Глава VII
Семейная история; половая жизнь Рао Цура; жеребята, чудовища и сны

Далекий предок Захир-бея был турецкий мамелюк по имени Мустафа, воин-раб, служивший в Египте до тех пор, пока выдающиеся организационные способности не возвысили его над остальными однокашниками и не сделали генералом. Изображений этого славного джентльмена (в начале военной карьеры потерявшего ухо и носившего вместо него золотой протез) не сохранилось, поскольку таковые запрещались строгими исламскими законами, как их понимал Мустафа, но один современник в своих дневниках назвал его (в вольном переводе) «кровожадным и свирепым коротышкой». Мустафа благополучно генеральствовал до 1798-го, когда французская армия под командованием такого же свирепого коротышки-корсиканца вошла в Египет, надеясь отхватить кусок чужой земли и прогнать англичан, мертвой хваткой вцепившихся в Индию. Мустафа Золотое Ухо собрал войско и отправился встречать подлую Лягушку, которая, хоть и потерпела сокрушительное поражение в битве с Горацио Нельсоном, умудрилась обратить армию мамелюка в бегство, а его самого захватить в плен.

Готовясь к позорной смерти, Мустафа был приятно удивлен торжественной встрече и с еще большим восторгом узнал, что причиной тому послужило его прежде оскорбительное отсутствие вертикального преимущества. Корсиканец, в свою очередь, был рад обзавестись не заклятым врагом, а искренним почитателем. За беседами о том, как именно была достигнута победа и что теперь будет, Наполеон и бей упивались ненормально крепким кофе, французским коньяком и курили подозрительно пахучий табак, а под утро (неделю спустя) разведчики Мустафы-бея тайком провели Наполеона через британские заставы, и он уплыл во Францию, где стал рассказывать всем, как надрал несколько англо-арабских задниц и героически бежал домой. Мустафа-бей вернулся в свой замок в компании грозной авантюристки по имени Камилла де ля Сен-Вьерж, которая вскоре родила сына, первого из приплода, и сын этот учился не только в мамелюковой школе, но и у англичан (по причине что хоть оно и полезно – учиться у одолевшего тебя врага, еще полезней постигать тонкости ремесла у тех, кто вручил ему шляпу с его зубами).

Из этих корней выросла семья беев-мореплавателей, утонченных, чрезвычайно независимых и порой не ладящих с собственными хозяевами. Такое нарушение иерархии и субординации могло бы сделать из них настоящих американцев, если бы Соломон-бей (1901–1947), проучившись некоторое время в Сорбонне, не стал избегать всякого рода религий и не счел бы Соединенные Штаты самой праведной страной на свете. Тем временем магараджа Аддэ-Катира, Ранджит Рхой по прозвищу Трусливый Рэнди, почувствовал острую необходимость окружить себя потомственными военными и предложил Соломону, отцу Захир-бея, создать речной флот и катирскую армию. Этой цели магараджа добивался с несвойственным ему упорством, даже когда все вокруг начало разваливаться на части. Соломон вынужденно перевез молодую беременную жену в невероятно красивую крепость, когда Британская империя погрязла в кровавой резне и самоустранилась с субконтинента. Захир-бей родился в хмурое июньское воскресенье 1947-го и уже в среду осиротел: представители местного преступного синдиката решили свергнуть британское иго, убив Соломона с женой и под шумок переправив в Аддэ-Катир большой груз афганского опиума. Захир-бея контрабандой увезли в Лондон – наверняка с молчаливого согласия Маунтбеттена, поскольку от него мало что укрывалось.

Так Захир-бей, в одеяле из козьей шерсти и с немалым состоянием за душой, попал в Лондон, а со временем в Оксфордский университет, где учинял беспорядки, пьянствовал, скандалил за свой колледж и был пойман врасплох с дочкой декана Баллиола, прежде чем получить диплом с отличием высшего второго класса. Это достижение до сих пор считают великим чудом те, кто стал свидетелем бесстыдного шествия Захира по пивнушкам и постелям миловидных студенток. Его неизменным спутником и поручителем был поджарый катирский наследник по имени Нкула Джанн, грозный эрудит и интеллектуальный сноб, которого последний раз видели за рулем «роллс-ройса» во время эвакуации Фудина и который в настоящее время спешно пытается выяснить, что же, черт подери, происходит. Обзаведясь высшим образованием, эти двое вернулись на родину с целью взяться за ум и отрастить жирок. Они прибыли аккурат к свержению последнего магараджи и утверждению на роль марионетки и президента Великолепного Эрвина Кумара. Почуяв неладное и увидев неприятный характер перемен, они немедля решили по мере своих завидных возможностей досаждать новому правителю и всячески расстраивать его планы.

