Последняя война

Мало что во вселенной доставляло доктору Шефу такое наслаждение, как чашка чая. Разумеется, он каждый день за завтраком заваривал чай для всего экипажа, но на самом деле это была лишь безликая кучка сушеных листьев, брошенная в большой сосуд. Отдельная чашка чая требовала гораздо больше внимания; конкретный сорт заварки тщательно подбирался, чтобы полностью соответствовать текущему настроению. Доктор Шеф находил этот ритуал успокаивающим: вскипятить воду, отмерить дозу хрупких листьев и сушеных фруктов в крошечное ситечко, осторожно смахнуть лишнее подушечкой пальца, наблюдать за тем, как сочный цвет струйками поднимается в воде подобно дыму. Заварка чая наводила на созерцательные размышления.

На родной планете доктора Шефа чая не было. Воду нагревали только для того, чтобы в ней спать, а не для питья. Соплеменники доктора Шефа лишали себя стольких замечательных вещей просто потому, что им в голову не приходило принимать эту жидкость внутрь! Ни чая, ни супов, ни мека – ну, о меке вряд ли стоило сожалеть. Доктор Шеф не разделял любовь остальных членов экипажа к этому мутному отвару. Своим видом мек напоминал ему отвратительную грязную воду из лужи.

Доктор Шеф сидел на скамейке в Аквариуме, дожидаясь, пока чай остынет, а мысли его неспешно кружили. Напротив сидела Розмари, держа кружку чая в своих костлявых человеческих руках. Девушка молчала, а доктор Шеф рассуждал вслух. Он сознавал, как они в этом не похожи друг на друга: он никогда не может размышлять молча, у нее нет звуков, сопровождающих мыслительный процесс. Однако доктор Шеф знал, что к настоящему времени Розмари уже научилась разбираться в издаваемом им шуме, и эта мысль делала ее молчание общительным.

В настоящий момент доктор Шеф выкладывал старые мысли, которые надежно хранились в его сознании. Как-то раз Киззи обвинила его в том, что он «закупоривает свои чувства», но это была чисто человеческая концепция – предположение, будто можно спрятать свои чувства и сделать вид, будто их нет и в помине. Доктору Шефу было прекрасно известно, где именно находятся все его чувства – каждая радость, каждая боль. Ему не нужно было навещать их все разом, чтобы вспомнить об их существовании. Он никогда не мог понять навязчивое стремление людей «быть счастливыми». Ни один разумный вид не может поддерживать ощущение счастья постоянно, точно так же как никто не может постоянно испытывать гнев, скуку или скорбь. Скорбь. Да, именно это чувство ему нужно было разыскать сегодня для Розмари. Доктор Шеф не бежал от своей скорби, не отрицал ее существование. Он мог изучать свою скорбь со стороны, подобно зоологу, наблюдающему за животными. Доктор Шеф приветствовал, принимал ее, признавал то, что она никуда не денется. Скорбь была такой же неотъемлемой его частью, как и любое приятное чувство. Быть может, даже в большей степени.

Проворковав о готовности, доктор Шеф сосредоточил внимание на голосовых связках, заставляя их работать в унисон. Глядя Розмари в зрачки, окаймленные белизной глазных яблок, он заговорил:

– Наши виды сильно отличаются друг от друга. У тебя две руки, а у меня – шесть. Ты спишь на кровати, а я сплю в ванне. Ты любишь мек, а я – нет. Множество мелких отличий. Однако у груммов и людей есть одно очень большое сходство, и это наша способность творить жестокости. Из чего вовсе не следует, что мы плохие по своей сути. Я считаю, что намерения у наших видов хорошие. Но, оставшись наедине со своими страстями, мы склонны совершать отвратительные поступки. Единственная причина, по которой люди перестали убивать друг друга в тех же масштабах, как и прежде, на мой взгляд, это то, что ваша планета умерла раньше, чем вы смогли довести дело до конца. Моему виду в этом не так повезло. Груммы встречаются так редко потому, что нас во всей галактике осталось всего около трехсот.

