Джун

Я приезжаю в столицу поездом (станция 42В) в самый разгар снежной бури; на платформе собралась целая толпа — люди хотят меня увидеть. Состав тормозит, и я смотрю на них сквозь тронутое морозом стекло. Хотя за окном холодища, народ собрался за временным металлическим ограждением — толкают друг друга, пихаются, словно приехала Линкольн или какая другая знаменитая певичка. Не менее двух столичных военных патрулей сдерживают толпу. До меня доносятся приглушенные крики:

— Назад! Всем зайти за ограждение. За ограждение! Если у кого окажется камера, он будет арестован на месте.

Странно. Большинство гражданских здесь вроде бы бедные. Из-за того что помогла Дэю, я теперь пользуюсь хорошей репутацией в трущобных секторах. Я перебираю проволочки на колечке из скрепок. Уже выработалась привычка.

Томас подходит к моему отсеку, наклоняется над полкой и говорит солдатам, сидящим рядом со мной:

— Ведите ее к дверям. Быстро.

Он стреляет в меня глазами, оглядывает мое одеяние (желтый тюремный жилет, тонкую белую рубашку). Ведет себя так, будто и не было никакого разговора в камере для допросов накануне вечером. Я сосредоточенно смотрю на свои колени. От одного вида Томаса меня начинает тошнить.

— Ей там будет холодно. Достаньте какое-нибудь пальто, — говорит он своим людям.

Солдаты держат меня под прицелом винтовок (модель ХМ-2500, дальнобойность — 700 м, самонаводящиеся пули, пробивают две бетонные плиты), поднимают на ноги. В пути я так внимательно разглядывала двух солдат сопровождения, что их нервы сейчас должны быть напряжены до предела.

Мои ручные кандалы лязгают. Если в меня выстрелят из такой винтовки, то я, скорее всего, умру от потери крови, куда бы ни попала пуля. Они, вероятно, думают, что я соображаю, как бы выхватить винтовку, когда они отвлекутся. Дурацкое предположение, потому что в кандалах я бы толком и выстрелить не сумела.

Конвоиры ведут меня по проходу к двери вагона, у которой на платформе ждут еще четыре солдата. Порыв холодного ветра пробирает нас до костей, и я поеживаюсь. Однажды я была близ фронта, когда мы с Метиасом выполняли наше единственное совместное задание, но то было летом в Западном Техасе. Я впервые в таком заснеженном городе.

Томас пробирается к началу нашей маленькой процессии и подает знак солдатам набросить мне на плечи пальто. Я принимаю его с благодарностью.

Толпа (человек девяносто-сто) смолкает при виде моего ярко-желтого жилета, и я, спускаясь по ступеням, чувствую их взгляды, прожигающие меня, как инфракрасные лампы. Большинство людей дрожит, они бледные и тощие, на них дырявые ботинки и драная одежда, неспособная защитить от холода. Несмотря на мороз, они все же пришли увидеть меня, и кто знает, сколько они ждали. Внезапно наваливается чувство вины за то, что я приняла пальто.

Мы доходим до конца платформы, почти до здания вокзала, когда я слышу окрик. Я поворачиваюсь, прежде чем солдаты успевают помешать мне.

— Дэй жив? — спрашивает парень.

Он старше меня, правда двадцати ему еще нет, но он такой низкорослый и худой, что его можно было бы принять за моего ровесника, если бы не лицо.

Я поднимаю голову и улыбаюсь. Солдат бьет юношу в лицо прикладом винтовки, а конвоиры хватают меня за руки и заставляют развернуться. Над толпой поднимается рев, воздух мгновенно наполняется криками. Среди недовольного ропота я слышу звонкие возгласы:

— Дэй жив! Дэй жив!

— Не останавливаться, — рявкает Томас.

Мы проходим в вестибюль — приток холодного воздуха мгновенно пресекается, когда за нами закрывают дверь.

Я ничего не сказала, но моей улыбки было достаточно. Да, Дэй жив. Патриоты наверняка оценят мои усилия по распространению этого слуха — им такое на пользу.