Первые дни нам приходится очень странно и тяжело. Мы находим местечко, где можно упасть и даже поспать. Беженцы занимают каждый квадратный метр и каждую нишу. Салли Калпеппер с Джимом Хепсобой делают себе гамаки и спят высоко над каменным полом. Я тоже пытаюсь. В гамаке ломит спину. Тогда я начинаю бодрствовать по ночам, а отсыпаться днем, когда на полу есть место. Замок поделили на три части: Захир-бей и его монахи устроились на верхнем этаже, рядом с башней, команда Гонзо (включая нас) – в передней и на разрушенном балконе, а катирские беженцы разместились в остальных частях здания, хотя слово «разместились» не вполне передает суть дела. Мы с Ли заглядываем в комнату, где провели нашу первую ночь. Там сейчас живут три семьи, включая двух раненых и старуху, которая от гнева плюется и заикается. Мы почтительно киваем в ответ на заявление, что наших матерей сношали дикие псы, и стараемся не вдыхать запах крови и пота, который источают ее племянник с другом. Карга – хотя несколько дней назад она была почтенной матроной, а может, и остается ею под слоем грязи и изнеможения – что-то мычит, а ее племянник услужливо переводит. Он говорит монотонно, не заботясь об ударениях и паузах: просто раскладывает перед нами английские слова, чтобы мы связывали их по своему усмотрению.

– Мои сыновья. Вы отобрали моих сыновей. И за что? За что? Я любила своих сыновей, то были мои единственные сыновья, других у меня нет. И дочерей нет. Вы их забрали. Никого не осталось.

Таким скучающим и беспристрастным тоном он продолжает до тех пор, пока не добирается до кульминации: будь прокляты наши дома, наше семя и наша страна, покуда не омоется небо Кровью Господней и суд Божий не настигнет нас адским огнем. Тут юноша сообщает, что его тетя очень злится и он тоже. Дабы мы в этом убедились, он поднимает голову, но в его глазах только пустота. Юноша пожимает плечами.

– Я видел, как исчезала земля, – говорит он, словно это все объясняет.

Тетя бросается в его объятия и изливает слезы и сопли ему на грудь, но, когда мы уходим, бросается за нами по коридору, точно бешеная кошка. Ли уводит меня прочь, но тетя не унимается и рывками, будто ее дергают за нитку, бежит за нами. Она испускает душераздирающие вопли, и вскоре нас уже преследует целая толпа угрюмых мужчин и печальных женщин.

Мы выбегаем во внутренний двор, мощеный и ровный. Посреди разбитого фонтана зияет колодец. Все, кто не идет за нами, сидят тут как попало, друг на друге, в ящиках и на двухъярусных кроватях, образующих город-улей. Когда мы входим, наступает тишина, нарушаемая только визгами и хрипами тетки. Я впервые вижу людей Аддэ-Катира рядом, а не с безопасных высот бронетранспортеров, и мне приходит в голову, что в такой ситуации они не станут сдерживать ярость. Какой-то парень поднимает с земли палку, пригодную для битья, воспитания животных и умерщвления врагов, но тут из середины двора раздается бешеный вопль, и все поворачиваются в ту сторону.

– Блудница! Что это?! – Наш старый знакомый в страхе смотрит на ребенка в рваной голубой пижаме. Даже младенец, поедающий сырое мясо, не мог бы вызвать столь неподдельного ужаса. – Мерзость! Чудовищно! Откуда это взялось?! Нет, нет, молчи, я знаю – здесь полно подходящих мужчин. Надо только найти самого жалкого, истекающего кровью идиота, который от безвыходности мог уложить тебя в свою постель. Или постель была моя?! Но как ты родила его так быстро?! А? Отвечай! Верно, зачем тебе девять месяцев, презренная шлюха, ты готова плодить исчадий хоть каждый час! Где-то тут наверняка валяется скорлупа, из которой он вылез. Ты демон – вот кто! Тварь из ада, где живут и нежатся в вонючем мареве инкубы, сатиры и женщины с паучьими ногами! О, бедный Рао Цур, женился на гнусной дьяволице с вечной течкой! Умей она хотя бы готовить…

– Дубина! Ребенок твой, ты это прекрасно знаешь, и родился два года назад! О, ради всего святого… Неужели тебе нравится выставлять напоказ свое скудоумие?! Да, да, нравится! Ты назвал его Джуном и день деньской квакал с ним, точно жаба, когда должен был торговать! Несколько месяцев подряд ты восхищался своим спиногрызом и не обслужил ни одного покупателя! Он плевался в них, швырял всякие мерзости. Яблоко от яблони! Клиенты от него сломя голову бегут. И вот уже два года мы живем в нищете. Да, в нищете! И кстати, Рао Цур, чей нежный желудок больше не терпит моей еды, а сердце охладело к долготерпеливой жене, это и мой ребенок! Мы с тобой спали, ты и я. Я говорю «спали», хотя скорее сношались. Тебя это удивит, но любовник ты неважный. Сплошь ухи да охи, сама бы лучше управилась!

