систем гарантированного спасения. Спускались в бочках по водяным трубопроводам северной оросительной сети, строили мегалитические обсерватории на склонах щитовых вулканов.
Невероятной популярностью пользовались предметы предшественников из Мертвой колонии. Особым шиком считалось тюнинговать шлемы, поднятые из их могил.
Мы с самоназванием как-то не определились. Казалось вполне логичным, что мы – марсиане, и этого было достаточно. Зато для остальных, для взрослых, мы оказались достаточно чуждыми, чтобы нас назвали Сиротами.
Некоторое время мы жили на не пересекающихся с колонистами плоскостях. Нам хватало нашего Марса, а целеустремленные террареформаторы не становились моложе и уже начали ощущать непомерную усталость, понемногу сбавляя темп и накал. Даже давление из метрополии не могло заставить их двигаться как раньше, «завод» заканчивался – и воткнутый в спину игрушки ключ крутился все медленнее.
А между тем, как обычно водится, нашлись радикалы радикальнее нас. На четвертый год моего путешествия я услышал о них – табуларассерах. Подвижниках чистого начала. Эксплуатация вины им претила, а считать себя наследниками первопроходцев не прикалывало. Нашу жизнь – жизнь «сирот» – они назвали жалким самообманом и сделали следующий шаг.
Шаг безумный, показывающий, что они самые настоящие, полные психи. Они считали, что истинный марсианин появится, когда среда сама сформирует необходимые навыки. Они заявляли, что уже добились этого. Что их первый прошел ад пустыни, выжил и принес оттуда истину правильной жизни. Он якобы снял с себя скафандр, ушел в глубины долин Маринера и жил там сорок дней и ночей, дыша испарениями хлорелловых болот и питаясь тем, что приносил ветер.
Не то чтобы я знаю всех на Марсе – хотя нас тут не так уж и много, – но заметных, ярких людей, независимо от их социальной, расовой и любой иной принадлежности, здесь немного. И я не помню, чтобы сталкивался с кем-то подобным.
Но кто здесь врет, а кто честно заблуждается, я не разбирался – у меня забот и без того хватало.
Они предпочитали не стандартные, торенные дальнобоями и проверяемые спутниками маршруты, от которых Сироты держались не так уж далеко. Они предпочитали Дичь – территории, где не бывали даже исследователи, пустынные, безжизненные, неинтересные ни для геологов, ни для мелиораторов гиблые места.
Я не обращал на табуларассеров внимания. Но они сами обратили мое внимание на себя.
В тот момент я был на соляных рудниках южной Сидонии. Там я вместе с госпитальерами из «Бродячего анатомического цирка Барсума» только что нашел решение интереснейшей, возможной только здесь загадки. Это была эпидемия потери памяти у операторов шахтных роботов. И в этот момент откочевывавшие к югу по Зюйдтрассе Сироты передали мне весточку от мамы.
Мой восьмилетний брат Лютер уже полгода как ушел в табуларассеры. Сделал себе ожерелье из фаланг пальцев, собранных на кладбище Мертвой колонии, и ушел из дома. Девяти лет пацану еще не исполнилось – то есть около пятнадцати по земному исчислению. Наверное, это у нас семейное.
Он пришел в центр доступа и потребовал в распоряжение положенную ему долю неотъемлемых производственных мощностей. С усмешками ему предоставили доступ. Сироты считали неприемлемым пользоваться технологиями пришлой цивилизации. А брат мой Лютер построил прямо там выдуманный турбокластерный райдер, как теперь было модно: пылевые шины в рост человека, ряды инфракрасных фар по бокам, здоровенная рама в обтекателях, в которых теряется седок. Закачал баки водородом и отчалил на юг на скорости, близкой к звуковой.
Письмо от мамы было архаичной звукозаписью на силиконовом кристалле – почти бутылкой, брошенной в море. Я никак не мог получить это послание раньше – Сироты не признают информационные каналы новопереселенцев. Впрочем, теперь мне на это было наплевать. Мне срочно нужно было в другое полушарие. До того как мой брат совершит самоубийственную попытку снять шлем под нашим ледяным небом.
Я знал, с чего начать.
Я отправился на Перекресток, в бассейн огромного южного кратера Эллада. Перекресток находился не очень далеко – во всяком случае, в нашем полушарии. Я въехал в него через сутки, на рассвете. На рассвете, больше похожем на закат от поднятой в воздух рудничной пыли, попутный дальнобойщик высадил меня на окраине Перекрестка.
Эллада встречала зарождающимся ураганом. Края чаши кратера прятались за горизонтом, дорога, склеенная из обломков камней, ровной линией пересекала дно, теряясь в полуденном мареве. Мачты цепочек ветряков наклоняло ветром.
Почти на горизонте погонщик роевых рудосборщиков сидел у пирамиды из положенных один на другой плоских камней. Он, закутавшись в огромный кусок смятой ветром фольги, присматривал за рассыпанным по склону квазиживым стадом, рывшим грунт в поисках редкоземельных микролитов. Когда я подошел ближе, он поднял руку в ответ на мое приветствие.