Мы проходим через здание к трем джипам. Когда отъезжаем от вокзала, направляясь к дугообразной автостраде, я с открытым ртом смотрю на город, мелькающий за окном. Обычно, чтобы попасть в Денвер, нужны веские основания. Без специального пропуска сюда могут приезжать только местные жители. То, что я оказалась здесь и вижу город изнутри, — явление необычное. Все укрыто белым одеялом, но сквозь снежный покров я вижу нечеткие очертания огромной темной стены, которая, словно плотина, опоясывает город, препятствуя наводнениям. Щит. Я, конечно, читала о Щите в начальной школе, но увидеть его своими глазами — совсем другое дело. Небоскребы здесь такие высокие, что вершины прячутся в тумане снежных туч, каждый террасированный уровень густо усыпан снегом, каждая сторона укреплена гигантскими металлическими опорными балками. Между зданиями то и дело мелькает Капитолийская башня. Время от времени я вижу лучи прожекторов, обшаривающие небо, и вертолеты, снующие вокруг небоскребов. Один раз над нами пролетают четыре истребителя. Я несколько секунд наблюдаю за ними (это «Жнецы» Х-92, экспериментальные самолеты, которые производятся пока только в столице, но они, видимо, прошли летные испытания, если инженеры позволяют им летать над самым центром Денвера). Столица — такой же милитаризованный город, как и Вегас, но еще более устрашающий, чем я себе представляла.

Голос Томаса возвращает меня к реальности.

— Мы везем вас в Колбурн-Холл, — говорит он с переднего пассажирского сиденья джипа. — Это обеденный зал в Кепитал-Плаза, где иногда сенаторы устраивают банкеты. Там часто бывает и Президент.

Колбурн? Из того, что мне известно, Колбурн — очень модное место встреч, а ведь изначально меня собирались поместить в денверскую тюрьму. Вероятно, Томасу поступили новые указания. Не думаю, что он прежде бывал в столице, но, как хороший солдат, он не теряет времени, глазея по сторонам. Я ловлю себя на желании увидеть Кепитал-Плаза — такая ли она громадная, как я думала?

— Там мой патруль вас оставит, вас передадут одному из патрулей коммандера Десото…

Патрулей Рейзора.

— …Президент встретит вас в королевском зале. Советую вам вести себя надлежащим образом.

— Спасибо за совет, — холодно улыбаюсь я отражению Томаса в зеркале заднего вида. — Отвешу книксен в лучшем виде.

Вообще-то, я начинаю нервничать. Меня с рождения приучали почитать Президента, и прежде я, ни минуты не колеблясь, отдала бы за него жизнь. Даже теперь, когда всплыла вся правда о Республике, я чувствую, как глубоко укорененная преданность пытается взять верх надо мной — в нее хочется закутаться, точно в знакомое теплое одеяло. Странно. Я ничего такого не чувствовала ни когда узнала о смерти Президента, ни когда слушала первую речь Андена по телевизору. Это чувство пряталось в глубине души, а вот теперь, когда от заветного разговора меня отделяет несколько часов, заявляет о себе.

Я уже не тот драгоценный гений Республики, каким была при нашей первой встрече. Как он воспримет меня?

Зал гулкий. Я сижу одна в конце длинного стола (двенадцать футов темного вишневого дерева, резные, ручной работы, ножки, декоративная золотая кромка, вероятно нанесенная тончайшей кисточкой), упираясь спиной в красную бархатную обивку стула. Далеко у противоположной стены потрескивают поленья в камине, над которым висит гигантский портрет нового Президента. По сторонам зала горят восемь золотых ламп. Повсюду солдаты столичного патруля — пятьдесят два человека стоят плечо к плечу вдоль стен, а шестеро — по стойке смирно по обе стороны от меня. На улице лютый холод, но здесь тепло, и слуги облачили меня в легкое платье и тонкие кожаные туфли. Волосы мне вымыли, высушили и расчесали, они теперь струятся до середины спины, украшенные нитями крохотных искусственных жемчужин (не меньше двух тысяч республиканских долларов за штуку). Поначалу я восхищаюсь ими, осторожно их трогаю, но потом вспоминаю бедняков на вокзале, их драную одежду и отдергиваю пальцы от волос, исполнившись к себе отвращения. Служанка нанесла светоотражающую пудру на мои веки, и теперь они посверкивают в отблесках пламени камина. Светло-кремовое платье с контрастными грозно-серыми вставками ниспадает до пола многослойными оборками. Из-за корсета трудно дышать. Платье явно дорогущее. Тысяч пятьдесят республиканских долларов? Шестьдесят?

Единственное, что кажется неуместным, — тяжелые металлические кандалы на щиколотках и запястьях, закрепленные на стуле.

Спустя полчаса в зал заходит еще один солдат (на нем характерная черно-красная форма столичной патрульной службы). Он придерживает дверь, застывает по стойке смирно и поднимает подбородок.

— В здании наш блистательный Президент, — объявляет он. — Прошу встать.