– А, вот как? Любовница Онана – вот кто такая Веда Цур! Солистка! Только, помнится, она вся извивалась, тряся непотребными грудями, а с губ ее летели такие стоны, что кисло молоко и кошки глохли!

– Ха! Признал! Ты со мной любился! Черна твоя страсть, Рао Цур, как светлы были дни моего целомудрия! Конечно, я кричала! Я звала на помощь! А что еще делать, когда тебя колошматят такой дубиной… – Ее муж распахивает глаза, и Веда Цур резко закрыват рот.

Она попала в то ужасно неловкое положение, когда все вокруг умолкают, а ты продолжаешь выбалтывать сокровенные тайны в полной тишине. Помню, однажды я сказал «…голые ниже пояса, но за перьями не видно» в лекционном зале, битком набитом моими профессорами. Речь шла о динозаврах, птицах и эволюции, но попробуйте объяснить это сотне улюлюкающих преподов.

Веда Цур переступает с ноги на ногу. Опускает глаза. С ее пухлых манящих губ срывается робкий смешок. Рао Цур тоже неловко поводит плечами. Катирцы недоуменно молчат. Пролейся сейчас дождь из лягушек или взойди солнце на севере, никто бы этого не заметил. Рао Цур мямлит «Хмм, да» и больше ничего не может придумать. Он неуклюже обнимает жену и притягивает к себе виновника их ссоры, а потом из-под коробок и одеял вылезают еще несколько детей, и вот уже семья Цуров в полном составе. Тут происходит самое удивительное: Рао целует жену, словно они только что обвенчались, и он боится, как бы любимая не улетела, если время от времени он не будет ее успокаивать и целовать. Секунду все молчат, потом старая карга фыркает, и весь двор взрывается гоготом и одобрительными возгласами. Это первый смех, который я слышу после конца света (злой и нервный не считаются).

Кто-то начинает хлопать в ладоши, хлопки отбивают ритм, а ритм превращается в танец, и по какому-то странному совпадению Рао Цур оказывается рядом с Ли. Он хватает ее, а Веда Цур из мести выбирает меня, и Рао трубит на всю округу, что его жена развлекается с героем Фудина, а герой я потому, что ударил по башке одного идиота и спас ей жизнь. Теперь она точно сбежит от Рао – и скатертью дорога подлой изменнице, пусть нарожает мне здоровеньких чертят. Веда язвительно интересуется, кто это сейчас прижимает к груди пышногрудую медсестричку, и долго ли она станет терпеть его неумелые ласки. Нет, она убежит с красивым пастухом, и что тогда будет с Рао? Останется один-одинешенек, дурак! Говоря все это, Рао и Веда широко улыбаются друг другу.

Так продолжается несколько минут, круг за кругом, хлоп хлоп хлоп-хлоп хлоп, ла-ЛА-ла-ла-ла-ЛА… ла-да-да-ДИЯ! Затем на пустой ящик натягивают струну, и она начинает дзынькать и тренькать, на бутылках отстукивают пим-пам-пом-пум, а голоса образуют остальную часть оркестра: хммхххаамм, а-хоахом, и у нас получается настоящая рок-н-ролльная кадриль, только с самодельными мандолинами и ксилофоном, но на скиффл в полной мере не тянет, пока Тобмори Трент не начинает стучать костями по черепаховому панцирю. Первый танец заканчивается, и наступает короткий миг тишины: злая тетка покорно целует меня в обе щеки, гладит по лицу и заявляет, что любой, кто захочет со мной подраться, будет иметь дело с ней, ведь если Рао Цур, торговец шафраном из Фудина, говорит, что я хороший человек, а Веда Цур не против, чтобы моя подруга танцевала с ее мужем, то это уже о чем-то говорит, даже если на самом деле я – согласно надежнейшим источникам, известным лишь ей, – не бил по голове того идиота, спасая людей Фудина. Тут поднимается очередной радостный рев, громче предыдущего: за нашими спинами возникает Захир-бей, низкорослый титан, романтический герой и по совместительству оратор в клубе «Корк». И, как выясняется, учитель танцев для фудинцев, таинственных пиратов Аддэ-Катира и уцелевших солдат Объединенных Оперативных Сил под временным командованием Гонзо Любича. Словом, мы отрываемся на полную катушку, все вместе, и если кто-нибудь подумал, что Гонзо, Ли, Джим, Салли, я и остальные – еще не друзья, то пусть выкинет из головы эту глупую мысль, потому что мы теперь не разлей вода, да к тому же пьяные.

Утром возвращается война, похожая на семена одуванчика.