Ветер в Элладе несет вверх металлические микрочастицы, и они быстро выводят из строя системы скафандров по забору кислорода из атмосферы. Этот эффект – неожиданное следствие изменения плотности воздушных потоков, один из множества незапланированных сюрпризов терраформации. И как следствие – эти места теперь вне плана террареформаторов, здесь земля Сирот.
Старые рудничные склады на задах поселения – перевалочный пункт того, что может потребоваться пересекающим полушарие в любом направлении, и тем не менее даже там девятилетний пацан на райдере привлечет внимание.
И его тут действительно видели. Он ехал в караване табуларассеров на запад через пустыню. Ехал в мимолетный город-призрак Сирот у подножия крепости Толокан. Крепости, которую построил я. В самой глубине неосвоенной Дичи, вдалеке от защищающих от солнечного излучения трасс искусственного магнитного поля и действия спутников связи. Там, где рождаются пыльные бури…
Меня окружали склады, вокруг бойко торговали всяческим барахлом. Я уже купил крыльчатку для сносившихся вентиляторов нагнетателя давления в скафандре и выбирал для него же свежие батареи, когда меня нашел доктор Ликург.
– Я слышал, ты едешь за табуларассерами? – спросил он, человек не из этого полушария. На маску его скина проецировалось его собственное лицо, невиданный среди Сирот обычай. Это могло значить, что он из террареформаторов. – Мне не помешал бы проводник по этим местам, а то я тут еще не бывал.
– Хм. – Я прищурился, разглядывая Ликурга и размышляя, не слишком ли это удачное совпадение. – Что везешь?
Он показал мне цельнометаллический чемоданчик, прикованный к его руке длинной цепью:
– Лекарства. Родители некоторых детей, которых он увел за собой, беспокоятся об их здоровье и наняли меня за ними присмотреть.
– Доктор, значит?
– Именно.
Сироты редко просят о помощи, но еще реже отказывают в ней нуждающимся. Я подумал-подумал и согласился:
– Хорошо, доктор. Нам действительно по пути. Но мне нужно двигаться быстро, не отставай.
Дичь покажет, кто ты такой на самом деле, доктор…
Мы плотно пообедали в культовой забегаловке «Яйца в мыле» в обществе южан-дальнобойщиков. Народ почти не пялился на мои косы, переплетенные с трубами из подсвеченного оптоволокна. Сироты среди дальнобойщиков случались чуть чаще, чем в других стратах.
– Тебя действительно зовут Брагги? – спросил доктор, когда мы вышли наружу и уже грузились в его пескоход.
– Да, меня зовут Брагги. Моя мать обожает саги. – Наши родители любят старые, чужие сказки, а мы создаем новые и живем в них.
– Я думал, ты будешь помоложе, – проговорил он, глядя на маску моего шлема, изображавшую деревянное резное одноглазое лицо с густой бородой.
– И я так тоже когда-то думал…
Пескоход доктора выбрасывал грунт лопатками колес, толкая нас к выгнутому горизонту Эллады. Мы почти не говорили друг с другом.
Через сутки мы добрались до Толокана, города, созданного мною три года назад.
Тридцатиметровые башни-пики из склеенного силикатным клеем песка и плоских выветренных камней посреди пустыни ничуть не осыпались за время моего отсутствия и, как и прежде, кололи призрачно близкое небо.
– Это действительно ты построил все это? – спросил доктор.
– Да.
– С ума сойти. Зачем?
– Я хотел, чтобы на Марсе был готический замок.
В Толокане мы не нашли ничего, кроме брошенного лагеря, мусора и шести свежих могил на белой каменистой равнине.
– Доставай лопату, – бросил я доктору, слезая с пескохода.
– Ты же вроде только что спешил? – прищурился он за забралом шлема.
– Надеюсь, что я еще не успел…
Я разрывал мелкие могилы одну за другой. Вытаскивал засыпанные мертвые тела, складывал в общий ряд. Доктор сидел на своем чемоданчике, соединив руки замком, длинная цепочка свисала с его руки до грунта. Помогать не стал – молча следил за моей работой. Длинная тень от его ног из-за низкого солнца уходила прямо в горизонт.
Лютера в этих могилах не оказалось.
Я подтащил к ряду последнее застывшее насмерть тело без шлема, уложил в ряд, с хрустом разогнулся. Огляделся. Пустынно.
– Похоже, – произнес я, глядя на застывшие тела, – в этот раз что-то пошло не так.
– Знаешь кого-то из них? – коротко спросил доктор.
Я только вздохнул, оглядываясь. Ветер нес обрывки пластиковой ткани и катил невесомые колбы для воды мимо брошенных навесов. Безлюдно.
– А ведь здесь много людей жили когда-то, – пробормотал я, опираясь на лопату. – И я здесь жил.
– И где теперь они? – быстро и напряженно спросил доктор.
– Ушли, наверное, – буркнул я. – Не знаю.
– Кто их убил? – спросил доктор, сгорбившийся на чемодане. – Табуларассеры?
То, как он это спросил… То, что он вообще это сказал – «убил», я понял, что он не только не из этого полушария – он вообще не с этой планеты.
– Никто их не убивал, – буркнул я, думая об участии брата в этом деле.
– Что? – удивился он. – Они сами в могилы легли, что ли?