Он делает вид, будто не обращается ни к кому конкретно, но сижу в зале только я. И я отталкиваюсь от стула и поднимаюсь, звякнув кандалами.

Проходит еще пять минут. И тут, когда я уже начинаю думать, что, возможно, никто и не появится, в дверь бесшумно входит молодой человек и кивает солдатам у входа. Они салютуют ему. У меня руки в кандалах, и я не могу приветствовать Президента. Поклониться или сделать книксен я тоже не могу, а потому я просто стою и смотрю на него.

Анден ничуть не изменился после нашей встречи на торжественном приеме — высокий, царственный, элегантный; темные волосы аккуратно уложены, вечерний костюм приятного темно-серого цвета с золотыми пилотскими кантами на рукавах и золотыми эполетами. Но его зеленые глаза печальны, и плечи слегка ссутулены, словно под грузом новых забот. Кажется, смерть отца все же не прошла для него бесследно.

— Садитесь, пожалуйста, — говорит он, вытягивая в мою сторону руку в белой (пилотской) перчатке.

Говорит он очень тихо, но его голос хорошо слышен в просторной комнате.

— Надеюсь, вы не испытали неудобств, миз Айпэрис.

Я опускаюсь на стул и отвечаю:

— Нет, не испытала. Благодарю.

Анден садится по другую сторону стола, а солдаты принимают свою обычную стойку.

— Мне передали, что вы хотите поговорить со мной лично. Надеюсь, вы не возражаете против одежды, которую я вам предоставил. — Он делает паузу в долю секунды — достаточную, чтобы робкая улыбка осветила его черты. — Подумал, вы не захотели бы обедать в тюремной робе.

В его тоне слышится покровительственная нотка, и это раздражает меня. «Как он посмел вырядить меня, словно куклу?» — кипит мое негодующее «я». В то же время на меня производит впечатление его непререкаемый вид, его полное соответствие новому статусу. Власть свалилась на него неожиданно, огромная власть, и он несет ее бремя так достойно, что моя прежняя лояльность Республике тяжело давит мне на грудь. Неуверенность, свойственная Андену раньше, исчезла. Он родился, чтобы повелевать.

Видимо, у него возникло к вам чувство, говорил мне Рейзор. И вот я склоняю голову и смотрю на него сквозь ресницы:

— Почему вы так хорошо со мной обходитесь? Я думала, что стала врагом государства.

— Мне было бы стыдно обходиться с самым знаменитым гением Республики как с заключенной, — поясняет Анден, выстраивая в идеальном порядке вилки, ножи и бокал для шампанского. — Вам ведь это не претит?

— Вовсе нет.

Я снова оглядываю зал: запоминаю расположение ламп, декор стен, место каждого солдата, их оружие. Изысканность нашей встречи наводит меня на мысль, что Анден позаботился о платье и обеде не ради флирта. Думаю, он хочет, чтобы известие о том, как он хорошо обошелся с Джун Айпэрис, стало достоянием общественности. Он хочет, чтобы люди знали, как новый Президент обращается со спасительницей Дэя. Моя прежняя неприязнь поколеблена — эта новая мысль интригует меня. Вероятно, Анден знает о своей плохой репутации среди бедняков. Возможно, он надеется на поддержку народа. Если так, то он делает то, что ничуть не заботило его предшественника. И еще одна мысль возникает в голове: если Анден и в самом деле ищет одобрения публики, то что он думает о Дэе? Новый Президент совершенно точно не заслужит любви, если объявит охоту на самого знаменитого преступника Республики.

Две служанки приносят подносы с едой (салат со свежей земляникой, грудинка с пальмовой сердцевиной), две другие укладывают свежие белые салфетки нам на колени и наливают шампанское в бокалы. Слуги принадлежат к высшему классу общества (они ходят с неподражаемым изяществом элиты), хотя, вероятно, рангом ниже моих покойных родителей.

А потом происходит нечто совершенно необычное.

Наливая шампанское Андену, служанка задевает бутылкой бокал, тот переворачивается, шампанское проливается на скатерть, а потом бокал скатывается со стола и разбивается об пол.

Служанка вскрикивает и опускается на четвереньки. Рыжие кудряшки выбиваются из аккуратного хвостика, несколько прядей падают на лицо. Я обращаю внимание, какие у нее холеные руки — девица явно принадлежит к высшему классу.

— Ах, простите, Президент, — снова и снова повторяет она. — Ах, простите. Я сейчас поменяю скатерть и принесу другой бокал.

