Глава VIII
«Трубоукладчик-90»; мимы и порнография; Найденная Тысяча

Я рос с Угрозой Ядерной Войны. Она жила на углу моей улицы и провожала меня до школы. Мы с Гонзо играли с ней, когда остальные ребята не хотели с нами разговаривать. Мы так устали от игр в Армагеддон с этой тупой и скучной Угрозой, что умоляли ее разучить что-нибудь новенькое, но она была непреклонна. Чаще всего она просто сидела на задней парте и буравила нас сердитым взглядом. А в один прекрасный день мы узнали, что она умерла. Кое-кто сильно расстроился по этому поводу, но я был очень рад от нее избавиться. Дети – такие эгоисты.

Если дать человеку время, он может привыкнуть к чему угодно. Он доведет себя до того, что жизнь не на грани превращения в жидкую плазму по вине недоумков, повздоривших из-за экономической теории и практики, начнет казаться ему плохой, страшной, неудобной и невообразимо опасной. Этим даром сознательного самоотречения особенно щедро наделены мальчики. Девочки – по крайней мере там, где я рос, – обычно более уравновешенны и разумны. Наша упертая сосредоточенность на динозаврах, таксономии, филателии и геополитических интригах их несколько настораживает и печалит. Девочки в состоянии видеть картину в целом (то есть давайте не будем уничтожать мир из-за таких пустяков), а мальчики цепляются к написанному мелким шрифтом (этот нечестивый замысел противоречит нашей природе, нельзя допустить его расцвета в нашем свободном миролюбивом обществе). Осторожно замечу, что оружие массового поражения разумнее доверить девочкам.

Нам становится даже обидно, когда наша оборона до последнего солдата подходит к концу и нас спасают. Мы так замечательно держались. Конечно, мы нормировали продукты, нам не хватало лекарств и негде было спать; время от времени нас атаковали монстры (овеществленные кошмары разных людей из разных культур), химеры (люди и животные, изувеченные Дрянью), раздвоенные (жуткие человекоподобные твари, вылезшие из озер концентрированной Дряни, как это случилось с Беном Карсвиллем) и другие гады. Словом, нам было хреново. Но мы взяли ситуацию в свои руки. Да, мы сознавали, что все хреново, однако поняли суть хреноты и в известной степени подчинили ее себе. Это как Угроза Ядерной Войны – пока она висела над нами, о прочей хреноте можно было не думать.

А потом нас взяли и спасли.

Однажды утром мы проснулись от дикого грохота из долины: что-то катилось в нашем направлении, и оно было намного, намного больше нашего дворца. Выше горы и дворца вместе взятых. Огромное вонючее сооружение двигалось в облаке какой-то склизкой пакости. Там, где пакость встречалась с Дрянью, вылетающей из леса, Дрянь съеживалась и падала на землю. Эта гигантская уродливая штука была неуязвимой, и в ней ехали люди, машущие нам так, словно мы рады их появлению.

Мы нехотя признали, что действительно рады. С нами очень осторожно заговорил человек по имени Хастер. Войдя во дворец и увидев, как мы живем, он принялся грязно ругаться. Мы чуть его не побили. Шангри-Ла выглядел ужасно, но все-таки был нам домом.

– Нет, – перебил нас Хастер, – вы не поняли. Мы едем уже несколько месяцев и еще ни разу не видели столько людей в одном месте. Ребята, да вы просто… – Он сглотнул и ошарашенно улыбнулся. – Будь я проклят, – добавил Хастер, – будь я проклят.

И захохотал. И смеялся до тех пор, пока ему не принесли пива.

Мы решили, что Хастер – наш человек. А потом собрали все свои пожитки и пошли в его кочующую крепость, потому что от нашей остались одни руины.

Я лежу на клетчатом одеяле, под самой крышей рукотворной горы, которая называется «Трубоукладчик-90». Огромное промышленное сооружение в черных пятнах, забрызганное дождем и грязью, похоже на гигантскую механическую улитку, нарисованную кубистом и оставляющую за собой серебристый след, – электростанция, отель и нефтяная вышка одновременно, все на гусеничном ходу. Это замок Хастера, и с его помощью мы завоевываем свой мир. Или создаем его заново. Отдельные куски, которые мы находим и соединяем между собой, расположены не так, как указано на картах.

Одеяло крепко пахнет чесночной колбасой. Это наводит на мысль, что прежде на нем лежал кто-то из солдат Вазиля. Чесночная колбаса осталась только у французов. Их солдатские пайки наполовину состояли из нее – странной, вяленной на ветру, сушенной на морозе, обогащенной витаминами, пастеризованной колбасы со столетним сроком годности. При желании ее можно использовать как спасательный жилет, лыжи, растопку (из оболочки выходит отличный фитиль), можно до смерти забить ею врага или строить из нее укрепления. Я даже слышал, что, если в правильных пропорциях соединить ее с уксусом и известными продуктами человеческой жизнедеятельности, выйдет неплохая взрывчатка. Весьма находчиво, хоть и омерзительно. Вот только что будет с солдатами Вазиля, если они случайно глотнут уксуса? Разлетятся на куски, как фейерверк? Быть может, они носят с собой специальную приправу, нейтрализующую действие остальных веществ? Я решаю никогда об этом не спрашивать. В общем, такой колбасе ничего не будет, даже если пропустить ее через отжимную машину. Сварите и ешьте одной рукой, а второй можно выразительно жестикулировать или крепко держать винтовку, чем, по всей видимости, и занимался человек, лежавший на этом одеяле.

Через невероятно мощный оптический прицел моей винтовки видно, как Гонзо едет впереди в наспех сляпанном вездеходе. Подобно «Трубоукладчику-90» (только много, много, много меньше), машина Гонзо – развалюха непростая. Это газонокосилка с двигателем от электромобиля для развоза молока. У такого двигателя просто невероятный крутящий момент. Молоко – эмульсия молочного жира в воде, кубический метр воды весит ровно тонну; молоковоз в состоянии выдержать тяжеленный груз, который убьет подвеску обычного автомобиля и размажет ходовую по дороге. Снимите с него это бремя (а заодно чудовищно тяжелую платформу, которая нужна для стабильности), и скромный молоковоз превратится в ракету на батарейках с огромным запасом нерастраченных сил. Вездеход Гонзо не взлетает лишь потому, что кто-то пожалел времени и не приделал ему крылья. При необходимости он может тащить за собой хоть танк.

«Трубоукладчик-90» кладет Трубу. В Трубе содержится волшебный туман, от которого исчезает Дрянь. Мы распыляем туман в воздух (называется он ФОКС, инФОрмационно эКСтра-насыщенное вещество), где он смешивается с Дрянью и нейтрализует ее. Труба делает то же самое, но постоянно, то есть мы проводим через весь мир полоску земли, на которой можно спокойно жить. ФОКС содержит огромное количество информационных отбросов, поэтому Дрянь, смешиваясь с ними, превращается не в чудищ, а в пыль и воздух.

Было время, когда мы даже считали Дрянь великим благом: еще бы, открыта субстанция, реагирующая на человеческую мысль! Конец голоду и нищете! Мы пустили к «Трубоукладчику-90» несколько ручейков Дряни, надеясь придать им желаемую форму. Однако Дрянь беспощадно правдива, а правда заключается в том, что наши самые сильные побуждения – далеко не самые похвальные. В результате эксперимента образовалась стайка недоделанных отродий и изувеченных монстров, живых булочек и губительной сахарной ваты. Мы отстреляли их по одной и во избежание повтора залили ручейки ФОКСом.

Важно помнить, что ФОКС не останавливает уже сделанных чудовищ. Поэтому я сижу тут с винтовкой, готовясь пристрелить любую двухголовую тварь, которой приспичит съесть моих друзей. И все же ФОКС не просто полезен – он нам необходим. Кроме того, важно помнить, почему это аэрозоль. По словам Хастера, если слишком большое количество ФОКСа смешать с большим количеством Дряни, получится бум – не грандиозный, но очень приличный. Скорее даже не бум, а БУУУММ-БАДАДА-ТРРРАММ-ммм. Поэтому лучше использовать ФОКС в качестве защитного экрана, а не палить им из пожарного шланга. В тысяче километров отсюда есть кратер размером с футбольное поле – там это обстоятельство выяснилось. У «Трубоукладчика-90» на южной стороне имеется соответствующий шрам – большая черная опалина.

Гонзо широкой дугой забирает вправо, а Джим Хепсоба и Сэмюэль П., наоборот, влево. Я постоянно держу голову Гонзо в объективе прицела, но – поскольку я не хочу застрелить друга даже по ошибке – никогда не навожу перекрестие на его котелок. Я защищаю Гонзо, пока он и остальные защищают «Трубоукладчик-90», а тот без помех строит новый мир. Еще в трех точках восточного фасада «Трубоукладчика-90» (компас ведет себя весьма своевольно, однако солнце по-прежнему встает в той стороне; туда мы и держим путь, единогласно решив называть ее востоком, пока кто-нибудь нас в этом не разубедит) разместились Салли Калпеппер, Томми Лапланд и Энни Бык. Они тоже вооружены и тоже ищут монстров.

За последний месяц на «Трубоукладчик-90» нападали тридцать семь раз. Широкая железная броня, закрывающая сопла, вся покрыта царапинами и вмятинами. В нее стреляли, метали ножи, били ее самодельными мечами, дубинами и палицами. Еще больше удручает, что ее кусали огромные страшные зубы. Северному крылу досталось от гигантских челюстей, явно принадлежащих большой белой акуле, вот только «Трубоукладчик-90» не попадал в воду с тех пор, как был обыкновенной нефтяной платформой, а тогда северное крыло еще не пристроили.

Кстати, крепость называется так не потому, что кладет Трубу. Это совпадение. Сверхсложная конструкция, вокруг которой она построена, представляет собой несколько переоборудованных нефтяных платформ, и первый «Трубоукладчик-90» был одним из них. Его полное название звучало так: «Трубоукладчик Девять Ноль Браво Один Один Униформ», и если предположить, что каждый знак в этой последовательности – цифра от одного до девяти или буква (переданная фонетическим алфавитом, столь популярным среди оружейных фанатиков всего мира), то он мог быть одним из 78 364 164 096 подобных машин. Неизвестно, какой земной корпорации может понадобиться столько серийных номеров. Он есть у каждой модели мобильного телефона или видеопроигрывателя, и большинство номеров предполагает такое количество возможных итераций технологии, что при средней производительности – скажем, от трех до пятидесяти различных моделей в год – у разработчиков останется еще полно свободных серийников, даже когда люди эволюционируют и сольются со своими устройствами в одно целое, а мысль об отдельном телефоне будет казаться нам столь же дикой, как сейчас мысль о ношении в кармане собственных легких.

Словом, у «Трубоукладчика-90» дурацкое название, а с виду он похож на дитя любви бульдозера и торгового центра, которое облили несколькими тысячами тонн йогурта и бросили на месяц в саду. Строителей не заботила эстетическая сторона дела: они хотели создать нечто безотказное и мощное. Они прикрепили к нефтяным платформам огромные, размером с поезд, гусеницы, а в машинном отсеке поместили реакторы с подводных лодок и системы привода с авианосцев. Все это безобразие они синхронизировали посредством нехитрых расчетов, передаточных механизмов от каких-то огромных списанных транспортеров и липкой ленты. В машинном отсеке есть целые залы, где нет ничего, кроме гигантских вращающихся шестеренок. Люди до сих пор ползают по трубопроводам и служебным туннелям, составляя план крепости. Существуют отсеки, о которых никто не знает. В них уместился бы целый город – под городом, который уже кипит жизнью наверху.

Ходячая катастрофа может развивать скорость до километра в час, но никто в своем уме не станет так гнать. Для сухопутного монстра подобных размеров это пугающе быстро. «Трубоукладчик-90» ползет с «едва ощутимой» скоростью, оставляя за собой Трубу, вокруг которой наш мир вновь обретает реальность.

По всей длине Трубы, берущей начало от какой-то далекой лаборатории, построены насосные установки, резервуары, хранилища и станции технического обслуживания, понадобившиеся людям, собравшим остатки здравого смысла и выяснившим, что произошло. Быть может, профессор Дерек – будь проклято его имя и семя на веки веков, пусть огромные барсуки гоняют его по Адам Огненных Муравьев, Мыльных Опер и Уретральных Инфекций – еще жив и пытается загладить вину.