– Вроде того…
Доктор мне явно не поверил. Помолчав, он добавил:
– Нужно сообщить их родным.
– Они скоро узнают, – ответил я. – Их заберут, когда «Бродячий анатомический цирк Барсума» сюда доберется. А нам надо ехать дальше.
– А их так оставим?
– Падальщиков у нас тут еще нет.
Пока мы удалялись от Толокана, пока я, сидя спиной к ведущему пескоход доктору, видел в туманной тихой буре у горизонта шпили моей крепости, я все размышлял, что же делает Лютер среди этих людей, зачем он это делает и чем это все может закончиться.
Мать меня никогда не простит.
Мы четыре дня следовали по цепочке могил за их караваном, от одного брошенного лагеря до другого, разрывая одинокие могилы, чтобы убедиться, что моего брата там нет.
– Ты понимаешь, что они делают? – спросил доктор однажды. Он пристально посмотрел на меня. Он явно хотел, чтобы я слушал внимательно и ждал ответов. – Они же закапывают людей заживо.
Ну да. Именно так они и поступали. Вывозили решившихся на инициацию в Дичь посреди долины кратера Эллада, рыли яму в осколочном грунте, сажали туда человека в одном скине и оставляли выживать. И конечно же такая инициация оставляла после себя трупы.
– Они уничтожают Сирот, – добавил доктор. – Сколько лагерей мы уже проехали? Шесть?
Я скривился: он явно ничего не понимал. Спросил сам:
– А ты чего на самом деле за ними гонишься? Только честно.
Он на мгновение заткнулся, потом сказал:
– Я просто доктор. Я только везу лекарства.
Он точно не с Марса, этот доктор.
– Ладно. Там посмотрим, какие у тебя лекарства, – буркнул я.
Мы следовали за Лютером, а он оставлял за собой пустые поселения и стойбища. Похоже, все либо шли за ним, либо бежали прочь. Или ложились в могилы.
Было ясно, что я должен его остановить, иначе тут просто не останется людей и страна Сирот, которую я создал, исчезнет.
А потом в ледяном закате машина доктора затарахтела, закашлялась, перевалившись через каменистый бархан, и сдохла после короткой агонии.
Я забрал свой рюкзак, лопату и слез с пескохода.
– Ты куда? – удивился доктор.
– Не можешь ехать – иди, – ответил я ему расхожей максимой. Доктор неохотно слез с заглохшего пескохода со своим цельнометаллическим чемоданчиком наперевес и пошел за мной.
– Ты хоть знаешь, куда идти? – спросил он, недовольный, шагая по глади кратерной пустыни.
– Я знаю, куда они направляются, – ответил я, не оборачиваясь. Это его подбодрило.
Доктор, в общем, неплохо держался в этой необжитой пустоши. Он только сильно беспокоился, сколько зиверт мы тут наловим на каждого, гуляя под открытым солнцем. Ну, мне-то, как коренному, быстрая и легкая смерть от лучевой болезни не грозила: мама в первом триместре принимала все нужные перинатальные присадки. А вот ему – если он не с Марса, а похоже, так оно и было, – могло и аукнуться.
– Буря нас прикроет, – ткнул я в небо пальцем. Доктор не ответил – пялился на покрытый пылью металлический череп когда-то квазиживого рудосборщика, зарывшегося в растрескавшуюся почву. – А. Этот отбился от стада. Потерялся в буре и разрядился.
– Надеюсь, мы сами не слишком отобьемся, – пробормотал доктор.
Прав был доктор. Я сильно рисковал, уходя в глубь неосвоенной территории. Тут мы действительно могли запросто сгинуть без вести. Но я уже понял, куда двигается караван табуларассеров, и стремился срезать путь через Дичь. Медлить ни к чему.
Мы шли всю ночь и часть следующего дня.
* * *
А спасла нас мудрая женщина Тонанцин, что пересекала эту равнину с запада на восток на своем ветроботе. Крыльчатка моего нагнетателя атмосферы покоробилась от ударов микролитов, и мне предстояло испытать фатальную нехватку кислорода уже в ближайшие часы. Доктор пережил бы меня не надолго: без связи он бы отсюда не выбрался, так как сам был хуже ребенка.
После того как мачты ветробота Тонанцин показались над горизонтом, она около часа нагоняла нас – трехколесный катамаран, счетверенные шасси на вынесенных в стороны подвесках, две наклоненные стометровые мачты с металлическими листьями парусов трансформеров. Доктор, распахнув рот, наблюдал за ее приближением.
Нагнав нас, она скинула якорный болт, тут же закрутившийся в почву, и свернула паруса в мачты.
– Куда ты следуешь, мудрая женщина? – спросил я, приблизившись и считав знаки на маске ее скина, изображавшей базальтовый барельеф с лицом ацтекской богини-матери.
– Я следую в Чикомосток на фестиваль Великого Духа, – ответила она.
– Мы идем туда же. Разделим этот многообещающий путь с моим попутчиком?
– Буду рада, – ответила мне Тонанцин.
И мы поднялись на борт. Она тотчас отчалила.
– Чикомосток? – буркнул доктор, устраиваясь на борту.