Ее приносит восточный ветер, веселый и неумолимый. Он бодро дрожит и мерцает, перекатываясь через холмы и засыпая лес пылью. Пыль дружелюбная, приятно мягкая. Волшебная. На мили и мили вперед, от нас и до самого озера Аддэ, бойкие пылинки и озорные спирали парят среди деревьев и с шипением падают в ручьи, точно горячий пепел на снег. Мы стоим на длинном балконе, смеемся и киваем, желая друг другу доброго утра. Сегодня будет отличный день. Но с приближением пыли очередной порыв ветра приносит животный запах, от которого странно щекочет в носу и горле. Тысячи птиц летят прочь из леса. Самых разных видов. Они даже не удосужились собраться в стаи или семьи. Лебеди тяжело взмахивают крыльями, гуси хлопают, воробьи (или очень похожие на них птички) порхают – всеми движет страх, все летят в одном громадном, относительно слаженном порыве.

На лету они гадят, для пущей скорости освобождая кишки. Вторая часть войны начинается со шквала гуано.

Приближаясь к нам, Дрянь меняется. Она достигает границ наших земель, нашей безопасности, и разделяется, точно занавес. Вокруг клубятся тени, из которых летят вопли проклятых душ и крики демонов, ну или просто неприятные звуки, от которых волосы встают дыбом и хочется немедленно последовать примеру лебедей и освободиться от внутреннего гнета. Все вокруг заняты чем-то важным. Пираты-монахи Захир-бея решительно снуют по территории, успокаивая и ободряя, уводя катирцев вглубь замка. Ребята Гонзо – его главные помощники, Джим, Салли, Сэмюэль и Энни – поднимают остальных. Ли и Тобмори Трент ведут профессиональные разговоры о грядущей сортировке раненых и переливании крови, так что мне остается только наблюдать за натиском. Я наблюдаю.

Дрянь клубится и бугрится. На нашей территории она встречается с какой-то энергией и реагирует. В выемках творится странное: появляются и исчезают вооруженные солдаты, машины, пулеметы. Они мерцают и накладываются друг на друга, становясь тверже и прочнее. Некоторые смешны, другие отвратительны. Небольшая группа солдат, собратьев по оружию, устремляется через границу. Они бегут слишком близко друг к другу, а когда поворачиваются, видно, что все семеро срослись воедино. Сержант держит руку на спине капрала, подталкивая его вперед, и рука плавно сливается с формой и позвоночником. Боец, бегущий сзади, прирос к сержанту бедром. Они брыкаются, кричат и падают, сшибая остальных, – не настоящие люди, а картинка, на которую полагается смотреть с одной стороны. Они умирают, возможно от нехватки сердец, и валятся на землю, где постепенно растет ковер из трупов – знакомый декор современных битв. Свистят пули, хотя сражаться, в общем-то, не с кем. Это не нападение. Это атмосфера. Война как общая обстановка, как мебель. Нас осаждает идея войны.

Монах, стоящий рядом, удивленно смотрит, как у него на груди расцветает пулевое ранение. Он умирает спокойно, даже оскорбленно, без криков и страха. В отличие от другого солдата, который вместе с удушливым газом, пахнущим электролитом, выдыхает кусок легкого. Он бы закричал, но его лишили этой возможности, поэтому он просто в ужасе смотрит на меня, и я говорю ему: знаю, знаю, тебе больно и ты умираешь. Знаю. Я здесь. Он глазеет на меня, и неясно, то ли он благодарен, то ли не может поверить, что я не нашел нужных слов. Он умирает, пока я моргаю.

Чья-то рука хватает меня за плечо, грубо и навязчиво. Я скидываю ее, выкручиваю. Успеваю заметить кривые зубы и учуять вонь изо рта. Бью наотмашь, блокирую удар. Все, его больше нет. Человек-тень. Я съеживаюсь, но ничего не происходит.

Солдаты на холме переходят в атаку. Командование неумелое, но они продвигаются. Танк Вазиля открывает огонь, в разные стороны летят, как в дешевом фарсе, руки и ноги. Ха! Но вскоре танки появляются и у врага. Из люков торчат командиры, как один похожие на генерала Паттона. Когда Гонзо подрывает гусеницы одной машине, а Вазиль размазывает ее по окрестностям, выясняется, что у паттона нет ног. Это химера, человек-танк. Сэмюэля П. тошнит. Никто над ним не смеется.

Мы попали в игру или в чей-то сон; волна за волной, беспорядочные, бесконечные; смертельные, но лишенные смысла. Мы бьемся. Мы умираем. Они наступают вновь. Нигде не безопасно, нигде нет угрозы как таковой. Люди-тени мелькают в коридорах, наполовину живые, наполовину вымышленные; иногда они кого-нибудь убивают, порой затаиваются в углах и ждут, пока их уничтожат, как ребята в красных футболках из «Стар Трека» (из оригинального сериала, в более поздних от смерти никто не застрахован). В лазарете сами по себе появляются новые больные. Лечить их бесполезно. Они просто сидят и кричат. Носильщики, которых у нас нет, приносят раненых, которых мы раньше в глаза не видели, и складывают их в одно место. У первого солдата на третьей койке (деревянный ящик, накрытый тряпкой, но для нас это – третья койка) травма головы. Через минуту прямо на него кладут второго, и какое-то время они лежат вдвоем, а потом первый исчезает – вместе с повязкой, наложенной Трентом. Остается мальчик с оторванной ногой, истекающий кровью. В следующий миг у него уже две раны, он умирает, на его место кладут какую-то женщину, и так до бесконечности.