Не знаю, какой реакции я ждала от Андена. Что он ее отругает? Сделает выговор? Или хотя бы нахмурится? Но я потрясена: он отталкивает свой стул, встает и протягивает руку. Девица, кажется, цепенеет. Ее карие глаза раскрываются шире, губы дрожат. Анден одним движением наклоняется, берет обе руки девушки в свои и помогает ей встать.

— Это всего лишь бокал шампанского, не порежьтесь, — спокойно говорит Анден, затем машет солдату у двери: — Швабру и совок, пожалуйста. Спасибо.

— Сию минуту, Президент, — кивает военный.

Пока служанка бегает за новым бокалом, пока привратник собирает осколки, Анден с царственной грацией снова садится на свое место. Он берет нож и вилку, безупречно соблюдая этикет, отрезает кусочек свинины.

— Так расскажите, агент Айпэрис, зачем вы хотели увидеть меня? И что случилось в день казни Дэя?

Я следом за ним беру нож и вилку и отрезаю кусочек мяса. Длины цепей на моих запястьях хватает ровно для того, чтобы я могла есть, словно кто-то специально их отмерял. Я выбрасываю из головы происшествие с бокалом и рассказываю историю, сочиненную для меня Рейзором:

— Я и в самом деле помогла Дэю избежать казни, а мне помогли Патриоты. Но когда все закончилось, они меня не отпустили. Видимо, я умудрилась бежать от них ровно перед тем, как ваши люди меня арестовали.

Анден неторопливо моргает. Верит ли он хоть одному моему слову?

— Последние две недели вы провели с Патриотами? — спрашивает он.

Я проглатываю свинину. Еда отличная, мясо такое нежное — просто тает во рту.

— Да.

— Понятно.

Голос Андена звучит натянуто, недоверчиво. Президент вытирает рот салфеткой, потом кладет приборы и откидывается на спинку стула.

— Значит, Дэй жив. Или был жив, когда вы покинули его. Он тоже работает с Патриотами?

— Когда я бежала, он был жив. Жив ли сейчас — не знаю.

— Почему он сотрудничает с ними, если в прошлом их избегал?

Я чуть пожимаю плечами, изображая недоумение:

— Он ищет, кто бы ему помог найти брата, и он в долгу перед Патриотами за то, что они вылечили его ногу. У него было инфекционное осложнение раны после… всего.

Анден делает небольшой глоток шампанского, и на время разговор смолкает.

— Почему вы помогли ему бежать?

Я сгибаю руку в запястье, чтобы кандалы не врезались в кожу. Цепочка громко звякает.

— Потому что он не убивал моего брата.

— Капитана Метиаса Айпэриса.

Он произносит его полное имя, и я ощущаю приступ почти физической боли. Знает ли он, как умер мой брат?

— Сочувствую вашему горю.

Анден чуть склоняет голову — неожиданный знак уважения, от которого комок встает в горле.

— Знаете, я читал о вашем брате, когда был помоложе, — говорит он. — Я помню его школьные отметки, помню, как хорошо он прошел Испытания, а лучше всего помню, каким умелым компьютерщиком он был.

Я нанизываю на вилку землянику, тщательно пережевываю, проглатываю.

— Не подозревала, что у моего брата есть такой высокочтимый поклонник.

— Вообще-то, я не его поклонник, хотя он производит впечатление. — Анден берет принесенный ему бокал шампанского и делает глоток. — Я ваш поклонник.

Не забудь: нужно изображать естественность. Пусть поверит, что ты польщена, что он тебе нравится. Он, бесспорно, красив, попытайся сосредоточиться на этом.

Свет настенных ламп высвечивает волнистую кромку его волос, образуя подобие нимба, его оливковая кожа светится теплым золотистым сиянием, глаза завораживают цветом весенней листвы. Я чувствую, как разрумяниваются мои щеки. Хорошо, продолжай в том же духе. В нем течет испанская кровь, но едва заметная раскосость глаз и изящный изгиб бровей свидетельствуют и о капле азиатской крови. Как и у Дэя. Мое внимание вдруг рассеивается, и я вижу только себя и Дэя, наш поцелуй в душевой в Вегасе. Я вспоминаю его голую грудь, его губы на моей шее, его дурманящий вызов — рядом со всем этим Анден бледнеет. Едва заметный румянец на моих щеках переходит в пожар.

Президент склоняет набок голову и улыбается. Я делаю глубокий вдох и беру себя в руки. Слава богу, я все еще умею добиться той реакции, которая мне требуется.