Многие люди, будь у них выбор, сошли бы с «Трубоукладчика-90» и осели бы в одном из городишек, что разрастаются у нас за спиной. Ходят слухи о новом дивном местечке под названием Хейердал-Пойнт – предвестнике победы человека над ситуацией и возвращения к нормальной жизни. Это большой соблазн. Многие солдаты нашей армии поселились в Матчингеме, по слухам том еще притоне, но они утверждают, будто попали в рай. Однако мое любимое место в новом маленьком мире – «Трубоукладчик-90». С близкого расстояния видно свет в окнах и как люди ходят по стеклянным коридорам, ездят на медленных лязгающих лифтах (лифты все разные, одни новенькие и блестящие, другие старые, служебные, – они идут от нижних этажей до самого верха). На крыше (я сейчас нахожусь над ней) разбили некое подобие парка – большое открытое пространство с зеленью и без чудовищ. В одном уголке играют дети, в остальных отдыхает начальство.

Пока от начальства даже есть прок; нам нужны люди, способные вести расчеты и управлять ресурсами, а им надо, чтобы все работало. Погоню за прибылью временно отменили: излишков у нас нет. Кроме того, любой вздумавший разбогатеть на выживании рода человеческого понесет ответственность и будет сброшен с верхушки охлаждающей башни в горячий пар. Понесет ответственность, как за нарушение условий контракта. Все организации мира, пережившие Сгинь-Войну и первые дни Овеществления, объединились во имя одной цели. Мы отдаем этому делу последние силы. Никаких выкрутасов.

Я гляжу на парк сверху и с трудом отличаю детей от взрослых, разве что ребятишки лучше одеты. Почему-то все начальники ходят в спецовках.

На другой стороне «Трубоукладчика-90» находится мое жилище. Салли Калпеппер, по сути, лежит на его крыше, и время от времени Ли стучит в потолок, Салли щелкает рацией, я щелкаю в ответ, Салли стучит по полу, и Ли успокаивается: со мной все хорошо, я соскучился и скоро приду домой. Мы живем на верхнем этаже жилой секции, и окна комнат выходят на унылую безбрежную пустыню Нереального – так мы называем все, что лежит впереди и в нескольких милях от крепости. Дом у нас странной, несуразной формы. Комнаты открытой планировки (на косметические стены нет материалов) похожи на два куска торта, соединенных острыми концами, или на две палочки (без вертикальной) буквы «к». Нижний кусок торта отведен под ванную, которая представляет собой железную бадью с подсоединенными к ней толстыми трубами и несколькими запорными кранами. В свободное время я сижу в ванне, смотрю в окно и наблюдаю, как сходятся и расходятся ураганы материи, пляшут и дерутся призрачные силуэты и огни, а зыбкие пейзажи меняются по прихоти ветра. Думаю, – надеюсь, – там все потихоньку успокаивается. Может быть.

Комнаты всех начальников расположены на западной стороне, а окна выходят на прочный, надежный, завоеванный нами мир. Каждый вечер они устраивают коктейльную вечеринку (правда, без коктейлей) и любуются железной Трубой, постиндустриальной слякотью, которую мы оставляем за собой, и сухими пыльными равнинами незаселенной пока Жилой зоны. Где-то вдали виднеется некое подобие почвы и мерцают огоньки. От этого зрелища начальникам становится теплее, они пьют дешевое белое вино, будто оно хорошее (хорошего сейчас нет вовсе), и трахаются в маленьких клетушках размером со шкаф, потому что на западной стороне мало нормальных комнат с приличным видом, а большая их часть отведена под сиротский приют и больничные палаты. Окна их ванных смотрят на Ураганную сторону – чтобы люди не боялись там жить. Поговаривают, от вида Нереального мира сходишь с ума. Будь это правдой, горячая ванна – сомнительная компенсация, но слухам я не верю и тешу себя мыслью, что безобидно обхитрил начальство. Они считают, будто обхитрили меня, но знают, что я так не думаю и не согласился бы жить в их клетушках за весь чай Хранилища 7А, – короче, все довольны.

Еще поговаривают, что команда зачистки даже под защитой ФОКСа пропитывается Дрянью, и у нас будут странные, опасные дети с тяжелыми судьбами и диковинными именами. Нам никогда не разрешат поселиться в Жилой зоне – ведь мы заражены; Зона будет чистой – только для настоящих людей, а мы слишком долго подвергались воздействию Дряни. Нас сошлют на окраины или просто уберут. Гонзо рассказывает эти сплетни всем новичкам, прогуливаясь с ними по крыше «Трубоукладчика-90», ждет, пока они успокоятся, и налетает на них с жутким «У-у-у-у-у!».

Любой, кто не обмочит штаны, получает работу. Наверняка все это чушь – без страшилок в наше время не обойтись, – но снаружи в самом деле что-то творится. Что-то ужасное.

На прошлой неделе чудовища были похожи на бизонов. Огромные, коричневые и вонючие. Они пришли с севера-востока, грохоча, словно большой барабан, и принесли с собой облако удушливой пыли. Они ревели, бодались и били копытами. Мы расстреляли их издалека, одного за другим, и умерли они быстро. Джим Хепсоба предположил, что раньше они были обычными бизонами, а от Дряни стали тяжелее, больше, отрастили свинцовые копыта и рога, которые гнулись и лязгали, как ножницы. Кроме того, они умели высоко прыгать, чуть не летали. Мечта любой злой коровы. Но животные – это пустяки. Дрянь усиливает их качества, делает их больше и свирепее, однако зверям чужда изобретательность. Бизон хочет быть сильнее других бизонов, сильнее стаи волков и прыгать через скалы, которые преграждают ему путь. Это не так плохо. Человеческие мысли куда страшнее. Дрянь, прошедшая через сознание людей, принимает более сложные, причудливые и ужасные формы.

Как правило, человеческий мозг не сосредоточен на чем-то одном. Спокойный ум – это ум, поверхностно размышляющий о самых разных вещах, и коснувшаяся его Дрянь становится печеньем, повесткой дня, мимолетными образами былых времен, случайными запахами. Ерунда. Все эти штуки сливаются с мешаниной Нереального мира и вскоре исчезают. Другое дело – ум, находящийся в состоянии стресса, под угрозой смерти. Такой ум крайне сосредоточен и рисует более яркие образы. Он может порождать чудовищ. Летающих пираний, людей с гладкими, как яйцо, лицами, которые видят тебя даже без глаз и поворачиваются в твою сторону, будто змеи. Возможно, это плоды воображения нескольких людей, кошмары, слитые воедино. Я не знаю, и мне плевать. Знаю только, что это ужасно.

На позапрошлой неделе мы пересекали мерзкую речку, в которой водились русалки – не женщины, а помесь обоих полов. Тонкие, гибкие, с зеленоватой кожей, они поднимались на гребнях волн и взбирались по стенам «Трубоукладчика-90», перебирая длинными обезьяньими пальцами. Разинув огромные зубастые пасти, они быстро проглотили двух механиков и всех членов команды «Дельта». Тихими, похожими на пение флейты голосами русалки несли полную околесицу: «Прувет, Фостер! Леди носит постулаты, похвально или форель?» Пока ты глазел на них, соображая, что бы это значило, другая русалка подкрадывалась из-за спины на единственной склизской ноге, откусывала тебе затылок и высасывала мозговой ствол – очевидно, это был их основной рацион. Мы сражались с ними на палубе «Б», рядом с вещевым складом, а трупы выбрасывали на улицу. Сэмюэль П. хотел оставить несколько хвостов на стейки, но Ли их изъяла и отправила в лабораторию. Может, раньше они были людьми, а может, нет, но сперва мы спросим ученых, а есть будем потом, если это уместно.

Новых монстров – только-только вылезших из озера или попавших в бурю, которая приносит горизонтальный дождь и пропитывает Дрянью все на много миль вокруг, – уничтожить непросто. Они будто не понимают элементарного правила: если пуля угодила в жизненно важный орган, умри. Возможно, за недостатком опыта они не могут осмыслить, что произошло, и потому их тела самоисцеляются (если вокруг хватает Дряни): рыча и истекая кровью, они встают на ноги, готовые ко второму раунду. Недавно нам попался огромный слизень, которого мы убивали часа три, потому что никак не могли найти его мозг. В итоге Гонзо решил проблему, спалив гада живьем. Вонища стояла несколько дней.

По правде сказать, эти нормальные, очевидные монстры – не самая большая беда. Гораздо страшнее те, кто выглядит нормально и прячет все противоестественное внутри. В моих кошмарах главными действующими лицами были настоящие люди, и снаружи наверняка бегают твари, неотличимые от нас. Однако больше всего пугают и расстраивают обычные, но изменившиеся люди. Видя их, я невольно содрогаюсь (возможно, меня трясет от воспоминаний о Бене Карсвилле, который раздвоился в озере проклятой Рут Кемнер). Я подкоркой чувствую, что они неправильные. И раньше чувствовал – мы все чувствовали, – но четкое осознание пришло после случая с Паскалем Тимбери и собачкой Дорой.

Мы с Гонзо выбрались на разведку и ехали километрах в пяти от «Трубоукладчика-90». Это необходимо, поскольку на свете еще остались препятствия: скалы, овраги и разоренные городишки. В города мы заходим – на случай, если там есть уцелевшие (как правило, они есть). Скалы и овраги объезжаем, потому что «Трубоукладчик-90» – не гоночный внедорожник. Большие города нам пока не встречались, все они наверняка Сгинули. По нашим находкам иногда видно, что они были там и раньше, а порой складывается впечатление, будто их откуда-то принесло. Не знаю как и особо не задумываюсь, пока мы можем жить.

Нам попалась деревушка размером с Криклвудскую Лощину (очередной кошмар: увидеть собственный дом, превратившийся черт знает во что), и в кресле-качалке на веранде бакалейной лавки сидел Паскаль Тимбери. Лавку заполонили овощи: психи захватили власть над сумасшедшим домом. Там были картофелины с тонкими лапками, похожие на пауков, но я не собирался думать об этом – вдруг еще окажется правдой. Или станет ею.

– Приветствую! – сказал Паскаль Тимбери. – Смотрю, вы не шибко торопились! – Но он улыбался. Рядом стояло два свободных стула (шезлонга, вообще-то, один бело-красный, другой бело-синий, а сам он сидел в бело-зеленом), и мы сели. Паскаль Тимбери поставил обе ноги на землю, будто боялся, что она перевернется под ним и запустит его в небо.

– Плохо мне пришлось, – сказал Паскаль Тимбери. – Очень плохо. Но теперь вы тут. И все хорошо. – Он слегка подавился, не как от истерики, а как от радости, будто узнал о чьей-нибудь свадьбе.

Гонзо дал ему шоколадку, и он сожрал ее разом, не откусив ни кусочка, – просто засунул ее себе в голову и проглотил. В уголке рта показалась коричневая слюна, он облизнулся, и на этом с шоколадкой было покончено. Паскаль Тимбери не сказал «Спасибо» или «Вкуснятина», но вроде повеселел. Иногда те, кого мы спасаем, не в состоянии благодарить: если они это сделают, то просто разойдутся по швам.

В общем, «Трубоукладчик-90» получил добро на проезд, то есть Салли Калпеппер и Джим Хепсоба доложили обстановку откуда-то справа от нас, Тобмори Трент и Энни Бык – слева, а Сэмюэль П. наблюдал за нами с высокой башни и передавал все, что видит, ребятам с винтовками. Словом, мы были под надежной защитой и сказали Паскалю Тимбери, что подмога уже рядом. Не видит ли он гигантский гнилой зуб, что ползет сюда из-за холма? Это «Трубоукладчик-90». И Паскаль Тимбери ответил, что видит, и наконец-то поблагодарил нас, и заплакал, от чего мы все почувствовали несказанное облегчение, и встал с шезлонга, и обнял нас, и получилось довольно сопливо, но все-таки хорошо.