– «Семь пещер», на языке ацтеков, – ответил я, валяясь на баке ветробота на куче спальных мешков. – Скальный город в кольцевых горах кратера. Мы будем там завтра.
– А я думал, что видел все, – пробормотал доктор, запрокидывая голову, чтобы посмотреть, как в высоте смартгроты хватают неуловимый марсианский ветер.
– Она чемпион гонок по нулевому меридиану, – сообщил я.
– Откуда ты знаешь?
– Это есть у нее на лице.
По-моему, он меня не понял. Раньше, на Земле, была такая пословица: «У него на лице все написано». Сейчас и здесь она не имеет смысла, потому что мы действительно рисуем и пишем все на масках скинов: имя, достижения, девизы, положение. Это лишь одна из многих вещей, которые террареформаторы перенимают у нас, пока робко и частично, но в будущем это наверняка станет нормой для любого марсианина.
– Зачем ты следуешь в Чикомосток? – спросил я Тонанцин. Ветроботы именно следуют, не едут. Ездят райдеры. Важно не путать.
– Я слышала, в Дичи объявился человек, на которого снизошел Великий Дух, – объяснила Тонанцин. – Надеюсь застать его там. Я уже три года в священном путешествии. Раньше я ловила лед в углекислотных озерах Севера, надеюсь вернуться туда к семье, они очень давно меня не видели. Слово Великого Духа изменит все.
– Н-да, – вздохнул я. – Я тоже надеюсь, что его найду… Тоже давно не был дома. Очень давно.
А доктор вздохнул и сказал невесело:
– А у меня место на корабль отсюда. Если я не успею вернуться, застряну тут еще на два года…
Он печально щурился на солнце.
– Тонанцин, – произнес он. – Ты действительно думаешь, что здесь где-то бродит человек, на которого снизошел Великий Дух? Или это только дань верованиям предков с Земли?
– Конечно, он где-то здесь. – Тонанцин удивленно покосилась на доктора, не выпуская кормило из рук. – Его не может не быть.
– Мы же изжили все это, – пробормотал доктор, глядя на уходящие назад барханы. – Безумный мистицизм, идеологическую одержимость. Откуда это все взялось здесь?
– Ну, – задумчиво отозвался я. – Тут есть о чем подумать. Вот чем была Мертвая колония?
– Нечто худшее, чем просто преступление, – немедленно, как по-выученному, отозвался доктор. – Ошибка планирования. Грандиозная ошибка.
– Да не было это ошибкой, – со вздохом ответил я. – Они знали, на что идут. Это был краеугольный камень. Кровь под фундаментом. После такого самопожертвования никто уже не мог оставить Марс в покое, ведь так? Или их смерть была зря?
– Все было ровно наоборот, – быстро отозвался доктор. – Из-за того, что они погибли, из-за того, как они погибли – а это видел весь мир в прямом эфире, – человечество надолго отвернулось от космоса.
– Занятная версия, – не стал спорить я.
– Это факты, – отрезал доктор.
– Это интерпретация фактов. Как погибнут первоколонисты, не имело никакого значения. Важно только то, что они были обречены.
– Это ты так извиняешь вот это вот ваше всеобщее марсианское мракобесие? – удивился доктор.
– Это ты спросил, откуда все взялось. Я только ответил, – прищурился я. – Это то, что внутри нас. И если удалять – то только редактируя ДНК. Великий всепланетный колонизационный проект, триумф научного мышления, вершина рациональности, а жертву все равно принесли.
Я подождал, но доктор молча слушал, и тогда я продолжил:
– Это у людей в генах. Это было выгодно для эволюции. Когда-то на Земле только те общества перешли от малочисленных племен охотников к сообществам с сильными вождями, а от них к деспотическим теократиям Нила и Междуречья, кто мог чувствовать сверхъестественное. Верю в то, что невозможно, и это делает меня способным к превосходящим всякое воображение достижениям. Ведь когда перед тобой стоит задача, которую не одолеть ни тебе, ни детям твоим, что остается? Только начинать снова верить. Во что угодно.
– И побуждать людей к массовым самоубийствам – тоже? – язвительно переспросил доктор. – Это сон разума.
– Нельзя же все время не спать, – ответил я и не был понят. Метафоры лживы.
– Ты знаешь, что именно делают табуларассеры? – спросил меня доктор. – Они увлекли за собой этих детей несбыточными обещаниями. То, что они обещают, невозможно. По крайней мере, для людей.
Я промолчал. Ну да. Тот, кто выживает, – марсианин, исконная великая раса, они старше обезьян с Земли. Тот, кто нет, – падаль человеческая. Кто отступит, когда вопрос поставлен таким образом?
Не это ли подтолкнуло моего брата отправиться сюда? А может быть, мой пример, мое бунтарство стало единственным топливом для его побега? И мой негодный образ жизни он сменил на свой, еще более негодный?
Чувство вины оказалось непривычно заслуженным. Оно и гнало меня вперед. Надеюсь, он не рискнет раньше, чем я его найду…
– Тонанцин, – напоследок спросил доктор. – А что будет, если ты найдешь этого своего одержимого?
– Да не дай бог! – засмеялся я. – Уверен, что найденное ей не понравится.