Розмари поднесла руку к лицу.

– Я очень сожалею! – пробормотала она. Такой чисто человеческий жест – выразить сострадание через извинение.

– Я отношусь к этому спокойно, – продолжал доктор Шеф. – Это дело наших собственных рук. Наше вымирание не явилось следствием природной катастрофы или медленного движения эволюции. Мы сами убили себя. – Он принялся рассуждать вслух, раскладывая все по полочкам. – На протяжении многих поколений наш вид воевал сам с собой. Почему – я не могу тебе объяснить. О, историки выдвигают самые разные теории и гипотезы. Однако то же самое можно услышать везде: разные верования, разные культуры, территории, нужные всем. Я родилась в этой войне. И когда пришел срок, я приняла в ней участие в качестве врача.

Тогда я была не таким врачом, какой я сейчас. Я не устанавливала дружеских отношений со своими пациентами. Я не вела с ними долгие беседы о диете и о том, как им следует обновить свои иммуноботы. Моя задача заключалась в том, чтобы как можно быстрее залатать умирающих солдат, чтобы они смогли вернуться на передовую и продолжить убивать.

Ближе к концу «посторонние» – приблизительно так мы называли своих врагов – начали применять боеприпасы под названием… – Он загудел, стараясь подобрать подходящее слово в клиппе. – «Резаки для органов». Понимаешь, «посторонние» были обособлены от нас… от нашей группировки так долго, что у них развились отличия на генетическом уровне. И «резаки для органов» были запрограммированы настраиваться на наши генетические маркеры. Если такой боеприпас по ошибке поражал «постороннего», он, конечно, причинял вред, но это было не страшнее обыкновенного пулевого ранения. Однако, если «резак для органов» попадал в одного из нас, автоматически включалось его истинное предназначение.

– И какое же? – со страхом спросила Розмари.

Доктор Шеф уставился в иллюминатор, однако звезд он не видел.

– Умение делать дыры. «Резак» путешествовал по внутренностям пораженного существа в поисках каких-нибудь жизненно важных органов. Он не останавливался до тех пор, пока жертва не погибала. И вот, скажем, солдат получает ранение в конечность. Если бы это была обыкновенная пуля, рана незначительная. Но если речь идет о «резаке органов», раненый погибнет в течение… о, получаса. Возможно, тебе покажется, что полчаса – не такой уж большой срок, но когда у тебя внутри движется маленький кусок металла, разрывающий ткани…

Нахлынувшие воспоминания едва не смыли доктора Шефа из его наблюдательного пункта, откуда он со стороны взирал на происходящее. Они тянули его, умоляя прекратить сопротивление. Но доктор Шеф не сдавался. Он не был пленником этих воспоминаний. Он был их хранителем.

– День за днем ко мне доставляли солдат, в теле которых продолжали свою работу «резаки органов», и я должна была выгонять этих смертоносных червей. Как правило, я действовала слишком медленно. Впрочем, то же самое можно было сказать про всех врачей. Понимаешь, «резаки» излучали особые сигналы, которые делали их невидимыми для наших сканеров. Нам приходилось искать их на ощупь. В конце концов мы пришли к выводу, что быстрее и гуманнее сразу же усыплять жертвы «резаков». – Вспоминая эти омерзительные кровавые картины, доктор Шеф с отвращением втянул щеки. – Я ненавидела «посторонних» за эти «резаки». Люто ненавидела. Это чувство было ужасным. Я считала «посторонних» дикими зверями. Чудовищами. Чем-то… чем-то низменным по сравнению со мной. Да, низменным. Но ты уже сама догадалась, что произошло дальше, да?

– Вы тоже начали применять «резаки», правильно?