Всходит солнце. Ветер меняет направление. Мы по-прежнему бьемся. Тени падают как подкошенные и умирают, новые не появляются. При свете солнца, в обычном мире, выглядят они жалко: нескладные уродливые звери без каких-либо преимуществ. Верзилы. Бандиты. Веда Цур, залитая кровью и плачущая, бьет одного медной кастрюлей по голове, и он падает ничком. Рао методично его колошматит, пока тот не подыхает, как раздавленная муха. Он напал на их детей. Джун цепляется за папину руку, прибавляя тяжести каждому удару.

У нас есть силы, мы злы и напуганы, поэтому мы даем отпор. И совершаем вылазку. В последнее время вылазки вышли из моды, потому что настоящих осад теперь не устраивают. Неприятель оцепляет и штурмует населенный пункт, но чаще ведет уличные бои, потому что в блокадах гибнет больше гражданских, чем солдат, а это вроде как плохо. Разрешается убить большое количество гражданских по ошибке, но убивать их нарочно – преступление, за которое по головке вас не погладят. Мы делаем вылазку, потому что… черт подери, мы это заслужили! Вазиль возглавляет колонну, Бон Брискетт едет в хвосте, а посередине – моторизованная пехота из навороченных «фордов-фокусов» и бронированных фургонов.

Подножие холма превратилось в склеп. Кругом все вымерло. Едем дальше. В лесу уже получше. Первые метров сто залиты кровью и выжжены, но потом начинается почти нормальный лес. Разве что деревья слегка поцарапаны пулями. Пара дохлых овец. Мы едем. На нас не нападают. Льет дождь, вокруг вода. Мы останавливаемся, выходим. Гуляем по лесу. Хорошо. Мы с Ли держимся за руки, я перевешиваю автомат на другое плечо и чувствую себя защитником. Мы приваливаемся к сосне и любуемся цветами. В кои-то веки вдыхаем воздух, который не пахнет ужасами. Мы живем.

Щелкает моя рация. Один раз. Такой сигнал означает не «вижу врага», а «нашел кое-что любопытное, подходим осторожно». За первым щелчком следует семь подряд: один из пиратов-монахов «на семи часах», то есть на юго-юго-западе. Мы – Ли, Сэмюэль и я – «на пяти». Идем вниз.

Пират-монах сидит на краю лесной полянки в зарослях папоротника, так чтобы видеть ее целиком, но самому на глаза не попадаться. Мы приближаемся.

Посреди поляны видим человека верхом на лошади. Он упитанный, волосы тусклые, опаленные, руки в поту и грязи. К такому страстью не воспылаешь. Лошадь неухоженная, коричневая – ах да, гнедая, или как там коноводы дают понять, что им известно больше, чем простым смертным. Не знаю, можно ли назвать этого парня всадником. Черт, пусть сам определяется с номенклатурой! Это не человек на лошади. Это человек и лошадь. Кентавр… хотя нет. Кентавры из легенд – твари натуральные. Они такими рождаются, такими их делает Зевс или лепят из волшебного пластилина – готовыми к употреблению. Низкий голос, борода, тестостероном разит за милю… А этого словно пересадили или привили. Он похож на солдата с чужими ранами из лазарета или на сросшегося с танком командира. Да и ведет себя, прямо скажем, не по-кентаврски. Эти создания обычно играют на музыкальных инструментах и с благородным видом носятся по лесам. Наш растерянно роет яму: перегибается через собственные передние ноги и выбрасывает наружу полную лопату земли. Яма всего-то с фут глубиной, но причудливое строение тела не позволяет кентавру нагнуться ниже. В следующий раз лопата едва царапает землю.

Он рычит и встает на колени, как лошадь. Видимо, поза неудобная и шаткая: вновь нагнувшись, он теряет равновесие и валится на землю. Какое-то время бьется на боку, затем перекатывается на ноги и начинает заново, и так несколько раз подряд. Потом отшвыривает лопату и кладет в яму некрупный сверток, размером с невысокого или обрубленного человека. Опять берет лопату, закапывает яму и ковыляет прочь. Идет он вразвалку, как моряк, словно не привык к четырем ногам: левые шагают вместе, и ему приходится переносить вес на правые, чтобы не упасть, затем наоборот. Кентавр кашляет и сплевывает в близлежащие папоротники сгусток крови. Видимо, у него нарушены дыхательные пути. Может ли он есть? Каким желудком пользуется, какую пищу в состоянии переварить? Мы провожаем его взглядом, и нам становится немного совестно: надо было предложить помощь. С другой стороны, мы его не пристрелили, хотя имели полное право, учитывая, что он – совершенно невероятный, чужеродный объект в опасном месте и в опасное время. Обычно таких стреляют. О да, мы просто воплощение добродетели. Нам стыдно смотреть друг другу в глаза.