— Вы задавались вопросом, почему Республика столь снисходительна к вашему предательству? — спрашивает Анден, поигрывая вилкой. — Любого другого уже давно казнили бы. Но не вас.

Он выпрямляется на своем стуле.

— Республика наблюдала за вами с того самого дня, как вы получили идеальные полторы тысячи баллов на Испытаниях. Мне известно о ваших баллах и достижениях на тренировках в Дрейке. Несколько конгрессменов прочили вам политическую карьеру, еще когда вы были на первом курсе, но в конечном счете решили, что вам больше подойдет военная служба, потому что стоит на вас посмотреть, сразу видно — офицер. Вы знаменитость во внутренних кругах. Ваш приговор за предательство стал бы колоссальной потерей для Республики.

Знает ли Анден, как убили моих родителей и Метиаса? Знает ли, что нелояльность стоила им жизни? Неужели Республика настолько ценит меня, что не решается казнить, несмотря на преступление и наследственность?

— Как вы могли видеть меня в кампусе Дрейка? — спрашиваю я. — Не помню, чтобы вы посещали университет.

Анден втыкает вилку в пальмовую сердцевину на своей тарелке.

— Нет-нет. Вы и не должны были знать.

Я недоуменно морщусь.

— Так вы… учились в Дрейке одновременно со мной?

— Я учился под другим именем, — кивает Анден. — Когда вы в двенадцать появились в университете, мне было семнадцать — второй курс. Мы все, конечно, много слышали о вас. И о ваших шалостях.

Он улыбается, и в его глазах загораются озорные искорки.

Сын Президента разгуливал вместе с нами по кампусу, а я даже не подозревала. Я раздуваюсь от гордости при мысли, что глава Республики приметил меня еще в университете. Потом встряхиваю головой, чувствуя себя виноватой за то, что мне приятно его внимание.

— Надеюсь, вы не только плохое обо мне слышали.

— Нет, не только, — смеется Анден, и на его левой щеке появляется ямочка.

Его веселость успокаивает. Даже я не могу сдержать улыбку:

— Отметки у меня были хорошие, но я уверена: секретарь декана вздохнула с облегчением, когда я перестала осаждать ее кабинет.

— Мисс Уитакер? — Анден покачивает головой.

На несколько мгновений он прогоняет с лица официозное выражение и игнорирует этикет — откидывается на спинку стула и описывает круги вилкой.

— Меня тоже вызывали к ней в кабинет. Забавно — она и понятия не имела, кто я. У меня были неприятности, потому что я на занятиях подменил тяжелые учебные винтовки на муляжи из пены.

— Так это были вы?! — восклицаю я.

Я хорошо помню тот случай. Первый курс, зал для тренировок. Винтовки из пены казались совсем настоящими. Студенты одновременно нагибались, чтобы поднять тяжелые винтовки и отрывали их от пола с такой легкостью, что половина падала на спину. Воспоминание вызывает у меня искренний смех.

— Блестяще! Капитан, проводивший занятия, был зол, как черт.

— Каждому во время учебы хотя бы раз нужно попасться на чем-то. — Анден усмехается и барабанит пальцами по бокалу. — Но вы, кажется, были главным зачинщиком всех проказ. Это вы как-то раз объявили ложную тревогу и всю нашу группу эвакуировали?

— Да. История Республики, параграф триста два. — В порыве смущения я пытаюсь потереть шею, но кандалы мешают. — Старшекурсник, сидевший рядом со мной, сказал, что я ни за что не попаду из его учебной винтовки по рукоятке пожарной тревоги.

— Ага. Я вижу, вы всегда делаете правильный выбор.

— Я была первокурсницей. Признаю, еще совсем зеленой, — отвечаю я.

— Не соглашусь. С учетом всего я бы сказал, вы были намного старше своего возраста. — Он улыбается, и мои щеки опять розовеют. — У вас самообладание человека гораздо старше пятнадцати лет. Я был рад увидеть вас наконец на том торжественном приеме.

Неужели я и в самом деле сижу здесь с Президентом и вспоминаю давние университетские деньки? Сюр какой-то. Я ошеломлена тем, как легко течет беседа с Анденом, как легко обсуждать с ним знакомые вещи в то время, когда столько необычного происходит в моей жизни; как приятно вести беседу, в которой я не боюсь случайно обидеть кого-нибудь бездумным замечанием о студенческой жизни.

Потом я вспоминаю, почему здесь оказалась. Еда теряет вкус. Это все ради Дэя. Негодование охватывает меня, хотя я и понимаю, что повода нет. Нет? Готова ли я в самом деле убить кого-то ради Дэя?