Мы подыскали ему комнату на южной башне, и он попросил вместо ванной палисадник, и начальство согласилось, и тогда он сказал, что мог бы ухаживать за садом, и они тоже были не против, но велели во всем слушаться Билла Сэндса из отдела садоводства. Так мы его устроили. Паскаль Тимбери сжег старую одежду и купил тонну сигарет, и все было прекрасно. Он сходил в парк, поглазел на детвору и на начальство, еще немного поплакал, полюбовался Трубой и закатом, и это тоже было хорошо. Он подружился с одним беженцем по имени Фабиан, с механиком «Трубоукладчика-90» по фамилии Таск (не знаю, что это за фамилия, но все звали его Ларри, и он держал собачку по кличке Дора), выращивающим розы, и с молодой вдовой Арианной. У Арианны были диковинные волосы, густые и упругие, которые она укладывала на манер шлема, от чего всегда походила на бэк-вокалистку 80-х. Ларри Таск с ней заигрывал, а она заигрывала в ответ – очень любезно, как будто ни он, ни она не хотели продолжения, однако из вежливости молчали об этом. Паскаль Тимбери ни с кем не заигрывал; он лишь тихонько улыбался и гладил собаку. Эти трое сидели рядышком и смотрели на горизонт, потом до темноты работали в саду. Однажды они взяли карту и увлеклись географией городов-призраков.

– Тут, – говаривал Паскаль Тимбери, указывая на какое-нибудь пустое поле, – раньше был Оллинчестер. Население 15 000 человек. Легкая промышленность. Производили коробки для пиццы и постельное белье.

Паскаль Тимбери был одержим памятью. Он не хотел, чтобы те люди исчезли без следа. Он желал знать все о местах, которых больше не было. Они с другом садились в какой-нибудь драндулет, ехали вместе с командой в очередной городок и прохаживались там по пустырю на месте бывшей ратуши.

– Здесь был прекрасный образец панельной отделки XIX века. Вот тут висела картина Стенхоупа Форбса, а этот зал славился потолочной мозаикой. Есть даже открытка.

И действительно, на фотографии был изображен какой-нибудь безобразный зал, и Паскаль Тимбери отмечал, что это, вероятно, самый уродливый зал на свете, но ему было все равно. Он просто хотел помнить. Так они гуляли по более не существующему городку, запоминая места, в которых никогда не бывали и которых больше не было. Шаг за шагом. К ним, словно к церковному шествию, постепенно присоединялись другие люди. Таков наш мир, in memoriam.

Никто никогда не видел, чтобы Паскаль Тимбери ел. Мы за все это время не видели ни разу, если не считать той шоколадки, сожранной Паскалем в один присест. Мы уверяли себя, что его ранило во время Овеществления и теперь он не может глотать, или у него сломана челюсть, и пища вываливается. Или он всю жизнь питался чем-то таким, что нормальный человек есть не станет, а перед нами ему стыдно. Вокруг была целая куча людей с целой кучей странных проблем – до Овеществления они казались необычными и даже пугающими, но теперь ими никого не удивишь.

Однажды Ларри Таск потерял свою собачку. Нигде не мог ее найти. Ходил повсюду, звал ее и так и эдак, манил печеньем и кусочком сыра. Бедная тощая псина обожала сыр, даже ту несусветную пакость, что делали на «Трубоукладчике-90». Готовил его Рори Тревин, бывший сыродел, но из чего ему было катать нормальный сыр, когда бизоны спятили, а коровы остались только в воспоминаниях? Когда даже трава может обернуться и закусать тебя маленькими зубастыми пастями?

Итак, Ларри Таск шел по коридору и услышал из комнаты Паскаля Тимбери знакомое тявканье. Решив, что друг случайно запер собачку у себя, Ларри открыл дверь. На кровати лежал Паскаль Тимбери с раздувшимся пузом, из которого доносился собачий лай.

Ларри Таск обезумел. Дело было даже не в собаке, а в этой твари. Тварь выглядела, разговаривала и обнималась, как человек, но могла раззявить пасть и проглотить тебя одним махом. Паскаль Тимбери издал какой-то звук. Он хотел сказать что-то вроде: «Мне страшно жаль, что я съел твою собаку», – вероятно, слова были бы не самые уместные и явно не самые тактичные в этой ситуации, но Ларри Таск не пожелал вести с Паскалем Тимбери задушевных бесед о его собакоедении и монструозной сущности. Тварь с растягивающимся желудком – другая, и нечего тут церемониться. Ларри схватил огнетушитель и бил им Паскаля до тех пор, пока его голова не превратилась в мокрое пятно. Затем он сунул руку в труп и вытащил оттуда собачку Дору, всю перепачканную и крайне удрученную последними событиями. Мы нашли Ларри в буфете № 3: он скармливал ей кусочки мяса, которые стоили ему недельного заработка – каждый.

Иногда кошмар не отличить от человека.

Радовало то, что с собачкой все обошлось. Собаки не забивают голову пустяками. Конечно, Доре не понравилось, что ее проглотили и держали в вонючем брюхе, и она по сей день боится темноты – Ларри оставляет для нее свет. Но в общем и целом она была рада снова увидеть Ларри, искупаться и отведать лучших лакомств, какие смог раздобыть для нее хозяин. Однако была и обратная сторона медали. Никто раньше не задумывался о Нереальных людях и их сущности. Нам ведь нравился Паскаль Тимбери. Если бы Дору слопал обычный псих, а Ларри Таск размозжил бы ему голову огнетушителем, это было бы убийство, пусть и спровоцированное. И еще: хоть Паскаль Тимбери и оказался монстром, монстр умел думать и чувствовать, то есть, мало чем отличался от простого человека. А расскажи он заранее о своих гастрономических потребностях… ну мы бы что-нибудь придумали. Или убили бы его – со страху. Я не говорю, что Паскаль Тимбери напрасно скрывал от нас свою сущность. Но все могло обернуться иначе, если б он ее не скрывал.

В тот вечер мы сидели в баре на Ураганной стороне и спорили, что ужаснее: последнее происшествие или то, что почти год назад весь мир рухнул и большинство наших знакомых погибли. Пока мы приходили к выводу, что оба эти обстоятельства ужасны и всегда будут омрачать нашу жизнь, до последнего отведенного нам вдоха (бары – не лучшее место для подобных бесед), нам доставили посылку с престарелым вишневым пирогом.

Вишневый пирог не умеет стареть. Он эфемерен. Увядание начинается с той минуты, когда его достают из печи: сперва он слишком горячий, потом холодный, а вскоре плесневеет и переходит в то постпироговое состояние, когда лишь страницы истории помнят о его былой съедобности. Вишневый пирог – аллегория человеческой жизни. Наш подвергли таким мукам, каких не заслуживает ни одно хлебобулочное изделие. Он пережил бурю. То был храбрый пирог, но совершенно обычный, а не железный. Он треснул и зачах. Начинка перемазала корочку красным сладким соком; этот пирог пал в бою. Нам оставалось лишь предать его земле вместе с прочими храбрыми пирогами и помолиться за его скромную, бескорыстную, песочную душу. Он заслужил молитву, заплатил за нее кондитерскими кровью и потом, ибо этот пирог, слабый и непригодный для порученного ему задания – задания невыполнимого для смертных пирогов – принес нам весточку издалека. Письмо расплылось и выцвело, слова давно исчезли. Но сам пирог был из твердого теста. Простая надпись на нем гласила: «Моему Гонзо», а снизу: «От Ма». На посылке стояла едва различимая печать криклвудской почты – ее отправили несколько недель назад.

Криклвудская Лощина уцелела в Сгинь-Войне.

В ту ночь я отвел Ли в сад на крыше и сделал ей предложение. Она согласилась. Свадьба будет на следующей неделе. А сегодня, отмывшись от запаха чесночной колбасы и нарядившись в лучший костюм, я еду в Матчингем вместе с Гонзо, Боном Брискеттом, Джимом Хепсобой и остальными ребятами (а заодно с Салли Калпеппер и Энни Быком, поскольку жизнь мне еще дорога), где мы напьемся вдрызг за мои последние холостые денечки.

Гонзо заканчивает разведку на молоковозе (никаких чудовищ и уцелевших, только трава и деревья), и Салли Калпеппер бьет отбой. Нам предстоит исполнить важный долг: накачаться домашним элем и самогоном. Мы хорошие солдаты и умеем подчиняться приказам.

Матчингем не дотягивает даже до звания городишки. Это горстка ветхих домов, отелей, мотелей и борделей, вместе образующих дизурбацию, иначе не назовешь, которая вытянулась вдоль Джоргмундской Трубы, как в былые времена деревни строились вдоль дорог или рек. Ехать сюда особо незачем, и привело нас лишь одно обстоятельство: это самый крупный населенный пункт на тысячу километров в обоих направлениях, не ползущий вперед на огромных гусеницах. Теоретически здесь можно заработать денег, чтобы вернуться по Трубе в какой-нибудь нормальный городок (по идее, на западе они есть) или даже купить небольшой земельный участок в новых сельскохозяйственных районах, что возникают вокруг Трубы, и зажить какой-никакой жизнью. У поселений вроде Матчингема всегда есть raison d’être, но лишь немногие его раскусили и сумели сделать на этом выгоду. Как в лотерее: все знают, что победители есть, но никто не выигрывал сам. Отчего-то мечта остается недостижимой, а здешние жители стареют, седеют, становятся желчней, в конце концов исчезают, и никто не спрашивает почему. В таких местах люди умеют разбить стакан и использовать его в драке, не искромсав себя на куски.

Как следствие, рассказать о Матчингеме почти нечего. История города короче, чем история пластикового стаканчика, а собор или исторический центр ему заменяет мрачное крестообразное сооружение на въезде – реклама стрипклуба с богохульной тематикой. Матчингем – даже не город-кормушка. Ему некого кормить.

Мы погрузились в Гонзов драндулет и едем в бар «Туз бедер» – по одному названию вы догадались, что расположен он в плохом районе. Но вы ошиблись. Хорошего района в Матчингеме нет, а если б и был, «Туз бедер» находился бы там. Название содержит нехитрую игру слов (каламбур не каламбур, но что-то вроде), а столь возвышенный юмор – прерогатива матчингемской элиты.

По главной улице сразу видно, как здешний народ проводит время. Женская половина пляшет голышом перед мужской (со статистической изменчивостью, обусловленной наличием меньшинств), трудится в разнообразных закусочных или играет в кинематографических фантазиях с лаконичными названиями. Некоторые жители промышляют телесной коммерцией самого древнего и простого сорта. Порнолавки Матчингема подчиняются строгой иерархии непотребства: начиная от почти пушистого эротикориума (рассчитанного на туристов, если они вообще тут бывают, или на двух-трех женщин, для которых секс еще отдых, а не работа), скромных вывесок «ЖЕСТКОЕ ПОРНО!» и самовосхваляющих «ЭКСТРЕМАЛЬНО ЖЕСТКОЕ ПОРНО!!!» и заканчивая утехами, обозначенными столь же недоступным человеческому пониманию жаргоном, как второй закон Ньютона. В глаза бросается невзрачный магазинчик с пыльными витринами и блеклой вывеской, нарисованной от руки. Он стоит сразу за громадой, щеголяющей огромной неоновой вывеской: женщина пытается проглотить голову анаконды (характерные пятна удивительно точно прорисованы сиреневыми трубками), при этом друзья-ковбои колотят ее чем-то напоминающим морские звезды. Несмотря на ограниченность в средствах, Матчингем столь искушен во всевозможных сексуальных извращениях, что мог бы потягаться даже с богатым университетским городом. Но и для этих провинциальных калигул вывеска на маленькой лавке вопиюще похабна. Она гласит: «Откровенные эротические фильмы – с сюжетом!!!»

Увидев возмутительную надпись, путник тут же поднимает воротник пальто, отводит глаза от пыльной витрины и переходит улицу. Почтенные проститутки, точно иерусалимские монахини, вздергивают носы. Стыд-позор! Подумать только – сюжет! Отбросы, грязь! За кассой, поджидая тщательно замаскированных ночных клиентов, сидит угрюмый и чрезвычайно некрасивый подросток.