Монах выходит на поляну. Без спешки и с большим почтением он выкапывает и разворачивает сверток. Его пиратская сущность временно бездействует. На миг он становится просто очень усталым монахом. Под слоем клеенки оказывается вязаное одеяло, а в нем – дитя. Или жеребенок. Маленькая девочка. С ней мутация прошла неудачно: это лошадь с двумя ногами, вместо кистей рук копыта. Она прижимает к себе плюшевого ослика. Монах кивает и закапывает ее обратно, руками.

Захир-бей и Нкула Джанн совещаются. На «тайный» совет приглашены все желающие. Захир-бей – преступник в розыске, и по одной этой причине его советы держатся в секрете, но нам разрешено о них знать, принимать в них участие или просто слушать. Вопрос на повестке дня: «Что случилось?» В общем и целом мы согласны, что вопрос очень хороший и ответить на него надо, пока то же самое не случилось с нами. Дело срочное, поскольку – не считая странностей и ужасов, творящихся снаружи, – жуткая дрянь проникает внутрь нас. Мы с некоторым трудом вспоминаем имена и лица людей из Сгинувшего мира. В принципе, задача посильная. Но это все равно, что поднимать полный чемодан, когда раньше поднимал пустой. И такое вторжение куда страшнее, чем последние события.

На совете я впервые слышу слово «овеществление» в контексте Сгинь-Войны. Захир-бей вопрошает, что за хрень творится вокруг. Не отдавай я себе отчета, что имею к ней самое непосредственное отношение, я бы объяснил. Никогда не говорите, что социология – бесполезный предмет. Впрочем, Нкула тоже в курсе событий.

– Это превращение абстрактной идеи в нечто материальное, о драгоценнорожденный Принц, – отвечает Нкула оч. официально, поскольку мы не на простом совете, а на театрализованном представлении. Захир-бей превращает толпу беженцев в самостоятельную сущность – Уцелевших Шангри-Ла, а для этого нужно дать им некую опору. Гонзо в обмен на верность предложил своим людям овсяное печенье (и нормальность). Бей предлагает ответы.

Нкула читает лекцию и теоретизирует, а бей делает вид, что ни слова не понимает, отчего становится ближе и роднее всем остальным. А если у кого найдутся дополнения, так это прекрасно, ведь две головы (или две сотни голов) – лучше, чем одна. Нкула оглядывается по сторонам и отмечает живой интерес публики. Захир-бей всем своим видом дает понять, что этого объяснения ему недостаточно, и Нкула продолжает:

– Будь так добр, Принц, вообрази себе крепкого неотесанного доисторического дикаря.

Захир морщит лоб и целиком отдается этой задаче. Воцаряется тишина. Нкула нетерпеливо топает ногой. Я гляжу по сторонам: несмотря на усталость, все сосредоточились на образе нашего далекого предка.

– Готов ли мой Принц?

– Готов.

– Чудесно. Что в этом человеке самое примечательное?

– Нкула, скажи мне, почему от твоих объяснений я чувствую себя восьмилетним ребенком?

– Вероятно, Принц, такова природа всякого учения.

– Не думаю.

– В том-то и беда.

По толпе проходит смешок: бея, оказывается, обделили мозгами.

– Давай пока оставим большой коричневый конверт с прописными истинами запечатанным и вернемся к нашему приятелю кроманьонцу. Итак?

– Он вроде голый.

– Верно, Принц, верно. Именно эту досадную несправедливость он хочет исправить.

– Неужели? А мне показалось, он вполне доволен своей животной похотливой сущностью и с удовольствием валяется в грязи, как свинья. Видишь, неподалеку толпятся его женщины? Разве они не столь же наги?

Нкула позволяет себе выдохнуть. Он производит впечатление человека, который не опустился бы до высокомерных вздохов над скудоумием ближнего, но часто борется с желанием опуститься.

– Я сознательно не упомянул его женщин, Принц, опасаясь, что их нагота приведет тебя в ужас.

– Конечно, я в ужасе, но эти дамочки куда миловидней громадной дубинки, которая болтается у него между ног.

На сей раз все дружно хохочут, и особенно заливисто смеется возмущенная старейшина деревни, которую в вихре старомодных панталон и нижних юбок запихнули в лимузин бея. Она с томной улыбкой взирает на спасителя, довольная своим безнадежным восторгом. Нкула мастерски играет на смехе слушателей и продолжает:

– Прежде я не обращал на это внимания, Принц, но теперь я вижу предмет, о котором ты говоришь, и, должен признать, он не радует мой взор. Но вернемся к женщинам. Разве ты не заметил, как им холодно?