В дверь заглядывает военный, салютует Андену, потом неловко откашливается, понимая, что отрывает Президента от разговора со мной. Анден добродушно ему улыбается и жестом приглашает войти.

— Сэр, сенатор Баруз Камион хочет поговорить с вами, — сообщает военный.

— Скажи сенатору, что я занят, — отвечает Анден. — Я приму его после обеда.

— Извините, но он настаивает на немедленном разговоре. Речь идет о…

Военный переводит взгляд на меня, потом быстрым шагом подходит к Андену и шепчет что-то на ухо. Но я все равно улавливаю отдельные слова:

— Стадионы. Он хочет передать… послание… должны немедленно завершить обед.

— Он так и сказал? — вскидывает бровь Анден. — Что ж. Я сам решу, когда мне закончить обед. Передай это сенатору Камиону при встрече. Скажи ему, что следующий сенатор, который сунется со столь бесцеремонным посланием, будет иметь дело со мной лично.

Военный энергично салютует, чуть выставив вперед грудь при мысли о том, как будет передавать послание сенатору.

— Да, сэр. Будет исполнено.

— Как тебя зовут, солдат? — спрашивает Анден, перед тем как отпустить его.

— Лейтенант Фелипе Гарса, сэр.

— Спасибо, лейтенант Гарса, — улыбается Анден. — Я не забуду о твоей услуге.

Военный старается сохранить бесстрастное выражение лица, но я вижу гордость в его глазах и улыбку, которую он не выпускает на поверхность. Он почтительно склоняет голову:

— Президент, вы оказали мне большую честь. Спасибо, сэр.

С этими словами он уходит.

Я как зачарованная наблюдаю за их диалогом. В одном Рейзор был прав: между Сенатом и новым Президентом есть напряжение. Но Анден не глуп. Он еще и недели не пробыл у власти, а уже поступает именно так, как должен: пытается заручиться поддержкой военных. Что еще он делает, чтобы получить их доверие? Армия Республики была беспрекословно предана его отцу, больше того, именно лояльность армии и сделала покойного Президента такой мощной фигурой. Андену это известно, и он с самого начала предпринимает шаги в нужном направлении. Недовольство Сената не имеет значения, если армия безусловно поддерживает Президента.

Но, напоминаю я себе, они не безусловно поддерживают Андена. Ведь есть Рейзор и его люди. Предатели в рядах военных начинают действовать.

— Итак, — говорит Анден, ловко отрезая еще кусочек свинины. — Вы вызвали меня сюда, чтобы сообщить, что помогли бежать преступнику?

Несколько мгновений слышно только позвякивание вилки о тарелку. Я вспоминаю инструкции Рейзора — что говорить и в каком порядке.

— Нет… я здесь для того, чтобы сказать о заговоре против вас.

Анден кладет вилку и выставляет два тонких пальца в сторону военных.

— Оставьте нас.

— Президент, сэр, — возражает одна из них. — Мы не должны оставлять вас одного.

Анден вытаскивает из-за пояса пистолет (изящная черная модель — я таких прежде не видела) и кладет его на стол рядом с тарелкой.

— Все в порядке, капитан, — говорит он. — Я в полной безопасности. А теперь прошу всех оставить нас.

Женщина, которую Анден назвал капитаном, показывает солдатам на дверь, и они безмолвной цепочкой выходят из зала. Уходят даже те шестеро, что стояли рядом со мной. Я остаюсь один на один с Президентом. Нас разделяют только двенадцать футов вишневого дерева.

Анден упирает локти в столешницу, соединяет пальцы.

— Вы просили о встрече, чтобы предупредить меня?

— Да.

— Но я слышал, вас поймали в Вегасе. Почему вы не сдались сами?

— Я хотела добраться сюда, в столицу. А сдаться собиралась в Денвере — так шансы увидеть вас были бы выше. Я определенно не хотела, чтобы меня арестовал случайный патруль в Вегасе.

— А как вам удалось уйти от Патриотов? — Анден смотрит на меня недоверчиво. — Где они теперь? Они ведь наверняка ищут вас.

Я опускаю глаза, молчу несколько секунд, откашливаюсь.

— Тем вечером, когда я сумела от них убежать, я села в поезд на Вегас.

Анден обдумывает мой ответ, потом кладет вилку и постукивает себя пальцами по губам. Я не знаю, поверил ли он в мою историю побега.

— А как они собирались вас использовать, если бы вы не убежали?