Сразу за этим непотребством и прячется «Туз бедер» – огромная пирамида мертвому богу вожделения. Между баром и лавкой, торгующей сюжетным порно, есть небольшой переулок, и его название отличается от названия главной улицы, то есть «Туз бедер» – не часть этой подвижной шкалы греха, а начало новой дороги невинности, идущей отсюда и до поворота («Искупайте любую цыпочку на ваш выбор!»), за которым таятся столь черные фантазии, что лучше их не озвучивать. Фасад бара украшен мясистыми женскими ножками из папье-маше, самое интересное место прикрыто игральной картой. Такое ощущение, что на бар после тяжелой трудовой ночи уселась огромная проститутка, и стена, не выдержав груза, скинула ее назад. Ремешки туфель врезались в ее распухшие лодыжки, одна из которых нависла над перекрестком, точно заградительный аэростат, расшитый блестками. Если я войду в дверь, то наверняка окажусь с глазу на глаз с падшей женщиной, и ее огромные шары, несомненно, будут налиты кровью, а в самом баре будет стоять запах ее перегара. Да, я еще не встречал менее женского заведения. Так могут думать только мужчины, да и тех единицы.

У входа образовалась очередь. Посетители – верзилы с бычьими шеями и плечами, в синих тряпичных кепках и рабочих джинсах. Через минуту до меня доходит, что это не очередь, а какая-то потасовка или наркосделка, – словом, нам туда не надо. Мы проходим вдоль канатного ограждения (есть даже красная дорожка, но она выглядит так, словно ее содрали с туши убитого отеля), у дверей нас осматривают и пропускают вышибалы (Сэмюэль П., кажется, знает одного из них), и мы попадаем внутрь.

Я украдкой и с любопытством осматриваю темные углы «Туза бедер». Их много – в конце концов, такое заведение должно сулить максимум непотребства – но, когда вы признаете, что эта дыра ужасна, она покажется вам не такой уж скверной. Здесь чисто – в том смысле, что нет видимой грязи и ощутимого телесного смрада. На бархатной обивке не слишком много сигаретных прожогов. Официантки работают споро и беспристрастно, а отличить их от танцовщиц и иных работниц (или, в виде исключения, работников) можно по демонстративно строгой форме, подчеркивающей, насколько доступны те, кто развлекает публику, – им нагота присуща органически.

Гонзо подзывает официантку и нескольких работниц, которые рассаживаются вокруг нас, сверкают голыми частями тела, надоедают нам выдуманными историями и, в сущности, водят нас вокруг пальца. Это – неотъемлемая часть веселья. Мы сидим за круглым (красным кожаным) столом в удобных больших (красных бархатных) креслах. Какая-то женщина присаживается на мой подлокотник и говорит, что я – везунчик. Лицо у нее каменное, даже когда она улыбается. Ее зовут, как я понял, Сафира д’Амур, но она говорит «dа mor», что означает «Сафира смерти». Если хочешь любви, попробуй отыскать в ее имени букву «у». У нас с Сафирой не выходит крепкой дружбы даже по меркам стрип-клубного политеса. В конце концов Энни Бык легко берет ее на руки и бросает на Сэмюэля П., от чего тот приходит в полный восторг. Сразу выясняется, что они с Сафирой одного возраста (плюс-минус несколько лет), ходили в разные школы с одинаковыми названиями, ненавидели математику, столовскую еду и, не успев получить аттестат, угодили в исправительную колонию. Как удивительна и мощна синхрония любви в «Тузе бедер»! За это надо выпить. Сэмюэль П. выкидывает очередную кучу денег за Сафирино нео-шампанское, и она делает страшно довольное лицо. Может, она в самом деле рада.

Между тем я начинаю чувствовать что-то странное. За ароматами бобровых струй и хвойных лосьонов после бритья витает отчетливый и совершенно неуместный запах. Театральный грим. Источник установить нетрудно: они выстроились у барной стойки, окруженные благоговейным нетерпением громил и драчунов, предвкушающих знатную свалку.

Их около десяти человек. Худые и толстые, высокие и низкие, все с белыми лицами, в черных одеждах и на пороге смерти. Это клоуны. Нет, хуже: мимы. Когда я подхожу к ним и предлагаю тихонько удалиться – по долгу службы они прекрасно это умеют – главный мим поворачивается к бармену и на глазах у семнадцати самых опасных верзил Матчингема заказывает стакан молока.

Языком жестов.

Для этого он изображает, как доит корову.

Публика так ошарашена, что даже не убивает его на месте. Бармен – к собственному удивлению – достает откуда-то пакет молока («ЭТО МОЛОКО МАРБЕЛЛЫ, ОНО ДЛЯ МОЕЙ ЗМЕИ, УСЕК?») и наливает полпинты в стакан. Айк (у главного мима на груди значок участника конференции с именем: «Айк Термит») и два его товарища устраивают короткую перепалку в духе «Трех бездельников», выясняя, кто платит. В завершение сценки он с размаху наступает на ногу миму А и выкручивает нос миму Б, так что А шарахается вбок, а Б сгибается пополам. Они сталкиваются и отпрыгивают в стороны, в результате чего остальные мимы неуклюже, точно роботы, валятся друг на друга. В конечном итоге крайние мимы вновь толкают А и Б, а те одновременно вскидывают левую и правую руки, протягивая Айку Термиту по купюре. Он расплачивается. Блестяще исполнено.

Вероятно, это последний номер в их жизни. Полдюжины верзил лихорадочно соображают, когда лучше вклиниться в эту нелепую попытку суицида и шлепнуть кого-нибудь по-настоящему, но момент упущен, и им не удается разбудить в себе жажду крови, необходимую для человекоубийства. Айк опрокидывает стакан с молоком и тяжко вздыхает. Затем падает в кресло и закидывает ноги на воображаемую подставку. Они не дрожат. Айк полностью владеет собой. Верзилы делают себе мысленную заметку, что убьют его не ударом в живот – это слишком долго и скучно, – а оторвут ему голову. Ноги Айка по-прежнему не дрожат. Он закрывает глаза и делает вид, что засыпает. Ему удается изобразить даже храп: грудь мерно вздымается, губы беззвучно трепещут. Ни звука. Едва заметным движением Айк показывает, что пукнул. Его губы растягиваются в облегченной улыбке. Кто-то хихикает, и внезапно все осознают: момент упущен безвозвратно. Жизнь Айка Термита и его мимов спасена. Сегодня их никто не убьет; вернись они завтра, их порвут, как сладкую вату, а сегодня все просто займутся своими делами. Айк Термит чувствует, что напряжение спало, и слышит, как головорезы и преступники помельче возвращаются к привычным занятиям и кружкам желтого эля. Спустя минуту он медленно скидывает ноги на пол и открывает глаза.

– Приветствую! Меня зовут Айк Термит. – Он протягивает мне руку в перчатке. Я жму ее, а он прикуривает самокрутку и добавляет: – Мы – Артель мимов Матахакси. – Айк кивает.

Вместе с ним абсолютно синхронно кивают несколько его товарищей. Остальные тут же следуют их примеру, и на мгновение я оказываюсь в море кивающих клоунских лиц. Отныне я буду бережно хранить это воспоминание.

Тут сетчатка моих глаз чуть не взрывается при виде Марбеллы, исполняющей танец с удавом. Очевидно, это не номер с морскими звездами, обещанный в соседнем заведении, потому что: 1) нет ковбоев; 2) змея, похоже, с Мадагаскара, а не из Южной Америки; 3) зрелище более чем непристойное, однако с души от него не воротит.

Я киваю всей Артели мимов Матахакси, и Айк Термит широко улыбается, а Джим Хепсоба хлопает его по спине и заявляет, что идиот, которому хватило ума заказать молоко в таком притоне, – однозначно наш человек. Верю Джиму на слово. Мимов принимают в компанию, и они длинной вереницей семенят к нашему столику, каждый с пивом, коктейлем или чистым спиртом, без улыбок – нас атакует Бригада Экзистенциалистов.

Айк Термит поднимает бокал и произносит тост:

– Выпьем за героя этого часа!

Два его приятеля встают и передают те же самые слова жестами. Поскольку они серьезно пьяны, вся сценка с циферблатом превращается в фарс, и они падают обратно, беззвучно хохоча.

Я спрашиваю Айка, почему ему можно разговаривать.

– Это как у траппистов, – отвечает он.

Просветления не наступает.

– Ну, трапписты, – повторяет Айк Термит.

Отныне мы друзья навек: вместе пьем пиво, а женщины в блестках – Лорен Бэколл для бедных – хрипло дышат нам в лицо (Лорен из того фильма с Хамфри Богартом, где она играет сногсшибательную, откровенно сексапильную красотку, а не из тех, где она сдержанна, мила и довольно неразговорчива).

– Трапписты – монахи, – с совиной точностью поясняет Айк Термит. – Они дают обет молчания, но кому-то одному разрешается говорить, чтобы другим не приходилось. Уполномоченный голос ордена. Это должен быть такой человек, которому не будет вреда от слов. Он просветлен, его внутреннее молчание столь абсолютно, что простыми словами его не нарушишь.

– И это ты?

Айк Термит кивает:

– Я абсолютно безмятежен.

Понятия не имею, что ответить, – любой ответ прозвучит грубо.

– Знаешь, – говорит Айк Термит, – с твоей стороны будет очень любезно притвориться, что ты ведешься на мою чепуху. Иначе мне как-то неловко. Ого!

Последнее восклицание относится к маленькому миму в очках, который тычет в грудь вышибале и говорит ему гадости посредством некоторых общеизвестных жестов.

– Я все улажу, – уверяет меня Айк Термит, заваливается на бок и через несколько секунд начинает храпеть. Не по-мимовски. Это противный, оглушительный храп с пусканием слюны.

Энни Бык занимает его место и обращает на меня строгий взор.

– Значит, так, Тигр, – говорит она. – Вон та дамочка сейчас спляшет для тебя самый непристойный танец, какой только можно представить, мы без лишних восторгов на это посмотрим, а потом я отвезу тебя домой и сдам будущей жене, пока ты тут не напортачил. Идет?

Энни Бык – ангел Божий с сорок пятым размером ноги.

Откуда-то слышно, как избивают мимов.

Мы с Ли женимся в старой церкви рядом со школой Сомса. От «Трубоукладчика-90» путь неблизкий – на поездку уходит почти весь отпуск, да и то медового месяца толком не получится. Но это пустяки. Ли входит в церковь, и я вижу вокруг себя один лишь свет. Моя будущая жена пахнет жасмином и кружевами. В церкви пахнет старомодным мебельным лаком. Все так блестит. Сияют скамейки, свечи и даже сам воздух. Алтарная ограда сделана из золота, что странно, – я отчетливо помню крашеный дуб… Ли вся светится, и я начинаю подозревать, что она ненароком подожгла платье, пока шла по проходу. Только благодаря заверениям Гонзо я не рвусь к купели заливать пожар.

Эссампшен Сомс сидит в последнем ряду и, клянусь, плачет над вышитой подушечкой для коленопреклонения. Элизабет пропала. Я страшно за нее волнуюсь, но почему-то очень рад, что ее здесь нет. Захир-бей – в обличье Фримана ибн Соломона – сидит за колонной и всем улыбается. Компания солдат и неотесанных мужланов занимает центр зала и неприкрыто удивляется этому необычайному факту. Старик Любич зачитывает стихотворение. Оно очень трогательное, хотя и неясно о чем – польский знает только Ма Любич. В какой-то миг мы с Ли опускаемся на колени, нас связывают шелковой ленточкой, и священник говорит, что отныне мы муж и жена. Очень уж просто для такого эпохального события, но все хлопают в ладоши и кричат, стало быть, это правда. Я осматриваюсь и замечаю, что от меня тоже исходит сияние. Огромное количество людей хотят меня обнять. Эссампшен Сомс на секунду прячет крошечное лицо у меня на груди и желает мне долгой простой жизни. Потом она сбегает, на ее месте оказывается Захир-бей, и я успеваю заметить в дверях лишь кончик ее истрепанной шали – больше я маму Элизабет не увижу.

Наша первая брачная ночь проходит в пустом доме. Таких в Криклвудской Лощине теперь много – Овеществление не прошло даром для местных жителей. Из ручья повылезали твари с мутными глазами, и горожане стали все чаще умирать от куру. За пару месяцев до восстановления связи через город прошли бандиты и с неясной целью похитили несколько семей. У дома, куда мы пришли, нет страшной истории – его выставили на продажу еще до начала Сгинь-Войны. Это не могила, а всего-навсего миленький домик с двумя спальнями, крохотной кухней и дровяной печью. Мы с Ли занимаемся любовью на диване и падаем на пол. Смеясь, она затаскивает меня в спальню на втором этаже, где стоит нелепая кровать с тяжелым балдахином, укрытая розовыми кружевами. Наутро приходит робкая соседка, готовит нам завтрак и вновь исчезает, грустно улыбаясь.