– Те, что постройнее, дрожат. А обладательницам пышных форм, замечу, не страшна вечерняя прохлада.

– В самом деле. Однако с наступлением ночи и сопутствующим ей падением окружающей температуры даже их охватывает легкая дрожь, ведь опыт, суровейший из учителей, подсказывает им, что в предрассветные часы…

– Знанием о часах они еще не располагают.

– Верно, Принц, и поскольку процесс постижения человеком этих элементарных истин – основная тема нашей беседы, я внесу ряд поправок в описание их мыслей: …в самую темную пору циркадианного цикла, о котором доисторические охотники и собиратели, жившие в гармонии с невыразимыми чудесами божьего мира, имели отличное представление, во сне их потревожат неудобства, связанные с холодом. Ты доволен?

– О да.

– Тогда узри, Принц, как эти невежественные самки набросились на одаренного редким преимуществом хозяина стада или своры…

– Не «прайда»?

– Это не настоящие твои предки, Принц, а лишь вымысел. Потому я не удостоил бы их сравнением со львами, а уподобил бы собакам или скоту, которым надобно не восхищаться, а управлять.

– Вот как?! Прекрасно! Значит, сравним их с собаками?

– Благодарю, да будет так. Продолжим: эти невоспитанные самки с криками и воплями налетели на самца, так что его слуховое восприятие сейчас нарушено.

– Отказывают ли они ему в удовлетворении первобытных нужд, столь необходимом для здоровья его психики и либидо?

– Вероятно, отказывают.

– Бедолага. Я проникаюсь симпатией к нашему пещерному человеку, Нкула.

– На это я и надеялся, бей Аддэ-Катира. Смотри же: несчастное создание вот-вот приведет нас к кульминации и важнейшей мысли нашего дискурса.

– Неужели?

– В самом деле.

– Откуда ты знаешь?

– По глазам вижу.

– Даже несмотря на его бедственное положение?

– Именно, Принц. Лишь в самых тяжелых условиях его слабый мыслительный аппарат способен выйти за пределы обычных функций и познать насущную истину. Его женщины требуют теплой и сухой погоды, но вокруг холодно и мокро. Кроме того, они желают защититься от ночных хищников и других стай, рыщущих неподалеку. Самец может оборонять только один подход к стае, а к остальным, в силу биологических особенностей, поворачивается спиной. В результате из неудовлетворенных желаний он извлекает понятие укрытия.

– Извлекает?

– Да, ваше высочество.

– А он на это способен?

– Способен. Впервые в истории, Принц, человеческое существо обнаруживает умозрительную область концепций, или ноосферу. Он пришел от частного к общему и уразумел, что помимо вещественного окружения, с которым он знаком, существует целая вселенная понятий. Одновременно с этим осознанием он совершает действие.

– Какое же?

– Идет прямиком к утесу, в котором есть пещера, занимаемая крупным зверем. Этому жильцу он устраивает такую трепку, ваше высочество, что зверь… Возьмем для примера гипотетического медведя?

– Возьмем.

– …что медведь мгновенно издыхает. Таким образом, наш герой обзаводится укрытием, которое овеществилось для его стаи в трех каменных стенах и потолке. Мало того, прозрение длится некоторое время, и пещерный человек успевает поделиться им со своими женщинами. Они сразу все понимают, всерьез берутся за ноосферу и начинают думать, каких бы еще благ пожелать.

– То есть ноосфера – что-то вроде большого универмага идей.

– Да, только от человека требуется чуть больше усилий, нежели для совершения покупки…

– Сразу видно, что ты редко ходишь по магазинам, Нкула…

– …однако в целом такое сравнение верно.

– Хмм. Вот те раз. Непохоже, чтобы нашему дикарю шибко полегчало.

– Социальные и материальные препятствия – вечные двигатели прогресса, Ваше высочество, и мы не можем тратить свое милосердие на единственного пещерного человека лишь потому, что эволюция отвела ему роль зачинщика первой технологической революции. В настоящий момент, как ты видишь, дикарь одет в медвежью шкуру, скрывающую от мысленного взора Вашего высочества итифаллический предмет, так оскорбивший поначалу…

– Я не знаю слова «итифаллический», Нкула, скорее, висячий…

– Словом, он благополучно и вежливо прикрыт. Пещерный человек размахивает костяной дубинкой…

– Овеществлением идеи защиты или атаки…

– Вернее, удара, ваше высочество, поскольку для нашего дикаря защита и атака – слишком тонкие материи.

– Может, у него уже появилось имя?

– Едва ли оно ему необходимо, ведь в своей стае – теперь она больше похожа на племя – он альфа-самец. Знаки отличия нужны ему не больше, чем небу и земле. Впрочем, раз уж это первый современный человек и изобретатель технологии, можем наделить его индивидуальностью.

– Согласен. Назовем его Джон.