– Совершенно верно. Но на самом деле все было гораздо хуже. Я узнала, что первоначально «резаки» были нашим изобретением. Просто «посторонние» украли эту идею до того, как мы смогли доработать ее до конца. Они лишь поступили с нами так, как мы сами собирались поступить с ними. И тогда я перестала понимать, кто на самом деле дикие звери. Я больше не хотела лечить наших солдат, чтобы они использовали «резаки» и… – Доктор Шеф остановился, подбирая подходящие слова. – И липкий огонь, и бактериальные бомбы. Я хотела исцелять их. По-настоящему исцелять. Нередко я видела еще один свежий труп, солдата, которую сама подняла на ноги каких-нибудь несколько дней назад. И я стала задумываться, каков смысл всего этого. – Умолкнув, он долго задумчиво ворчал. Мысль, к которой шел доктор Шеф, упорно сопротивлялась, но он стоял на своем. – Однажды ночью ко мне в укрытие вбежала моя коллега. Она сказала, чтобы я срочно пошла вместе с ней. Я последовала за ней в операционную, и там, разорванная на части «резаком» – нашим собственным изобретением – лежала мой младший ребенок, которого я родила как мать. Моя дочь. Я даже не знала, что она сражается где-то поблизости.

– Только не это! – прошептала Розмари. Голос был мягкий, словно шелест листвы.

Доктор Шеф поднял и опустил голову – человеческий жест, изображающий «да».

– Санитары ввели ей препарат, блокирующий боль, и готовились сделать… Не знаю, как это назвать. Инъекцию. Последний укол, который мы делали жертвам «резаков». Средство, останавливающее сердце. Я оттолкнула санитара, держащего шприц. Обхватила лицо дочери. По ее глазам я поняла, что ее уже здесь нет, и все-таки мне показалось, что она меня узнала. Я сказала, что люблю ее и боль скоро пройдет. Я сама сделала укол. Я понимала, что так нужно, что именно я стану тем, кто поможет ей покинуть мир, в который ее привела. Она была последней из моих детей. Всего их было пятеро, пятеро красивых девочек в серых пятнах. И все они стали солдатами, как это было с большинством наших девочек. Они погибли на выжженных полях сражений вдали от дома. Ни одному из моих детей так и не суждено было стать матерью. Никому из них так и не суждено было превратиться в мужчину. Мой последний ребенок – я любила ее не больше и не меньше остальных, но сознание того, что все мои дети погибли, меня сломало. Я уже больше не могла держать свое горе. Мои мысли стали слишком большими. Оставшуюся часть войны я провела в… тихом доме. В месте отдыха. Училась, как снова успокоить свой рассудок.

– Доктор Шеф, я… – Розмари покачала головой. Ее лицо было влажным от слез. – Я даже не представляла себе…

– Все в порядке, – заверил ее он. – Я бы не хотел этого. Еще через несколько лет с обеих сторон оставалось уже слишком мало дочерей, чтобы продолжать воевать. Бактериологическое оружие мутировало в то, что мы не могли лечить. Наша вода была отравлена. Наши леса и шахты больше не могли ничего нам дать. На самом деле война не закончилась. Она просто угасла сама собой.

– Разве вы не могли восстановить свою планету? Или основать новую колонию и начать все сначала?

– Могли. Но мы предпочли не делать этого.

– Почему?

Доктор Шеф загудел, размышляя, как лучше это объяснить.

– Наш вид очень древний, Розмари. Груммы появились задолго до людей. И после всего того, что мы натворили, после всех созданных нами ужасов обе стороны решили, что, наверное, нам пришло время закончить свое существование. Мы безрассудно промотали все, что у нас было, и мы почувствовали, что еще один шанс нам не нужен – или, быть может, мы его не заслужили. Война завершилась тридцать стандартов назад, но мы продолжаем умирать от разработанных нами же болезней, от полученных ран, которые преследуют нас, не собираясь отступать. Насколько мне известно, вот уже больше десяти лет как не родился ни один новый грумм. Быть может, где-то такое и происходит, но этого будет недостаточно. Большинство груммов поступили так же, как и я, – они покинули наш мир. Кто захочет оставаться на отравленной планете, полной мертвых дочерей? Кто хочет общаться со своими сородичами, памятуя о том, что все мы натворили? Нет-нет, лучше остаться одному и достойно встретить смерть.

Розмари молчала.