Напускаю побольше тумана:

— Не знаю в подробностях, что они планировали. Но мне известно, что ради укрепления боевого духа они намереваются организовать покушение во время одной из ваших остановок в прифронтовой полосе; я должна была помочь им. Они упоминали Ламар, Вествик и Берлингтон. У Патриотов есть свои люди в вашем ближайшем окружении, Анден.

Я знаю, что рискую, называя его по имени, но все равно пытаюсь укрепить возникшее между нами взаимопонимание. Анден, кажется, не замечает обращения — он наклоняется над своей тарелкой и разглядывает меня.

— Откуда вы знаете? — спрашивает он. — Патриоты понимают, что вам известны их планы? Дэй в них тоже участвует?

Я отрицательно качаю головой:

— Предполагалось, что я не узнаю. После побега я не говорила с Дэем.

— Вы считаете себя его другом?

Странный вопрос. Может, он хочет найти Дэя?

— Да, — отвечаю я, пытаясь не отвлекаться на воспоминания о пальцах Дэя, запутавшихся в моих волосах. — У него были свои причины, чтобы остаться, а у меня свои — чтобы бежать. Но да, я считаю себя его другом.

Анден благодарно кивает:

— Вы сказали, что в моем ближнем круге есть люди, о которых я должен знать. Кто они?

Я кладу вилку и наклоняюсь над столом:

— В вашей личной охране есть два солдата, которые попытаются совершить покушение.

— Мою личную охрану отбирают с особым тщанием, — говорит Анден, бледнея. — С крайним тщанием.

— И кто ее отбирает?

Я складываю руки на груди. Волосы падают на одно плечо, и я краем глаза вижу сверкающие в них жемчужины.

— Верите вы мне или нет, но это важно. Проведите расследование. Либо я права, и тогда вы останетесь живы, либо я ошибаюсь, и тогда я умру.

К моему удивлению, Анден встает со стула, распрямляется и идет к моей стороне стола. Он садится на стул рядом со мной, пододвигается поближе. Он изучает мое лицо, и я моргаю.

— Джун. — Он говорит очень тихо, едва громче шепота. — Я хочу вам верить… и хочу, чтобы вы верили мне.

Он знает: я чего-то недоговариваю. Он видит обман и дает мне об этом знать. Анден упирается грудью в стол и засовывает руки в карманы брюк.

— Когда умер отец, — он произносит каждое слово медленно и очень тихо, словно затрагивает опасную тему, — я остался совсем один. Я сидел у его смертного одра. И все же я благодарен судьбе — у меня не было такой возможности, когда умирала моя мать. Я знаю, Джун, что такое остаться в полном одиночестве.

В горле образуется мучительный комок. Завоевать его доверие. Вот моя роль, только за этим я здесь.

— Я вам очень сочувствую, — шепчу я. — И в связи с вашей матерью тоже.

Анден склоняет голову, принимая мои соболезнования.

— Моя мать была принцепсом Сената. Отец никогда не говорил о ней… но я рад, что теперь они вместе.

До меня доходили слухи о его покойной матери — принцепсе Сената. О ее смерти от какого-то аутоиммунного заболевания сразу же после родов. Только сам Президент может назвать главу Сената, и Сенат вот уже два десятилетия — столько времени прошло со дня ее смерти — функционирует без принцепса. Я пытаюсь забыть теплое чувство, что охватило меня во время разговора о Дрейке, но сделать это труднее, чем я думала. Думай о Дэе. Я напоминаю себе, как восторженно он отнесся к плану Патриотов и к идее новой Республики.

— Я рада, что ваши родители упокоились в мире, — говорю я. — Я знаю, каково терять близких.

Анден размышляет над моими словами, прижав два пальца к губам. Я смотрю на его челюсти: они, кажется, недовольно сжаты. Я понимаю: как бы серьезно он ни отнесся к своей новой роли, он все еще мальчишка. Отец вырос в мощную фигуру, но Анден? У него не хватит сил удержать в кулаке страну. Я вдруг вспоминаю первые ночи после убийства Метиаса — тогда я плакала до рассвета, и мои мысли обжигало воспоминание о безжизненном лице брата. Может быть, теперь Андена мучают такие же бессонные ночи? Что чувствует человек, потерявший отца, но вынужденный сдерживать свои эмоции на людях, каким бы воплощением зла ни был его родитель? Любил ли Анден его?

Он смотрит на меня, давно позабыв про обед. Проходят, кажется, часы, прежде чем Анден опускает руки и вздыхает:

— Не секрет, что он долго болел. Когда много лет ждешь… смерти близкого человека… — Он морщится, открывая мне свою истинную боль. — Я уверен, это не похоже на то, что испытываешь, когда смерть приходит… неожиданно.