– Да будет так, Принц. Что ж, взгляни: укрытие Джона теперь освещает и согревает пламя, ревущее в очаге – хотя очаг немного чадит, ведь потребность в свежем воздухе пока не овеществилась в виде дымохода. Пещеру наполняет аромат жареной медвежатины, а скоро мы увидим появление разнообразных орудий и предметов мебели, вместе образующих то, что мы считаем современной жизнью.

– То есть дальнейшие овеществления.

– И их последствия.

– Капитал!

– Ваше стремление проявить себя похвально, мой Принц. Любопытно, однако, что капитал – понятие абстрактное, чего не скажешь о деньгах. Деньги – система материальных знаков, выражающих стоимость.

– Боюсь, это не так любопытно, как ты вообразил, Нкула.

– Тогда давай оставим экономическую теорию и вернемся к нашим рассуждениям.

Так они подходят к концу поучительной части беседы. Откуда-то приводят пиратку с лицом-лопатой и в очках с тонкой оправой (такие делают из гибкого титана, без всяких винтиков, и даже если на них сесть, в худшем случае у очков выскочат линзы, а вам будет обеспечено десять минут увлекательных попыток вставить их обратно). Ее зовут Антония Гарсиа, и доктор Фортисмир сказал бы, что фигурка у нее будь здоров. Она – профессионал с какими-то невероятно мудреными квалификациями и редкая разновидность женщины с религиозным призванием, которое в ходе миссионерской работы в Аддэ-Катире и привело ее к Захир-бею, а следом – к революции. Сейчас она занимает должность министра науки в правительстве несуществующей страны. Помнится, Фриман ибн Соломон называл это правительство «альтернативным» (позже выяснилось, что он – хитрый король-пират, дующий мое виски, по милости которого меня впоследствии арестовали и направили сюда). Антония Гарсиа пересказывает лекцию профессора Дерека о природе Вселенной и без труда раскладывает по полочкам его теорию, хотя некоторые ее догадки о специфике Сгинь-Бомбы довольно умозрительны, и кто-то ее поправляет.

Все замирают и оборачиваются. Такое впечатление, что профессор Гарсиа не часто слышит подобное в свой адрес, и я тоже оборачиваюсь, но тут до меня доходит, что поправку внес я сам. Минуту спустя, прежде чем Бог, Гонзо Любич и Захир-бей (но больше всего – Ли, ведь она должна, должна, должна) выслушивают мою исповедь и отпускают мои грехи, я рассказываю им, что знаю: откуда взялись бомбы, как они работают и почему от них не может быть последствий (звучит лживо и нелепо). Это, конечно, измена, вопиющая государственная измена, но против несуществующей страны, которая к тому же потеряла всякое право на верность подданных, уничтожив целый мир, пусть ей – как выясняется – и хорошенько подсобили.

Словом, нетрудно понять, что случилось, – трудно переварить. Вернее, было бы трудно, если б мы не застряли посреди этого безобразия, умирая, наблюдая за привидениями и хороня детей мифических животных.

Рассмотрим уничтоженный мир. Сгинь-Бомба – мощнейшее оружие, пылесос, высасывающий из энергии и вещества их организующий принцип, информацию. Профессор Дерек предположил, что друг без друга они попросту прекратят существование. Сдается, он ошибся. Вещество, лишенное информации, превращается в Дрянь, которую я прежде называл тенями и Волшебной пылью. Она отчаянно ищет новую информацию. Ее мучает голод.

В нормальных обстоятельствах информацию поставляет ноосфера (не универмаг пещерного Джона, а, скорее, информационный слой Вселенной, обширное королевство, и универмаг – лишь малая его часть), однако в ходе войны мы смели ее вместе со всем остальным.

Как мы успели заметить, в людях тоже есть информация. И в данный момент вокруг происходит следующее: человеческая часть ноосферы – мысли, надежды, страхи – овеществляется. Понятийный винегрет материализуется, заменяя нашими мечтами и кошмарами то, что Сгинуло. Как война, охватившая лагерь генерала Копсена и теперь пришедшая сюда.

Как маленькая девочка, мечтавшая стать лошадкой. Дрянь захлестнула ее во сне, и она проснулась изувеченной, с лошадиным телом, не в состоянии даже дышать. Потом ее похоронил скорбящий отец с четырьмя ногами вместо двух.

– Это мир снов, мой Принц, – говорит Нкула, имея в виду не светлые грезы, а гнусное подсознательное рода человеческого.

Захир-бей откидывается на спинку стула и потягивается. Осматривает растрескавшиеся стены, холод и грязь на полу. Разбитые окна и окровавленных людей, из-за чужих бессмысленных склок осужденных на холодные ночи и полные безысходности дни. Он смотрит на своих закаленных в боях монахов и новых союзников, разбитых и изможденных. Будь я на его месте, у меня в груди засел бы тугой узел, и страшный затаенный гнев медленно превращал бы мою плоть в жидкую сталь. Намек на это слышен в его словах:

– Не моих снов, Нкула.