Тонанцин, молча слушавшая, на этом месте приподняла маску своего шлема и сердито плюнула за борт. Сегодня на солнце было всего минус шестьдесят, и ее плевок упал в песок ледяным камушком.
Я заткнулся.
Поймав ветер, мы ехали всю ночь и прибыли в Чикомосток следующим утром. «Семь пещер», город из дыр в кольцевых горах Эллады, украшенный моими наскальными рисунками из вымышленной эпохи еще живого зеленого Марса. Прибыли мы прямо на фестиваль пограничных состояний, основанный некогда тоже мной, – «Сенцон Тотчтин», или «Четыреста пьяных кроликов». Праздник богов пива, собиравший Сирот со всего полушария.
Раньше здесь встречались потерянные люди всех рас и родов, смешивая чувства и смешивая мысли, познавая собственные границы, осознавая, что не одиноки. Теперь его захватили табуларассеры, вытеснив или обратив несогласных, и теперь здесь остались только те, что были связаны только одной страстью – к Чистому Началу, одной привязью – исступленной надеждой на невероятное.
Нас никто не встречал. Нас вообще никто не заметил.
Мой брат Лютер стоял на высокой скале и говорил с народом. Мы подошли и стали слушать.
– Я обещаю вам, – говорил нам Лютер, стоязыкий проповедник, вершитель судеб, глас свыше, свет в ночи, ярый зверь. – Я обещаю вам небо. Открытое небо. Я обещаю вам воздух и глубокий сладкий вдох.
Он знал, как готовить этих мальчиков и девочек, он их любил, он ел их живьем. Он был именно таким, каким я себе придумал ночами на этом пути образ пророка табуларассеров, которого никогда не встречал, – с лицом древнего бога, с глазами дикой кошки. И вот теперь я видел его при свете дня.
– Вы будете дышать полной грудью. Я дам вам свободу. Идемте! Нас ждет испытание, которое нам следует пройти.
Он был в шлеме, маска его изображала терракотового человека с чертами хищной кошки в виноградном венке. Вид его вызывал оторопь и ужас.
– Мой брат умер в этой пустыне и вернулся! Он смог, и вы сможете! Я говорю вам!
Он говорил. А у меня не было слов. Только паника. О ком он говорил? Не обо мне же?
Потом он сошел с камня и спустился к нам, подобно острому ножу рассекая ткань толпы. Приблизился к нам вплотную.
– Я не видел вас раньше, – сказал он нам. – Кто вы?
– Меня зовут Ликург. Я жажду стать марсианином, – ответил ему доктор. – Расскажи мне как, если знаешь.
– Ликург. – Лютер словно попробовал его имя на вкус. – Идем.
Мы вошли вслед за ним под сень горы, под свод гигантской пещеры, в арку огромной длинной палатки, скроенной по образцам первопроходцев.
Грязный, бурый от пыли навес из пористой экоткани дрыгался на сервокаркасе. Каркас шевелился, постоянно изменял форму под давлением слабого ветра. В палатке больше ничего не было, словно тут и не жил никто. В палатку вошли только мы вчетвером с Лютером – остальные остались снаружи.
– Это тебе. – Доктор протянул чемоданчик Лютеру, и тот, удивившись, взял его в руки. Доктор молча открыл чемоданчик, выхватил оттуда огромный реактивный пистолет, направил его на Лютера и пальнул ему в лицо.
Я едва успел пнуть чемодан снизу – дозвуковая смартпуля с воем завязла в его металле. Лютер тут же ударил чемоданом руку доктора, выбив из сустава кисть и заставив выронить пистолет, а затем обрушил доктору на голову, поставив на колени, и третьим ударом сбоку сбил на пол, расколов шлем в нескольких местах.
Тут же в палатку ворвалась толпа снаружи – нам с Тонанцин заломили руки за спину, поставили на колени.
– Это еще что такое?! – крикнул Лютер, отбрасывая мятый чемодан в сторону. – Вы кто такие?
Доктор валялся на ледяном песке, задыхался и не мог ответить. Маска на шлеме погасла. Воздух утекал паром через трещины.
Лютер поднял пистолет доктора, преломил о предплечье – пусто, там был всего один заряд, уже истраченный.
– Метрополия… – брезгливо проговорил Лютер и отбросил пистолет.
Он прыгнул ко мне и, едва я попытался вырываться, схватил железной рукой за горло, задирая мне голову.
– Вы кто такие? – выкрикнул он. – Сироты? Что они вам пообещали? Как они вас купили? Вернуть вас в метрополию, обратно в тепло и уют, ведь так, глупцы?
Он вгляделся в мою маску – но что он мог сквозь нее увидеть?
– Я тебя знаю? – спросил он.
– Это я, твой брат Брагги, – сказал я. И выключил маску.
– Брат? – удивился Лютер. – Брагги-сказочник?
– Это я, Лютер.
– Брагги, – медленно произнес Лютер, присев передо мной на корточки. – Неужели? От этого имени в Дичи просто некуда деваться. Я слышал это имя повсюду с детства. И я действительно помню все байки, которые он рассказывал нам на ночь. От них просто некуда было деваться. Чертов сказочник, несдержанный на язык, любитель пугать маленьких детей…
– Это я, Лютер. – Слова стыли от ужаса у меня в глотке.