Произнося последнее слово, он смотрит на меня.

Я не знаю, имеет он в виду моих родителей или Метиаса (возможно, всех вместе), но то, как он говорит, почти не оставляет сомнений: ему известно, что произошло с моими близкими. И он не одобряет случившегося.

— Знаю, вы сами пережили период сомнений. Некоторые считают, будто я отравил отца, чтобы занять его место.

Похоже, он пытается дать мне что-то понять: когда-то ты предполагала, что твоего брата убил Дэй, что твои родители погибли вследствие несчастного случая, но теперь ты знаешь правду.

— Народ Республики думает, что я ему враг. Что я такой же, как мой отец. Что я не хочу никаких перемен в стране. Люди думают, я пустышка, подставное лицо, марионетка, унаследовавшая трон по воле отца. — Он секунду-другую колеблется, потом смотрит на меня таким пронзительным взглядом, что у меня перехватывает дыхание. — Это не так. Но пока я один… если я останусь один, то ничего не смогу изменить. Если я останусь один, то стану таким же, как отец.

Неудивительно, что он хотел пообедать со мной. В нем происходят какие-то тектонические сдвиги. И я ему нужна. У него нет поддержки народа, поддержки Сената. Ему нужен человек, который помог бы ему завоевать народную любовь. А в стране есть два человека, наиболее влиятельных в народе, — я и Дэй.

Такой поворот сбивает меня с толку. Анден — не тот человек (не кажется таким), о котором говорили Патриоты, он не марионетка, стоящая на пути прекрасной революции. Если он и в самом деле хочет завоевать любовь народа, если говорит правду… то зачем его убивать? Может быть, я чего-то не понимаю… Может, Рейзор знает об Андене что-то, неизвестное мне.

— Могу я вам доверять? — спрашивает Анден.

На его лице теперь серьезное выражение: брови подняты, глаза широко раскрыты.

Я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом. Могу ли я доверять ему? Не уверена. Но пока шепчу безопасный ответ:

— Да.

Анден распрямляется и отталкивается от стола. Не понимаю, верит ли он мне.

— Пусть это останется между нами. Я скажу охране о вашем предупреждении. Надеюсь, мы найдем эту пару предателей. — Анден улыбается, потом наклоняет голову и говорит: — Если мы их и в самом деле найдем, я бы хотел поговорить с вами еще раз. У нас, кажется, много общего.

От его слов на моих щеках выступает румянец. Наша встреча подходит к концу.

— Пожалуйста, не торопитесь закончить обед. Когда будете готовы, мои солдаты доставят вас в тюремную камеру.

Я вполголоса благодарю его. Анден разворачивается и выходит из зала, а военные змейкой возвращаются, их шаги, отдающиеся эхом от стен, нарушают тишину, царившую здесь всего несколько секунд назад. Я опускаю голову и делаю вид, что доедаю свое блюдо.

Анден куда как глубже, чем я представляла. Только теперь я понимаю, что дышу гораздо чаще обычного, а сердце бешено колотится в груди. Могу ли я доверять Андену? Доверяю ли Рейзору? Голова идет кругом, и я берусь руками за край стола. Я не знаю, где истина, но в любом случае нужно вести игру очень осторожно.

После обеда меня везут не в обычную тюремную камеру, а в чистые роскошные апартаменты за двойными плотными дверями. Без окон. Комната с большой мягкой кроватью устлана ковром. Другой мебели нет — ничего такого, что я могла бы превратить в оружие. Единственное украшение — вездесущий портрет Андена, вделанный в штукатурку. Я сразу же обнаруживаю камеру наблюдения — она над двойными дверями: маленькая, незаметная шишка в потолке. За дверью стоят наготове с полдесятка солдат.

Ночью я сплю урывками. Военные сменяются. Рано утром одна из них будит меня.

— Пока все хорошо, — шепчет она. — Помните, кто враг.

После чего выходит, и на ее место становится другая.

Я молча надеваю теплую бархатную сорочку. Мои чувства теперь обострены, руки слегка дрожат. Кандалы на запястьях позвякивают. Прежде не было уверенности, но теперь я знаю: Патриоты наблюдают за каждым моим шагом. Солдаты Рейзора медленно занимают позиции, их ряды смыкаются. Возможно, я никогда больше не увижу эту охранницу, но теперь я приглядываюсь к лицам всех военных, окружающих меня: кто из них слуга Республики, а кто — повстанец?