– И куда ты отправился? – наконец спросила она.

– Я приехала в ближайший космопорт и после долгих уговоров добилась того, чтобы меня взяли на борт торгового судна. Смешанный экипаж. Мы по большей части скакали между модифицированными астероидами и периферийными колониями. Я заработала кое-какие кредиты, помогая на кухне. Сначала я только мыла посуду, но затем повар заметил, что я интересуюсь готовкой, и уважил мое стремление учиться. Накопив достаточно денег, я покинула корабль и обосновалась в Порт-Кориоле. У меня было крошечное заведение рядом с семейным районом, где я подавала бульон – понимаешь, повар научил меня варить бульон, – ничего мудреного, но это было быстро, дешево и вкусно, а вечно спешащие торговцы любят есть там, где быстро, дешево и вкусно. По соседству жил врач из людей по фамилии Дрейв, и он частенько заглядывал ко мне. Он мне очень нравился, но я завидовала его профессии. Дрейв был семейным врачом. У него на глазах младенцы росли, становились взрослыми и заводили своих детей. Мне показалось, что это большое счастье – наблюдать за тем, как люди взрослеют, и помогать им оставаться здоровыми. Однажды мне наконец хватило храбрости признаться Дрейву, что я сама в прошлом была врачом и хочу использовать свои навыки на благо. Мы заключили сделку: я работала вместе с Дрейвом в его клинике три дня в десятидневку, а он бесплатно угощался бульоном. На мой взгляд, в этой сделке выиграла я! Вот какой была моя жизнь шесть стандартов назад – готовила бульон, работала в клинике, изучала по Звену анатомию других видов. О, и еще травы, как раз тогда я познакомилась с травами. Дрейв был мне добрым другом. Мы с ним до сих пор переписываемся. Его внук унаследовал мою столовую, когда я начал превращаться в самца. Плохое время для работы. На самом деле плохое время для всего. Переходный период очень сложный. – Доктор Шеф задумчиво заворчал. Его мысли отклонились в сторону. Загудев, он вернул их в русло. – Вскоре в клинику заглянул человек по имени Эшби, ему нужно было подправить боты. Мы с ним разговорились, и через несколько дней он вернулся и сказал, что набирает экипаж на тоннелирующий корабль, и предложил мне замечательную работу. Две работы! Мне было грустно расставаться с Дрейвом, но Эшби предложил мне именно то, что нужно. В открытом космосе тишина и спокойствие. У меня есть друзья, есть сад под звездами и кухня, полная всякой вкуснятины. Я лечу людей. Я не могу выкинуть из памяти войну, но я уже давно перестал воевать. Не я начинал эту войну. Я не должен был в ней участвовать. – Он присел так, чтобы заглянуть Розмари прямо в глаза. – Нельзя винить себя в войнах, начатых нашими родителями. Иногда лучше просто отойти в сторону.

Розмари долго молчала.

– Эти «резаки» просто ужасные, – наконец сказала она. – Но в каком-то смысле я понимаю, почему вы их применяли. Шла война, и стороны ненавидели друг друга. Мой отец не был военным. Он никогда не воевал. Он не питал ненависти к тореми. Не знаю, встречался ли он когда-нибудь лично с тореми. На Марсе у нас было все. Все. Отец занялся разработкой и продажей оружия – и ради чего? Ради денег? Сколько народу погибло из-за него? Сколько детей?

Доктор Шеф опустился на четыре ногоруки.

– Как ты сказала, у твоего отца было все. Это внушило ему сознание силы и вседозволенности. Люди способны на страшные вещи, когда они ощущают силу и вседозволенность. Вероятно, твой отец так долго делал то, что хотел, что возомнил себя неприкасаемым, а это очень опасное чувство. Вряд ли на нашем корабле хоть кто-нибудь обвинит тебя за желание поскорее бежать подальше от такого человека.

– Эшби был не слишком рад.