– Все вокруг знают, кто мой брат, – задумчиво улыбнулся Лютер, глядя мне в глаза. – Ведь это мой брат умер и восстал, открыв нам путь Чистой доски. Слышишь, как воет ветер? Это значит, что время испытания подходит. Никто не избежит своего шанса. И если ты действительно хочешь быть моим братом, незнакомец, ты можешь им действительно стать. Ты готов?
Он мог и не спрашивать – конечно же я не был готов.
Нас вместе с доктором и Тонанцин вытащили наружу, вывезли в пустыню и выкинули из райдеров на камни долины, где уже были выкопаны три неглубокие могилы. Нас побросали каждого в свою. Остатки воздуха, вырывавшиеся из трещины в шлеме доктора, застывали изморозью на потрескавшемся тетрапропилене.
– Лютер, – прохрипел я из своей могилы. – Тебя ищет мама.
Мой брат не ответил мне. Он ушел в красноватую мглу бесшумной бури, обвалившуюся на равнину у подножия гор, и увел за собой всех остальных. Они все ушли, оставив нас один на один с отцом нашим Марсом. И отец наш в этот день был не в духе.
Я проверил давление в скафандре и выбрался из своей могилы, перебрался в яму к доктору. Тонанцин тоже перепрыгнула к нам. Беззвучная буря тут же накрыла нас.
«Чертов метрополец, – думал я, остервенело заклеивая цианакрилатом разбитый шлем Ликурга. – Тоже мне, доктор хренов нашелся. Ну да, хорошая пуля – надежное средство от любых немощей!»
Я и раньше о метропольских хорошо не думал, а теперь и подавно.
Тем временем Тонанцин натянула над нашей могилой полог из ее теплоизолирующего пончо – лист тонкой немнущейся фольги. По фольге тут же замолотили невидимые песчинки. Ну, значит, замерзнем не сразу, а только к утру, когда под минус сотню стуканет.
Три человека в покое излучают чуть больше тысячи килоджоулей в час. Так, теплопотери фольги и стенок окопа… Нет, не хватает. К утру точно околеем.
В этот момент мой скин-скафандр окончательно сдох и перестал нагнетать снаружи углекислый газ, где в озонидовом патроне из него выделялся кислород, который примешивался к стандартной воздушной смеси. Счет моей жизни пошел на минуты.
– Есть идеи? – спросил я Тонанцин, глядя, как падает уровень кислорода у меня под скином.
– Молись, – серьезно ответила она.
– Времени нет, – буркнул я, разбирая барахло из своего пояса. Кости, гайки, провода, ага, вот! Я вытащил из пояса слипшуюся горсть серых кристаллов, пересыпанных черной технопылью.
Любой марсианин продержится в Дичи голым хотя бы пару часов. Но больше? Я знаю один способ, но этот способ не для меня.
– Что это? – спросила Тонанцин, осветив мою красную руку налобным фонариком.
– Это способ продержаться до утра, – буркнул я. – Амнезия рудничных операторов. Смесь нитратных солей со стенок шахт и техносмазки рудных роботов.
Сразу вспомнилось расследование, которое мы проводили с «Бродячим анатомическим цирком Барсума» в соляных рудниках южной Сидонии, когда меня сорвали с места новостью о пропаже Лютера. Ребята уже сталкивались со случаями амнезии среди шахтеров, хотя чаще находили вымороженные штреки с мертвыми операторами.
А я коллекционировал разные страшилки и легенды, обрабатывая их под свои нужды. Вместе мы собрали это воедино, провели пару анализов и поняли, в чем же причина. Там же, в шахтерском поселке, нашли женщину, потерявшую ребенка родами и желавшую забыть последний год.
Первый опыт был неудачным – она забыла лишь полтора месяца и очнулась через час, уверенная, что она беременна, – а вместо этого обнаружившая пустой живот и кучу мужиков вокруг. Мы еле справились с ней вшестером – но со второго раза все удалось, она очнулась на следующий день, забыв ровно тот срок, какой и хотела.
– Надо же, – проговорила Тонанцин, глядя на смесь в моей ладони. – Не думала, что увижу ее. Я была уверена, что это городская легенда.
– Эта легенда – чистая правда, – заверил я ее. – Она обеспечит отличную экономичную кататонию на десять часов, минимум трат воздуха и калорий. Ну и спалит все твои воспоминания за последний год примерно.
– Сложный выбор, – прищурилась Тонанцин.
– Способ выжить. Только тут две дозы, – добавил я. – Это тебе и доктору.
– А ты?
– А я пойду выбью дерьмо из одного глупого пацана, который много о себе возомнил.
– Я не собираюсь ничего забывать. Я уже три года потеряла на поиски Великого Духа и откатываться назад, когда я так близко, не собираюсь, – покачала головой Тонанцин.
– Ну и дура, – ответил я. – Умрешь ни за что ни про что.
– Умирать я тоже не собираюсь, – отрезала Тонанцин. – Доктор до утра без шлема продержится? Как принимают эту дурь?
Я отключил шлем от скафандра доктора, снял его.
– Подними ему веки.