Вечером мы пускаемся в обратный путь – к огромной железной ракушке, заменившей нам дом. После отпуска «Трубоукладчик-90» кажется странным: мы видим его со стороны и начинаем слишком много думать. Он присмирел и эволюционировал, но стал неприятно чужим – будто мы долго смотрели на солнце и перед глазами пошли черные пятна.

От нас уходит Хастер.

В самом начале, когда «Трубоукладчик-90» спас нас от верной гибели, здешний режим был чем-то средним между жестокой диктатурой и взбалмошным анархо-синдикализмом – коллективный героический подвиг и попытка выживания. Хастер (другого имени я не слышал) был капитаном «Трубоукладчика-90», его пилотом и хозяином – седеющий старикан, который управлял нефтяной платформой, знал все о пороговых пределах, красных линиях, допустимых величинах и отлично ладил с кем угодно. Однако к войне Хастера никогда не тянуло – в детстве он переболел какой-то заразой, сделавшей его мягкосердечным. Правда, с этим мягкосердечием он мог проработать тридцать часов без перерыва и одолеть медведя в армрестлинге. Его слово было закон, и всевозможные счетоводы – на самом деле квартирмейстеры – перед ним преклонялись, потому что видели, что он собой представляет. Они тоже пытались выжить и были рады работать под его началом. Хастер мог бесконечно воевать с ржавчиной, соленой водой, ураганами, пьяницами и вообще любыми напастями. Он нутром чуял, какое дело может выгореть, а у какого нет ни малейших шансов.

Хастер был в некотором роде посол, только неясно, от кого и к кому, – к «нам», полагаю, хотя вопросом этим никто не задавался. Он был нужным человеком в нужном месте, и никому не приходило в голову с этим спорить. Он не отдавал приказов и не произносил речей, а просто вел «Трубоукладчик» вперед, позволяя нам спокойно выполнять свою работу (все мы прекрасно знали, что должны делать). Когда же случалась какая-нибудь закавыка, он обходил всю крепость от сада до машинного отсека и разговаривал с людьми. Было у него и некое подобие совета, который состоял из нескольких наших ребят (бывших солдат и неотесанных мужланов), кое-кого из простого народа (чаще их представляла загробного вида женщина с глазами-буравчиками по имени Мелоди) и бея, представлявшего катирцев. Однако прийти и высказаться мог любой желающий. Квип назвал бы такую политическую систему демархией, хотя она больше смахивала на консультативный абсолютизм. Себастьян сказал бы, что она годится только для одного поколения, а с притоком новой крови обернется скорпионом и сожрет твой мозг, после чего Квип ударился бы в дискуссию о повадках и диете скорпионов.

Примерно через три месяца Хастеру позвонили. Он уехал на встречу – наверняка проходившую в самом начале Трубы, где однажды включили первый насос и на первом участке отвоеванной земли проложили первую секцию, – и его уволили. Видимо, им понадобился более просвещенный стиль управления, более централизованный, дабы увеличить шансы на максимизацию эффективности путем внедрения команды управленцев, отобранных по меритократическому принципу. Хастеру неплохо давалось управление на местах, однако некоторые вторичные навыки, необходимые полноценному действующему руководителю в условиях Пересмотра курса, у него отсутствовали, следовательно, хоть его аналитический вклад в работу ориентированного на развитие управляющего комитета по-прежнему приветствовался, от поста главы Хастера освободили, поскольку его должен занять человек с опытом в глобальных, трансдисциплинарных интеракциях и псевдообоснованных квазифинансовых обменах, который хорошо понимает, как управлять большим коллективом из разрозненных национальных групп с присущими им особенностями.

Короче говоря, Хастера вышвырнули, а добрых квартирмейстеров заменили стайкой тонкошеев под началом Эллин Фаст и Рикардо ван Минца. Вид у них был слишком молодой и чистенький – вряд ли их назначили на эти посты за какие-то выдающиеся достижения. Я сейчас пытаюсь набросать схематичную классификацию чинуш и, пожалуй, осторожно назову Фаст и ван Минца тонкошеями типа B: молодые, голодные, с острыми локтями и ампутированной совестью. Они не распустили совет Хастера, однако назвали его Консультативной группой – консультантов ведь необязательно слушать.

Итак, Хастер нас покидает. Босс собирает вещички и сматывается. Роль консультанта означает, что до его советов никому нет дела, и он уже две недели не показывался на собраниях. Может, найдется городок, где его помощь пригодится. Может, Хейердал-Пойнту нужен человек, который умеет быстро решать проблемы. А может, он просто где-нибудь осядет, заведет себе подружку и кучу детишек. С «Трубоукладчиком-90» покончено, благослови Господи местных жителей, но только не его. Больше не его.

Хастер бродит от столика к столику в Клубной комнате. Это не бог весть какой клуб и даже не комната, а остов небольшого корабля, втиснутый в трюм, днище, скулу или как там называют закуток, куда нормальные люди обычно не ходят. Давным-давно кто-то настелил здесь полы из простых досок, а потом как по волшебству появилась мебель, бар, и люди стали торчать тут днями и ночами, потому что «Трубоукладчик-90» не знает сна. В Клубной комнате еще никогда не бывало так людно и так грустно. Хастер – наша общая мать, наш правитель, голос разума и суд последней инстанции. Теперь у него будет новая семья, а нас он бросит. Джим Хепсоба сопит в пивную кружку, а Салли гладит его по руке и говорит, что все будет хорошо. Тобмори Трент вытирает здоровый глаз, Сэмюэль П. делает ставки на кошачьих бегах.

– Все нормально? – спрашивает Хастер, когда королевское шествие приводит его ко мне.

– Сдюжим как-нибудь.

– Сдюжите.

– А ты?

– Я ничего. Приятно скинуть с плеч хлопоты о судьбах мира. Честное слово, здорово! Да уж…

Хастер хлопает меня по плечу, я говорю ему, чтобы не забывал нас, он отвечает, что к нам это тоже относится, и все. Он уходит, между нами встают какие-то люди, и его уже нет. Я на прощание поднимаю кружку и слышу чей-то вздох. К стене за моей спиной привалился Захир-бей. Он провожает Хастера взглядом и уныло сползает на стул. Первый раз такое вижу. Захир-бей не падает духом. Он вскакивает как штык. У него неиссякаемый запас сил. Но сейчас бей трет лицо руками и выглядит изможденным.

– Начинается. Я-то думал, время еще есть.

– Что начинается?

– Как бы это назвать… Разложение – не то слово. В общем, опять неладное творится. – Он качает головой.

– Из-за Хастера?

– Нет, нет… Это… – Бей широко поводит рукой. Напился он, что ли? – Это только следствие. Хастер – моя канарейка. Да? Да. Шахтеры берут канареек в забой. Если угодишь в газовый карман, птичка умрет первой, а у тебя будет время выбраться. При условии, что ты не взорвешься, конечно. Сейчас-то вместо канарейки – электрокаталитический зонд, но многие по-прежнему называют его в честь пернатого предшественника.

– Да что начинается-то?

– Какое было первое Овеществление?

– Никто не знает.

– Нет, я не про наше, а про самое первое, когда идея стала вещью.

– Укрытие? Удар?

– Д-да… – Захир-бей вздыхает. – Но я не это имел в виду. У меня была мысль… – Он задумывается.

Пиво у него кончилось. Оно тоже отвратительное. Здешнее пиво варят в огромном контейнере рядом с машинным отсеком, и греет его ядерный реактор. Все шутят, что оно светится в темноте, но это неправда – радиация убила бы дрожжи. Наверное. Словом, наше пиво не токсично, хотя и воняет нефтяной вышкой. Я приношу Захир-бею второе.

– Помнишь времена, когда я был всего-навсего Фриманом ибн Соломоном?

– Конечно.

– Мы пили виски!

– Еще как пили!

– И там была девушка с сумасшедшей прической.

– Точно.

Смеется.

– Видишь, даже я скучаю по прошлому, а мое прошлое было ужасным. И мы не должны по нему скучать. Мы обязаны… нанести удар! – Он бьет кулаком по столу. – Создать новый мир! А не вернуть старый. Но… люди боятся. – Захир-бей пожимает плечами.

– Так что у тебя за мысль?

– О… Не знаю. Я подумал… что это вообще такое – «Джоргмунд»? Как все началось? Что такое ФОКС? Кто им управляет? Из чего его делают? Знает только «Джоргмунд». И я опять спросил, что такое «Джоргмунд»? Не Труба. Труба – штука, приносящая облегчение. А «Джоргмунд»? Это правительство? Компания? – Он опять пожимает плечами. – И то и другое. А в чем его цель? Ты ответишь: «Вернуть прежний мир», – но нет, это наша цель. «Джоргмунд» – машина для прокладки, обслуживания и защиты Трубы. Иных задач и приоритетов у него нет. По сути, ничего другого он не видит. Он слеп даже к нам. «Джоргмунд» не знает о нашем существовании, пока мы не покушаемся на его цель. Если бы Трубу строили обезьяны, а охраняли собаки, «Джоргмунд» все равно был бы доволен. Даже довольнее, чем сейчас, – это обошлось бы дешевле. Люди его просто не интересуют. Мы – механизм. «Джоргмунд» видит только мир, Трубу и то, что мешает ее прокладывать. Больше ничего.

Захир-бей смотрит на меня так, словно я должен был все понять. Я не понимаю. Он на секунду погружается в размышления, затем кивает.

– Вот представь, – говорит бей, – что твоя жена увязла в грязи перед «Трубоукладчиком-90» и не может выбраться. Что бы сделал Хастер?

Меня передергивает.

– Остановил бы машину.

– Верно. А «Джоргмунд» – не остановит. Он ее попросту не заметит, потому что его волнует только Труба. Хастер бы такого не допустил.

– Фаст или ван Минц тоже вряд ли допустят.

– Скорее всего, нет. И все же: ты доверяешь им, как Хастеру?

Мне бы хотелось. Но я не доверяю.

– Нет, видимо.

– Ладно, допустим, они остановили машину. Твоя жена спасена. «Трубоукладчик-90» на день отстал от плана. Хастеру и нам плевать. Но «Джоргмунд» не понимает: о, конечно, для простоя была уважительная причина, но в годовом отчете простой есть простой. Фаст и ван Минца заменят другими людьми, чьи приоритеты больше соответствуют приоритетам Компании. А потом и тех людей заменят новыми… Понимаешь? Рано или поздно на их месте окажется не человек, а шестеренка. И на каком этапе очередное руководство «Трубоукладчика» решит переехать живого человека? – Захир-бей трясет рукой в воздухе, перебирает пальцами. – Когда Труба станет важнее человеческой жизни? Или дома? Или реки, питающей деревню? Когда интересы Трубы станут превыше всего этого?

– Не знаю. Может, никогда.

– Но «Джоргмунд» уже так думает. Он судит обо всем по одному критерию: насколько продвинулась за день Труба? Задержки происходят лишь по вине жителей и работников «Трубоукладчика», и всех виноватых рано или поздно отсеют.

– Возможно.

Бей пожимает плечами.

– Сперва я тоже этого не понимал. Думал, что борюсь против злых, жадных людей. А потом осознал: люди были самые обычные, но внутри у них творилось странное. Они вели себя как злодеи. Будто бы ненавидели нас. Последствия их действий были ужасны. Они свергли справедливого правителя – пусть не блестящего, но очень хорошего, разумного – потому что он не вернул им денег, которых не занимал. Они вторглись в его страну, сожгли ее, разогнали жителей и посадили на трон безумца. Он обворовал свой народ, дочерей Аддэ сделал наложницами, а их братьев, посмевших ему возразить, выгнал из страны. И тогда мы восстали и боролись с ним, хотя чаще просто его обворовывали, дразнили и выводили из себя. Потом эту несчастную страну захватили вновь. Десятки разных армий стали есть нашу пищу и отводить наши реки, а мы умирали от голода, жажды и пуль. За два десятилетия они превратили процветающую страну в кровавое поле боя и пепелище. Все это время я не мог понять – зачем? На то не было человеческих причин. Во всех горах и озерах Аддэ-Катира не нашлось бы столько золота, нефти, алмазов или редких почв, чтобы это окупить. Бессмыслица. Пустая трата сил. Только идиот мог ввязаться в такую войну.