– Его обеспокоил только обман. А не ты сама. – Доктор Шеф оглянулся на пустую кухню, на пустой коридор. – И, между нами, он все понимает. Эшби не станет держать на тебя зла. Но он твой начальник, и иногда ему необходимо напоминать нам об этом. – Он загудел, перескакивая с одной мысли на другую. – Пожалуй, в каком-то смысле ты сейчас чувствуешь примерно то же самое, что чувствовала я в тот день, когда узнала о происхождении «резаков органов». Ты обнаружила что-то грязное у себя дома и гадаешь, как сильно испачкалась сама.

Розмари собралась было кивнуть, но затем покачала головой.

– Это не одно и то же. То, что произошло с тобой, с вашим видом, это… это просто не идет ни в какое сравнение.

– Почему? Потому что это хуже?

Она молча кивнула.

– И все равно сравнивать можно. Если ты сломала одну кость, а у меня переломаны все до одной кости тела, разве твой перелом от этого исчезнет? Разве тебе станет не так больно от сознания того, что я страдаю гораздо сильнее?

– Нет, но это не…

– Это так. Чувства относительны. А в корне все они одинаковые, даже если рождены различными причинами и существуют в разных масштабах. – Доктор Шеф пытливо всмотрелся девушке в лицо. Похоже, она все еще колебалась. – Сиссикс это поняла бы. Вы, люди, действительно калечите себя своей верой в то, что ваши чувства неповторимые. – Он подался вперед. – Твой отец – человек, который тебя вырастил, который научил тебя, как устроен мир, – совершил что-то несказанно ужасное. И он не только принимал в этом участие, он оправдывал свои действия. Когда ты впервые узнала о том, что совершил твой отец, ты в это поверила?

– Нет.

– Почему?

– Я не думала, что отец на такое способен.

– Почему? Ведь, как выяснилось, он был на это способен.

– Я так не считала. Тот отец, которого я знала, никогда бы не совершил ничего подобного.

– Ага. Но он совершил. И тогда ты задумалась, как могла так ошибаться на его счет. Стала копаться в памяти, искать указания. Начала подвергать сомнению все, что знала, даже хорошее. Стала гадать, какая часть всего этого ложь. И, что самое страшное, поскольку отец внес большой вклад, сотворив тебя такой, какая ты есть, ты начала гадать, на что способна ты сама.

Розмари изумленно уставилась на него.

– Да.

Доктор Шеф качнул головой вверх и вниз.

– И в этом у наших с тобой видов очень много общего. На самом деле, Розмари, ты способна на все. Хорошее и плохое. Так было всегда, и так всегда будет. Если тебя подтолкнуть в нужную сторону, и ты совершишь ужасные поступки. Мрак существует во всех нас. Ты думаешь, каждый солдат, бравший в свои руки винтовку, заряженную «резаками органов», был в своей сущности плохим? Нет. Они просто делали то, что делали их товарищи, только и всего. И я уверен в том, что большинство из них – не все, но большинство, – те, кто пережил войну, потом еще очень долго пытались осмыслить то, что они сделали. Недоумевали, как они вообще могли такое сделать. Гадали, почему им так нравилось убивать.

Веснушчатые щеки Розмари побледнели. Доктор Шеф отметил, как у нее дернулся кадык.

– Розмари, в твоих силах – и это относится ко всем нам – трудиться над тем, чтобы сделать что-нибудь хорошее. Это выбор, который любому разумному существу приходится делать каждый день своей жизни. Вселенная такая, какой ее делаем мы. И тебе решать, какую роль ты будешь играть. Ну а я вижу в тебе женщину, четко представляющую себе, чем она хочет быть.

– Обычно я просыпаюсь утром и гадаю, чем я занимаюсь, черт возьми, – грустно усмехнулась Розмари.

Доктор Шеф раздул щеки.

– Я имею в виду не конкретные практические детали. Этого никто не знает. Я говорю о существенном. О том, что в свое время должен был сделать и я.

Он издал кудахчущий звук. Доктор Шеф понимал, что девушка его не поймет, но все получилось само собой. Такой звук издает мать, глядя на своего ребенка, который учится ходить.

– Ты стараешься быть хорошей.