Я, тщательно отмерив, засыпал слизистую глаз доктора пылью, мгновенно растворявшейся на поверхности роговицы. Через пару секунд доктора парализовало, он выпрямился в своей могилке, вытянувшись во весь рост, и принял характерную «позу мумии»: одна рука вдоль тела, вторая согнута в локте и лежит поперек живота.
– Ну, вот и все, – прошептал я, глубоко вздохнул и снял свой шлем. Губы обожгло ледяным холодом. Пятьдесят лет терраформирования дали лишь четверть от земного давления в этой самой глубокой на планете впадине, но я уже не свалюсь без сознания немедленно. Отдал свой шлем Тонанцин – она его надела доктору на голову, чтобы не замерз, а я нацепил шлем доктора и заклеил шейный клапан. Из шлема травило, но вентилятор на затылке исправно нагнетал давление внутрь.
Дергая конечностями, я вылез из своего теплого скафандра в ледяную утробу могилы, распорол добытым из пояса острым куском обсидиана термослой скафандра и начал размазывать хлынувшую из отверстия красную вязкую жидкость по телу.
Тонанцин недоуменно озирала мое голое тело.
– Я этот камушек на горе Арсия подобрал, – прохрипел я, постепенно согреваясь собственным теплом. Изолирующий термогель позволит мне продержаться без скафандра какое-то время. – Думал, обработаю под неолитическое рубило и в раскоп подброшу, чтобы археологов помучить.
Я еле-еле скомпенсировал едва переносимые пол-атмосферы в шлеме потоком чистого кислорода. Не дай бог в шлеме что-то коротнет – взорвусь к черту…
– Пойдем, – тяжело выдохнул я, приподнимая полог и выбираясь в тяжкую алую ночь.
Воздух был заполнен мелкими невесомыми песчинками так плотно, что вытянутая рука терялась в бурой мгле, которую фонарик не пробивал. Было неожиданно тепло, в смысле, минус двадцать, не больше.
Пока мы брели примерно в сторону гор, спотыкаясь обо все камни по пути, я понял, как это получается, – вечером нагретый до ощутимого плюса на дне кратера воздух уходит в стратосферу.
В то же время с гор вниз стекает поток холодного воздуха и успевает прогреться, пока пустыня остывает, отдавая тепло пыльному туману. Нужно спешить – когда все остынет, я тут без ступней останусь.
Это было, наверное, не так уж долго – вряд ли больше часа. Буря становилась все сильнее, а я только прибавлял шагу, а за мной бежала Тонанцин. А за нами бежала, танцуя и смеясь нашей наглости, смерть.
Потому я не выбирал средств и слов, когда вломился в пещеры Чикомостока. Я бежал голый и в шлеме, как бог войны, а моими спутниками были страх и ужас. В травящей паром при каждом выдохе во все стороны маске разбитого шлема я выглядел как покрытый пылью и налипшей кровью демон бури.
Да, в этот день я поднялся во плоти из глубин детских ужасов. Все встречные разбегались.
Я одним ударом рубила разрезал входной клапан поселенческой палатки, и та мгновенно опала, потеряв форму, народ внутри заорал, закашлял. Они хватали шлемы и натягивали их на дурные головы, вопили и ругались, задыхаясь.
Шагая по катающимся телам, я щедро раздавал пинки потенциальным самоубийцам. В конце палатки нашел спальный мешок, из которого вытряхнул Лютера прямо на голый пол. Братец кашлял и слабо сопротивлялся. Еще бы – это Марс, детка, здесь нечем дышать инопланетным млекопитающим!
Я схватил его обеими руками за горло, подтянул к себе и прокричал ему в перепуганное лицо:
– Ты плохо вел себя, Лютер. Ты был плохим мальчиком.
Я орал, а низкое давление превращало сказанное в хрипящий злобный шепот.
– Ты лжец, Лютер. Ты состоишь целиком из чужих выдумок. Из моих выдумок. Это я придумал тебя, Лютер, глупый мальчишка. Ты целиком мой. Не тебе корчить из себя экстатическое божество, ты мелок и жалок. Ты не способен к творчеству.
– Мама… – вытаращив глаза, хрипло прошептал Лютер. – Пожалуйста.
Он плакал.
– Я знаю, что тобой двигало, – сказал я ему тихо. – Ведь я такой же. Я дам тебе еще одну возможность. Еще раз прожить твою жизнь, миновать перекресток, который привел нас сюда. Я дам тебе шанс, которого уже нет у меня.
Я протянул руку, раздавил в ладони слежавшийся комок и засыпал его огромные глаза пылью, которую ребята из «Бродячего анатомического цирка Барсума» назвали «Амнезией шахтных операторов».
Когда он перестал корчиться и замер, я уложил его на спальный мешок и выпрямился. Народ, который не сбежал прочь, жался к стенкам палатки. Позади меня в облаке красной пыли мстительной ацтекской богиней стояла Тонанцин с каменным лицом, освещая темное нутро шатра своим налобным фонарем.
Молчание затягивалось. Эк я их запугал-то.
– Чего ты хочешь теперь, Великий Дух? – решительно спросила Тонанцин среди общего молчания.
– Найдите мне какие-нибудь портки, – просто ответил я. – Яйца сейчас отморожу.