Голос Захир-бея дрожал лишь самую малость. Он не кричал и не декламировал, однако в его словах чувствовалась страшная мощь, ужасное вдохновение.

– Идиот или машина. «Паназиатская Финансовая Группа Прогрессивных Инвестиционных Банков» была машиной для зарабатывания денег. А Аддэ-Катир отказался платить. Неважно, что расходы на войну превысили размер долга. Нам не могли позволить уйти от обязательств. Иначе у машины стерлись бы шестеренки и поломался двигатель. Она может ехать только в одном направлении. И она нас переехала. Понимаешь? Переехала. А теперь начинается то же самое.

Не уверен. Определенная логика в этом есть, но очень уж все мрачно. Слишком многое должно пойти неладно, слишком многим людям надо облениться и обозлиться. Как-то оно надуманно. Захир-бей в который раз пожимает плечами и, запрокинув голову, допивает последнюю пену со дна. Всплескивает руками:

– Довольно! Кому нужен старый нытик на вечеринке? Бла-бла-бла! Хватит! Научу-ка молодых танцевать – или умру, пытаясь это сделать. Где музыканты? Играйте! Будем веселиться! – Он вскакивает и громко возвещает: – Я здесь! Я Захир ибн Соломон-бей, Фриман из Аддэ-Катира, Король Танца Маленьких Утят и Султан Неописуемой Ламбады!

Публика одобрительно ревет, и он кидается в толпу. Откуда-то действительно берутся музыканты, Захир-бей размещает их на пятачке и объясняет, какую мелодию играть, после чего хватает за руку Хастера и прямо посреди комнаты выстраивает народ для канкана.

Домой я прихожу поздно, но не позже Ли, у которой ночная смена в лазарете. Когда небо начинает светлеть, она забирается под одеяло и прижимается холодным носом к моей спине.

– Люблю тебя, – шепчет она.

Я тоже ее люблю и вроде бы даже говорю об этом, а может, просто хмыкаю. В любом случае, Ли довольна. Ее нос по-прежнему упирается мне в спину.

Хастер уезжает. После его проводов жизнь возвращается в привычное русло. Какое-то время я не думаю о тревогах Захир-бея. Никаких катастроф пока не происходит, Эллин Фаст принимает несколько разумных решений и улаживает пару мелких неурядиц. У нее обаятельная улыбка и практичный подход ко всему. Конечно, она не Хастер, но и не полная идиотка. Сойдет. Ван Минц чаще отмалчивается, однако и он не висит мертвым грузом. Словом, я начинаю подозревать, что Захир-бей просто расчувствовался спьяну – такое с каждым бывает, даже с героями, а я ни капли не сомневаюсь, что он герой. По-настоящему хороший человек. Я редко с ним общаюсь – мы с Ли заняты сколачиванием мебели и обустройством нашей странной Л-образной квартирки (один приятель Рао Цура прислал нам засушенные цветы, а Веда подарила картину: Шангри-Ла, нарисованный по памяти углем, в раме из кусков опалубки и ремня вентилятора), но время от времени я вижу, как он выезжает с командой или беседует с кем-нибудь в саду. Остальные катирцы будто испарились: работу они себе не ищут, никакого участия в жизни «Трубоукладчика-90» не принимают. Иногда я слышу их и вижу, но они полностью замкнулись в себе. Может, им просто хочется немного покоя – что ж, пусть. Я работаю, развлекаюсь и сплю, еда на «Трубоукладчике-90» становится почти сносной, и так проходит несколько месяцев.

А потом мы встречаем Найденную Тысячу, и я вновь перестаю что-либо понимать.

Все начинается с веревки и палки. Точнее, с куска бечевки. Бечевка и палка вместе образуют нехитрый, но вполне рабочий силок, в который угодило странное маленькое существо, похожее на лысого кролика с рыбьей головой. Когда я подхожу, оно шипит. Я пячусь. Тогда оно пытается куснуть Сэмюэля П. Тот пожимает плечами, снимает ружье с плеча и превращает тварь в скользкое кровавое пятно: БАХ.

Эха почему-то нет. Выстрел растворяется в деревьях со звуком, который явно покроет большое расстояние. Все оглядываются. Все – это я, Гонзо, Энни, Бон и Тобмори Трент.

– Сэм, – говорит Гонзо, – если в следующие двадцать минут на нас нападут растения-антропофаги или гигантские рыбокролики, потерявшие своего мерзкого детеныша, я разрешу им тебя слопать. Нет, даже подам тебя на тарелочке, выложенной банановыми листьями. Одну руку накрою белой салфеткой и внесу тебя с яблоком во рту к ним в столовую, а потом предложу разрезать тебя на куски. Порекомендую крепленое красное вино, потому что мясо у тебя наверняка с душком или даже подкопченное, и поклонюсь так низко, что дотронусь носом до мерзкого ковра в их берлоге. Затем пожелаю им приятного аппетита, выйду и порадуюсь, что в мире стало на одного придурка меньше.

Сэм лишь недоуменно выпучивает глаза – не каждый день с ним ведут подобные беседы. Гонзо вздыхает.

– Сэм, никогда больше так не делай.

Мы идем дальше.

Лес тропический; в воздухе стоят пряные и пикантные запахи, точно в гримерной исключительно дорогой и экологически подкованной проститутки. Стоит повернуть голову в одну сторону, и в носу защекочет шербет и мускус. В другую – что-то трюфельное и откровенно грубое проскальзывает в рот и вынуждает сглотнуть. Это первобытный лес, сплошь и рядом размножение, охота и сырое мясо. Он похож на женщину, однажды приехавшую в «Корк» рассказать нам о Новом Русско-Славянском Феминизме. Она пришла на ужин в платье, какое надела бы ваша мама: с круглым отложным воротничком и буфами на рукавах, но расстегнутом до самого пупа. Она курила развратные черные сигареты, а когда двигалась – случалось это довольно часто, поскольку говорила она не только ртом, но и руками, плечами и всем, что у нее было, – ее очень круглые, очень белые груди (совершенно точно не бюст, не буфера и даже не сиськи, а настоящие, бесспорные груди пышной сорокадевятилетней женщины без бюстгальтера) по одной или вместе вылезали наружу – посмотреть, что творится. Сильно подозреваю, что в ту ночь она затащила в постель Себастьяна и едва его не убила.

Светлане Егоровой понравился бы этот лес.

Мы пробиваемся сквозь подлесок с отчетливым ощущением будто раздеваем кого-то, кого раздевать нельзя. Мы не то чтобы прячемся – после оглушительного выстрела Сэмюэля П. в этом отпала необходимость, – однако идем осторожно, как и полагается в новом мире. Постоянно оглядываемся друг на друга и запоминаем, где, в случае чего, можно будет укрыться и куда лучше отступать. Внезапно перед нами открывается большая поляна, а на ней – маленькая укрепленная деревушка с аккуратными домиками, притаившимися за частоколом. Деревня милейшая – редкость среди укрепленных поселений нового мира. Дома надежные, но в то же время старинные и причудливые. Я вдруг сознаю, что невольно ищу в окнах безделушки. Обитателей милых домиков всегда непреодолимо тянет заставить подоконники детскими рисунками и фарфоровыми собачками, привезенными из отпуска на море. Добротное дерево и старинная кладка исчезают под пластами открыток, хлебных крошек, шерсти с ковра и кошачьих волос.

Никаких безделушек. Оно и понятно. Дома построены недавно, у хозяев вряд ли было время и – как я теперь вижу – досуг, чтобы собирать всякий хлам. Стены в выбоинах и царапинах от пуль. Они многое пережили. Их обстреливали, ломали дубинами и жгли. Три поросенка… Интересно, сначала деревню построили из соломы? Скольких домовладельцев поджарили местные плохие парни (к примеру, взрослые огнедышащие рыбокролики), прежде чем возникли эти укрепления? Чем больше я смотрю на деревню, тем яснее вижу, что она обороняемая и что ее обороняли. Эта рябь в траве – от острых шипов, торчащих на несколько сантиметров из земли. Штурмовать стены, перебежав такое поле, невесело. Нужны очень тяжелые ботинки или гусеницы: шины и тонкие подошвы пробьет насквозь, и последствия очевидны. Через поле идет тропинка, но она извивается во все стороны – пока добежишь, тебя раз десять подстрелят. А если и попадешь за стену (само по себе большое достижение), то увидишь, как главная улица лабиринтом вьется к центру деревни. Заплатишь за каждый шаг.

Словом, местные знают толк в обороне. Им пришлось нелегко, но они выстояли. Наши люди. Гонзо широко улыбается, пока шагает по тропинке и стучит в ворота. Звук глухой – сразу ясно, что ворота сделаны из очень, очень твердого материала. Гонзо стучит сильнее. В большую дверь врезана маленькая калитка, а в калитке есть окошко. Оно открывается, и изнутри выглядывает женщина:

– Уходите.

– Мы не бандиты, – говорит Гонзо. – Нам ничего не нужно, и мы не просимся внутрь. Мы принесли хорошие вести. – Ему почти неловко, и это слышно по его голосу.

– Кто вы такие?

– Меня зовут Гонзо Любич, – отвечает он и, раз уж назвался груздем, лезет в кузов: – Я пришел вас спасти. Мы отведем вас в безопасное место. Никаких чудовищ. Мы исправляем мир.

Из-за двери доносится сдавленное фырканье:

– Правда что ли?

– Да!

Женщина хихикает:

– У нас уже есть безопасное место, Гонзо-Любич-я-пришел-вас-спасти. Другого нам не надо. Так что ступайте обратно по тропинке, бегите через лес и спасите кого-нибудь другого. Мы не обидимся. У нас все будет хорошо. А вообще спасибо.

Она закрывает окошко – решительно, но не грубо, и на наш вежливый стук больше не отвечает. Несколько минут мы торчим у ворот, чувствуя себя полными идиотами, и возвращаемся на «Трубоукладчик-90».

Эллин Фаст и Рикардо ван Минц недовольны.

Проблема, казалось бы, пустяковая, но возникает на ключевом этапе. Деревня расположена в стратегически и логистически важном месте. На юге протянулся отрезок воды, предварительно именуемый морем. На севере неровная и скалистая местность, через которую можно проложить Трубу, но «Трубоукладчик» там не пройдет, и работать придется отсюда, все дальше и дальше отходя от стен крепости, пока не доберемся до середины участка, где работу придется остановить и ползти в объезд. На дорогу уйдет примерно пять недель (скорость километр в час, в сутках двадцать четыре часа, семь дней в неделе, стало быть, за пять недель мы одолеем сто сорок километров), что существенно отбросит нас назад, да к тому же готовый отрезок Трубы невозможно будет ни ремонтировать, ни оборонять.

«Трубоукладчик-90» пройдет через эту деревню так или иначе. А поскольку «Трубоукладчик-90» – стальная громадина и в ширину больше всей деревеньки, последняя, вероятно, прекратит свое существование.

Консультативной группе задают вопрос: можно ли как-нибудь решить проблему. Специально для этого Эллин Фаст приходит к нам с собрания на крыше и вежливо осведомляется, нет ли выхода из сложившегося положения. Вопрос адресован в основном Захир-бею. Тот не отвечает. Просто сидит и сердито хмурит брови, глядя на Фаст исподлобья, как на ядовитое насекомое.

– Я не вижу другого выхода, – говорит Эллин Фаст.

– Это очень печально, – говорит Эллин Фаст.

– Если бы существовал способ, более привлекательный с глобальной точки зрения и отвечающий нуждам всех сторон, я бы первая его предложила, – говорит Эллин Фаст.

– Но, поскольку его нет, я рекомендую продолжить намеченный путь и с прискорбием сообщить тем людям, что нам придется их переселить, – говорит Эллин Фаст.

– То есть вы хотите раздавить их дома, – отрезает Захир-бей.

Эллин Фаст смотрит на него, как на несносного грубияна. Бей переводит злой взгляд на меня. Я отворачиваюсь.

Хастер поступил бы так же, говорю я себе. Хотя, вероятно, он сумел бы убедить тех людей, что это для их же блага. А может, вся разница между ним и Эллин Фаст в другом: она не едет в деревню сама. Она посылает нас.

– Понимаю, как нелегко вам пришлось, – убедительно говорит Гонзо. – И не только вам. Но мы пришли, чтобы все исправить. Не бойтесь, мы о вас позаботимся.