* * *
К утру буря завершилась, и мы вытащили доктора из его неглубокой могилы. К вечеру он пришел в себя, а потом пожаловал и «Бродячий анатомический цирк Барсума» и оказал помощь всем в ней нуждавшимся. А доктор забыл успеть на свой корабль и надолго застрял у нас.
На этом все и кончилось.
Когда позже я посетил доктора Ликурга в лазарете на Перекрестке, он был мрачен.
– Я тебя знаю? – спросил он первым делом, когда я вошел.
– Я тебя знаю, – ответил я. – Мы неделю шлялись по Дичи вместе. Лежали в одной могиле.
– М-м-м, – выдавил он сквозь зубы. – Так это ты, Брагги? Я знаю твою мать. Еще с Земли. Тебя не помню. Не помню ни хрена. Как даже на эту планету попал. Очнулся – думал, совсем с ума сошел…
– Значит, зачем ты прилетел к нам – не помнишь?
Он покачал головой, отрешенно глядя на экран, демонстрирующий будущие джунгли Фарсиды.
– Понятия не имею, чем буду заниматься все это время, – произнес он негромко.
– Ну, – ответил я. – У меня есть одна идея.
На улице у ветробота со сложенными мачтами я встретился с Тонанцин. Она ждала, когда я выйду из госпиталя.
– Так и будешь за мной таскаться? – спросил я недовольно.
– Ну да, – просто ответила Тонанцин. – Я три года на тебя потратила.
– Слушай, я ничем тебе не помогу. Я не знаю, как тебе закончить твое магическое путешествие. Я не шаман и не бог.
– Мое путешествие уже закончилось, – усмехнулась Тонанцин. – Меня закопали в землю, и я вышла оттуда следом за Великим Духом живой.
– Так что тебе еще от меня нужно?
– Мне нужна мудрость. Напутствие. Слово.
– Плодитесь и размножайтесь, блин, – ляпнул я бездумно.
Тонанцин на мгновение задумалась, потом согласно кивнула и пошла к ветроботу разбирать такелаж для отхода. Я некоторое время следил, как она, ловко орудуя лебедками, поднимает сегменты мачт к небу.
– И что? – спросил я. – Это все, что тебе от меня было нужно?
– В этом есть смысл, – пожала она плечами. – И, собственно, именно так я и хочу поступать впредь.
– И чем этот смысл отличается от того, что был в этих словах раньше?
– Я его полностью понимаю, – белозубо улыбнулась мне Тонанцин, хлопнула меня по плечу на прощание, выбив из плеча моего ветхого скина облачко красной пыли, и, взобравшись на борт, резво отчалила на север, оставив меня томиться в сомнениях.
Так все и закончилось, что бы вам ни говорили все те свидетели и очевидцы, которых с каждым днем все больше. Просто, буднично и, можно даже сказать, по-домашнему.
Все кончилось, и мы закрываем ту страницу и открываем новую.
Через месяц я и мой младший брат Лютер уходим в путешествие. Долгое, нелегкое путешествие на огромной и прекрасной машине по укладке огромного, как рухнувшее мировое дерево, бесконечного, как змей Ермунганд, кабеля искусственного магнитного поля.
Мы потратили на кабель и кабелеукладчик все резервы наших производственных пулов и резервы всех, кого мы знаем. Мы вложили в этот проект, что я придумал той ночью в пещерах, силы всех Сирот Марса.
Доктор Ликург тоже отправляется с нами. Нас ждут три каторжных, чудовищно тяжелых и восхитительных года, за которые мы огромным кругом оградим Элладу границей, рубежом, можно даже сказать – священным лимесом самовыращиваемого в недрах машины кабеля сечением в сто локтей.
За время, которое мой брат проживет рядом со мной, забыв все, что встало между нами, он, возможно, простит меня и за то, что помнит из детства, и за то, чего не помнит из отрочества…
А когда мы закончим свою работу и через гребень кольцевых гор в нагретую скудным марсианским солнцем чашу кратера потечет холодный мертвый воздух с ледяных равнин Зюйда и смешается с металлической пылью в атмосфере над впадиной, мы запустим нашу электромагнитную машину.
Металлические частицы придут в круговое движение, замешивая воздух над кратером в устойчивое атмосферное образование, подобное Большому Красному Пятну. «Вечный шторм», двухтысячекилометровое сверхмедленное торнадо, сепарирующее более тяжелый углекислый газ к границам шторма, приближая содержание кислорода к нормальному. А также – удерживающее у себя внутри давление, почти равное земному, и температуру, близкую к субарктической. Пространство, защищенное от космического излучения. Невидимые стены, границы, которых нет.
Там можно будет снять шлемы и маски. Вздохнуть полной грудью, ощутить ветер на голой коже. Избавиться от уже приросших к телу скафандров, родиться буквально заново.
Мы растопим лед под песками, и в кратере соберется вода в системе сообщающихся озер. Через десять лет вся Эллада будет покрыта лесами. Это будет страна-сад. Мы станем настоящими детьми Марса.
Я создам для вас новый мир, мои Сироты. Я буду вам как бог-творец, за отсутствием настоящего. Я исполню безумное обещание моего безмозглого брата, данное вам, мой бездомный народ.
У нас еще будет свое небо над головой.