– Нам не нужна ваша забота, – терпеливо отвечает женщина. – Мы в состоянии позаботиться о себе сами. В конце концов, мы еще живы.

Гонзо спускает на тормозах. Он не желает брать деревню штурмом и хочет, чтобы жители сами приняли решение. У него не получается. Быть может, женщина – зовут ее Дина – не первый раз видит у ворот сладкоречивых незнакомцев. Или услышала напряжение и раскаяние в голосе Гонзо и решила помучить его немножко, прежде чем смириться с неизбежным. Гонзо подзывает меня. «Твоя очередь, – говорит он и уже тише добавляет: – Делай, что должен».

Видите ли, моя честь еще под вопросом, а его нет.

Я занимаю его место перед окошком.

– Привет, – весело чирикает Дина. Я улыбаюсь, сажусь на землю и поднимаю глаза на дверь, а ей приходится встать на цыпочки, чтобы меня видеть.

– Смотрю, дома у вас крепкие, – помолчав, говорю я.

– Крепкие.

– Не одну битву пережили.

– Не одну.

– Что тут было?

– Всякое.

Прямо скажем, надеялся я на большее. Через пару секунд Дина поясняет:

– Акулы. С ногами.

– Ужас.

– Еще какой.

Секунду мы размышляем о неприятельских акулах. Затем она добавляет:

– И солдаты.

– Настоящие?

Дина вздыхает:

– Чаще всего простые отчаявшиеся люди. Они видят, что у нас есть, и думают, будто могут это получить. Мы показываем им, что они ошибаются.

– Да уж, не сомневаюсь.

Точно так же я не сомневаюсь, что «Трубоукладчика-90» им нипочем не остановить. Камень, на который я сел, очень удобный. Ерзая, я чешу об него ногу.

– Когда вы пришли, мы не могли понять: настоящие вы или новые.

– Новые?

– Ну сделанные. Так мы называем людей, которые не родились, а возникли сами по себе или раздвоились. Или растроились.

– Так бывает?

– У одного старика из Гондри в голове жили четыре человека. Первый был опасным гадом, остальные просто напуганные старикашки. Мы называем таких новыми.

– И много вы их видели?

– Немало.

– А мы всего парочку.

– Как это случилось?

Я рассказываю ей про Паскаля Тимбери и собаку Ларри Таска и про наш страх.

– Но с нами вы будете в безопасности.

– Вот как.

Наступает тишина.

– Я неплохо знаю здешние места, – говорит Дина. – Вчера ночью я кое-что поняла.

Черт!

– На юг вы не поедете – там вода.

– Верно.

– На север, вероятно, поехали бы, но это непросто.

– Однако возможно.

– Правда?

– Скорей всего.

– В любом случае, вы проедете через нашу деревню, разве нет?

– Я – нет. То есть, если это случится, я тоже там буду, но… – Не я решил давить ваши дома. Я только принес весть. – С нами вы будете в безопасности, все наладится. Мы действительно хотим вам добра.

– О… – отвечает Дина странным и слабым голосом, каким говорят все спасенные, от чего мы чувствуем некоторое облегчение и одновременно утрату. Напрасно. – Тогда ладно. Пообещай, что вы не причините нам вреда.

– Обещаю.

Ей этого недостаточно, и я громко и целиком проговариваю предложение, чтобы все слышали. Дина опять вздыхает.

– Проходите. – И открывает дверь.

Мы входим в деревню, и я сразу понимаю: что-то – а вернее, все – неладно. Дина – маленькая, проворная женщина где-то между тридцатью и шестьюдесятью, с седеющими волосами, завязанными как у хиппи. Ее окружают мужчины и женщины всех форм и размеров, в штопаной и перешитой одежде. За забором стоит огромный детина, похожий на обезьяну, с медвежьей шкурой на поясе и колючей бородой. У него пронзительный и опасный взгляд, который он не сводит с меня. Дина без слов разворачивается и ведет нас на главную площадь – узкими улочками, под настороженными взглядами людей на крышах. Там все становится ясно. Гонзо изумленно осматривается. Сэмюэль П. поднимает руки и оставляет в покое ружье. Салли Калпеппер подходит ближе к Джиму, а Джим ни черта не делает – просто стоит и ждет, что будет дальше.

– Ты обещал, – напоминает Дина.

Да, я обещал.

Тобмори Трент вертит головой, пытаясь увидеть общую картину, а затем переступает с правой ноги на левую и поворачивается кругом. Шаг, второй, третий, четвертый – и он вновь на прежнем месте. Окидывает взглядом мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг нас, и переводит его на тех, кто столпился в дверях или выглядывает из-за углов. У них странные испуганные глаза, необычные руки, шрамы, меха… это выдуманные люди, ненастоящие, воплотившиеся из чьих-то мыслей. Овеществленные. Новые.

Черт!

– Сколько тут вас? – наконец спрашиваю я.

– Тысяча восемь.

– А сколько тех, кто… – начинаю я и умолкаю, когда Дина убирает волосы с ушей: заостренных, как у эльфов. – Сколько новых?

– Мы все.

Черт-те что.

Захир-бей бьет по столу. Я никогда не видел его таким злым. Да и вообще злым не видел. Его гнев представлялся мне сдержанным и утонченным, вероятно язвительным. Остроумным, колким и потрясающе действенным. Ничего подобного. Его рука с круглыми пальцами и очень розовыми ногтями вновь бьет по столу. Сильно. Кофейные чашки слегка подпрыгивают, и получающийся звук – скорее оглушительный БАХ!, нежели скромный пум!, каким люди подчеркивают свою мысль, или тук-тук-тук!, каким оратор призывает аудиторию к порядку.

БАХ-БАХ-БАХ! (И дзззынь-тинь-динь – от кофейных чашек.)

Это не шум несогласия. Это грохот ярости. Такой можно услышать, если довести кого-нибудь до белого каления.

Эллин Фаст созвала совет, как только услышала мое донесение, и они с Рикардо ван Минцем теперь сидят за столом в новеньком блестящем зале заседаний. Это «взрослое» место. Здесь чувствуешь себя большим профессионалом и мудрым реалистом. В такой комнате не станешь пренебрегать необходимостью. По стенам развешаны уродливые репродукции, на столе стоит термос с кофе, но не обычный переносной, с гладкими боками, а в форме кофейника. Я подошел налить себе кофе и тут же ошпарился тонкой струей, брызнувшей под прямым углом к носику. Эллин Фаст забрала у меня термос и слегка отвинтила крышку, чтобы стрелка на ней указывала точно вперед. Кофе полилось ровной широкой струей. Я почувствовал себя идиотом. И собрание началось.

– Полагаю, все согласны, что нам нужно принять очень важное решение, – сказал Рикардо ван Минц, распластав ладони по столу, как лягушка. Он покатал подушечкой большого пальца по гладкой поверхности, оставив отпечаток, и стер его рукавом. Эллин Фаст кивнула и заговорила, однако ее слова не походили на речь. Так, ряд пустых формальностей перед делом, последние ритуалы перед повешением. Это была казнь.

Чтобы объявить нам о готовящемся злодеянии, Эллин Фаст избрала основную пятишаговую модель построения текста. Она ничего не приукрашивала и не призывала к нашему патриотизму, с пеной у рта врагов не обличала. Надо признать, Фаст говорила весьма разумно. Однако, следуя за ходом ее мысли, ты приходил вовсе не к тому, к чему хотел. Звучало это так:

1. Сначала она сказала нам, кто такие мы и кто она. Ей очень неприятно брать на себя ответственность за ситуацию, и она благодарна нам за попытки облегчить ее бремя. Было бы здорово с кем-нибудь его разделить, однако командует здесь она. Перевод: это не ваше решение.

2. Фаст напомнила о тяжести возложенных на нее и на нас обязательств. От населения планеты осталась лишь малая толика. Мы – единственная надежда этих людей, наших любимых, которые сейчас далеко. Перевод: никто не вправе увиливать от того, что нам предстоит сделать.

3. Она очень тактично подметила, что жители деревни – не люди. Они, как мы сами признали, – новые. Последствия Сгинь-Войны со странными способностями и аппетитами. Их нельзя ни опознать, ни обезвредить. Они опасны. Если они проникнут в наши ряды, не окажется ли под угрозой выживание всего человечества? Могут ли новые скрещиваться с обычными людьми? Будут ли пытаться? Риск очень высок, а последствия ужасны. Мы обязаны принять меры предосторожности. Мы стоим у ворот нашего рода и обязаны их закрыть. Перевод: эти люди – не-люди. Хуже того, они притворяются людьми. Если мы им доверимся, нас уничтожат.

4. Фаст понурила голову и признала, что это очень печально. Она кандидат социологических наук, и ей хорошо известно о рискованности подобных заявлений. Но деваться некуда. Она смирилась с тяжестью возникшей ситуации и убеждена, что большинство людей – настоящих людей – поступили бы на ее месте так же. Весть о целой колонии новых посеет панику среди населения, а этого допустить нельзя. Пока нужно сохранить все в тайне. Перевод: знай они, что происходит, они были бы нам благодарны. Мы скрываем от них правду, чтобы они спали спокойно. Люди, сами того не зная, на нашей стороне.

5. Фаст выразила надежду, что впредь, обсуждая этот случай, мы будем расценивать его как необходимую жертву во благо народа, и предписала нам думать так уже сейчас. Мы боремся за выживание. А они – какими бы хорошими ни казались на первый взгляд – наши враги. Перевод: даже если мы поступаем неправильно (хотя это не так), история рассудит, что мы делаем это для предотвращения большего зла, и да благословит нас Господь.

Затем Фаст просто и без обиняков сказала, что деревню надо снести, а ее жителей взять под стражу для дальнейших исследований. Учитывая особенности населенного пункта и его обитателей, любое сопротивление будет расцениваться как враждебный акт. Береженого Бог бережет.

В тишине, последовавшей за этим объявлением, раздался стук крепких, мягких ладоней Захир-бея по столу, оглушительный, как звон колокола на карете скорой помощи. Он бил все сильнее и сильнее, пока, наконец, не облек свою ярость в слова:

– Нет, нет, нет, нет, НЕТ!

Его лицо залито слезами, зубы стиснуты. Грубо захватив общее внимание, он удерживает его силой своего гнева и эрудиции. Захир-бей перечисляет все известные ему случаи геноцида, все жестокие злодейства, совершенные по необходимости. А затем, когда воцаряется полная тишина (упомянутые события следует почтить молчанием), он начинает осыпать грубой бранью всех злодеев в целом и Фаст с ван Минцем в частности. Они – тараканы. Паразиты. Они предпочли ползать, когда должны были взывать о человечности, молить о вдохе жизни, который сделал бы их людьми. Они слабы. Они подлы. Да простится им эта попытка вернуть в мир чудовищное зло; да простит их какой-нибудь бог, ибо этому же богу хорошо известно, что от Захир-бея (ибн Соломона ибн Хассана аль-Баркука, властителя озер Аддэ и Катирских гор, самой прекрасной и бестревожной из земель) они такого прощения не получат. Затем он набрасывается на меня:

– А ты! – грозит пальцем бей. – Ты! Мы ведь тебя спасли. Когда ты нуждался в укрытии, мы тебя приняли! Хотя ты был нашим врагом. Пообещав тем людям – людям – безопасность, – ты дашь им умереть, убьешь их своими руками, потому что еще не решил, настоящие они или нет. Разумеется, они настоящие! И ты обещал! Так чего стоит твое слово?! – Он швыряет в меня стопку бумаги, листки рассыпаются и слетают на пол. – Ничего не стоит! – Бей подходит к окну и выглядывает наружу.

Я раздумываю над его словами и вдруг слышу собственный голос: тихий, но уверенный.

– Ты прав, – говорю я и встаю.

Все смотрят на меня. Опять в моей жизни наступил такой момент (как в кабинете Криспина Хера), когда я вроде бы могу принять любое решение, но на деле выход только один. Я бы мог, к примеру, остановиться и скользнуть обратно в тень. Или успокоить бея, воздвигнуть мост между двумя сторонами и тем самым сыграть на руку Фаст и ван Минцу. Но бей прав. Это плохо. Это ужасно и неправильно. Не знаю, смогут ли люди Найденной Тысячи (так мы называем их между собой; Эллин Фаст никак их не называет, потому что у не-людей не может быть имен) с нами ужиться. Не знаю, какие они на самом деле, – вдруг выяснится, что их рацион состоит исключительно из младенцев и щенячьей крови (если это так, то младенцев можно попробовать чем-то заменить, а щенята… Они милые, но я готов изводить сотню-другую собак в год на табаско для монстров, если это остановит геноцид). В одном я уверен: моей помощи Фаст не дождется. Во мне нашлась черта, которую я не намерен переступать. К собственному удивлению, я срываю с плеча нашивку «Трубоукладчика-90» и бросаю на стол. Эллин Фаст хочет что-то сказать – жестом ее останавливаю:

– Я пас. Так нельзя. Пошли вы в жопу, если думаете иначе, и пусть жопа будет очень глубокой, раз вы просите меня убивать. Безопасный мир надо строить по-другому, а мы здесь именно для этого. – Я оглядываюсь на Захир-бея и вижу в его глазах яркий огонек надежды и каплю гордости. Я киваю, он кивает в ответ. Правильно, так их!

И я выхожу за дверь, молясь, чтобы Ли меня поняла. Теперь я безработный, как никогда, и домой идти будет очень одиноко. Вдруг за моей спиной раздается странный звук: шлеп-шлеп-шлеп, словно утки взбесились. Гонзо, Джим, Салли и Тобмори Трент тоже сорвали нашивки и побросали их на стол, и мы уходим все разом. Вместе с этой новостью по «Трубоукладчику-90» разносится звук рвущейся материи и недовольные возгласы, а к концу дня вся наша команда и многие другие устраивают забастовку.

Тайна человеческой математики – как ни дели народ, на две ли части, на десять, выбери из толпы одних неугодных или отмежуй группу случайных людей – как только общество сложится, в нем обязательно найдутся два-три человека скромной наружности с талантом забастовщика в крови. Достаточно зайти в цех, проорать «ВСЕЕЕЕЕ ЗА МНОООЙ!» и уверенно возглавить толпу, как рядом уже шагает судомойка из столовой и заводит бодрую речевку: «Два, четыре, шесть, восемь! Мы людей в беде не бросим! Грянем дружно, враг не спит! Долой Компанию и геноцид!» – а бледный парень в вязаном свитере раздает плакаты и показывает людям, где лучше встать, чтобы причинить максимальный ущерб. Когда вы добираетесь до Клубной комнаты (ex officio штаб-квартиры Забастовочного Комитета), все уже готово для открытого заседания, а бледнолицый составил из ваших обид повестку дня.

Батист Вазиль и его ребята обеспечивают безопасность. Похоже, они в свое время подавили немало забастовок – вопреки собственным политическим убеждениям, твердо заверяет меня француз, и будь добр, надень-ка вот эту шапку, чтобы не так выделяться, а то мы… пардон, они первым делом убирают самых заметных. Самое любопытное, что все забастовщики питают к Найденной Тысяче двойственные чувства. Многие относятся к ним подозрительно – и, возможно, они правы. Соль в том, громко заявляет Томми Лапланд перед восхищенной толпой гражданских, что нельзя убивать людей только потому, что мы им не доверяем. В этом отличие хороших людей от плохих. Затем на помост (два связанных друг с другом чемодана, которые два часа назад служили нам столом) поднимается Ларри Таск с собачкой Дорой в руках и откашливается.

– Я мало что знаю… – Тут ему приходится повторить, потому он забыл включить мегафон: – Говорю, я мало что знаю! И оратор из меня неважнецкий. – Дора фыркает в мегафон, и толпа приветствует отважную псину одобрительным ревом. – Но вы все слышали мою историю, что я сделал с Паскалем Тимбери. – Ларри Таск на секунду опускает голову. Когда он вспоминает Паскаля без подробностей с извлечением Доры из его брюха, он по нему скучает и не стыдится рассказать об этом за стаканчиком чего-нибудь горячительного. – Ну да дело это прошлое… Я не ручаюсь, что теперь поступил бы иначе. Штука в том… – Он замолкает на очередных овациях. – Штука вот в чем: я это сделал сгоряча. Все случилось внезапно, я просто вспорол ему брюхо и вытащил оттуда Дору, ведь, кроме нее, у меня никого нет. Я убил своего друга, потому что испугался и растерялся, ведь он сожрал ту, кого я любил. Это одно. А тут совсем другое. Они хотят разрушить дома людей (людей, как Паскаль), а их самих отдать ученым вроде тех, что заварили всю кашу – мы, кстати, им помогали, не забывайте, – только потому, что нам страшно. Не знаю, как вы, но я такой грех на душу брать не стану. Не хочу половину жизни бояться, а вторую половину – мучиться совестью.

Не успевает он сесть, как Дора пронзительно тявкает в мегафон, и поднимается такой рев, что стены дрожат. От волнения Дора тявкает снова и снова, и на волне всеобщего негодования разносится вердикт: «Трубоукладчик-90» на это не пойдет. Ни сегодня, ни когда-либо. Нет, нет, нет, нет! Именно так начинаются все революции.

Я ищу взглядом Захир-бея, но нигде его не вижу. Это, в первую очередь, его победа. Но они с катирцами, наверное, закатили отдельный праздник или работают. В любом случае, открытое заседание переходит в вечеринку (завтра никому не надо на работу), на моем плече – прохладная ладонь, а на щеке – поцелуй. Ли рядом и гордится мной. Я могу свернуть горы.

Фаст и ван Минцу потребовалось тридцать часов, чтобы привести откуда-то спецотряд засранцев. Мы преграждаем им путь. Если быть бою, мы не вступим в него первыми. На карте леса нарисована красная линия: попробуют ее перейти – им несдобровать. Одной рукой я беру за руку Ли, второй – Энни Быка. Мы образуем живую цепь и не уступим ни фута. Пусть идут по нам. Откровенно говоря, наш пацифизм ставят под сомнение танк Вазиля и десяток небольших взрывных устройств, раскиданных у нас за спиной. Забастовочный комитет всеми руками «за» мирное урегулирование конфликта, но, когда вражеских солдат направляют на кратковременную операцию, с пацифизмом возникают известные проблемы. Вас могут переехать, а извиниться позже, когда дело сделано. Пассивное сопротивление – долгосрочная игра и работает только с людьми – не с машинами.

Главный ублюдок метрах в пятидесяти от нас и прет полным ходом, когда из леса выходит Тобмори Трент с беспечной улыбочкой на лице.

– Пропустите их, – говорит он.

Мы молча глазеем на Трента. Он едва сдерживает смех.

– Я серьезно – пропустите. Все будет хорошо.

И мы пропускаем. Разворачиваемся и идем к деревне вместе с ее мнимыми разрушителями. Только у частокола до нас доходит смысл шутки.

На главной площади и повсюду – следы. От тяжелых дорожных чемоданов и колесиков, от визжащих шин. Широкий грязный след ведет прочь из деревни, на просторы Нереального мира, куда мы не поедем. Очень знакомая картина. Здешних жителей эвакуировала армия на маленьких городских машинах, действующая слаженно и быстро. У меня перед глазами рисуется образ яркой революции – «роллс-ройс» бургундского цвета среди пестрых «субару» и «шкод», веселые поющие пираты и их предводитель, выкрадывающие Найденную Тысячу прямо из-под носа Системы. Фаст и ван Минц яростно топают ногами. Они ищут, кого бы наказать или оборать. Поведение нерациональное, но вполне предсказуемое. Многие на их месте вели бы себя так же.

– Там какой-то шум, – говорит Эллин Фаст.

Рикардо ван Минц, почему-то одетый в камуфляжный костюм для пустыни, входит в дом.

Что-то мне это напоминает… Вооруженные силы в бессмысленной погоне за беем и его приспешниками. Обыск пустого дома. У меня на черепушке зачесался старый шрам. О… Я наблюдаю за Рикардо ванн Минцем почти сочувственно. На секунду в дверях, прямо под притолокой, мелькает знакомый свирепый оскал и хвост ершиком. Ван Минц ничего не видит.

Я закрываю глаза и считаю до трех. Высокооплачиваемый начальник принимается орать на сексуально неудовлетворенного дикого кота. Интересно, его специально привезли для этой цели? Я начинаю хохотать.

Рикардо ван Минц вылетает из дома с бешеным зверем на голове, у которого (у кота, а не у ванн Минца) нет одного уха и почти нет носа. Эллин Фаст злобно косится на меня и идет за коллегой. О, как я уволен! Впрочем, пустяки – вчера я ушел сам.

Вечером мы собираем вещи и покидаем «Трубоукладчик-90»: едем обратно вдоль Трубы и спим прямо в машинах. Несколько дней возвращаемся по притокам к главной Трубе, пока не доезжаем до занюханного бара, притулившегося за горсткой ветхих домов, которые маскируются под город. Надпись на дорожном знаке гласит: «Эксмур вам рад». Ну-ну, конечно. Скорее, Эксмуру не нравится ваша рожа, но он решил пока не убивать вас топорищем. В кои-то веки можно остановиться и спросить себя, кем мы стали.

Паркуемся, потягиваемся и осматриваем на редкость безобразное поселение. Крепко воняет свиньями, в отдалении стоит жуткий бар. Салли Калпеппер, которая несколько месяцев назад догадалась, что конец рано или поздно наступит, а теперь понимает, что ван минцам и фастам всегда будут нужны наемники, ставит нам пиво и заявляет: отныне мы – «Частное гражданское аварийно-транспортное агентство по спасению мира», штаб-квартира будет утверждена дополнительно, можете называть меня «сэр». Джим Хепсоба сажает Орлицу на плечи, и мы оплакиваем потерянную работу плясками на бильярдном столе (среди настораживающих пятен) гадкого безымянного притона, покуда бармен не покрывает нас такой отборной и затейливой бранью, что мы невольно умолкаем.

Загадочны и непостижимы пути, какими попадает к нам письмо от Захир-бея. Оно лежит под дверью «Безымянного бара» рядом с корзиной, полной диковинных фруктов и хорошего сыра – такого я не ел с начала Сгинь-Войны. Бумага плотная, буквы идеально ровные. Так пишет человек, для которого латинский алфавит не родной: слова выписывает почтительно, словно гость в доме со светлыми коврами.

Мы съели сыр – каждому досталось по кусочку – и умяли фрукты. Даже поделились с барменом Флинном, за что тот поклялся нам в вечной дружбе (да в таких выражениях, что у меня волосы дыбом встали). Затем мы спрятали письмо – наш тайный путь к отступлению и последнюю надежду – в ящик за барной стойкой. Две недели спустя зазвонил телефон Салли Калпеппер. В каком-то городке произошел пролив опасных веществ, да вдобавок на них напали бандиты.

Мы взялись за задание. Выполнили его хорошо. Получили следующее.

С тех пор потекла обычная жизнь; дни сами по себе коротки, но, когда начинаешь их считать, каким-то чудом они сливаются в года. Мы нашли себе дома, покрасили заборы и двери, краска со временем облупилась, и мы покрасили их заново. Однажды на Рождество Сэмюэль П. сделал предложение Сафире – она его не приняла. Год спустя он попытался вновь, и ее дядюшка спустил на Сэмюэля П. собак. Томми Лапланд нашел в паху седой волос и кинулся в «Безымянный бар» всем его показывать. В процессе мы увидели его знаменитый безобразный прибор, и Тобмори Трент заявил, что впервые сожалеет об уцелевшем глазе. Салли Калпеппер посуровела, похорошела и съехалась с Джимом. Батист Вазиль выстроил оранжерею и сделал вино, от которого несло пеплом и рыбьими костями. Мы соврали, что оно отменное, после чего Вазиль изрядно накачался своим «Премье Крю» и разворотил виноградник танком. Энни Бык начала коллекционировать игрушечные головы. У нее были головы кошки, собаки, обезьянки и нескольких медвежат, но больше всего она любила слоновью, с изогнутыми бивнями из поскони и грустной улыбочкой – зверь будто скучал по тафтяной саванне и родным пеньковым травам. Мы никогда не спрашивали, зачем Энни эти головы, хотя было странно и жутковато наблюдать, как она расставляет их над кроватью. Словом, мы ели, пили, любили – вели обычную жизнь, как вдруг однажды загорелась Труба, и свет погас в «Безымянном баре», и Гонзо Любич впервые завел двигатель своего нового большого грузовика.